Несказанное нежное (гет)

Когда упали на лёд алые капли, жизнь Ирины Родниной разделилась на до и после. Позади остался исчерченный её коньками каток, погасли прожекторы. Впереди ждали сумрачные больничные коридоры, каталка, капельницы, писк датчиков. Собственное тело, недавно такое сильное и выносливое, с лёгкостью выполняющее сложнейшие элементы авторства их неугомонного тренера, а теперь не повинующееся даже своей хозяйке. Тяжело было даже дышать — смутно знакомое с далёкого детства ощущение, когда её часто мучили пневмонии. Ощущение, забытое с тех пор, как Ира встала на коньки.

Что ж, теперь с коньками, похоже, кончено. Теперь её удел — больничная койка на неопределённый срок с очень неясными и пугающими перспективами, уколы капельниц, мутные фигуры в белых халатах, негромкие тревожные разговоры. И очень много крови — и её собственной, которую по несколько раз в день брали на анализ, и чужой, которую в литровых банках приносили для переливания в надежде восстановить убитые тромбоциты.

Диагноза Родниной никто не сообщил. Хуже всего то, что врачи и сами его не знали.

«Наверное, вот так и умирают», — вяло подумала Ирина. Ей, комсомолке, гражданке страны победившего атеизма да и просто двадцатилетней девушке, никогда не приходилось ни воображать себе тот свет, ни вообще думать о смерти. Теперь Ирине казалось, что смерть — это то, что с ней уже случилось, и загробный мир выглядит именно так: тёмные коридоры, бледные люди-тени с синими губами.

Но страха не было. Как будто у организма не осталось сил, чтобы бояться. Ирине казалось всё равно, где лежать — в больнице, дома или на кладбище. В обрывках врачебных разговоров она услышала: «Надо ждать...» А чего ждать? На лёд она больше не вернётся.

— Да что вы на ней крест ставите?! Она вам завтра эти тромбоциты отрастит, если надо!

— Товарищ Жуков, я бы попросил вас не орать. Вы не у себя на катке. Здесь больница. А что касается состояния здоровья вашей подопечной, то, увы, человеку не всё подвластно...

— Ирка всё может, — отрезал Жуков.

Ирина слабо улыбнулась. Что-то не меняется. Ни вопли Жукова, ни его трогательная вера в свою ученицу. Только вот она больше не сможет оправдать его ожиданий...

Голос Станислава Анатольевича за дверью палаты звучал, как отголосок с далёкого, покинутого берега, и, узнавая его угасающим сознанием, Ирина была рада, что в последний путь её провожает именно он.

— Собирайся, Роднина, — Жуков хлопнул дверью так, что Ирина вздрогнула.

Она вяло повернула голову на своего тренера.

— Куда? — прошелестела Ирина так тихо, что сама себя не услышала, куда уж глуховатому Жукову.

Видимо, выглядела она так впечатляюще, что даже Станислав Анатольевич не смог скрыть некую оторопь, когда на неё посмотрел.

— В Институт переливания крови. Я о консилиуме договорился.

— А здесь что? — мысли текли медленно и неуклюже.

— А здесь они тебя угробят, — он, видимо, хотел ещё что-то сказать, но от крепких выражений в присутствии девушки всё же удержался. — Собирайся, поедем.

Ирина попыталась приподняться на кровати, но тут же, тяжело дыша, упала на подушку.

— Не могу. Голова кружится.

— Макаронина ты переваренная, Роднина, — привычно проворчал Жуков. — Одеться-то сможешь, или медсестру позвать?

— Позовите, — прошептала Ирина. Жуков помрачнел ещё больше и вышел из палаты.

Когда с переодеванием было покончено, а скудные вещи собраны, Ирина выжидающе уставилась на тренера.

— А дальше как?

— Дальше — ножками, Роднина, ножками, — но, посмотрев на Ирину внимательнее, он смягчился. — Давай помогу, — он подошёл к кровати и протянул девушке руки. Ирина оперлась на них и встала. Сразу под ногами качнулся пол, Ирина вцепилась в ладони тренера. Жуков вздохнул, приобнял её и вывел из палаты.

Коридор и вестибюль они благополучно преодолели, а на улице случился казус. Пахнуло свежим воздухом, и у Ирины потемнело в глазах. На миг везде погас свет, и собственное тело перестало ощущаться вовсе. Сколько это длилось, неизвестно, потому что и время перестало существовать, но, видимо, недолго. Когда Ирина очнулась, они всё ещё были на улице.

Жуков нёс её на руках.

Сознание возвращалось с трудом, мысли путались.

— Мы что, новую поддержку разучиваем? Почему с вами? А Миша?

Жуков фыркнул.

— Зачем нам с тобой какой-то Миша? Парник я или где?

Хорошо, что она не видела его лица, а то бы всё поняла и стала бы задавать лишние сейчас вопросы. Про Мишу Буланова, его безобразную истерику и то, что она осталась без партнёра, Ирине ещё предстояло узнать — и узнать от него, от Жукова. Хмуро поглядывая на её осунувшееся бледное лицо с заострившимися, как у покойницы, чертами, Жуков не был уверен, говорить ли ей об этом в ближайшее время.

Сейчас, когда Жуков увидел её при ярком дневном свете, ему ещё больше стало не по себе. Чёрт возьми, как так может быть?! Молодая девка, ещё несколько недель назад волчком на катке крутилась, искры из-под коньков летели — а теперь еле ноги переставляет, от ветра шатается. Лицо серовато-белое, как больничная наволочка, под погасшими глазами — тёмные круги. Каким-то странным шестым чувством он ощущал, как жизнь уходит из неё, и остановить это он не в силах.

Жуков со злостью ударил по рулю.

— Вот же мудила!.. — процедил он, неизвестно к кому обращаясь — то ли к водителю, который их подрезал, то ли к самому себе.

Но по-настоящему страшно Жукову стало спустя несколько дней, когда, казалось бы, отступила пугающая неизвестность и наступила хоть какая-то надежда. Профессор, чьё слово на консилиуме было решающим, оказался солидарен с Жуковым: профессиональную спортсменку надолго в стационар укладывать нельзя, только хуже будет. Необходимы нагрузки. После осмотров и обследований, расписав диету и препараты, Ирину выписали домой.

То равнодушие, с которым Ирина встретила известие об уходе Буланова в пару к Смирновой, Жукова всерьёз испугало. Он-то боялся слёз. Выходит, не того боялся.

Ирина слабо повела плечами.

— Он всё правильно сделал. Всё равно я на лёд больше не выйду.

— Роднина, ты сдурела? — ехидно поинтересовался Жуков. — Что, дашь какой-то дурацкой болячке тебя свалить? Или себя жалеть понравилось? Учти: уйдёшь сейчас из спорта, на твоё место другие придут, такие же, как ты. А про Ирину Роднину кто вспомнит?

«Не будет таких, как ты. Не было и не будет», — с отчаянием подумал Жуков, но вслух, конечно, этого не сказал. Пусть не воображает себе, дурында, что тренер от тревоги за неё самообладание потерял... и голову, кажется.

Он заговорил мягче:

— Ничего, вот очухаешься, станешь тренироваться в полную силу, вся дурь из башки вылетит. Нового партнёра тебе найдём. И пусть Мишка-предатель локти кусает, когда ты олимпийское золото домой привезёшь, — только не с ним. И гляди, не филонь на тренировках. Не то сам с тобой в пару встану. Будешь знать!

Он погладил её по руке. Ирина машинально улыбнулась одними бесцветными губами. Мысли её витали где-то далеко.

О чём это он сейчас? Новый партнёр, тренировки... А она встать не может. Старенькое пианино в коридоре, мимо которого она вихрем проносилась в детстве под беззлобное ворчание соседей: «Ох, Ирка-егоза...», теперь служило ей опорой, когда нужно было дойти до уборной.

И всё-таки Жуков продолжал приходить к ней почти каждый день — поговорить, узнать о самочувствии, рассказать, как там без неё на катке, показать планы будущих тренировок. Ирина знала, время, проведённое с ней, он отрывал от других учеников, от семьи, от собственного досуга. Ирине было перед ним стыдно. Но попросить его прекратить эти бесполезные визиты она не решалась.

Однажды, когда Ирина, как обычно, лежала на своём диванчике, отвернувшись к стенке, а Жуков сидел возле её школьного письменного столика и что-то объяснял Ириной спине про новый элемент:

— … и, помяни моё слово, эти четверные все будут прыгать! — речь его вдруг прервалась растерянным: — А ты чего трясёшься-то? Холодно, что ли? — Жуков положил руку ей на плечо.

В квартире топили достаточно, но стылый холод шёл будто изнутри, сковывал все суставы, покрывал мурашками побелевшую кожу, скручивал мышцы судорогой.

— Как ледышка, — констатировал Жуков, ощупав её плечи, тронув шею и щёку. — Давно с тобой такое?

— Н-н-нет, — зубы тоже стучали.

— Ясно, — он машинально погладил её по спине.

Повисла недолгая пауза. Жуков не убирал тяжёлой ладони с её спины, Ирина невольно потянулась к её теплу.

— Разреши, я рядом прилягу? — помолчав, спросил Жуков. Никогда Роднина не слышала от него такого нерешительного, даже робкого, тона.

Ирина тихо фыркнула в подушку.

— Когда это вы разрешения спрашивали?

Она чуть подвинулась к стене.

— Умотался, понимаешь, за день. То одно, то другое... — пробормотал он, укладываясь рядом.

Диванчик бы узкий, лежали они почти вплотную. Жуков обнял Ирину поперёк туловища.

— Ты не бойся, не дёргайся. Так теплее будет. Простая физика, понимаешь?

А Ирина и не боялась. За годы, проведённые рядом, она привыкла беспредельно доверять этому человеку — как бы ни вёл он себя с ней и при ней, что бы ни говорили о нём другие. А больше всего Ирина доверяла себе, собственному застывшему от холода телу, льнущему сейчас к единственному в мире источнику тепла. Собственной застывшей от одиночества душе, почуявшей рядом родную душу. Миша не пришёл к ней ни разу. Родители любили дочку и переживали за неё, но до конца понять, что с ней происходит, не могли.

Жуков понимал. Он сам когда-то ещё совсем молодым ушёл из фигурного катания, решительно и без сомнений, как делал всё в этой жизни. Стал выдающимся тренером. Но Ирина видела, как он преображается, если сам выходит на лёд. Как горят его глаза, как, кажется, звенит он весь, будто натянутая струна, каким вдохновением освещается его лицо. Как, должно быть, сильно ему этого не хватает. И как, наверное, бесят его они, молодые бездари и неучи, у которых всё впереди, которые всё могут, только не хотят, не решаются переступить через человеческие лень, слабость и страх, чтобы совершить невозможное.

Она — решилась...

Тепло растекалось по жилам. Перед глазами у Ирины блестел лёд пополам со слезами, лезвия коньков вычерчивали по нему замысловатые фигуры. Она уснула.

Теперь ей было спокойно.

Она больше не была одна.

Жуков почувствовал, что Ирина уже не дрожит, что она затихла и расслабилась и, кажется, спит, и украдкой рассматривал её, спящую.

Дураки всё-таки эти Булановы, что мамаша, что сын. Что греха таить (да и какой тут грех?), ему-то Ирка всегда нравилась — и несуразным, похожим на мальчишку, сорванцом с катка ЦСКА, и глазастым оленёнком с восторженно раскрытым ртом, самой юной и самой маленькой из набора его учеников. Он ей грубил, а она улыбалась. И не боялась его никогда. Она вообще ничего не боялась. Подхватывала все его самые безумные идеи, воплощала их в жизнь, даже когда он сам в глубине души сомневался в том, что это возможно. Идеальная ученица, она словно возникла из ниоткуда в ответ на его мечты и планы. Как он мог её не любить?

Как он мог не обожать и не преклоняться, когда увидел, наконец, свою радость и гордость на верхней ступеньке пьедестала, победительно прекрасную, взглядом и улыбкой освещающую весь огромный каток со всеми его трибунами? Сто лет он проживи, а этих минут никогда не забудет. У кого ещё есть такая девочка? На-кося, выкусите! Нет больше такой и не будет никогда. Жуков тогда раздувался от гордости, и это, безусловно, была радость победы, которой добились они втроём. Ни в чём другом он себе признаться не позволял.

А вот теперь наступило самое время. Признайся уже себе, Станислав Жуков, что вот такая, больная, погасшая, с лицом, превратившемся в трагическую маску, она тебе вдесятеро дороже, чем там, на пьедестале победителей. Страх потери словно отключил ему мозг, оставил только звериный, первобытный инстинкт: сберечь, защитить от всего мира, от самой смерти. В этом не было ни логики, ни смысла, Жуков понимал, что против этой неизвестной болезни он бессилен, а против беспощадной смерти — тем более. Он просто обнял Ирину крепче, заслоняя собой, как заслонил бы зверь своего детёныша от грозящей ему опасности.

В комнате было тихо. Тикали часы.

Жуков тоже задремал. Во сне он почувствовал, как что-то тёплое и тяжёлое легло ему на грудь. «Кошка», — не просыпаясь, подумал Жуков и привычно погладил зверька по длинной шёрстке... уже понимая, что он не дома, это не кошка, а Ирина повернулась во сне и улеглась головой ему на грудь.

Ну, это уж ни в какие ворота... А сам не торопился её будить, осторожно перебирал пряди её волос, кончиками пальцев касаясь нежной кожи за ухом, продлевая драгоценные минуты близости. С собой он мог быть откровенным, но не с ней же!

Наконец, Жуков грубо взъерошил ей волосы.

— Роднина, подъём! Хватит бока отлёживать! Скоро твои мать с отцом придут, жениться меня заставят, как честного человека.

— Ужас! — фыркнула Ирина ему в шею. По шее пробежались мурашки. Пора с этим заканчивать.

— Имей в виду: завтра тренировка, — Жуков поднялся с дивана, снимая с себя Иру, как нашкодившего котёнка. — В шесть за тобой заеду.

Жуков с удовольствием отметил, как бесстыдные, неприкрытые любовь и доверие в Ириных глазах сменились страхом, и вышел из комнаты.

И оставил Ирину наедине с этим страхом. Какая тренировка, если она ни рук, ни ног не чувствует? Какие коньки? Удача, если она до машины завтра дойдёт без посторонней помощи!

Всё-таки отдых и отсутствие перегрузок сделали своё дело: до машины Ирина добралась сама, хоть и очень медленно. А вот на катке начался кошмар. Еле-еле, цепляясь за бортик, как ребёнок, впервые в жизни надевший коньки, Ирина шла по льду. По тому самому льду, по которому раньше ей было привычнее передвигаться, чем по земле.

Совсем плохо стало, когда Ирина попыталась отойти от бортика («Чего ты в него впилась, как в мамкину сиську? Ножками давай, ножками!»). Роднина оттолкнулась, чтобы выехать на середину катка, и через несколько шагов рухнула, как подкошенная. Ноги, прежде сильные и быстрые, теперь совсем её не слушались. Это было так страшно, что она даже заплакать не могла, только сидела на льду, повторяя безостановочно:

— Я не могу. Я не могу. Я ног не чувствую.

Подъехал Жуков. Орал, шумел, но Ирина словно оглохла. Что-то говорил про её жалость к себе... Да, да, жалость унижает человека, их так в школе учили. Но Ирина Роднина теперь и так на самом дне, куда уж ниже?

Наконец, и Жуков выдохся. Развернулся и поехал с катка.

Ирина осталась сидеть на льду, почти ослепшая от непролитых слёз, глядя на смутную фигуру тренера, глядя на разверзающуюся между ними пропасть. Понимая, что для неё всё кончилось не тогда, когда она, обиженная на весь мир, лежала лицом к стенке, а вот теперь, когда её тренер от неё отвернулся.

Ведь стоя на пьедестале, среди сотен взглядов Ирина искала только его глаза — счастливые, гордые... любящие. Сама из себя выпрыгивала на тренировках, только чтобы заслужить его скупую похвалу. Он, Станислав Жуков, был центром её маленькой вселенной, солнцем, вокруг которого вращалось всё. А теперь он уходил от неё, и это было неописуемо жутко.

Ирину будто сильно ударили в живот — ни разогнуться, ни вдохнуть. Захлёбываясь воздухом, не в силах выговорить даже имени, она смогла протолкнуть сквозь сжавшееся горло только короткий вопль:

— Тренер!

Сейчас в нём были цель и смысл. Забылось фигурное катание, забылись медали и кубки. Остался единственный животный инстинкт: жить! И остался единственный важный человек, без которого это невозможно.

Жуков остановился сразу же, будто ждал этого отчаянного крика, как команды. Медленно повернулся к Ирине и, с трудом сдерживая радость, смотрел, как она бешеным нечеловеческим усилием поднялась на ноги и, еле держа равновесие, поехала к нему.

Ирина влетела в его подставленные руки, вцепилась в него, как утопающий в последнюю соломинку. Тут же хлынули потоком слёзы, горячие и освободительные — от всего, что угнетало и мучило её всё это время.

Ирина сразу не заметила, что её обнимают, крепко-крепко прижимают к груди, так крепко, что ощутимо, как бьётся в ней сердце.

— С возвращением в большой спорт, Роднина, — ей показалось, что он поцеловал её в волосы, но это не точно. Потом добавил: — Ну-ну. Каток затопишь.

Ирина всхлипнула, потёрлась лицом о его промокший свитер. Подняла на Жукова мокрые глаза.

Несколько мгновений он смотрел в них.

А потом скользнул ладонями ниже, ей на талию, приподнял Ирину надо льдом и закружил её медленно и плавно — совсем не так, как требовал от них с Булановым. Момент, когда она привыкла, поймала его ритм и застыла в его руках чутко настроенным инструментом (тронешь правильно — и зазвенит, запоёт), Жуков понял сразу. Остановился, поставил Ирину на лёд, выпустил её из объятий, одной рукой взял за руку, второй придержал её за талию — и повёл её в таком же медленном и плавном вальсе, не обращая внимания на её спотыкающиеся ноги. Она и сама про них забыла, зная, что держат её надёжно и упасть не дадут.

Длился и длился этот молчаливый вальс. Тело словно вспоминало утраченный навык. До прежней свободы было ещё далеко, но страх уже отступил. Лёд под ногами снова превращался в надёжную опору. Ирина уже почти с удовольствием послушно следовала за своим партнёром, посматривая на него снизу вверх и чуть улыбаясь.

И почему она раньше не замечала, какой он... красивый, что ли? Не очень высокий, но ладный, прямая спина, мощные тяжёлые плечи, сильные руки, широкая грудь, волевое лицо победителя. Как всегда, на льду он менялся, будто входил в образ. Все годы тренерства он не переставал быть фигуристом.

И как же странно: сотни раз он касался её раньше — и только теперь пришло к ней осознание, что он — мужчина... Ей вдруг остро захотелось снова почувствовать, как бьётся его сердце.

Додумать не успела. Жуков отпустил её талию и, чуть оттолкнув и держа за руку, поставил Ирину во вращение. Она послушно, хоть и не очень ловко, закрутилась. Потом оступилась, конечно, потеряла равновесие, но упасть ей не дали. Снова притянули к себе, крепко обняли со спины.

— Ну нет, в выброс мне ещё рано! — задыхаясь, тихо засмеялась Ирина. Сердце с непривычки билось сильно-сильно.

И не только у Родниной.

Сейчас, наблюдая, как расправляются её плечи, как увереннее становится скольжение, как высыхают слёзы на её глазах и почти по-прежнему расцветает на лице улыбка, Жуков внутренне ликовал. Вот, вот она, настоящая победа! Не там, среди отечественных и иностранных соперников, под напряжёнными взглядами тысяч зрителей, а здесь, на полутёмном пустынном катке, наедине с собой и своим страхом.

Они это сделали!

«Всё, всё у тебя ещё будет — и выброс, и аксель, и тодес. И олимпийская медаль. Счастье ты моё. Жизнь моя. Моё самое дорогое сокровище. Нет для тебя ничего невозможного».

Но вслух, конечно, Жуков ничего этого не сказал. Хлопнул Ирину по плечу:

— Ничего, задрыга. Лиха беда начало. Всем ещё покажем!

И пусть себе не воображает.