Свет маяка (гет)

Одним из самых ранних детских воспоминаний Тамаки было ощущение безудержного счастья и восторга от красоты картинки на его левой руке.

Позже родители рассказали ему, что она появилась там, когда ему было три года, но он не знал, не помнил себя без неё, и его первые фотографии с гладкой, белой рукой казались сюрреалистично неправильными. Романтическая идея о родственных душах, что во все времена воспевалась поэтами, вдохновляла его с самого детства; он был очарован сказками о принцах и принцессах, прекрасных дамах и благородных рыцарях, связанных самой судьбою, и всем тем бесконечным, безусловным обожанием, что его мать и отец дарили ему и друг другу. Став старше, Тамаки понял, что не все сказки кончаются счастливым финалом: герои фильмов и книг чаще терпели лишения, страдали и трагически погибали во имя своей священной связи, а его родители не могли позволить себе быть вместе даже несмотря на одинаковые картинки на руках.

Сухая статистика подсказывала, что даже с развитием технологий к концу двадцатого века количество людей, сумевших встретить свою родственную душу в течение жизни, не превышало трети процента, а каждый успешный случай поиска в специальных сыскных агентствах Soulmate становился настоящим событием. С возможностями интернета шансы отыскать свою половинку существенно увеличились, но всё же оставались достаточно малы, чтобы не считаться обыденным делом. Мысли о счастливом единении потерянных душ оставались в обществе не более, чем идиллической фантазией, будоражащей умы юных мечтателей и романтиков. И всё же Тамаки не сомневался, что если кому-то и улыбнётся такая удача, то это ему, и верил, что где-то, во Франции или в Японии, быть может, на соседней улице или на другом конце света, незнакомая девочка рассматривает изображение маяка на своём левом предплечье и мечтает встретиться с ним так же сильно, как он с ней.

Тамаки понимал, что это лишь иллюзия, но эта связь всегда казалась ему почти ощутимой, постоянное незримое присутствие, биение чужой жизни, заключённое в картинке. И в тот день, когда тонкие цветные линии на его руке окрасились чёрным, он почувствовал такую боль, будто половину его сердца вырвали из груди.

* * *

Безупречный профессионализм был одной из главных добродетелей семьи Отори, и как достойный сын своего отца, Кёя следовал ей со всей преданностью и никогда не игнорировал звонки, даже самые потенциально раздражающие из них. Последние в подавляющем большинстве случаев были связаны с именем Тамаки Суо, и даже так, единственной слабостью, которую Кёя позволял себе, была задержка в один лишний телефонный гудок, достаточная для того, чтобы сделать глубокий смиренный вздох, прежде чем поднять трубку.

Ему хватило лишь услышать своё имя, чтобы понять: на этот раз разговор будет далёк от привычной и ожидаемой бессистемной чепухи.

— Кёя. Можно мне сейчас приехать?

Тамаки Суо считал себя выдающимся во многих отношениях, и Кёя давно уже достаточно усмирил свою гордость, чтобы признать, что это во многих отношениях соответствовало действительности; даже больше, чем этот самовлюблённый идиот воображал. Тамаки нередко вёл себя так, будто является главным героем не только собственной жизни, но и жизней всего человечества, и был вполне убедителен в поддержании этого впечатления всем своим экстравагантным поведением, королевскими манерами и отточенными жестами. Даже речь его была выдающейся: эмоциональной, с выверенными паузами, яркими акцентами, виртуозной сменой тональности — он говорил так, словно играл на пианино; слова лились музыкой: нежными увертюрами, захватывающим вальсом, торжественным маршем.

Потому услышав этот ровный, чрезмерно спокойный, совершенно чуждый ему и кричаще искусственный тон, Кёя сразу же догадался, что что-то очень, очень не так. И когда спустя полчаса Тамаки протянул ему руку, не нужно было произносить слов, чтобы понять, что именно.

Тема родственных душ не была табу, но считалась одной из тех деликатных вещей, говорить о которых принято только с самыми близкими. Руки не обязательно скрывали, но и не выставляли напоказ, и комментировать чужие метки было признаком дурного тона. В детстве Кёя подслушал, как его пятнадцатилетняя сестра обсуждала свои фантазии с подругой, мечтательно вздыхая и хихикая, как могут только девчонки. Сейчас Фуюми было двадцать пять и она носила фамилию мужчины, чья татуировка совершенно не походила на её собственную.

Сам Кёя был счастливо избавлен от этих разговоров до тех пор, пока два года назад в его жизни не появился некий взбалмошный иностранец.

— Как красиво! — восхищался Тамаки, вцепившись в его руку, пока Кёя флегматично задавался вопросом, как так вышло, что он позволяет этому парню делать нечто столь бесцеремонное и даже не чувствует особого раздражения. — Кёя, ты когда-нибудь думал о том, чтобы встретиться с…

— Не говори глупостей. Это невозможно, — сухо отрезал он, вырывая руку из замерших ладоней Тамаки и опуская рукав.

Кёя отчётливо помнил день, когда картинка — огромный, окрашенный всевозможными оттенками цветок, прорастающий из маленькой рамы — появилась на его предплечье. Ему было семь лет, и он, конечно, был достаточно любопытен, чтобы быть заинтригованным, но уже тогда понимал, что эта татуировка имеет не больше значения, чем какое-нибудь банальное родимое пятно, и человек, разделяющий её с ним, никогда не станет частью его мира. В мире Кёи связи с кем-то вроде родственной души могли быть допущены, только если будут выгодны для семьи. А принести выгоду семье Отори могли очень и очень немногие. Кёя не сомневался, что его родители бросят все ресурсы на то, чтобы найти его пару, и если им это удастся, то примут все возможные меры, чтобы их пути никогда не пересеклись. Это было логично, и это было то, что он бы сделал и сам.

Тамаки мог быть ребячливым, но он не был глупым, и он не стал пытаться переубедить Кёю или в чём-то опровергнуть его точку зрения. Он послушно замолчал, хотя в его глазах явно читалось сочувствие, которого Кёя никогда не просил.

Второй из добродетелей Отори была рациональность. Кто-то неодобрительно называл это чёрствостью и бессердечием, и это можно было бы расценить как оскорбление, если бы рациональность не подсказывала Кёе, что нет никакого смысла быть оскорблённым словами людей, чьё мнение не имеет значения и ценности. Однако вопреки всей рациональности, которая сейчас кричала ему, что он не должен, не имеет причины испытывать такие эмоции, Кёе всё же было невероятно тошно и плохо оттого, что он, как бы того ни хотел, не был способен понять и разделить с Тамаки его печаль.

Никто никогда не приходил к нему за поддержкой, и Кёя чувствовал себя отвратительно неловким и виноватым, совершенно не представляя, что ему нужно сделать, как утешить своего друга, скорбевшего о человеке, которого он не знал.

— Хочешь, я могу… постараюсь найти её для тебя?.. — предложил Кёя, потому что он не знал, что говорить, но мог действовать, действовать.

— Нет. Не нужно. Не сейчас, — Тамаки покачал головой; он не плакал, но его глаза блестели, а голос был таким же ровным и неправильным.

Этим сухим, невыразительным тоном мог говорить кто-то другой, кто-то вроде Кёи Отори. Только не он.

Кёя читал исследования о том, что метки родственных душ не случайны, а соответствуют натуре личности, носящей их. Это были лишь неподтверждённые и чересчур поэтичные гипотезы, но Кёя находил эту идею довольно интригующей. Он думал, что по-настоящему понял значение своей татуировки только благодаря Тамаки. И он мог только надеяться, что в человеке, на чьей руке изображён маяк, будет достаточно внутреннего света не только для того, чтобы освещать путь другим, но и чтобы самому вырваться из тьмы.

* * *

Несколько месяцев спустя двери музыкальной комнаты номер три открылись, чтобы впустить в Клуб свиданий Харухи Фудзиоку.

Тамаки не мог точно сказать, что именно привлекло его внимание в этом неопрятном, растрёпанном первокурснике. Может быть, его экзотическая бедность. Может быть, его прямолинейная честность и откровенное пренебрежение к тому, что сам Тамаки считал основой основ: красоте, галантности, изысканности манер. Может быть, то, как этот маленький, щуплый простолюдин умудрялся говорить грубые вещи с таким невинным видом, что было невозможно всерьёз обижаться на него. Наверное, всё сразу, а может быть, что-то ещё.

Тамаки знал, что отец дал ему японское имя, означающее кольцо, в надежде, что его сын станет человеком, способным объединять, примирять и создавать прочные связи; это было и то, к чему сам Тамаки стремился всем сердцем. У него была хорошая интуиция; он не мог объяснить, откуда идёт это понимание, но едва познакомившись с Харухи, он почувствовал, что ему нужно быть здесь, нужно остаться и стать их другом, также, как это нужно было всем остальным пятерым юношам, которых он собрал в своём клубе и которыми дорожил, как родными братьями. С приходом Харухи словно вставал на место недостающий кусочек пазла; последняя деталь, без которой не мог запуститься часовой механизм.

Тамаки чувствовал радость оттого, как радушно был принят Харухи девочками в клубе, как непринуждённо, естественно он поддерживал диалог, как легко он завоевал их любовь. Он чувствовал гордость, наблюдая, как близнецы Хикару и Каору ни на шаг не отходили от этого новичка, настороженные, но заинтригованные, почти готовые принять нового человека в свой закрытый и ревностно охраняемый мир. Тамаки чувствовал свою ответственность, когда искал вещи Харухи в холодной воде фонтана и слушал неубедительную ложь человека, не желающего просить о помощи и искренне удивлённого тем, что он её получил.

— Ты совсем промок, семпай, — укоризненно произнёс Харухи, с благодарностью принимая свой потерянный кошелёк. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, и он был в явном недоумении, почему его неожиданный помощник не сделал так же. Тамаки отвёл глаза от яркого пятна на тонкой чужой руке.

— Немного воды не повредит, а только подчеркнёт мою божественную красоту, — заявил он и ушёл, довольный тем, что услышал тихий, но отчётливый смех за своей спиной.

Вскоре он узнал, что Харухи Фудзиока — девушка, и его привязанность начала стремительно трансформироваться во что-то, чего Тамаки боялся и не желал осознавать.

* * *

Хикару Хитачин привык делить со своим братом всё, что у него было, от лица до имени, но была одна вещь, которая, какими бы ни были они похожими в глазах остальных, чётко разделяла их: метки родственных душ.

Они ненавидели это: то, что другие могут их так легко отличить друг от друга; то, что другим даже не нужно их знать, чтобы точно сказать, кто Хикару, а кто Каору, просто посмотрев на их руки. Это было отвратительно, нечестно, нечестно, и однажды они поклялись, что никому не покажут своих рук до тех пор, пока не найдётся человек, способный победить в игре «угадай, кто Хикару» без этой грубой подсказки. Прошло много лет, и никто больше не мог выиграть в их жестокой и саморазрушительной игре, или, быть может, никто никогда на самом деле этого и не хотел.

Всё изменилось, когда они познакомились с Тамаки Суо. Каким-то непостижимым образом этот назойливый оптимист просочился в их жизнь, не отступив перед баррикадами, что они так тщательно возводили. Он был щедр, он пришёл не один, и со временем — Хикару и сам не мог сказать, как это произошло, просто в какой-то момент пришло убеждение, что скрываться больше нет смысла — целых четыре человека узнали, что предплечье Каору с самого рождения украшено изображением великолепной кареты на тыквенном поле, а руки Хикару чисты.

Потом они встретили Харухи Фудзиоку, которая всегда побеждала в их игре, даже когда не знала о том, что играет.

Используя одну из метафор Каору, если в их жизни Тамаки был ветром, Харухи была ураганом. Каору иногда выражался довольно туманно, но Хикару был согласен, что эта маленькая простолюдинка отличалась от всех, кого он знал раньше, и Хикару чувствовал к ней необъяснимый интерес, желание завладеть её вниманием и ни с кем не делить. Харухи никогда не говорила с Хикару-и-Каору, но всегда с Хикару и Каору, как будто сама возможность того, что их можно перепутать, казалась ей смехотворной, хотя они с братом потратили жизнь на эту мимикрию. Так же быстро и просто, как она очаровала гостей Хост-клуба, она завладела сердцами их маленькой группы и стала пятым человеком, которому Хикару и его брат хотели — и могли — безоговорочно доверять.

Поэтому в тот день, когда он проснулся от того, что Каору дёргал его за руку и вопил, что он должен «срочно на это посмотреть!!!», Хикару ни секунды не колебался, что именно эти пять человек, пять его самых близких и дорогих друзей, первыми должны узнать, что теперь и у него где-то в огромном мире есть родственная душа.

Однако он сразу подумал о Тамаки.

Хикару никогда не отличался особой наблюдательностью, и Тамаки ничего не говорил, но было практически очевидно, что в конце зимы что-то произошло. Одним из правил Клуба свиданий было сокрытие меток родственных душ от посетительниц клуба, чтобы не нарушать атмосферу их романтических фантазий. Это правило соблюдалось безукоризненно: в школе они всегда носили одежду с длинными рукавами, а в дни костюмированных вечеринок так или иначе прикрывали предплечья аксессуарами или бинтами. Однако в отсутствии посторонних необходимости в такой бдительности не было, и все они множество раз видели татуировки друг друга, когда переодевались, плавали или просто развлекались вместе. Тамаки, единственный из них, кто был действительно всерьёз увлечён этой сказочной идеей о родственных душах, и вовсе был весьма беззаботен и не размахивал своей рукой как сигнальным флагом лишь благодаря каким-то чудом присутствующим в его черепной коробке крупицам здравого смысла, а также вере в то, что родственным душам не обязательно видеть руки, чтобы почувствовать судьбоносное притяжение. Потому было сложно не обратить внимания, что в какой-то момент именно он стал чрезвычайно щепетилен в соблюдении своего правила и начал прятать свою метку не только от девушек, но и от друзей.

У Хикару на этот счёт появилось очень неприятное подозрение, и за ответами он направился к тому, кто был к Тамаки ближе всех и кроме того, всегда обо всех знал больше других. Ходить вокруг да около не было смысла, и Хикару решил говорить прямо.

— Кёя-семпай. Милорд странно себя ведёт, — сказал он, успешно отвлекая внимание Кёи от… чем бы он, чёрт возьми, ни занимался. — С ним что-то не так. Точнее, с его родственной душой. Она умерла? — без обиняков спросил он и тут же убедился в верности своей догадки по тому, как едва заметно расширились холодные и цепкие глаза Кёи за прозрачными линзами.

— Полагаю, ты понимаешь, что это секрет, о котором Тамаки просил не рассказывать, — произнёс он.

— Я скажу Каору, — заявил Хикару, потому что это никогда не было предметом обсуждения, и он знал, что Кёя это знает.

— Не сомневаюсь, — ответил он.

— Если даже я понял, то Хани-семпай и Мори-семпай давно должны были догадаться.

— Не сомневаюсь, — повторил Кёя.

Хикару задал последний вопрос.

— С Милордом всё будет в порядке?..

Взгляд Кёи скользнул в сторону, где Тамаки самозабвенно ворковал с девушками, осыпая их розами, которые он доставал будто из воздуха. Кёя сделал паузу, после чего пристально посмотрел Хикару в глаза; его голос был категоричен.

— Я позабочусь об этом.

Раздражать Тамаки и ставить его в неловкое положение для Хикару было делом принципа и любимым развлечением, и одним из самых многообещающих поводов для насмешек была его нелепая одержимость романтикой. Но Хикару никогда не хотел бы действительно причинить ему боль; он уже делал это однажды, и это было то, чем Хикару совсем не гордился. Поэтому с тех пор он и Каору без слов согласились не шутить больше о родственных душах.

Однако Хикару не думал, что вечно ходить на цыпочках вокруг деликатной темы будет хорошей идеей. Кёя Отори всегда держал своё слово, а Тамаки никогда не производил впечатления человека, способного надолго впадать в отчаяние и утопать в меланхолии, к тому же, с появлением Харухи его сумасбродная натура и вовсе вышла из-под контроля.

И в любом случае, Хикару не собирался скрывать от друзей настолько сенсационные новости. До сих пор он оставался единственным, у кого не было метки родственной души. Не то чтобы он верил в эту сентиментальную любовную ерунду (и тем более уж не планировал тратить время на безнадёжные поиски своей идеальной «половинки»), но довольно обидно было бы прожить всю жизнь, так и не узнав, как выглядит его уникальная картинка. Хикару нравилась мысль о том, что эти изображения в непознанном метафорическом смысле отражают судьбу и характер. Его мать создала несколько успешных дизайнерских коллекций, вдохновляясь своей и чужими метками родственных душ, и глядя сейчас на свою левую руку, Хикару полностью понимал её чувства. Он ощущал вдохновение и азарт, и восторг, и какое-то невыразимое чувство принятия, как будто всё, что он когда-либо знал или надеялся узнать о себе, нашло своё выражение в этом ярком перекрестии линий. Это было действительно удивительное чувство, и Хикару не мог не поделиться своим ликованием с теми, кого он любил больше всего на свете.

Как он и ожидал, друзья обступили его, с любопытством рассматривая картинку; Тамаки с нечленораздельными восклицаниями стиснул его в угрожающих здоровью объятиях, Кёя что-то записал в своей чёртовой записной книжке, что было несколько тревожно, но совершенно никого не удивило, а Харухи улыбнулась ему так тепло и мило, что Хикару захотелось поймать эту улыбку, удержать в ладонях и вечно хранить где-то у самого сердца.

* * *

Ровно год спустя после того, как Тамаки впервые так откровенно пришёл к нему в поисках поддержки, он снова оказался у Кёи дома. Не то чтобы это было каким-то исключительным событием: Тамаки заявлялся сюда довольно часто (и как минимум в половине случаев без приглашения), и более того, он умудрился стать не настолько навязчивым, но желанным гостем и в доме его сестры. Узнав об этом, Кёя был не сказать, чтобы шокирован (он бы давно подорвал свою сердечно-сосудистую и нервную систему, если бы позволял себе такую вольность рядом с этим человеком), но несколько удивлён. Фуюми обожала Тамаки, и иногда Кёя размышлял, не проводит ли она больше времени с ним, чем с собственным братом. Неизвестно, о ком этот факт говорил больше, о Кёе или его сестре, но он, очевидно, многое говорил о Тамаки. Честно говоря, Тамаки обожало большинство людей, которых Кёя знал, и наверняка ещё больше тех, кого он не знал.

Сам же Тамаки неприкрыто обожал Харухи, что было довольно заметно едва ли ни с первых дней их знакомства, а сейчас, когда он наконец перестал отрицать свои чувства, стало очевидно настолько, что он мог бы с тем же успехом ходить с оркестром, играющим гимн «Я люблю Харухи Фудзиоку» за его спиной.

Тамаки был искренен, настойчив, красноречив, не отличался скромностью, и его никогда нельзя было назвать нерешительным, поэтому Кёя логично предполагал, что если уж ему хватило наконец самосознания, чтобы принять свою влюблённость и перестать вести себя как круглый идиот, то следующий шаг не станет особой проблемой. Тем парадоксальнее было то, что теперь Тамаки, казалось, ничего не собирался предпринимать вполне осознанно.

Тамаки был его лучшим другом, и Кёя всегда оставался и останется на его стороне, но он не мог не чувствовать нечто сродни внутренней солидарности с Хикару, который просто кипел от бешенства. Вполне справедливо, учитывая тот факт, что именно Хикару в своём неописуемом благородстве поспособствовал тому, чтобы его главный соперник перестал закапывать голову в песок. Хикару сумел совершить невозможное, но вопреки всем ожиданиям, Тамаки не ринулся во всеуслышание строить какие-нибудь безумные планы о самом грандиозном и нелепом признании в истории человечества. Вместо этого он стал гораздо более тихим и задумчивым, а иногда и вовсе выглядел таким несчастным, что Кёя сказал бы, что беспокоится о нём, если бы глупые вещи вроде беспокойства не противоречили всем жизненным принципам Отори.

Вероятно, со стороны Кёи было слишком самонадеянно думать, что Тамаки, печально известный своим альтернативным образом мышления, способен не вести себя как идиот когда-либо.

И он подозревал, что знает, почему.

Они сидели под котацу и составляли план клубных мероприятий, что было довольно сложной задачей, учитывая приближающийся выпускной третьекурсников и их катастрофическую экзаменационную нагрузку. Тамаки то и дело впадал в депрессию от мыслей о том, что скоро клубу придётся попрощаться с Хани и Мори. Хотя судя по тому, что он периодически машинально прикасался к своей левой руке, предстоящее расставание с семпаями было не единственной причиной его меланхолии.

— Ты изводишь себя, — сказал Кёя, наблюдая, как взгляд его друга в очередной раз стекленеет от каких-то мрачных мыслей. — Скажи ей.

— Я не могу! Что, если Харухи…

— Ты единственный, кому не наплевать на эти проклятые метки. Разве Харухи похожа на ту, кому есть дело до этого? Если она и откажет тебе, то точно не по такой нелепой причине.

Кёя невозмутимо переждал истерический приступ отчаяния, в который Тамаки впал при мысли о том, что Харухи отвергнет его, и продолжил:

— Твои родители или Хани-семпай — это редчайшее исключение, не правило. Ты не можешь всерьёз придавать этому такое значение, Тамаки, встретить родственную душу и без того практически невозможно, и втройне невозможно для людей из нашего круга. Или ты теперь собираешься всю жизнь провести в одиночестве?..

— Я знаю всё это, знаю! — простонал он, стадальчески вцепившись в волосы. — Речь не обо мне, а о Харухи! Она… не нашего круга. Ей не надо выходить замуж по расчёту или соблюдать все эти идиотские правила… Как я могу ограничивать её, когда знаю, что она может быть гораздо счастливее с кем-то другим…

— Ты просто безнадёжный дурак, — серьёзно сказал Кёя. — Хикару убил бы тебя, если бы услышал этот бред. И я думаю, что не имел бы права его остановить.

При мысли о Хикару Тамаки начал снова сходить с ума.

Всё же это было о нём. Было тяжело наблюдать, как Тамаки, лишённый так многого, теперь сознательно отталкивает от себя счастье, боясь очередной потери. Но Кёя не думал, что в его силах что-то здесь сделать. Он вздохнул и взялся за кейтеринговые диаграммы.

* * *

Глядя на хрупкую фигуру Харухи на лестнице перед собой, Хикару думал о том, как же стойко и храбро она держится. Без жизнерадостного присутствия Тамаки все они были подавлены, хотя именно ей должно быть тяжелее всех видеть его таким. Хикару и сам едва справлялся с собой, а увидев Кёю-семпая вне себя от гнева в кабинете председателя Суо, он почувствовал почти ужас, потому что до сих пор казалось, что вероятнее будет стать свидетелем божественного явления, чем увидеть, как Кёя Отори орёт.

Хикару отдал бы всё, чтобы вернуть их прежние весёлые, беззаботные дни с дурацкими шутками и сумасшедшими выходками. Его ревность и горечь давно растворились в морозном воздухе где-то там, на снежной горе, где он признался Харухи в любви, а его глупый, глупый Милорд панически сжимал дрожащими руками его плечи, как всегда без раздумий примчавшись на помощь несмотря на все те жестокие вещи, что Хикару ему наговорил.

Сейчас же, когда Тамаки самому нужна была помощь, Хикару чувствовал себя совершенно растерянным. Но он знал, что здесь, прямо перед ним, стоит девушка, которая даже если не способна изменить ситуацию, может стать для него необходимой опорой.

Он повторил свой старый вопрос, хотя уже давно знал ответ. Всегда знал.

— Ты любишь Милорда?

— Да, — сказала Харухи, очаровательно покраснев, но смело встречая его взгляд.

Она второй раз разбивала ему сердце, и Хикару было так, так больно, но вместе с болью он чувствовал странную смесь спокойствия и благодарности за то, что из всех людей в мире эта самая особенная девушка отдала своё сердце тому, кто был достоин любви как никто иной.

Хикару обнял её, бережно погладил растрёпанные тёмные волосы.

— Признайся ему, — твёрдо произнёс он. — Ты должна сказать Милорду, что ты его любишь, и ты не должна слушать ту ненормальную чушь, которую он будет нести в ответ.

Хикару оставил Харухи у двери её маленькой квартиры и вернулся в машину к брату, который встретил его понимающей и мягкой улыбкой.

— Ты молодец, — сказал он, — я горжусь тобой.

— Ещё бы! — самодовольно заявил Хикару, подталкивая его в плечо. — Как старший брат, я обязан быть самым крутым.

— С тобой всё хорошо?.. — спросил Каору.

— Конечно.

Всё в порядке. Он всё сделал правильно, и он будет в порядке. Оглядываясь назад, Хикару было трудно поверить, что он стал таким взрослым за те два коротких года, что он знал Тамаки и остальных. Они все позрослели, и он был счастлив, что повстречал их, лучших друзей, которых он мог бы желать.

Хикару посмотрел на татуировку на своём предплечье. Совершенно не такую, как у Каору, но такую же красивую.

* * *

Тамаки наблюдал, как взмывает в воздух самолёт, уносящий с собою его самую заветную мечту, которая теперь уже не была несбыточной. Его переполняла бесконечная любовь и признательность ко всему тому множеству людей, которые так старались ради него и сделали это возможным, но больше всего к той, кто стояла с ним рядом, рука об руку под огромным голубым небом.

— Спасибо, Харухи, — сказал он и крепко сжал её маленькую ладонь. Харухи не ответила, но сжала его руку в ответ.

Он услышал её слова даже сквозь шум ветра и грохот двигателей.

— Я люблю тебя.

Его сердце замерло; он почувствовал, словно воздух вокруг преваращается в тонкий хрусталь, готовый разбиться от любого движения. Он мечтал услышать эти слова, и в то же время боялся услышать их так сильно, что становилось больно дышать. Харухи стояла и ждала его ответа, а он молчал, не в силах подобрать слов.

— Харухи… Я… я не твоя родственная душа, — произнёс он наконец.

Он думал, что не мог чувствовать себя хуже, пока не столкнулся с её непроницаемым взглядом.

— Я в курсе, — сухо сказала она.

— Но…

— Боже, так вот о чём говорил Хикару… — пробормотала Харухи себе под нос, а после посмотрела на него как на полного придурка. — Меня это не волнует. Разве ты не слышал, что я сказала? — она залилась румянцем, и Тамаки подумал, что может погибнуть прямо здесь и сейчас. — Я не буду повторять это снова, так что если тебе нечего ответить, то я…

Она повернулась, но он успел схватить её за локоть прежде, чем она сделала шаг.

— Я тоже! Конечно я тоже, Харухи, как я могу не любить тебя?.. — он прижал её спину к своей груди; она была такой маленькой, маленькой в его руках, словно птичка, готовая упорхнуть. Он не хотел отпускать её. Он не хотел причинять ей боль. Он хотел навечно остаться так, держа её в объятиях под бесконечными небесами. — Я просто не хочу, чтобы ты…

— Ты и правда полный идиот, — ровно сказала она, вырываясь из кольца его рук и поворачиваясь к нему лицом. — Хватит болтать о родственных душах так, как будто картинки на руке повелевают людьми, потому что это не так, и ты бы знал это, если бы не витал постоянно в своём мире иллюзий… Боже. Ты же просто невыносим, ты это понимаешь? — она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. — К твоему сведению, я знаю, кто это. Моя родственная душа.

Тамаки застыл.

— Ты… что?

— Сайты, программы по поиску совпадающих меток. Я загрузила фото своей пару лет назад ради интереса, и мне повезло. Я нашла совпадение. Этот человек не в Японии, у него двое детей, и к тому же… Знаешь, хоть я и работаю в твоём Хост-клубе, но не то чтобы меня когда-то интересовали женщины, — на лице Харухи расцвела широкая и совершенно хулиганская ухмылка.

Тамаки мог только стоять, разинув рот, осмысливая только что произнесённые ею слова, и, наверное, у него был действительно глупый вид, потому что Харухи вдруг рассмеялась, легко и громко, утирая с глаз набежавшие слёзы, и она была так невыносимо прекрасна, что сердцу становилось тесно в груди.

Он наклонился и поцеловал её смеющиеся губы.

* * *

— Кёя, я пришёл попросить об одолжении, — сказал Тамаки, в очередной раз врываясь в его комнату без предварительного уведомления о своём визите. Кёя выжидательно посмотрел на него, не утруждая себя приветствием.

— Помнишь, в тот раз… ты сказал, что можешь попробовать найти её, — он красноречиво коснулся своей левой руки. — Я думаю, что хочу попрощаться.

Кёя молча встал и направился к одному из стеллажей. Тогда Тамаки сказал, что не хочет знать, но он всё равно решил отыскать его умершую родственную душу, предполагая, что однажды это может понадобиться. Имея в распоряжении все ресурсы семьи Отори и зная даты её рождения и смерти, поиски были не так безнадёжны, но всё же Кёя не слишком рассчитывал на положительный результат. Однако ему улыбнулась удача.

Он протянул Тамаки папку.

— Держи. Здесь вся необходимая информация.

Его глаза расширились и наполнились слезами.

— Кёя, ты…

— Просто помолчи и дай мне закончить работу. Я не выгоню тебя, если ты обещаешь сидеть тихо. И постарайся не рыдать на мою мебель, если не хочешь платить за химчистку, — сказал он, улыбаясь про себя. Что за сентиментальный придурок.

* * *

Её родители так и не узнали, кто оставил эти цветы: роскошный, огромный букет белых лилий на маленьком итальянском кладбище на могиле их дочери, погибшей в возрасте четырнадцати лет.