Между жизнью и ложью (гет)

Операционная дышала стерильным холодом, который, казалось, проникал до самых костей, стремясь заморозить малейшее проявление жизни, эмоций и хаоса. Стены, выложенные кафельной плиткой, обычно безупречно белые, сейчас были забрызганы багровыми мазками, будто кто-то намеренно пытался нарушить эту неестественную чистоту, добавив в неё отпечаток боли и отчаяния.

В воздухе витал густой металлический запах крови — запах, который Йосано Акико знала наизусть, но который всегда вызывал неприятное леденящее ощущение в груди. Лампа над операционным столом выхватывала из полумрака лишь то, что было необходимо: блеск хирургических инструментов, разложенных на стерильном столике, словно орудия пыток, алые разводы на белом халате, подобно кровавым лепесткам распустившегося цветка смерти, и, наконец, бледное измученное лицо Дазая, потерявшего слишком много крови — лицо человека, танцующего на самом краю пропасти и с ухмылкой глядящего в бездну.

Йосано Акико работала молча, сжав зубы до боли. В её глазах, обычно сверкавших острым интеллектом и уверенностью, сейчас читались лишь усталость и едва сдерживаемое раздражение. Почему он всегда так? Почему постоянно ищет смерти? Этот вопрос преследовал каждый раз, когда Дазай попадал к ней на операционный стол. Её пальцы, обычно такие точные и уверенные, двигавшиеся с хирургической выверенностью, сейчас казались чужими, налитыми свинцом. Она вытаскивала осколки один за другим, с глухим плинком бросая их в металлический лоток. Каждый звук отдавался в висках ударом молота, разрушая остатки спокойствия и профессионального отстранения, обнажая ту тонкую грань, за которой скрывались ее собственные страхи и сомнения. Он сам виноват. Влез туда, куда не следовало. Опять. Сам ищет смерти… Она твердила это как мантру, пытаясь заглушить нарастающее раздражение и ту странную, необъяснимую тревогу, которая всегда охватывала при виде Дазая, балансирующего на грани жизни и смерти.

— Мог бы и подумать, прежде чем лезть в эту ловушку, — процедила она, даже не глядя на него. Её голос был ровным, лишённым каких-либо эмоций, но в нём чувствовалась едва сдерживаемая злость, смешанная с отчаянием.

Йосано ощущала раздражение, поднимающееся в ней ядовитой волной. Лечить Дазая всегда было испытанием для её терпения. Он был ходячей катастрофой, воплощением саморазрушения и при этом умудрялся скрывать свою боль за маской иронии и равнодушия. Она предпочитала бороться за тех, кто цеплялся за жизнь, за тех, кто отчаянно хотел выжить. Дазай же, казалось, флиртовал со смертью, как с давней возлюбленной. Кроме того, он был единственным, на кого не действовала способность Йосано. Именно поэтому её кабинет был до отказа забит всевозможными обезболивающими средствами.

А сейчас Дазай лежал неподвижно, его кожа приобрела землисто-серый оттенок, будто он уже начал сливаться с тенью, поглощающей его. Тёмные волосы слиплись от пота и крови, обрамляя лицо терновым венцом. Взгляд был затуманен болью и действием обезболивающего. Только губы дрогнули в подобии улыбки — кривой, болезненной гримасы. Даже в полубессознательном состоянии он умудрялся сохранять эту фирменную ухмылку, будто насмехался над самой смертью или приглашал её на танец.

— Но тогда ты бы заскучала без меня, Акико-чан.

Она резким рывком зажима извлекла из раны крупный осколок металла, ржавого и неровного, намеренно созданного для причинения максимальной боли. Дазай дёрнулся на столе, стиснув зубы, но не издал ни звука. Йосано усилием воли заставила себя сохранять хладнокровие. Она знала, что он делает это специально. Чтобы вывести её из себя, чтобы посмотреть, как она реагирует. Он будто питался её реакцией, её тревогой. Или ему... нравилось видеть её такой.

— Вот видишь, — сказала она, стараясь скрыть дрожь в голосе, — даже сейчас не можешь заткнуться.

Он рассмеялся — хрипло, сдавленно, будто над собственным бессилием. Смех Дазая всегда был каким-то… неправильным. Слишком тихим и горьким, словно он высмеивал не окружающий мир, а самого себя, свою собственную глупость и бессмысленность своей жизни.

— Ты злишься. Это мило.

Йосано намеренно замедлила движения, вонзая иглу чуть резче, чем нужно. Она чувствовала, как Дазай вздрагивает, как напрягаются мышцы его тела, но он не застонал. Он никогда не стонал. Казалось, боль для него была чем-то привычным. Чем-то, с чем он давно смирился, частью его самого, неотъемлемым атрибутом его существования. Почему он так себя ведёт? Почему не ценит свою жизнь? Почему он так настойчиво ищет смерти? Вопросы, которые она задавала себе снова и снова, оставались без ответа. Он как будто нарочно испытывал на прочность её терпение.

— Ты знаешь, — начал он, глядя в потолок, наверное, пытаясь отыскать там выход из этой бесконечной тьмы, — иногда мне кажется, что ты единственная, кто видит меня настоящего.

— Ты бредишь, — отрезала она, стараясь не смотреть ему в глаза. Его взгляд всегда был пронзительным, буквально сканировал насквозь, вытаскивая наружу все потаенные страхи и сомнения.

— Но это же правда. Ты же знаешь, что я…

— Я знаю, что ты идиот, — перебила Йосано, резко отрезая нить. — И если следующий твой осколок будет ближе к сердцу, я даже не стану торопиться.

Дазай повернул голову, и его глаза — тёмные, бездонные, как трещины в реальности, полные невысказанной тоски, боли и странной болезненной ясности — встретились с её взглядом. Йосано почувствовала, как по спине пробежал холодок, как что-то ледяное и острое кольнуло в груди. В его взгляде она увидела не только привычную иронию и цинизм, но и какую-то отчаянную потребность в тепле и понимании.

— Врёшь.

Она замерла, на мгновение приостановив свои действия. Время остановилось, сжавшись до одной бесконечно долгой секунды.

— Что?

— Ты бы всё равно торопилась. Потому что ты — ты.

Йосано поспешно отвернулась, хватая новый инструмент, чтобы скрыть охватившее её смятение. «Он играет со мной, как всегда, пытается заглянуть в мою душу, узнать мои самые сокровенные секреты», — напомнила она себе, пытаясь унять дрожь в руках и тот странный трепет, который всегда возникал, стоило им оказаться наедине.

— Ты говоришь глупости. Это результат нехватки кислорода из-за потери крови.

— Или наконец-то всё прояснилось.

Тишина. Только капала где-то вода, монотонно отсчитывая секунды, да назойливым насекомым гудела лампа, усиливая напряжение в и без того накаленной атмосфере. Йосано чувствовала, как взгляд Дазая прожигал её насквозь, словно он пытался навечно запечатлеть её образ в своей памяти.

— Акико-чан...

— Замолчи.

— Я думаю…

— Я сказала, замолчи!

Она ударила зажимом по лотку так, что звон выстрелом разнёсся по всей операционной, нарушая тишину. Дазай не моргнул, не дрогнул, будто был готов к любому её поступку. Неужели он действительно думал, что она поверит его словам? После всего, что он сделал? После всех его выходок и самоубийственных наклонностей? Йосано пыталась убедить себя, что всё происходящее — лишь игра, очередная провокация со стороны Дазая, попытка вывести её из равновесия.

— Я думаю, что ты для меня больше, чем врач, — закончил он, и слова повисли в воздухе, как дым после выстрела, отравляя атмосферу операционной.

Йосано замерла, сердце бешено колотилось в груди, мешая дышать. Его слова с остротой хирургического скальпеля проникли в самое сердце, кромсая на части выстроенную годами защиту и обнажая её истинную уязвимость. Он не должен был говорить это. Не сейчас. Не здесь. Не при таких обстоятельствах. Йосано пыталась найти хоть какое-то рациональное объяснение происходящему и оправдание его словам.

— Ты… ошибаешься, — прошептала она, но её голос предательски дрогнул, выдавая смятение и внутреннюю борьбу.

— Возможно. Но разве это меняет что-то?

Она резко развернулась к нему, и впервые за весь вечер их взгляды столкнулись по-настоящему — без масок, без игр, без привычной иронии и сарказма. Йосано увидела в глазах Дазая нечто, чего раньше не замечала: отчаяние, уязвимость и… надежду? Надежду на что? На её сочувствие? На понимание? Или, может быть, на что-то большее?

— Да. Потому что завтра ты очнёшься и передумаешь. Потому что ты всегда так делаешь. Ты всегда играешь, притворяешься, избегаешь правды.

Дазай медленно поднял руку — дрожащую, бледную — и едва коснулся её запястья. Его прикосновение было лёгким, почти невесомым, но Йосано почувствовала, как по телу пробегает электрический разряд, как каждая клеточка откликается на прикосновение Дазая. Она почувствовала тепло его кожи, его слабость, ту самую грань, что отделяла его от смерти.

— А если нет?

Йосано отпрянула, как от огня, пытаясь вернуть контроль над ситуацией и над своими эмоциями. Не поддаваться. Это всего лишь уловка. Он просто пытается сломить защиту и проникнуть в сердце.

— Тогда ты ещё больший идиот, чем я думала.

Она видела, как тень пробежала по его лицу, как на его губах заиграла печальная усмешка, но он только слабо пожал плечами, словно принимая свою участь и старые правила игры.

— Наверное.

Йосано закончила перевязку в гробовой тишине. Её движения были быстрыми и точными, но в каждом из них чувствовалось напряжение. Казалось, она боролась не только за жизнь Дазая, но и за свою собственную. Когда повязка была готова, она сняла перчатки, швырнула их в урну и, не глядя на него, двинулась к двери, стараясь уйти как можно дальше от него, от его слов, от его взгляда.

— Отдыхай.

— Акико...

Она остановилась, но не обернулась, только напряглась струной, готовой вот-вот лопнуть, чувствуя взгляд Дазая, выжигающий клеймо у неё в душе, словно так он пытался сказать что-то важное, что-то, что не мог выразить словами

— Спасибо. За то, что есть.

Йосано стиснула кулаки. Хватит. Она больше не может этого выносить. Не может больше притворяться, что ничего не чувствует...

— Не благодари. Это моя работа.

И вышла, хлопнув дверью, пытаясь отгородиться от него, от его слов и чувств.

Коридор был пуст и безмолвен. Лишь холодный безжалостный свет ламп освещал его безжизненное пространство, подчёркивая одиночество Йосано. Она прислонилась к стене, закрыла глаза и вдруг поняла, что дрожит — мелко, как в лихорадке. Черт возьми, Дазай... Она мысленно проклинала его, ощущая, как на глаза наворачиваются слёзы, как тело сотрясается от слабости. Зачем он это сказал? Зачем он всё усложнил?

Но хуже всего было то, что где-то в глубине души, под слоями раздражения, ярости, профессионального долга и страха, она знала. Она всегда это знала.

Он не бредил.

И это в корне меняло всё.

Операционная, её холодный свет, кровь и сталь — всё изменилось. Мир, который Акико так старательно пыталась сохранить, рухнул в одно мгновение, погребая под собой все прежние убеждения и принципы. И на руинах прошлого стоял Дазай. Смотрел и ждал. Ждал её решения. Ждал её ответа. И, возможно, ждал её любви.

* * *

Йосано не спала. Ночь вытекла за пределы окна, оставив её наедине с клубами сигаретного дыма. Луна безмолвным свидетелем скользила по небосводу, но не приносила облегчения. В голове билась одна и та же мысль, монотонная и навязчивая, как заевшая пластинка: почему сейчас? Почему вообще он сказал это? Дазай никогда не воспринимал ничего всерьёз. Играл с жизнью и смертью, с чужими чувствами, словно они — марионетки в его руках. Но вчера… В тот момент в его глазах не было ни капли привычной лжи.

Она с силой затушила сигарету, с такой яростью вдавив её в пепельницу, что та жалобно заскрежетала по столу.

Утро застало Йосано в том же кресле, измученную и сломленную. Первые лучи солнца пробились сквозь щель в шторах, выхватывая из полумрака танцующие пылинки.

В дверь тихо, но настойчиво постучали.

— Войдите.

Дазай. Бледный, под глазами залегли тёмные тени бессонной ночи. Но на губах — всё та же фирменная беспечная улыбка, как издёвка над ситуацией.

— Доброе утро, Акико-чан!

Йосано нахмурилась, стараясь скрыть смятение за маской раздражения.

— Тебе положено быть в постели, — сухо бросила она.

— Соскучился, — легко ответил он, и в голосе промелькнула тень грусти.

Она отвернулась, делая вид, что занята бумагами на столе. Лишь бы не смотреть в его глаза.

— Идиот, — пробормотала она себе под нос.

Он подошёл ближе, опираясь на трость, и его присутствие стало ощутимым, почти осязаемым.

— О чём думала? — спросил он, и в голосе послышалось что-то новое — не то любопытство, не то надежда.

— О том, что тебе пора обратно в палату, — отрезала она, не поднимая глаз.

— Врёшь, — тихо сказал он, и этот тихий вызов заставил её вздрогнуть.

Йосано резко подняла голову, ища в его взгляде хоть какой-то намёк на правду.

— Что?

— Ты думала о вчерашнем. О моих словах.

Йосано резко встала, с раздраженным скрежетом отодвинув стул.

— Забудь. Ты бредил. — Она произнесла это резко, безжалостно отрубая себе путь к отступлению.

— Я не…

— Забудь, — с отчаянной мольбой повторила она.

Она подошла к окну, скрестив руки на груди и пытаясь создать видимость спокойствия. За спиной давила тишина, такая плотная, что казалась почти осязаемой.

Послышались шаркающие шаги, и Дазай остановился рядом, глядя в то же окно, но видя, наверное, что-то совершенно другое.

— Хорошо, — тихо сказал он. — Забуду. Если так будет лучше для тебя.

Она выдохнула с облегчением, почувствовав, как напряжение немного отступает.

— Спасибо.

— Но я не передумал, — добавил он, и все её облегчение тут же испарилось, как утренний туман.

Йосано зажмурилась, пытаясь унять вспыхнувшую головную боль.

— Дазай… — прошептала она, но теперь в её голосе звучала не просьба, а, скорее, предостережение.

— Ладно, ладно. — Он примирительно вскинул руку и повернулся к двери. — Тогда я пойду. Не буду мешать.

Он почти вышел, когда она не выдержала.

— Почему? — вырвалось у неё, прежде чем она успела об этом подумать.

Дазай остановился у самой двери, повернувшись к ней лишь наполовину.

— Почему что? — с едва уловимой насмешкой спросил он.

— Почему ты… — Она сжала кулаки до побелевших костяшек, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. — Почему именно я?

Он медленно обернулся, и улыбка, как маска, сползла с его лица, обнажив ту боль и уязвимость, которые он так тщательно скрывал.

— Потому что ты единственная, кто не боится сказать мне «нет», Акико, — тихо сказал он, и в этих словах было больше правды, чем во всех его прежних лживых речах.

И вышел, оставив дверь открытой, словно приглашал её сделать следующий шаг.

Йосано снова осталась одна.

Солнце светило ярче. Где-то за окном пели птицы.

Мир не изменился.

Но что-то внутри неё — да.

Что-то сломалось.

Или, может быть, наоборот — встало на место.

Она не была уверена.

Но одно она знала точно.

Это только начало.