Меч рассудит (гет)

«Будешь ты жить долго и править славно, князь, ежели в первые два года ничего с тобой не приключится…»

Голос прозвучал как наяву, словно старый чародей стоял рядом. Инвар, князь Сиераны, поневоле вздрогнул, рука в перчатке крепче сжала поводья узорчатой кожи. Теплый осенний ветер, что растрепал русые волосы князя, багряный его плащ и белую гриву коня, показался ледяным. Будто почуяв тяжкие думы хозяина, конь зафыркал, чуть замедлил бег. Звон копыт по горной дороге зазвучал не веселым переплясом, а скорбным шествием.

— Опять ты печалишься, государь, — послышался рядом голос Оревина. — Все о том же?

Оревин подстегнул коня и поравнялся с Инваром. Улыбался он так, что невозможно было не ответить — и на улыбку, и на вопрос.

— О чем же еще? — сказал Инвар. — Все дал мне Кармир-небо, а покоя на душе нет. Тяжко мне так жить, тяжко оглядываться. Будто по тонкому льду идешь — не ведаешь, где проломится. Второй год давно пошел…

— Да, может, и пройдет, и никакой напасти не приключится. И на чародея бывает проруха — вдруг не то увидел или просто попугать вздумал? С них, с предсказателей, станется.

— Не таков Паилун, чтобы ошибаться или пугать понапрасну. Я ему верю, и верю, что от судьбы не уйти: что напряла тебе Телада-мастерица, то и сбудется.

— А может, государь, тебе жениться пора? — рассмеялся подъехавший к ним Тирват. — Слишком уж ты мрачен да задумчив. С молодой женой не до грусти будет. Ты у нас — всем соколам сокол, за тебя пошла бы сама Анава-солнце — что уж там простым девкам?

Инвар лишь усмехнулся на это. С тех пор, как он воссел на сиеранский престол, все — и друзья-сверстники вроде Оревина с Тирватом, и пожилые советники — не давали ему покоя с женитьбой. Но у соседских князей дочери были либо малы, либо уже замужем или просватаны. Разве что у броассарского князя — только не по душе Инвару была бы темнолицая княгиня, чтущая других богов. Оставалось по старому обычаю кинуть клич по всей Сиеране, собрать всех юных незамужних красавиц и самому выбрать невесту по сердцу. А еще оставалась Туима…

И вновь будто снегом с дерева осыпало, и вновь ожили в памяти слова чародея Паилуна: «Гляди не ошибись, князь, как вздумаешь взять себе жену. Не верь глазам, не верь словам, даже сердцу бойся верить. Случись беда, не себя одного погубишь».

«И что за беда — отыскать себе жену? — сказал себе Инвар, выбираясь из сугроба тяжких дум. — Одно верно: жена — не случайная подружка-утеха, тут ошибиться никак нельзя, не то всю жизнь горевать будешь. Отец-покойник матушку не на чужбине нашел, да и не искал далеко. Поднесла ему красивая девка студеной воды напиться — он и заслал сватов к ее отцу, и не прогадал. И я не прогадаю».

Инвар улыбнулся и поглядел на обоих друзей.

— Может, вы и правы, — сказал он. — Как вернемся, подумаю. Да и зачем мне искать в чужих краях то, что можно найти в своем?

Горная дорога нырнула вниз, в очередное ущелье, узкое и прохладное. Это были отроги Йарры, великих сиеранских гор, что тянулись на много регов, ограждая княжество с запада, словно обнимая крепкой рукой. Дальше за ними тянулась полоса ничейной земли, где испокон веков странствовало племя Вестников дорог, неутомимых торговцев — не только товаром, но и самыми спелыми вестями. И было в той ничейной земле место, куда не ступала нога ни торговца, ни странника, ни самого отчаянного лихого человека.

Инвар придержал коня, сам не зная, почему. Спутники тоже остановились, а он подумал, не пора ли возвращаться. Объезжать границы — дело нужное, хотя и так ясно, что воины Сиераны не дремлют и все пока спокойно. Веллор, начальник приграничной заставы Паталар, до которой меньше двух регов к востоку, знает свою службу, хотя порой бывает чересчур строг. Так зачем понапрасну сбивать подковы и утомлять добрых коней? Сказать по правде, поездку-то он затеял не ради надобности, а чтобы разогнать тоску-печаль.

С запада в ущелье прилетел странный звук, который тотчас подхватило, играя, гулкое эхо. «Померещилось», — сказал себе Инвар, но тут спутники его завертели головами.

— Никак морок, будь нам Кармир-небо защитой, — обронил один из молодых воинов. — Или горный дух разыгрался…

— Это не дух, Атал, — сказал Оревин и сдвинул вышитую шапку на затылок. — Это женщины, вернее, девки молодые. Да вы прислушайтесь — неужто не различаете?

Он указал рукой на запад. Почти все воины рассмеялись, и вместе с ними — Инвар.

— Далеко же мы забрались, — сказал он. — Никак это Апи-Мей, «ничейная земля», где лежит озеро Венава и тайные святилища богов. Не иначе, какая-то невеста приехала туда с подругами совершать обряды.

Эти слова воины встретили новыми смешками и шутками. «Вот бы поглядеть!» — сквозило в словах, в разудалых улыбках, в прищуренных глазах, подкрученных усах и заломленных шапках. Один лишь Веллор нахмурился. Сколько Инвар помнил, воевода всегда был чужд молодецких забав, женщин же не любил и с трудом терпел в своей крепости воинских жен и служанок.

— А поедем, — заявил Инвар; лицо его тотчас запылало, побежала веселее по жилам кровь. — Отчего бы не поглядеть? Мы же не совершим ничего дурного…

— Как же не совершим, государь? — возразил Веллор, глядя то на восток, в сторону Паталара, то на горы. — Негоже это — подглядывать за обрядами, тем более, свадебными. — Суровое лицо воеводы, похожее на кору старого тополя, скривилось, будто он хватил прокисшего пива. — Да и что это за девки там…

— Вот поглядим и узнаем, — ответил Инвар и подтолкнул коня в бока.

Оревин, Тирват и прочие молодые воины, смеясь, последовали за ним. Почти у самой гряды Инвар развернул коня и прижал палец к губам.

— Тише! — приказал он. — Как бы нам не спугнуть их. Перевалим гряду и спешимся, там нас прикроют скалы. Едем.

Вскоре голые шумные ущелья остались позади. Заповедная земля казалась тихой и пустой, даже звуки девичьего веселья, казалось, плывут над нею, но не принадлежат ей. Скальными уступами уходила вниз долина Апи-Мей, в глубине ее блестело холодной синевой озеро Венава. Инвар сглотнул, глядя на него: как бы не пожалеть ему о дерзкой своей задумке. Однако серебряные переливы голосов и крохотные белые тени на берегу манили его, как манит усталого путника в знойный день говорливый ручей.

Звон оружия спешившихся всадников и бряцанье узды казались оглушительными, как шум битвы. Сжимая взмокшей в перчатке рукой поводья коня, Инвар повел спутников вниз, укромными тропками, что вились и терялись между скал. Воины ступали осторожно, порой зажимали пасти своим коням, с трудом сдерживали брань, стоило кому оступиться. Но долина не выдала их, а тропки-змеи, хотя и коварные, оказались ровными и ни разу не рассыпались брызгами каменного крошева или тучками сероватой пыли.

Синее озеро приближалось, дыхание замирало в груди Инвара. Ветер-пастух гонял по небу свои белые стада, но ни единого облака не отражалось в воде. «Должно быть, страсть холодная», — подумал Инвар, и тут неподвижная гладь зарябила и пошла волнами, а смех и визг сделались громче. Инвар знаком остановил спутников и выглянул из-за ближайшей скалы.

На берегу озера, у дальних скал, стояли, встряхивая гривами, кони. Сам берег белел и пестрел сложенными рубашками и платьями: по вышитым треугольным вставкам других цветов на боках и рукавах Инвар понял, что девушки не сиеранские, а туимские. Впрочем, откуда бы ни были — девушки и есть девушки.

Их было десятка два. Одни еще возились на берегу, сбрасывая одежду — кого им стыдиться здесь, в священном месте, под взорами богов? Другие, оставшиеся в рубашках, осторожно пробовали пальцами ног воду — так ли холодна, как видится? А те, что посмелее, кинулись с разбегу в синее озеро.

В глазах у Инвара зарябило от золотых, темных, светлых, рыжих распущенных кос, от сверкания выбеленного полотна — и нежных тел самых отважных девиц. Он слышал, как восторженно вздыхают и шепотом переговариваются его спутники, видел, как они порой указывают пальцами на ту или иную девку. А те, не ведая, что на них глядят три десятка жадных мужских глаз, резвились в воде и на берегу. Таков был первый предсвадебный обряд: подруги веселили невесту и песнями, криками да смехом отгоняли от нее злые мороки.

— Которая ж тут невеста? — едва слышно шепнул Тирват.

Инвар не ответил. Издали все девки казались одинаково прекрасными: развевались от бега волосы, колыхались высокие груди. Еле дыша, он отвел взор от нескольких девиц, что носились друг за дружкой по берегу, не щадя босых ног, и глянул на воду, где сбившиеся в кучу девушки слегка расступились.

Она стояла по пояс в воде, откинув темные волосы за спину. Едва Инвар ее увидел, как ему показалось, что он пролетел, пронесся над озером на незримых крыльях и теперь стоит в двух шагах от нее — и может разглядеть каждую капельку, блестящую на белом теле, каждую прядку, прилипшую к плечу. Широко разведя в стороны руки, девушка сильными гребками плескала воду на подруг, а те с визгом хихикали, увертывались или брызгались в ответ.

Инвар затаил дыхание, не в силах отвести взора от красавицы. Все прочие девки сделались для него уродливыми, иссохшими старухами. Одна она осталась: глаза светлые, смеется так, что зубы сверкают, на шее — серебряный девичий оберег, и тесно ему меж двух белых холмов. А на одном из них — темное пятнышко родинки.

Словно сама собой, ладонь потянулась вперед, будто ощутила прохладное от воды, горячее от забав тело. Подхватить бы ее на руки, не выпускать ни на миг и целовать до боли, собрать губами капельки с нежной, как ларокский шелк, кожи. В глазах у Инвара потемнело, в ушах грохотала кровь, в горле пересохло от жажды, которую ничем не утолить — разве что любовью красавицы…

— Княжна! — прозвенело на всю долину над озером.

Инвар по-прежнему смотрел на девицу, и на его глазах она обернулась, всплеснув руками по воде. Мокрые, чуть вьющиеся темные волосы облепили спину, а дальше колыхались на синей глади — в такие впору закутаться, будто в плащ. Она зашагала к берегу, где прочие девки натягивали на влажные тела рубахи, готовясь завести обрядовые песни. Волосы прикрыли, но не скрыли полностью ее бедра, сильные ноги легко рассекали воду, поднимая брызги.

«Княжна! — думал Инвар, глядя, как она выходит из воды, отжимает дивные свои волосы и одевается. — Княжна Туимы! Боги, кто бы мог подумать, что у князя Кевана такая прекрасная дочь! Неужто она и есть невеста — чья-то невеста? Или провожает замуж подругу?»

Думы рассекло звонкое, отрывистое ржание — кони устали ждать, пока хозяева их натешатся чудесным зрелищем. Девушки на берегу вздрогнули, заметались: одни завертели головами, другие прикрылись едва поднятыми с земли рубахами. Испуганные вскрики вплелись в эхо конского ржания — теперь долина озера Венава подхватила его, будто забавляясь. А может, предупреждая.

— Уходим! — шепнул своим Инвар.

Он совладал с собой и отвел взгляд от берега — будто утопающий в болоте, что сам выпускает из рук слишком тонкую ветку, потеряв надежду спастись. Один за другим, пригибаясь и спотыкаясь — теперь тропки отчего-то гневались и словно прыгали под ногами, — князь и его люди поднялись к гребню долины Апи-Мей. Раз-другой Инвар оглянулся: девки смешались в один бело-пестрый клубок и хотя примолкли пока, но уходить явно не собирались. Зато теперь не различить среди них ту темноволосую красавицу.

Она осталась там, среди подруг, на берегу озера Венава, но не покидала ни дум, ни сердца Инвара. По-прежнему он видел ее стоящей в воде, видел смеющиеся глаза и алые губы, видел, как играют мышцы под тонкой кожей, как стекают голубоватые струйки по нежной груди и чуть округлому животу.

Княжна Туимы. Дочь Кевана — пускай не врага, но и не друга.

— Ну как, государь, потешился? — встретил их за грядой холмов Веллор, хмурясь пуще прежнего. — Говорил я, недоброе дело вы задумали. Два десятка ты за плечами оставил, князь, а все как дите малое…

— Довольно, — оборвал Инвар, пока садился верхом и подбирал поводья. — Ты мне не дядька, а из детской рубашонки я, как ты верно сказал, давно вырос. Сам решаю. Что сделано, то сделано.

— Надо было с нами ехать, воевода, — рассмеялись Тирват и Оревин. — Зря остался. Уж было на что приятно поглядеть…

— Вам лишь бы глядеть, — проворчал Веллор. — Так бы за границами доглядывали, как за девками голыми.

— За границами глядеть — твоя забота да твоих воинов. А мы при князе состоим, потому и идем за князем, куда ни прикажет.

Инвар поморщился. Он не любил Веллора — как не любил его никто в Сиеране; еще покойный князь-отец Аоррам отправил своенравного воеводу на приграничную заставу, а умирая, наказывал сыну доверять, да проверять. Не из тех Веллор, кто снесет молча колкость: если и снесет, то обиду наверняка затаит. А друзья-удальцы слишком остры на язык.

— Будет вам. — Инвар поглядел на спорщиков. — Сцепились, точно бабы на рынке. Возвращаемся в Паталар, отобедаем да отдохнем малость — и едем в Вирилад. Все, что нужно, я здесь увидел.

Белый конь взмахнул хвостом, повинуясь удару в бока. Инвар пустил его вскачь, хотя ветер в лицо и привычная радость доброй езды уже не тешили его, не остужали пылающего лица — и не унимали пылающего сердца. Боги весть — быть может, и не уймут вовеки.

Да и не надо. Отныне сердце его, душа и сама жизнь принадлежат ей — туимской княжне. А ежели они ей не надобны — тогда и ему тоже.

— Я женюсь на туимской княжне.

Инвар сжал ладонями подлокотники престола, выглаженные до блеска руками его предков. Всякий раз, касаясь этого резного теплого дерева, он ощущал, что они рядом, что они живы, хотя и оставили этот мир — но не оставили своей заботой и помощью молодых потомков. А помощь понадобится.

День выдался хмурый, и просторная палата, обычно яркая и светлая, как будто поблекла. Словно серым дымом затянуло резные изображения на стенах, где под взорами богов совершали подвиги отважные воины и являли свою мудрость и стойкость их прекрасные жены. Столь же тусклыми казались расшитые золотом, серебром и жемчугом длинные кафтаны княжеских советников, что сидели на крытых ткаными коврами лавках, порой ерзая, переглядываясь и перешептываясь украдкой. Инвару виделось в этом некое дурное предзнаменование: он понимал, что мало кто согласится с его решением.

Так и вышло. Почти все советники нахмурились, и только верные друзья Оревин с Тирватом глядели ободряюще.

— Разумно ли это, государь? — сказал седобородый Корив, старший из советников, прочие кивнули. — Не всегда супружеские союзы князей помогают преодолеть вражду, а порой усугубляют ее. И согласится ли князь Кеван отдать дочь за того, кого считает врагом?

— Так самое время ему понять, что Сиерана — не враг Туиме, — ответил Инвар. — А я не враг ему. Кеван — не глупец, так отчего ему закрывать глаза на истину? Если я возьму в жены его дочь и принесу обет дружбы и верности, зачем ему противиться?

— А ты не думал, государь, что княжна Атауна может уже быть просватана? — сказал другой советник, Сеглад. — Недаром ты видел ее у священного озера за предсвадебными обрядами. Зачем еще ей приезжать в Апи-Мей?

— Она могла сопровождать подругу, одну из своих приближенных девиц, — не сдавался Инвар, отчаянно держась за единственный разумный довод, что пришел ему в голову. — Отчего же нет? И если это верно, сами небесные супруги дают нам с Кеваном возможность примириться навсегда. Довольно держать за пазухой камень. Пусть старые распри умрут, а мой союз с Атауной похоронит их.

— Будь княжна просватана, об этом бы знали, — заметил Оревин. — В том числе у нас. Князь Кеван не стал бы таить…

— Как раз он стал бы, — возразил Корив. — Короткая же память у вас, молодых. С тех самых пор, как князь туимский Пето убил родную сестру свою за самовольную тайную свадьбу, тамошние княжны да княгини света белого не видят, так строго их стерегут. А зачем отцам спрашивать дочерей, за кого те желают идти замуж, да и желают ли?

— Был бы я отцом дочери, я не стал бы неволить родное дитя, — сказал на это Инвар: как все молодые, он чтил среди старых обычаев лишь те, что приходились по сердцу ему. — А что до Кевана и его дочери, так кто помешает нам спросить его? Наше посольство отправится в Ревойсу и просватает для меня княжну Атауну. И пусть посланцы не жалеют слов, лишь бы убедить Кевана, что я вправду желаю мира с ним.

Инвар оглядел советников. Старый Корив, служивший еще его отцу, хмурился и теребил длинную бороду, хотя речи о примирении явно пришлись ему по душе. Из прочих одни кивали, другие сомневались, третьи размышляли. Только в друзьях своих Инвар был уверен: повели он им, тотчас бы помчались седлать коней.

— Будет ли этот союз на пользу Сиеране, государь? — сказал наконец советник Налидан, знающий былые времена так, словно сам жил тогда. — Надежна ли Туима — и надежен ли князь Кеван? Сам он держит камень за пазухой, зато сын его, княжич Тойво, не таит злобы на Сиерану и на тебя, государь. Лишь только он воссядет на престол, как тотчас развяжет войну с нами, и его не остановит твой союз с его сестрой. Не все предпочитают следовать доброму примеру.

Тяжко вздохнув, Инвар тщетно искал ответ. Слова Налидана жгли его безжалостной своей правдой: Туима — не друг Сиеране, она вообще никому не друг. Сколько существовали княжества срединной Дейны — и Старшие, и поменьше, — всегда и везде находились коварные умы, мастера плести губительные козни, и Туима была среди них первой. Недоброй памяти князь Пето больше сотни лет назад пытался разрушить союз князя Вирама, прапрадеда Инвара, с нишанской княжной Нойей и развязать обширную войну, втянув в нее и Нишани, и Броассар с Улидаром, и всех их союзников и недругов. По милости Кармира-неба ничего не вышло, а самого Пето покарали боги — он умер бездетным, не дожив до старости. Ему наследовал дальний родич, предок Кевана, но тень вражды так и не развеялась с годами.

Отчего же люди не верят в мир? Отчего не верят тем, кто желает мира всей душой?

— Нетрудно, — медленно заговорил Инвар, — оправдывать себя тем, что недруг твой не хочет примириться. По мне, это трусость. Кто-то должен первым шагнуть навстречу. Если Кеван не желает, это сделаю я.

— Кеван слишком доверяет сыну — и слишком многое позволяет ему, — сказал Сеглад, расправив русую бороду поверх лисьей оторочки ворота.

— А разве Тойво уже князь Туимы? — нахмурился Инвар. — Устами моих послов я буду говорить не с ним, а с его отцом. Я желаю доверить это тебе, Налидан. — Он поглядел в глаза ученому советнику, затем отыскал взглядом еще одного. — И тебе, Сивел, ты ездил не раз в Туиму еще при моем отце. А вам, друзья мои, — Инвар кивнул Оревину и Тирвату, — я повелю сопровождать посланцев. Снаряжайтесь пышно, как можно больше воинов и слуг. Пошлем Кевану дары — коней, меха, золото, я не пожалею даже северных яхонтов из Земли Богов. Только добейтесь согласия Кевана, и пусть Сиерана и Туима живут в мире, а князья их будут счастливы.

На последних своих словах Инвар не сдержал улыбки. Лицо его вспыхнуло от смущения: не иначе, советники постарше убеждены, что не мир с Туимой влечет его, а красота Атауны. Что ж, они правы — отчасти. Прекрасная княжна властно воцарилась в его сердце, и хотя муки безответной любви порой изводили его ночами, разум и душа были спокойны. Разве не может счастье семейное быть путем к счастью иному — и для Сиераны, и для ее соседей?

— Воля твоя, государь.

Советники встали с лавок, поправляя длинные одеяния, поклонились и вышли из палаты один за другим. Задержались только Тирват с Оревином. Румяные лица их сияли молодым озорством и такой твердой верой в успех, что Инвар сам заулыбался в ответ. Все сомнения покинули его.

— Вот ты и повеселел, государь, — сверкнул зубами Оревин. — Не тревожься, привезем мы тебе радость. Лишь бы только не была княжна уже просватанной.

— Об этом и тревожусь, — сказал Инвар. — Потому что вовеки не забуду ее. А коли не станет она моей, то другой жены я не желаю.

* * *

Туима и Ревойса, ее столица, обнадежили посланцев. В городах и поселениях их встречали жгучим любопытством и кликами, в которых не было ни капли вражды. Замерев на месте, туимцы провожали восторженными взглядами ярко раскрашенные груженые повозки, могучих коней с блестящей шерстью и заплетенными гривами, сверкающих броней статных воинов и самих послов в жестких от вышивки одеяниях. Сивел и Налидан хоть и были крепки телом, но предпочли ехать в открытой, устеленной коврами повозке, рядом сдерживали горячих коней в богатой сбруе Тирват и Оревин. Над головами их трепетало на ветру сиеранское знамя, на котором белый сокол поражал клювом на лету черную цаплю.

В тот самый день, когда князь Инвар держал совет в Вириладе, он отправил к туимскому князю гонца с письмом — этого гонца, уже возвращающегося, послы встретили по дороге, еще на сиеранской земле. Так что их прибытие в Ревойсу вряд ли окажется громом среди ясного неба, а уж людская молва сослужит им вернее и быстрее любых гонцов. Когда же до столицы осталось не больше десяти регов, Налидан выслал вперед двух слуг с известием, что посольство близко.

И столица Туимы, сверкая недавно отстроенными каменными стенами взамен прежних деревянных, мирно раскрыла сиеранцам ворота. Послов встретили с почетом, даже не попытавшись отобрать оружие у воинов, что сопровождали их. Правда, трапезы им не предложили, зато позволили отдохнуть с дороги, что слегка насторожило старших послов, Налидана и Сивела. Разделенные хлеб-соль испокон веков считались залогом успешных переговоров, зато предложенный усталым посланцам отдых — не всегда знак учтивости и заботы. Не иначе, Кеван нарочно тянет время, чтобы по-своему подготовиться встретить их.

Пока они шли вслед за туимскими царедворцами и почетной стражей через широкий княжеский двор, оба старших посланца хмурились, хотя молчали. А Тирват и Оревин поглядывали на высокий узорный терем дворца и с ухмылками перешептывались: не глядит ли сейчас украдкой из тех узких резных окон прекрасная княжна да не гадает ли, трепеща и краснея, зачем прибыли сиеранские послы?

Слуги в ярких кафтанах, расшитых золотом, волокли вслед за послами лари с подарками. Туимская челядь молча глядела на них, хотя некоторые хмурились. Расписные двери, скрипя, распахнулись, пропуская посланцев в светлую палату, где дожидался их князь Кеван.

Лишь Налидан и Сивел бывали здесь прежде и знали туимского князя. Кеван давно оставил за плечами четвертый десяток и мог бы сгодиться в отцы правителю Сиераны, подобно как сын его был тому сверстником. Князь почтил послов, нарядившись поверх кафтана в парчовую накидку, отороченную соболями, хотя в палате было так жарко натоплено, что хоть рубаху выжимай. Он кивнул на поклоны сиеранцев, но уста его остались неподвижны, русые брови чуть сползлись, а сверкающие перстнями пальцы поскребли подлокотники престола.

Это вновь насторожило послов. Зато они утешились тем, что место близ престола пустовало: княжич Тойво не соизволил прийти, либо ему запретил отец. Впрочем, как знали посланцы, у княжича большая власть над отцом, а тот будто не замечает — или же ему по нраву, что яйца учат курицу. Да не время сейчас думать, отчего князь Кеван в былые годы пожалел для сына розог. Слишком уж Тойво ненавидит Сиерану и ее князя, так что сами боги управили все к лучшему.

— С чем пожаловали, посланцы Сиераны? — заговорил наконец Кеван — ни один посол не посмел бы первым повести речь при чужом дворе.

— Князь наш Инвар, — сказал в ответ Налидан, — всей душой приветствует правителя Туимы и шлет ему дары как знак верной дружбы и мира на долгие годы. Князь Инвар весьма опечален тем, что между Сиераной и Туимой нет обычной соседской приязни, и посему просит тебя, князь Кеван, позабыть былую вражду, подобно как сам он готов позабыть ее.

При этих словах пальцы Кевана сжались крепче, рот искривился, брови сдвинулись сильнее. Он промолчал, но в глазах его мелькнула усмешка, колючая и недоверчивая.

Прежде чем Кеван ответил, послы сделали знак слугам. Скрипнули окованные железом крышки тяжелых ларей, зашуршали меха. Следом распахнулись ларцы поменьше — с золотом и северными самоцветами, что славились на всю Дейну. В рядах придворных Кевана послышались едва различимые восхищенные шепотки, сам же князь остался безучастен — или понял, что послы сказали не все.

— В знак же искренних своих намерений примириться, — продолжил Налидан, — князь наш Инвар просит руки дочери твоей, прекрасной княжны Атауны, ибо он наслышан о дивной красоте ее и воспылал к ней самой горячей любовью. Князь Инвар обещает чтить твою дочь, равно как и мир между землями нашими, который будет скреплен их союзом.

На сей раз Кеван ответил, но не скрыл очередной усмешки, уже не подозрительной, а довольной.

— Благодарю, — сказал он, — князя вашего за честь и за дары, а вас — за труды и за речи. Да только напрасны они, ибо дочь моя Атауна уже просватана за Зимара, князя Цериба, и готовится к скорой свадьбе.

Сиеранским послам, особенно молодым, понадобились все силы, чтобы сдержать удивление — и возмущение. Налидан же вновь убедился в своей правоте: сколь плотен тот покров, которым окутали туимские князья своих дочерей! О сватовстве церибского князя не знали даже всеведущие Вестники дорог, иначе об этом непременно стало бы известно в Вириладе.

Изумление разогнал голос Кевана:

— Но будь даже дочь моя свободна, я не отдал бы ее за врага, ибо не верю пустым обещаниям. Пусть Инвар клянется хоть всеми богами, я вовеки не поверю ему. Даже если он докажет намерения свои делами… Впрочем, он не докажет, ибо замысел у него один — гибель Туимы.

Потрясенные столь резким ответом послы долго молчали. Налидан чуть обернулся к молодым своим спутникам и наградил обоих грозным взглядом. Ответ же князю дал Сивел:

— Это не так, государь Туимы. Князь наш не желает никому гибели, не желает никакой вражды, ни тайной, ни явной. Одного лишь он желает — примириться с тобой, ибо ни в чем перед тобой не повинен, равно как и ты перед ним. То, что мешает дружбе Сиераны и Туимы, зарыто в прошлом, но мудрые умеют забывать старые обиды и вражду…

— Такую вражду, — прервал сурово Кеван, — может позабыть только трус. Утишат же ее не свадебные песни, а боевые рога. Ты говоришь, посол, что Инвар ничем не повинен передо мною. Да, это так. Зато повинен дед его Фаирам перед моим отцом. Из злобы и мести он отнял у него любимую, сам же сгубил ее боги весть чем, а потом обвинил отца, что это он тайно извел ее колдовством. По-вашему, послы Сиераны, подобные обиды надлежит забывать и прощать? Я не позабуду и не прощу.

Продолжать беседу было ни к чему. Сивел и Налидан обменялись быстрыми взглядами: оба поняли, с чьего голоса говорит Кеван. Мстительный княжич сумел внушить отцу ненависть к соседям — а потом сумеет заставить его вынуть тот огромный камень, который до поры до времени прячется за пазухой у туимского князя.

Но Тойво хитер, нашел, чем подловить отца. В Сиеране тот спор князей из-за невесты и ранняя смерть молодой княгини Нейны, бабки Инвара, уже позабылись, сделались очередной печальной тенью, каких у каждого полно в прошлом. Зато в душе Кевана отцовская обида еще свежа, ибо он проникся ею с самого младенчества. Вряд ли помнит он, как юная Нейна бросилась между соперниками, готовыми решить спор мечом, и потребовала права самой выбрать мужа — и выбрала. Он помнит лишь то, что отцу его отказали.

— Коли так, будь здрав, князь Туимы, — произнес Сивел с неглубоким поклоном. — Ты сказал свое слово, и мы передадим твой ответ нашему государю.

— Передайте. — Насмешка Кевана исчезла, голос и взгляд сделались равнодушными. — И верните Инвару его дары, я не приму их.

Развернувшийся было Налидан замер на месте и пристально поглядел на Кевана.

— Увезти обратно дары, уже преподнесенные, — бесчестье для любого посольства, князь, — сказал он. — Мы оставляем их в Ревойсе, а ты волен поступить с ними как тебе угодно. Однако знай: твой ответ весьма опечалит князя Инвара.

На это Кеван не ответил, зато глаза его так сверкнули, что любой без труда угадал бы его мысли — что-нибудь вроде: «Иного ответа ваш Инвар не заслуживает, и пусть хоть удавится с горя».

Отбывали сиеранские послы без всякой торжественности — их вообще никто не проводил, лишь стража у дворцовых ворот следила во все глаза, как они усаживаются в повозку, взбираются на коней, поправляют плащи и уезжают. Хвала Кармиру-небу и всем прочим богам, обошлось без насмешек и оскорблений. Зато серые тучи над головой, будто вправду издеваясь, неспешно разошлись, и Анава-солнце, по-осеннему хмурая и скупая, улыбнулась незадачливому посольству.

— Будь он проклят, этот Тойво! — бросил в сердцах Тирват, когда они отъехали от Ревойсы шагов на двести. — Щипаный цыпленок, желторотый завистник! Не иначе, он надоумил своего отца…

— Я не ждал иного исхода, — тихо прервал Налидан, — ибо это было бы чудо. И союза с Церибом Кеван ищет неспроста.

— Такого унижения государь ему не спустит, — заметил Оревин. — Не таков он.

— Вот именно, — вздохнул старший посол. — Князь Инвар молод и горяч, к тому же влюблен. А это опасное смешение.

Едва советники и придворные, метя узорный пол длинными одеяниями, покинули княжескую палату, а сам Кеван наконец сбросил тяжелую накидку, которую тотчас унесли слуги, снаружи загрохотали спешные шаги. Княжич Тойво не умел ходить иначе, а сейчас у него были причины поспешить — и заодно порадоваться.

Откинув пятерней назад густые волосы — Тойво был без шапки, — он отвесил подзатыльник замешкавшемуся мальчишке-слуге и зашагал к отцу, так же стуча сапогами.

— Уехали, Хидегов хвост им под ноги! — бросил Тойво. — Туда и дорога. Моя бы воля, я бы их иначе проводил.

— Хвала богам, воля не твоя, — ответил Кеван. — Враги или нет, лжецы или нет, они — послы.

Княжич Тойво был темноволос, как его сестра, как покойная их мать, княгиня Огаль. Но если Атауна была светла, то он почти всегда казался мрачным, и это словно прибавляло ему лет.

— Ха, послы гнусного дерьмеца — сами дерьмецы. — Наедине Тойво мог говорить отцу подобное. — Ишь чего удумали — просить руки моей сестры! Да я бы для них старого навоза моего коня пожалел, недостойны! А проклятый князь их, да поглотит его заживо Хидег, достоин самой лютой смерти…

— Уймись, — перебил Кеван. — Сыплешь проклятьями, точно коза — горошинами. Лучше задумайся: отчего вдруг Инвар решил искать с нами союза и мира? Да, я не верю ни ему, ни его послам. Но не могу понять, чего они добиваются.

Кеван неспешно отпил из серебряного кубка прохладного меда, принесенного недавно слугой. Тойво в два шага подошел, плеснул себе в другой кубок и одним глотком осушил его.

— Чего добиваются, отец? — хрипло сказал он, утираясь расшитым рукавом. — Нашей гибели, всего-то. Чтобы подлые сиеранцы впрямь возжелали мира и добра — да скорее пески засыплют север и растают ледники в горах Двидин! Ты верно сказал этим наглецам: забыть нашу вражду — это распоследняя трусость.

— Стало быть, ты подслушивал, — заметил Кеван. — Что ж, спасибо и на том, что сам не пришел и не сказал им того, что сейчас слушаю я.

— Неужто ты сожалеешь? — Тойво ухмыльнулся. — А ведь ты сказал им все верно, я сам бы не отыскал лучших слов. Нельзя нам забывать, как проклятый дед проклятого Инвара отнял у моего деда любимую! Нельзя забывать, как он сгубил ее безвременно, а потом его же обвинил в ее смерти! Яблоко от яблони недалеко падает: Инвар таков же, как его гнусные предки. И ты прав, отец, эта вражда закончится только войной и смертью. Смертью одного из врагов — сам понимаешь, чьей. — Тойво зашагал туда-сюда по палате, сжимая в руке пустой кубок; чеканное серебро корежилось под его пальцами. — О, моя бы воля, я бы сам его убил! И не один раз, а двадцать, да так люто, что вся Дейна бы содрогнулась…

Слушая сына, Кеван продолжал потягивать мед, порой кивая, но на последних словах отставил кубок и нахмурился.

— Пока ты говоришь о Туиме, ты прав, — сказал Кеван. — А когда заводишь речь о своей ненависти, уже нет. Горячая голова — помеха для вражды и мести. Что мне за дело, каков Инвар по нраву и чего заслуживает, любви или ненависти. Довольно того, что он — враг и потомок наших врагов.

— А по мне, честнее желать врагу смерти, потому что ненавидишь его, чем просто потому, что он враг. — Тойво сверкнул глазами. — А если ненависти нет, надо возгреть ее, раздуть и питать. Мне довольно и малости. Хотя то, что задумал Инвар, вовсе не малость. Он думает, моя сестра ему — что любая сенная девка: захотел да взял против воли? А вздумай он сам или его посланцы вновь завести болтовню о мире, я рассмеюсь им в лицо.

— Вот поэтому тебе ни к чему принимать послов, — сказал Кеван. — Так недолго и войну разжечь. — Судя по лицу Тойво, именно это он намерен был сделать, и отец продолжил: — А твоя сестра и так не достанется Инвару, зато союз с Церибом даст нам многое, в том числе для войны, если она случится.

— Скорее, союз с нами даст многое Церибу, — поморщился Тойво. — Зимар не так уж силен. Но когда он станет нашим зятем, мы сумеем выжать из него как можно больше. Что до войны, то чем скорее она случится…

— Если она случится, — Кеван вновь сдвинул брови, — повинны в этом должны быть не мы.

Тойво уловил намек, который отец не так часто позволял себе. Проще всего было бы разжечь войну оскорблением сиеранских послов или даже лично князя Инвара. Но разве напрасно Туима и ее князья испокон веков славились своей хитростью и ловкостью в плетении изощренных козней? Сам же Тойво, будучи горяч нравом, не сумел бы сплести коварный заговор, разве что подослать тайно к врагу двух-трех убийц. Осознавая это в очередной раз, он задыхался от собственного бессилия. Как бы ни вертел он отцом во многих вопросах, тот порой напоминал, кто на самом деле князь в Туиме.

Эти думы изводили Тойво, пока он шел прочь из княжеской палаты, клокотали в груди, точно река Гнамен-Буйная на границе Ничейных земель. «Ты сильнее и могущественнее отца, но ты еще не князь! — терзал его мучительный, как зубная боль, голос в сердце. — А чем ты хуже Инвара? Тогда как он уже полтора года правит в своей Сиеране и волен сам все решать, и никто ему не указ…»

С бранью Тойво оттолкнул думы прочь. Горько признавать, что у корней твоей справедливой и даже святой ненависти к гнусному врагу лежит на самом деле обычная зависть. К тому же, злость всегда требует выхода, и Тойво нашел, на ком выместить ее, — ухватил за косу одну из сестриных служанок, что пробегала мимо, дернул к себе. Впрочем, спустя миг он передумал и пихнул девчонку прочь, наградив подзатыльником. Та умчалась быстрее нишанского скакуна, и думы Тойво на сей раз не устремились вслед за нею, в княжеский терем, где обитало самое светлое сокровище Туимы. Хотя сокровищем этим Тойво считал вовсе не сестру свою Атауну.

«Сколько еще тебе коптить небо! — думал Тойво в ярости, вспоминая недавнюю беседу с отцом. — Не можешь помереть безвременно, как отец того же Инвара?» Как ни жаждал он княжеской власти, страх перед карой богов за отцеубийство удерживал его не один год. Вот если бы сделать все чужими руками — подходящие люди бы нашлись. Да только придется ему исхитриться, ведь случись что с князем, все подозрения падут на него, особенно сейчас, когда враг-сиеранец через послов запросил мира. Нашел же время — будто знал, проклятый, Хидег его сожри!

«Хитрая же ты змея, Инвар, — думал Тойво, пока шел к конюшням и приказывал оседлать самого лютого коня. — Ничего, поглядим еще, кто кого перехитрит».

* * *

Щедрая осень баловала Сиерану доброй погодой, деревья не спешили зазолотиться, в отличие от обильных урожаем полей. Но для князя Инвара дни и ночи были одинаково черны с тех самых пор, как посланцы его вернулись из Туимы, привезя горький ответ.

В первые мгновения гнев едва не задушил его. Хотя на кого тут гневаться — разве что на себя: мог бы догадаться, что княжна просватана, — не зря ведь она ездила в Апи-Мей. Да не в самом отказе дело, а в словах, в которые облек его Кеван. Пускай не оскорбил прямо, но дал понять, что не верит в мир между Сиераной и Туимой. Чем и как переубедить его теперь, да и возможно ли это?

А потом гнев сменился жестокой печалью, что тлела, да не сгорала, зато выжигала душу, точно степной пожар. Много ли стоит мир с Туимой — да пропади она вместе с Сиераной и со всею Дейной! Все кончено: красавица-княжна достанется другому. И кому — правителю жалкого Цериба, который подольстился к Кевану, надеясь спрятаться в его тени. Или же это начало военного союза против Сиераны; с Кевана станется приманить Зимара своей дочерью и выжать из него все, что нужно — людей, коней, оружие, припасы и прочее.

«Так и есть, государь, — сказали тогда Инвару и послы, и советники. — Князь Кеван не говорит прямо о войне, зато наверняка думает о ней. А уж княжич Тойво точно думает и сумеет убедить отца в чем угодно. Не лучше ли тогда и тебе, государь, поискать себе жену — и союз — в других княжествах? Та же Раста пускай невелика, зато богата и сильна. Или можно послать в южные земли, Квинну или Мажани, или даже на север».

Инвар слушал, соглашался разумом — и жестоко противился душой. Нет, вовеки не сможет он жениться по нужде и потом терпеть во дворце постылую супругу, поспешно-равнодушно целовать и обнимать, а еще хуже, если жена вдруг полюбит его — а ему нечем будет ответить ей. Говорят, от этого порой не любовь в сердце зреет, а гнев и ненависть, да только в чем вина бедной женщины, разменной монеты? Зато несчастны будут они оба. Да и что это за правитель, у которого с женой нелады?

«Не иначе, это начало тех самых бед, что предсказывал чародей Паилун», — думал порой Инвар. То, чего он так опасался — и втайне надеялся избежать.

Будь Инвар старше, он заставил бы себя похоронить нежданную любовь. Будь он моложе, его убедили бы мудрые советники. Сам же он не мог ничего поделать с собой. Минул один день, другой, а горе не уходило, продолжало терзать и жечь душу. Что теперь ему за дело до вражьих козней или открытых нападений — тоска по прекрасной княжне убьет его раньше и вернее их всех.

На третий же день поутру Инвар шел в палату твердой поступью, стиснув губы. Созывать советников он не стал — его дожидались только верные Оревин и Тирват и с ними молодой воевода Варр, начальник княжеской стражи. Они встретили его низкими поклонами, говорить же не стали, ибо утешений князь не желал. Да и весь облик его кричал о том, что он отыскал некое решение.

— Я придумал, что делать, и не вижу иного пути, — заговорил Инвар, едва усевшись на престол. — Не дают добром — возьму сам, все равно не будет мне жизни без нее. Не достанется она Зимару. Я увезу ее до того, как она уедет в Цериб.

Инвар выдохнул, ожидая ответа верных людей. На удивление, те медлили. Впрочем, будь на их месте почтенные мужи вроде Корива или Налидана, палата бы уже гудела возмущенными голосами. «Ты развяжешь войну, государь», — вот что сказали бы ему советники, умудренные годами. Неужели и молодые, верные его друзья думают так же?

— Твоя воля, государь, — сказал наконец Варр, — да не думал ли ты, чем это обернется? Так и до войны недалеко — не только с Туимой, но и с Церибом.

— Цериб, — возразил Инвар, — не столь богат, влиятелен и силен. Я уверен, это Зимар ищет союза с Кеваном, а не наоборот. Если же Кеван намерен заручиться поддержкой Цериба против нас, самое время помешать им. Сорванная свадьба вполне может рассорить Зимара и Кевана вместо того, чтобы объединить.

— Рассорить — возможно, государь, но не примирить с нами, — стоял на своем воевода. — Если Кеван до сих пор помнит отцовскую обиду из-за женщины, твоей бабки Нейны, с него станется затеять войну из-за собственной дочери. Да еще…

— О дочери-то и речь, — перебил Инвар. — Или нет у нее своего голоса, нет слез? Если она станет моей женой, и мы вместе будем молить Кевана о мире, неужто не дрогнет отцовское сердце? Я верю, что крепкая любовь победит всякую вражду.

Воевода нахмурился, пожав плечами, но отступать пока не собирался.

— Ты думаешь, государь, что княжна так легко полюбит тебя? — сказал он. — А если она подобна отцу и брату в ненависти к тебе?

Инвар качнул головой, хотя эти слова заставили его встревожиться.

— Нет, — ответил он, помедлив. — Я помню ее там, в воде священного озера: смеется, играет, а глаза печальные. Видно, против воли идет за Зимара, не лежит к нему ее сердце.

— А какая девка пошла бы за него добром? — подхватил Тирват. — Он вдовый, чуть ли не сверстник Кевану, да и красоты для него боги пожалели. Куда ему против тебя, государь, ты ж у нас загляденье для любой девицы! Все мы знаем, каковы они, девки: им перво-наперво надо, чтобы муж был молод да пригож лицом. А коли уж судьба княжне идти замуж поневоле, кого ей легче будет полюбить, тебя или Зимара?

— Да тут и сравнивать нечего, клянусь облачным покровом Анавы-солнца, — добавил Оревин. — Старый да постылый — или молодой, горячий да любящий. Вмиг дрогнет девичье сердце. А потом может дрогнуть и отцовское, коли дочь крепко взмолится.

— Отцовское, может, и дрогнет, — усомнился Варр. — Да только дрогнет ли сердце братское?

Инвар вновь помедлил с ответом. Княжич туимский Тойво был подлинным препятствием, дремучим лесом, что вырастает в сказках из частого гребня колдуньи. Инвар мог понять его, ибо сам был схож с ним нравом: у таких и любовь, и ненависть живут, пока бьются их сердца. И все же ненависть Тойво казалась глубже, чем старая родовая вражда. Но доискиваться до причин Инвар не стал — не время сейчас.

— Здесь как боги рассудят, — произнес он. — Мою же судьбу Телада-мастерица уже спряла, рвать да путать ее нити я не стану. Что решил, то и сделаю. Разве не был обычай похищать девиц себе в жены в ходу у наших пращуров? И нет в наших землях закона, который объявлял бы это преступлением.

Молодые советники склонили головы — больше для того, как показалось Инвару, чтобы спрятать улыбки.

— Как ты узнаешь, государь, когда княжна тронется в путь? — спросил Варр. — Разве что О-Гине и прочие Вестники дорог…

— О-Гине и его народ не подведут, — кивнул Инвар, тоже улыбаясь. — Через два дня они будут в Вириладе, привезут товар. Если указать им, какие вести искать, они найдут — и принесут вовремя. Только я не хочу нападать на свадебный поезд, это неразумно.

— Верно, государь, — сказал Тирват. — Свадебный поезд крепко стерегут, да еще слуги, телеги с приданым, повозки, целый курятник девиц — а значит, суеты по горло. Эх, надо было сразу хватать, там, у озера! Да кто ж знал…

— Так неужто нет других свадебных обрядов, что совершают в Апи-Мей? — сказал Инвар. — Я вот так сразу не припомню, но вроде после омовения невеста должна поднести дары священному озеру, а потом, спустя время, принести жертву Кармиру, Анаве и Санеине-луне.

— Надобно, государь, расспросить колдунью Валусу, она, поди, все знает до мелочей…

— Так ступай да позови ее — не все же ей время зелья свои варить.

Оревин умчался — только сапоги простучали. Инвар молча глядел то на оставшихся советников, то на закрытую дверь. Все сомнения насчет возможной войны или мести Тойво ушли, теперь в крови бурлила простая, яростная жажда действовать. Хотя действовать, конечно, придется не ему.

Вскоре Оревин вернулся, ведя старуху. Хотя Валуса была старейшей из служанок, сказительницей, знахаркой и, как говорили, чуть ли не колдуньей, одевалась она всегда просто — в платье небеленого холста поверх рубахи. Одежду густо усеивали вышитые узоры, на шее и у пояса качались, постукивая, железные, деревянные да костяные обереги. С нею в палату вплыл запах дыма, трав и притираний, которые старуха делала порой для служанок.

— Подойди, — приказал ей Инвар.

Без тени страха Валуса приблизилась. Тирват и Варр покосились на нее, она же и бровью не повела. Отдав поклон, она распрямила свое тощее, но крепкое тело и молча ждала, что скажет князь.

— Ты стара и мудра, Валуса, — заговорил Инвар, — много лет ты служишь нашему дому. Ты все знаешь не только о лекарском деле, но и о женских обычаях. Расскажи нам, что положено девице делать перед скорой свадьбой.

— Будь здрав, светлый князь, и да пойдут впрок мои слова. — Сильный, ровный голос старухи напоминал душистый запах трав, что исходил от нее. — Три порога надлежит перешагнуть будущей жене, три обряда свершить в укрытой от чужих глаз долине Апи-Мей. Как взойдет в ночном небе полная луна, бледное око Санеины, должно невесте проститься с девичьими забавами, наиграться вдоволь с подружками у священного озера Венава, песни веселые петь да омовение в синь-воде свершить. А как истает луна, пусть подарит невеста священному озеру дары щедрые, дабы щедро одарили ее боги в замужестве и даровали счастье. Дарит она золото, чтоб богато жить, дарит зерно, чтоб обильно жить, дарит куклу свою детскую, чтоб не пустовала колыбелька, дарит ленту алую, чтоб крепко привязалось сердце мужа к ней. Нет уже здесь веселья, петь надлежит песни печальные. Когда же вновь сделается тонкий месяц полной луной, пусть сокроется невеста от взоров Кармира-неба и Анавы-солнца в долине Апи-Мей, что рядом с озером. Уйдет она в царство бледной Санеины, пока не вернет ее в мир живых свадебный обряд. Коли свершится все чин по чину, пошлют боги невесте счастье, мужа доброго да приплод обильный.

— Стало быть, — сказал Инвар, выслушав старуху, — обряды эти совершаются ночами?

— Отчего же, государь? Днем, лишь бы нужная ночь минула. От одной полной луны до другой, а там можно и свадьбу играть. — Валуса улыбнулась тонкими губами, разгладила смятое передником платье. — К чему бы расспросы эти, государь? Не иначе, вздумал ты жениться…

— Не твоего ума дело, — оборвал Инвар. — Спасибо тебе за рассказ, а теперь ступай. Да гляди не проговорись, о чем я расспрашивал тебя. Оревин, проводи ее.

С той же улыбкой Валуса вышла, отвесив поклон. Как только дверь за нею закрылась, Инвар с облегчением вздохнул, сам не зная, отчего, и заметил, что такие же вздохи вырвались у Варра и Тирвата.

— Я все подсчитал, — сказал Инвар. — Два обряда уже совершились: первый мы видели, второй мог быть вчера или третьего дня — как раз народился новый месяц. Дождемся полнолуния и отправимся в долину Апи-Мей. Надо обойти озеро, перевалить гряду, и как раз выйдем к жертвенникам богов.

— Стало быть, государь, — сказал вернувшийся Оревин, не успев отдышаться, — во время обряда увезем княжну? — Он поглядел на товарищей. — Чего уставились, не князю же самому девок умыкать? Ясно, что нам придется. В лицо ее мы знаем, видели…

— В святом месте, куда мужчинам нет ходу… — качнул головой Варр. — Я не боюсь людей, государь, но гнева богов…

— Мы ничем их не разгневаем, — ответил Инвар. — Крови мы не прольем. Да и зачем? Долго ли распугать на конях толпу девок, подхватить княжну на седло и увезти? Стражи при ней не будет, а если будет, то они станут ждать снаружи долины. А за нашими конями и ветер не угонится.

Оревин и Тирват поклонились. Чуть помедлив, поклонился и Варр.

— Воля твоя, государь, — произнесли они в один голос.

Инвар улыбнулся, чувствуя, что его распирает от нетерпения и неистовой радости, хотя к ним примешивалась толика тревоги: а ну как что пойдет не так? Не бывает такого, чтобы задумка — какая ни есть — удалась без сучка без задоринки. Непременно что-то да случится.

— Тогда ждем, — сказал он, словно успокаивая сам себя. — Когда О-Гине явится, накажем ему следить за туимским княжеским теремом, людей у него достанет. За княжной отправитесь вы вдвоем, а ты, Варр, дай им человек пять из стражи, лучших и надежнейших, чтобы не проболтались. Как сладите дело, доставите княжну в Паталар и сразу шлите гонца ко мне. А я уж прибуду и встречу ее как должно.

Говоря о Паталаре, Инвар подумал о хмуром Веллоре, который вряд ли одобрил бы его затею. Хотя какое ему дело? Сидит, точно собака на сене: сам чурается радостей и другим не дает. Но, каков бы ни был Веллор со своими обидами, он не пойдет против княжеской воли.

О-Гине и его народ не подвели, принесли вести вовремя. Инвар и сам считал дни, следил по вечерам за медленно растущим месяцем и подгонял его, мысленно желая надуть, словно походный бурдюк. Когда же нужная весть пришла в Вирилад — это случилось за четыре дня до полнолуния, — Оревин, Тирват и отряженные Варром воины отправились в Паталар. По приказу князя у границ Апи-Мей днем и ночью несла дозор стража, чтобы не упустить княжну. Опасения были напрасны — девицы ехали столь шумно, что серые скалы тотчас оповестили все и всех вокруг.

Теперь дело оставалось за малым.

— Вроде тихо кругом, спокойно, а у меня аж мороз по коже подирает, — чуть слышно сказал один из воинов, Атал, обходя очередной валун. — По-хорошему, нам сюда вообще заказано ходить…

— Думаешь, мы первые? — ответил его товарищ. — Спокон веку стоит тут святилище и озеро лежит — чего только ни бывало за минувшие года! Мне вот дед рассказывал…

— Уймитесь, — шикнул Оревин. — Здешнее эхо коварное: когда примолкнет, а когда разлетится повсюду, даже самый тихий шепоток громом покажется. И ведите коней осторожнее.

Воины давно спешились и вели коней в поводу, перед тем завязав им морды, чтоб не заржали, как в прошлый раз. Тропы молчали, молчало и озеро: недвижная, едва блестящая гладь по-прежнему не отражала ничего и не шевелилась на ветру, похожая на туго натянутый густо-синий шелк. День выдался нежаркий, но какой-то душный: запах воды и каменной пыли окутывал воинов, словно болотный туман. Они тяжело дышали и ступали медленно, останавливаясь чуть ли не через каждые десять шагов.

Время как будто замедлилось, загустело, точно кисель. Казалось, долина священного озера и скальная гряда никак не закончатся. Поневоле воины оглядывались, словно чуяли на себе чьи-то взоры. Тирват и Оревин ободряли малодушных, подгоняли, напоминая о воле князя. Не из страха перед гневом его шли они — из любви к нему. Князь желал счастья себе и мира Сиеране — неужто подданным его не желать того же?

Из-за гряды летели отдельные голоса, вскоре сменившиеся протяжным пением. Медленный, почти заунывный напев впрямь напоминал надгробный плач, его усиливало горное эхо, словно там, в долине, собрались сотни две горюющих девиц. Теперь уже всем стало не по себе, кони упирались пуще прежнего, но воины продолжили путь, и вскоре гряда осталась позади. Их укрыла новая, пониже первой, за которой пришлось оставить лошадей. В гряде виднелся проход, где спокойно мог проехать один всадник. Сама же долина была не шире княжеской стольной палаты, зато тянулась далеко влево. Справа ее замыкала скальная стена, где стояли грубо выбитые в камне изваяния.

Судя по работе давно почивших мастеров, изваяния были древними: нынешние умельцы куда искуснее тесали камень и резали по дереву, украшая храмы и святилища богов. Зато от этих ликов, кое-как намеченных в неуклюжих глыбах, любого охватывал благоговейный трепет. Два изваяния стояли по правую руку — суровый Кармир-небо и супруга его Анава-солнце, чей облик отличался лишь зубчатым венцом. По левую руку одиноко возвышалась Санеина, богиня луны и смерти, но смерти не страшной и безвременной, а мирной и неизбежной, ибо таковыми созданы люди. У подножия ее изваяния лежали груды свежих цветов, а сам камень был увешан лентами и нитками бус.

Девушки стояли перед ликами богов белой толпой. Все до единой — в длинных рубахах без вышивки и украшений, волосы распущены по плечам. Две, стоящие впереди, держали наготове плотное белое покрывало, которым полагалось окутать невесту по окончании обряда. Девушки пели, чуть покачиваясь из стороны в сторону, громко всхлипывали и утирали глаза. Самые юные щипали цветы и бросали в воздух пестрые пригоршни лепестков.

— Будто все на одно лицо, — шепнул Тирват, воздержавшись в священном месте от проклятья. — И одеты одинаково. Как тут различить княжну?

— Так невеста вроде должна в середке стоять, — подсказал один из воинов, Гиройн, который всего месяц назад сам провожал родную сестру в Апи-Мей. — Вон, поглядите — так и есть. Та темноголовая…

— Их там целых две, темноголовых, и стоят рядом, — сказал Оревин. — Хоть бы обернулась, что ли… Я ее в прошлый раз, у озера, хорошо разглядел.

В середине толпы в самом деле виднелась высокая темноволосая девица, но ее то и дело заслоняли подружки. Когда песня окончилась, сменившись громким надрывным плачем, одна из девушек зашагала к жертвеннику Санеины, чтобы разжечь огонь. С первого же удара огнива показалась искра, вскоре пламя вспыхнуло, его раздул налетевший вдруг ветер, перепутав длинные волосы девиц и завив подолы рубах. Не прекращая голосить, девушки поправили одежду. Стоящая в середине тоже отвела прядь волос с лица и чуть обернулась.

— Она! — шепнул Оревин. — По коням!

Воины бросились за высокую гряду, размотали тряпки на мордах коней. Те зафыркали, встряхнули гривами, будто им не терпелось пуститься вскачь — видно, ушел недавний страх. Убегающая вниз тропа тянулась шагов на сто, не больше, да еще столько же — до сбившихся вместе девушек. С криками и гиканьем воины помчались вниз по тропе.

Над ними грозно-жалобно загудело горное эхо. Следом оно подхватило неистовый визг, что вырвался у девиц. Все вышло так, как и предполагал князь: девки бросились врассыпную. Та, что разожгла священный огонь, позабыла подложить хвороста, и пламя вскоре опало. Девушки носились туда-сюда, как перепуганные куры, путаясь в подолах рубах и подымая тучи пыли. Одна лишь осталась на месте — княжна. Без единого крика она выхватила откуда-то длинный кинжал.

— Ух ты, а девка-то кусачая! — бросил кто-то на скаку.

Светло-серые глаза девушки сверкнули не хуже клинка ее кинжала. Обращалась она с ним весьма умеючи: Тирват едва увернулся от змеино-быстрого удара. Она же отскочила к жертвенникам, словно уводила воинов прочь от своих подружек.

Сквозь визг и вопли донесся звонкий голос одной из девушек: «Зовите стражу!», крик тотчас подхватили. Воины переглянулись: не иначе, туимская стража осталась у границ Апи-Мей — и обряду не помешают, и на защиту подоспеют, случись что. Им даже померещились по другую сторону долины тревожные мужские голоса и ржание чужих коней.

— Надо уходить! — сказал Тирват. — Оревин, ко мне, а вы сдерживайте прочих.

Девки так и не угомонились. Одни продолжали звать стражу, другие просто вопили, и в воплях слышалось порой: «Княжна! Княжна!» Именно к ней, отступившей почти к самим изваяниям, устремились Оревин и Тирват. Окружить ее не выйдет, разве что прижать к скале, зато с девки станется ухватиться за одного из богов — не отрывать же ее тогда? Вот это будет подлинным святотатством.

Однако княжна и не подумала искать защиты у богов. Вновь взлетел ее кинжал, клинок едва не распорол грудь коню Оревина. В тот же миг Тирват накинул на нее свой плащ, накрыв с головой. Как ни противилась княжна, как ни размахивала кинжалом вслепую, Оревин вырвал у нее оружие и подхватил ее на седло. Она все еще рвалась, но закутывать ее плотнее в плащ пришлось уже на полном скаку. Тирват и прочие воины помчались следом.

Они не оглядывались. Под ногами коней хрустели камешки, облаком вздымалась пыль. Позади, в долине, еще слышалось эхо криков и конского топота. Замотанная в плащ княжна обмякла на руках Оревина, видимо, лишившись чувств.

Вмиг они перевалили высокую гряду — будто перескочили через плетень не выше сажени. Долина озера Венава молчала, синяя вода словно потускнела от клубов серой пыли. В этом душном облаке воины промчались по долине к границе, и топот копыт казался им тише, чем стук собственных сердец. Погони не было: либо туимские стражи уступали им числом, либо не осмелились пересекать границу.

Княжна не шевелилась. Оревин осторожно развернул плотные складки на ее голове, чтобы девушка могла дышать, и перехватил ее своим поясом поверх туловища, крепко, но не туго — а то недолго и синяки оставить. Князь настрого велел, чтобы его возлюбленной не причинили вреда. Хотя с такой отчаянной девкой иначе не вышло бы.

— Нелегко будет князю с нею сладить, — криво усмехнулся Атал. — А ну как опять кинется в драку?

— Да чтоб князь — и с девкой не совладал? — сказал его родич Инитур. — Вы лучше вот о чем подумайте, друзья: поняли они, кто мы такие?

— Вряд ли, — ответил Тирват. — Как нас опознать — ни знаков, ни брони. Хорошая была придумка.

На этом тоже настоял князь, когда напутствовал их в Вириладе перед отъездом. Кони шли под простыми седлами, в простой упряжи, а их всадники нарядились в некрашеные суконные кафтаны. Вряд ли перепуганные туимские девки запомнили их в лицо, если вообще разглядели. А лихих людей хватает всюду, особенно у границ и тем более — на ничейных землях. Таким порой нипочем даже древние святыни.

Дальше воины ехали молча, спеша скорее прибыть в крепость Паталар. Бревенчатые стены ее и трепещущее знамя уже виднелись издали, поскольку местность была открытая. Когда-то ее покрывали густые леса, прославившие и обогатившие Сиерану, но по приказу князей, что правили еще до Вирама, предка Инвара, почти все леса здесь вырубили. Леса не сдавались, и их продолжали сдерживать: купцам — выгода, стране — богатство, и никто не проберется незаметно — ни враг, ни лазутчик.

* * *

В крепости их заметили издали. Окованные железом ворота распахнулись и сомкнулись снова за спинами воинов. Оревин спешился первым, снял с седла драгоценную добычу. Как оказалось, девушка уже пришла в себя, но молчала и прекратила противиться, что вызвало у ее похитителей невольное уважение.

Оревин размотал пояс и плащ, поставил княжну на ноги. Когда она покачнулась, то предпочла ухватиться за стремя коня, а не за протянутую руку. Оглядевшись вокруг, она тотчас выхватила у Оревина плащ и завернулась в него по самую шею. Лицо ее вспыхнуло ярким румянцем: на ней не было ничего, кроме простой рубахи, а кругом, не считая нескольких любопытных баб, воинских жен, стояли и пожирали ее пылающими взорами одни мужчины.

Веллор, начальник крепости, стоял тут же, еще более хмурый, чем обычно. По лицу его было видно все, что он думает о замыслах своего князя и способах достижения мира с соседями. Он не сказал ничего, лишь замер на верхней ступеньке крыльца, постукивая твердыми пальцами по резному столбику.

Оревин, Тирват и их спутники низко поклонились девушке, которая все так же молчала, стиснув побелевшими пальцами плащ у горла. Впрочем, она не казалась перепуганной насмерть. Хоть лицо ее было бледно, а губы дрожали, в прищуренных серых глазах посверкивал опасный огонек.

— Прости нас, княжна Туимы, и не держи зла, — сказал Оревин. — Никакой беды тебе не грозит. Князь наш Инвар повелел нам увезти тебя, поскольку любит тебя и желает назвать женой…

Его прервал звонкий смех девушки. Позабыв придерживать у шеи плащ, она откинула назад голову и хохотала, словно перед нею отплясывали с десяток скоморохов. Утерев краем плаща слезы, что выступили на глазах от смеха, она совладала с собой и ответила:

— Не княжна я, храбрые воины. — Ее улыбка напоминала острый клинок, которым она столь яростно защищалась в долине Апи-Мей. — Ошиблись вы. Я не княжна, а ее верная служанка и защитница. Хвала богам, сегодня я исполнила свой долг.

Учтивое молчание сменилось дружным ропотом. Зашушукались бабы, шагнули вперед воины Паталара, звеня броней. Веллор, словно юноша, сбежал с крыльца и поравнялся с Оревином и Тирватом, которые замерли на месте, изумленные.

— Не прогневайся, госпожа, но горазда же ты врать, — сказал Гиройн, который всегда был скор на язык. — Хочешь заморочить нам головы, чтобы тебя отпустили…

В толпе послышались голоса: «Верно! Верно!» Девушка шагнула вперед, позабыв о плаще, и протянула руки ладонями вверх.

— Вру я, значит? Так взгляните сами, воины Сиераны, и спросите ваши глаза, не врут ли они вам. Разве такие руки у благородной княжны, что привычна к игле да прялке, а не к мечу?

По ладоням ее в самом деле тянулись мозоли, какие есть у каждого воина, с детства привыкшего держать меч, — пускай не столь грубые. Это заставило многих призадуматься: княжна туимская Атауна не была воительницей, об этом знали во всех окрестных княжествах. Много веков князья — и в Туиме, и в прочих землях — держали дочерей в строгости и хранили верность старым обычаям, что запрещали женщинам браться за оружие. С годами строгость смягчалась, и простолюдинки порой делались воинами — впрочем, какой с них спрос? Другое дело — высокородные девицы, хотя с полсотни лет назад по всей срединной Дейне ходили слухи о некоей княжне из северной Земли Богов, которая, будучи воительницей и единственной наследницей отца, сама возглавила войско, освобождая свою страну от захватчиков. Впрочем, править ей так и не позволили, ибо всех женихов-князей она отвергала, а сидеть на престоле незамужней девке негоже.

— Неужто и впрямь обманулись? — прошептал Инитур.

— А мне еще там почудилось, — загудели разом два или три голоса, — что не одна девка стояла в середке, а две. Тогда-то я не задумался — мало ли, может, в глазах двоится или морок какой…

— И что нам теперь делать с этим мороком? — бросил в сердцах Тирват.

Веллор отодвинул его в сторону, почти оттолкнул, и шагнул вплотную к девушке.

— Значит, говоришь, не княжна?

Он смотрел на нее, как судья — на разбойника, заслуживающего лютой казни. Девушка чуть попятилась, но Веллор ухватил ее за плечо, заставив поморщиться. Она побледнела, а потом глаза ее сверкнули.

— Нет, — сказала она. — Меня зовут Кодара, я состою при госпоже Атауне как раз на такой случай. — Она дерзко вздернула подбородок, улыбнулась. — Можешь убить меня, воевода. Свою службу я исправила как должно, и госпожа моя спасена.

Двор крепости Паталар гудел от ропота, в который вплетались возмущенные крики: чтобы девка осмелилась так дерзить воеводе! Столь сильно было недовольство, что мало кто задумался над главным — как поступить с пленницей. Пока шум продолжался, Тирват отвел Оревина в сторону.

— Как нам быть? — тихо сказал он. — Будто впрямь морок. Либо мы обманулись, либо князь ошибся. Коли она не княжна, так на кой она ему сдалась? Но отпускать ее тоже нельзя.

— Думаешь, надо везти к князю, а там пусть он сам рассудит? — Оревин почесал бороду и вздохнул. — Ох, и рассердится же он! Нет, напрасно мы это все…

Его прервал разлетевшийся по всему двору приказ Веллора — отвести девушку внутрь крепости для допроса. Заодно воевода велел крутившимся поблизости бабам принести для пленницы наряд, какой ни есть, — нечего ей красоваться перед воинами в одной рубахе. Женщины умчались и вскоре вернулись с поношенным платьем зеленого сукна, которое натянули на Кодару. Та починилась молча, хотя презрительно поморщилась, но заплести себе косу она не позволила. Впрочем, паталарские воины тотчас отогнали женщин и, взяв девушку под локти, повели к крыльцу.

Веллор шагал следом, лицом мрачнее грозового неба, когда к нему подбежали Оревин с Тирватом.

— Ты что задумал, воевода?

— Неужто я перед каждым сопляком должен держать ответ? — сказал Веллор, прищурившись: он никогда не скрывал презрения к княжеским приближенным. — Что задумал, то исполню. Не вашего ума дело.

— Нашего. — Друзья встали плечом к плечу. — Кто увез девицу? Мы. Стало быть, нам ее и стеречь, пока князь не рассудит, как быть.

— Вестимо — у вас же одни девки на уме. — Теперь Веллор откровенно издевался. — Думаете для себя выпросить? А о том, что девка — туимка да приближенная княжны, не думаете. Куда вам, мальчишкам, мыслить наперед? Пьете сладко, едите с княжеского стола, носите княжеские обноски да жмете по углам княжеских девок, вот и возомнили о себе невесть что. Может, там, при дворе, вы в силе, а здесь сила и власть мои. Коли отправил меня князь на границу эту, забытую богами, так пусть считается. И вы считайтесь.

Тирват и Оревин переглянулись. Слова Веллора сочились ядом и давней обидой, горькой, как желчь. Однако он был прав: здесь, в Паталаре, сила — его. Много ли стоят они всемером против сотни? Придется подчиниться — но сделать это на свой лад.

— Стало быть, не отдашь девку? — сказал Оревин.

— Не отдам. Она пленница, а не утеха. А вы уезжайте подобру-поздорову да скажите князю.

— Князю мы скажем. — Прозвучало это так, что Веллор, уже развернувшийся, чтобы уйти, замер и обернулся. — Через стражей. А сами здесь останемся да приглядим, мало ли что. Власть властью, да не волен ты, воевода, гнать отсюда княжеских советников.

По измятому годами лицу Веллора было ясно все, что он думает о княжеских советниках. Но он промолчал, лишь сплюнул и развернулся, так стуча сапогами, что доски деревянной мостовой проминались под ним.

— Надо бы предупредить князя, — шепнул Тирват. — От обиды до измены — один шаг. Опасные речи старик ведет.

— Верно, — кивнул Оревин. — Старый сыч мнит себя мудрецом, а нас глупцами — ему же хуже.

Воины княжеской стражи стояли здесь же, ожидая приказов, и украдкой терзали рукояти мечей — видно, не по душе пришлись им приграничные нравы. Двоих — Инитура и Атала — Оревин с Тирватом оставили при себе, прочих же отправили в Вирилад к князю Инвару, велев рассказать все — и о Кодаре, телохранительнице княжны, и о словах Веллора. «Хоть уморите коней, лишь бы не терять времени понапрасну», — наказали они. А проводив стражей, приказали двум оставшимся нести дозор на стене — вдруг Веллору вздумалось бы послать своих людей да перехватить гонцов?

Но Веллору сейчас было не до того. Позабыв о княжеских приближенных, он поднялся по высокому крыльцу и вошел внутрь крепости. В этом покое он обычно проводил дни и отдавал приказы десятникам. Убранство здесь поражало скупой простотой: на бревенчатых, конопаченных мхом стенах — оружие да волчьи головы, у стен — лавки, на столе — чернильница, нож и твердый холст для письма; Веллор не держал писца, предпочитая писать все сам.

Сюда же воины привели пленницу — Кодару, как она себя называла. Веллор уселся на лавку, скрипнувшую под ним, и впился тяжелым взглядом в девушку. По знаку воеводы воины отпустили ее, и она стояла спокойно, хотя украдкой теребила то ткань платья, то пряди волос.

— Горе тебе, если солгала нам, — сказал наконец Веллор. — Поклянись богами, что сказала правду.

— Клянусь, — тотчас отозвалась она, вытянув по обычаю вперед сложенные руки: правая ладонь поверх левой. — Клянусь небесными супругами, Кармиром-небом и Анавой-солнцем, что я Кодара, служанка и телохранительница княжны Атауны. — Девушка опустила руки и вновь улыбнулась дерзкой своей улыбкой. — Только для чего тебе моя клятва, воевода? Разве мои слова и мои ладони тебя не убедили? Будь княжна Туимы воительницей, ты бы знал об этом.

— Не обязательно, — возразил Веллор. — Если ваш князь держал в тайне даже сватовство Зимара Церибского к своей дочери, он мог скрывать от соседей ее нрав и привычки, боги весть, зачем. Со времен недоброй памяти князя Пето туимские князья держат дочерей и сестер чуть ни не взаперти. Отчасти оно и верно — сами не соблазнятся и никого не соблазнят.

— Госпожа Атауна не такова, — нахмурилась Кодара: не иначе, обиделась за свою княжну. — Да и кинжалом орудовать ей ни к чему, для этого у нее есть я. Седьмой год при ней состою. Так уж вышло, что схожи мы лицом и ростом, пускай я не знатна родом. Вот и все, что вам стоит знать.

На последних словах Кодары в комнату вошли Тирват с Оревином. Веллор покосился на них с неприязнью, однако промолчал. Взор его вновь обратился к пленнице.

— Что же прикажешь делать с тобой, девица?

Слова прозвучали угрожающе, и девушка, видимо, поняла это — побледнела, сжала руки, огляделась по сторонам. Оревин шагнул вперед, тоже почуяв неладное.

— Мы тебе не желаем зла, — быстро сказал он Кодаре. — Не ты нам нужна, а твоя госпожа. Князь наш без ума влюблен в нее и желает жениться. Да раз уж ты здесь, то могла бы помочь нам: ты вернешься к своим и дашь нам знак, как и когда увезти княжну…

— Да ты в своем ли уме? — Кодара топнула ногой. — Измену мне предлагаешь? Чтобы я выдала госпожу мою, которую боги сохранили от ваших беззаконных рук…

— Ты глотку-то не дери почем зря, девица, — прервал ее Тирват. — Не на ярмарке. Скажи лучше нам, когда поедет в Цериб свадебный поезд. А может, госпожа твоя собирается еще раз в Апи-Мей — мало ли у вас, девок, обрядов?

Кодара молчала, глядя в пол и вновь теребя кончики распущенных волос, что окутывали ее плащом до середины бедер. Все мужчины до единого не сводили с нее суровых взоров. Поскрипывали доски — кто-то переминался с ноги на ногу, слышались тяжкие вздохи досады и брань шепотом: «Хидег сожри упрямую девку!»

— Отвечай! — приказал Веллор. — Не станешь помогать, как они сказали, — он хмуро кивнул на Тирвата и Оревина, — или вздумаешь обмануть нас, я велю обойтись с тобой так, как поступают с пойманными лазутчиками, что не желают говорить.

Кто-то из воинов засмеялся: «А как поступать с девкой-лазутчицей?» Веллор сурово глянул на шутника, и тот осекся. По лицу воеводы было ясно, что он готов проклясть и князя с его внезапной любовью, и оплошавших княжеских приближенных, и дерзкую пленницу, и собственную службу. Впрочем, все в Паталаре знали, сколь суров воевода, особенно к женщинам. Тирват с Оревином тоже знали — и потому поглядывали на Веллора не без опаски: как бы не вздумал выместить на бедной девке всю свою ненависть к ихней сестре.

Видимо, к тому и шло.

— Я сказал, отвечай! — рявкнул воевода на всю крепость, так, что сотряслись бревна и доски, а воины помоложе вздрогнули. — Будешь помогать нам?

Кодара не ответила. Воевода кивнул ближайшему воину, и тот, подойдя к девушке, ударил ее кулаком в лицо. Покачнувшись, она с трудом устояла на ногах, но ей отвесил подзатыльник воин, стоящий сзади, и она повалилась на пол.

— Да ты рехнулся, воевода!

Тирват и Оревин кинулись было на защиту пленницы: та — не та, дерзкая — не дерзкая, а такое обращение с девками князю не по душе. Веллор вновь подал знак, и воины Паталара оттеснили обоих, как ни рвались они вперед.

— Ох, и ответишь же ты перед князем! — крикнул Оревин.

— Отвечу, — пожал плечами воевода. — Я исполняю его приказ, то бишь делаю ваше дело, рохли неуклюжие. Надо отыскать княжну — отыщем. А эта ведьма наверняка знает и про поезд, и про все прочее. И все нам расскажет, хочет или нет. Поддай-ка ей еще, Гаун.

Тот же воин ударил девушку под ребра — один раз, другой. Она корчилась на полу, но молчала, даже криков не было. Оревин с Тирватом в плотном кольце воинов тоже молчали, багровые от злости, только скрежетали зубами. А Кодара, получив с десяток пинков, вдруг расхохоталась.

— Ай да храбрецы живут в Сиеране! — глумилась она, сплевывая кровь из разбитых губ и носа. — Два десятка мужиков одну девку лупят! Да лупите хоть смертным боем, ничего вы из меня не выбьете! Не предам мою госпожу…

Послышались два-три выкрика: «Сука! Ведьма!», кто-то кинулся на помощь Гауну и его товарищам. Их остановил очередным знаком Веллор.

— Хватит, — приказал он. — Подымите-ка эту Хидегову дочь.

Воины вздернули Кодару на ноги. Оревин с Тирватом содрогнулись, глядя на нее: растрепанная, окровавленная, в измятой одежде, один глаз заплыл, другой блестит от непролитых слез. Смотреть страшно. Много ли нужно девке, чтобы лишиться красы?

— Пристыдить нас хочешь, ведьма? — Воевода сжал подбородок девушки и поднял ее голову, глядя так, словно впрямь хотел задушить на месте. — Или разжалобить? Не выйдет. Поглядим, надолго ли хватит твоего упрямства. А может, ты думаешь, что наш князь над тобой сжалится? Нет. Коли станешь ты между ним и княжной вашей, пощады тебе не ждать. Так что думай, девка, пока срок не вышел. — Он обернулся к воинам: — В погреб ее, и стерегите крепко.

Воины поволокли Кодару прочь. Она хоть и крепилась, но от побоев еле переставляла ноги, роняя то и дело голову на грудь. Тирват и Оревин, еще багровые не то от гнева, не то от стыда, вновь переглянулись. И вроде прав воевода, и в словах его есть толк, да разве ж можно так с девкой, будь она кем угодно?

Тем временем воины разошлись по приказу Веллора. Они молчали, хотя во многих взорах угадывалось тайное сострадание, а то и недовольство: слишком уж суров воевода. Впрочем, были и те, кто держал его сторону, а если сожалели, то о другом. Свои-то бабы давно приелись — отчего бы не позабавиться с туимской девкой?

Но Веллор хорошо знал своих людей. Стеречь пленницу он ставил лишь тех, в чьей надежности не сомневался. Дозорным настрого было заказано болтать с кем-либо, особенно с княжескими приближенными. А те впрямь попытались раз-другой, пока не убедились, что все напрасно. Веллор не считал их подлинной угрозой для себя, хотя слегка сожалел о чересчур прямых своих словах — мало ли, как эти юнцы вывернут их и преподнесут князю. Посланцы-то их, стражи столичные, давно ускакали в Вирилад.

Что до Оревина, Тирвата и двух их спутников-воинов, Атала и Инитура, то они вскоре оставили свои попытки — до поры до времени. Коли сила сейчас не их, незачем кидаться грудью на запертые ворота — так недолго самим очутиться в погребах. Разве что пленная девка продолжит упрямиться, а Веллор разгневается пуще прежнего: тогда уж нельзя будет смолчать. Хотя много ли стоит нынче их заступничество?

Пока же они нашли пристанище в доме дальнего родича Инитура, Толлга, — жена его славилась своей стряпней на весь Паталар, даже воевода не брезговал. И, сидя за обильным столом, на котором разве что птичьего молока не было, княжеские приближенные гадали: а принес ли кто-нибудь хоть горбушку хлеба да кружку воды бедной пленнице?

До конца дня и всю ночь стража у погреба не ослабляла бдительности. Инитур и Атал, которым велено было наблюдать за погребом, сообщили, что к двери почти никто не подходил, разве что сам воевода под вечер. Зашел и тотчас вышел — не иначе, девка вновь отказалась говорить. Ни еды, ни воды ей так и не принесли.

Почти всю ночь княжеские посланцы промаялись без сна, как бывает, когда не ведаешь, откуда нагрянет беда. Под утро же воины доложили, что на стражу у погреба встал совсем молоденький парнишка по имени Понейг, не прослуживший на заставе и полугода. С таким легче будет сладить — либо подкупить, либо уговорить, а на крайний случай пригрозить гневом князя.

Паталар спал тревожным сном. В настороженной тишине хлопали где-то крыльями петухи, готовые звонко пробудить Анаву-солнце. Холодный ночной воздух словно дышал угрозой; в каждой тени, в каждом закоулке мерещились соглядатаи — просто любопытные или подосланные Веллором. Ступая неслышно, озираясь, точно воры, Оревин и Тирват шагали к погребу.

Понейг, мальчишка-дозорный лет семнадцати от роду, вихрастый и конопатый, позевывал на посту — время ему досталось самое тяжкое для стражи. При виде княжеских приближенных он вытаращился, разинув рот, но тотчас ухватился крепче за копье и преградил дорогу.

— Куда идете? — спросил он, напрасно стараясь сделать голос грозным. — Не велено никого пускать.

— Неужто тебе не жаль ее? — сказал Оревин, кивнув на запертый погреб. — У тебя, поди, сестры есть — представь, что с ними бы вот этак обошлись. И ни воды, ни кусочка хлеба.

— Мы же не собираемся ее выпускать, — прибавил Тирват и показал свою ношу — полный кувшин. На расписных боках его блестели капельки. — Только воды передадим. Или ваш воевода хочет заморить девку до смерти? Князю это не понравится.

Понейг явно колебался, кусая губы, копье дрожало в пальцах. Он походил сейчас на затравленного псами зайца. Ответ же его сказал все:

— Князь-то далеко, а воевода — здесь. — Парень вздохнул. — За такое он вмиг велит шкуру с меня спустить да самого в погреба бросит.

— А ну как умрет девка? — Оревин шагнул ближе, и Понейг отшатнулся, едва не влепившись задом в дверь. — Если по-хорошему, ее сейчас не холодом-голодом морить, а к бабке-лекарке доставить надобно. Случись что, воеводе тоже не поздоровится. А ты, чтоб не так больно было, когда станут драть, — на, держи.

Оревин протянул мальчишке серебряный наборный пояс: на это серебро любой селянин мог бы жить безбедно не один год. Глаза Понейга засверкали, на худой шее дернулся кадык, рука выпустила копье и потянулась за подарком.

— Сперва отопри, — велел Оревин. — И лестницу давай.

Мальчишка тотчас повиновался. Сунув ему пояс, Оревин нащупал порог и опустил лестницу. Тьма и затхлая, холодная сырость ударили в лицо, но у Понейга имелся светильник, который подхватил свободной рукой Тирват. Светя себе, они заглянули в погреб.

Девушка свернулась у сырой бревенчатой стены и как будто спала. Стук лестницы по полу и тусклый свет, видимо, разбудили ее: она подняла растрепанную голову, сощурилась, закрылась рукавом. Оревин взял кувшин у Тирвата и, пока тот придерживал край лестницы, спустился.

— Эй, девица, — окликнул он.

Здесь, внизу, было еще холоднее — зуб на зуб не попадал, дыхание вырывалось изо рта и ноздрей белыми облачками. Кодара приподнялась и выпрямилась, как могла, дыша на сжатые руки. В прищуренных глазах замер немой вопрос пополам с подозрением.

— Выпустить тебя мы не можем, — продолжил Оревин, — но негоже тебе страдать безвинно. Возьми воду. И еще возьми. — Он поставил на земляной пол кувшин, потом достал узелок. — Здесь хлеб, лук да сало. И плащ возьми, все теплее будет. — Стряхнув плащ с плеч, он положил его у стены.

— И на том спасибо, — медленно, хрипло произнесла Кодара.

Поневоле Оревин поклонился ей. А когда выпрямился, перед глазами будто тень мелькнула: девушка, точно вспугнутая птица, вскочила и метнулась вверх по лестнице. Помянув Хидега и всех его прихвостней, Оревин полез за нею, но она, уже наверху, со смехом толкнула лестницу вниз. Опешивший Тирват едва успел кинуться вслед за беглянкой, а Понейг уже вопил на весь Паталар: «Стой! Стой!»

Кодара далеко не убежала: побои и холод сделали свое дело. Тирват перехватил ее и поволок обратно, как бы она ни противилась. Оревин тем временем выбрался из погреба и, потирая ушибы, клял свою доброту. Девушка дрожала в руках Тирвата, уже не пытаясь вырываться, Понейг устал вопить и теперь то краснел от злости, то бледнел со страху. А крепость просыпалась: звенели голоса, оружие и броня, стучали сапоги, гавкали псы, где-то вскрикивали тревожно женщины. А потом шум поблек от зычного голоса воеводы:

— Что здесь такое?

Застегивая кафтан, Веллор шел к погребам, за ним бежали несколько заспанных воинов с копьями. Холодный взгляд воеводы вмиг охватил все: распахнутую дверь, княжеских приближенных, пленницу, что замерла в руках одного из них, растерянного мальчишку-стража. Тот сжался под этим взглядом и повалился на колени, заливаясь слезами и порой стуча лбом о деревянную мостовую.

— Прости, воевода, виноват я! — всхлипывал Понейг. — На серебро позарился… Пожалел девку проклятую, а она…

— Пожалел? — повторил Веллор. — Вот сам и просидишь в погребе дней с пяток, оно тебе впрок пойдет. Будешь знать, как жалеть врагов. — Он взглянул на девушку, которую по-прежнему держал Тирват. — А этой змее подколодной — сорок плетей.

Веллор махнул двум ближайшим воинам. Едва те шагнули вперед, как Оревин заступил им дорогу, а Тирват крепче прижал к себе девушку, словно защищая.

— Не троньте ее! — сказали они в один голос, а Оревин прибавил: — Коли кто здесь и заслужил плетей, так это мы. Ее-то за что драть? Будь ты сам в плену, воевода, неужто не улучил бы миг да не решился сбежать?

— Ты верно сказал: вы заслужили, — кивнул Веллор. — Драть вас, княжеских наушников, я уж не стану — в том вина отцов ваших, что пожалели для вас розог в детстве. И в погреб сажать не буду. А чтоб не своевольничали, посидите в крепости под стражей. Приедет князь, пусть сам решает, чего вы заслужили.

Воины отстранили Оревина и вырвали Кодару из рук Тирвата. Она же оставалась безучастной, словно попытка побега отняла у нее последние силы — или же она потеряла последнюю надежду на спасение. Не глядя ни на кого, она лишь сжала губы и глубоко вздохнула — видимо, готовилась терпеть очередные муки.

Прочие же воины по знаку воеводы увели в крепость Тирвата, Оревина и Атала с Инитуром, перед тем отобрав оружие. Угроз гневом князя они не испугались. Прав был Понейг: князь далеко, а воевода — здесь, и на расправу скор.

Тем временем Кодару подтащили к столбу близ конюшен, где обычно наказывали провинившихся. Кто-то умчался за плетьми. Воины сдернули с девушки платье и схватились за ворот рубахи.

— Снять прикажешь, воевода? — спросил один. — Или просто порвать?

Было видно, как вспыхнули жгучим румянцем стыда лицо, шея и плечи Кодары. Веллор заметил это, как заметил и жадные взгляды многих воинов.

— Рвите на спине, и довольно. — Воевода нахмурился по привычке. — Нечего вам глазеть на голых девок.

Вздохнув не без сожаления, воины перекинули Кодаре волосы на грудь, привязали к столбу за вытянутые руки и разорвали рубаху на спине. Девушка чуть обернулась, и хотя взгляд ее ничего не выражал, Веллору почудилась в нем злоба. Вмиг вскипев, он в два шага подскочил к пленнице.

— А могу и передумать, — тихо сказал он ей. — Насильничать тебя я не позволю, но выставить голой перед всеми могу. Так и сделаю, если продолжишь упрямиться да злобствовать, змеища!

— Что за мать тебя родила, воевода, — только и сказала Кодара чуть слышно и отвернулась, вновь стиснув побелевшие губы.

Спина у нее была неширокая, но крепкая, под белой кожей виднелись сильные мышцы. Сейчас они напряглись — девушка сжалась, ожидая первого, самого страшного удара. Стоящие полукругом воины затаили дыхание, словно тоже ожидали боги весть чего. Веллор не смотрел на них, иначе гнев его разгорелся бы еще пуще, ибо во многих глазах читалось теперь явное сострадание. Но пойти открыто против воли воеводы не посмел бы никто.

Когда плеть свистнула в воздухе, Кодара вжалась головой в столб, стиснула белые, как у мертвеца, пальцы. Крика не было, хотя она вздрагивала при каждом ударе. Лицо ее почти полностью закрыли спутанные волосы — возможно, она прикусила прядь-другую, чтобы не кричать. Веллор стоял в двух шагах от нее и считал удары вслух.

На пятнадцатом ударе она не выдержала, послышались стоны. Девушка то сжимала кулаки, то драла ногтями веревку и столб. Плети будто замедлились, и Веллор прикрикнул на воинов, приказав бить в полную силу. Кровь уже брызгала во все стороны, порой долетая до воеводы.

Когда отсчитали тридцать ударов, ноги девушки подкосились. Веллор тотчас шагнул к ней, откинул волосы с лица: она была в сознании, глаза почти побелели и закатывались, на губах — кровавая пена. Он отошел и махнул воинам: продолжайте. Но те помедлили, опустив руки с плетьми.

— Не прогневайся, воевода, но так недолго и насмерть забить, — сказал один. — Вон, уже сомлела — все ж девка, не мужик. А в холоде да без еды и воды вмиг протянет ноги. Кому будет нужен ее труп?

Из-под спутанной темной гривы раздался еле различимый хриплый шепот. «Лучше мне умереть, чем жить…» — с трудом разобрали воины, что стояли ближе, прежде чем девушка повисла без чувств на руках. Суставы хрустнули, точно ее вздергивали на дыбу.

Веллор сплюнул с досады. Нехотя он велел снять пленницу и отнести обратно в погреб. Уходя, воины забрали узел с едой и плащ, которые принес недавно Оревин, воду все же оставили. Стеречь же пленницу воевода поручил лишь самым надежным людям из числа тех, кого ничем не разжалобить. И заодно велел каждого, кто хотя бы приблизится к погребу, хватать на месте и тотчас волочь под плети.

Весь день, ночь и новое утро в Паталаре напоминали прижавшую уши собаку, побитую гневливым хозяином. Смолкли привычные разговоры, ссоры и шутки, притихли бабы, даже горластые петухи и скотина в загонах не решались подать голос. Никто не смел ни единым словом перемолвиться ни о пленнице, ни о взятых под стражу княжеских приближенных. Дозорные на стене, обычно глядящие на запад, где лежала Туима, теперь чаще смотрели на восток, в сторону Вирилада. К столице вела дорога, проложенная века назад через южные отроги гор Йарра, и если ехать не спеша, путь верхом занимал дня три. Но князь, получив вести, мог и поспешить, поэтому его ждали в любой миг.

Когда золотоликая Анава, натешившись в полдень, медленно заскользила на сверкающих своих санях к западу, вдали показалось облако пыли, вскоре превратившееся в небольшой отряд всадников. Они неслись, обгоняя даже ветер, топот конских копыт напоминал внезапный гром, словно сюда мчалось верхом целое войско. Когда всадники подъехали ближе, стало видно, как спотыкаются кони, как тяжко опадают их покрытые пеной бока. Сами конники посерели от пыли, яркие одежды потускнели, но никто не смог бы не узнать в том, кто возглавлял их, самого князя Инвара.

* * *

Белый конь хрипел, воздух кругом сделался удушливой пылью, в ушах звенела кровь, а на сердце тяжким камнем лежало недоброе предчувствие. Инвар уже передумал все, что мог, с тех пор, как получил весть. Как быть, он не знал — раскаиваться поздно, содеянного не воротишь. Думы об ускользнувшей из его рук княжне изводили его беспощадной горечью: теперь все вправду кончено. Однако ему предстояло решать участь захваченной пленницы. И заодно поразмыслить о своеволии Веллора — воистину, прав был покойный отец, недаром предупреждал.

Инвар не замечал, как оставались позади десятки регов, как преодолел он за один день путь, на который обычно уходит три, как измучены люди и кони, как утомлен он сам. Горькие думы выжгли душу, и теперь он просто молил богов, чтобы ему достало разума разобраться во всем. Лишь бы не поддаться горячности, которая часто брала над ним верх — обычно к худшему. Правда, признавать ошибкой свой замысел с похищением Инвар по-прежнему не желал.

Со стен Паталара их заметили: гулко протрубили рога, отворились ворота, все громче перекликались голоса. Инвар чуть придержал коня и сделал знак свите — а то как бы заморенные бешеным бегом скакуны не пали тотчас, стоит им остановиться. Во дворе крепости собрались воины — в броне, при оружии, рядом стояли слуги, готовые взять коней. От крыльца шел твердым своим шагом Веллор, но сколько Инвар ни смотрел, он не заметил ни Тирвата, ни Оревина.

— Здрав будь, государь, — поклонился Веллор — не слишком низко. — Быстры же твои стражи, а сам ты еще скорее.

— Где она? — Инвар спешился, бросил поводья слуге. — Я желаю видеть ее. И где мои люди?

Веллор по обыкновению хмурился, пряча свои думы. И все же Инвар заметил в его непроницаемом взоре нечто странное — не то опаску, не то вызов.

— Девка в погребе, — ответил воевода, словно неохотно. — Сбежать пыталась, и я велел дать ей плетей. А все потому, что люди твои нарушили мой приказ, подкупили дозорного и пробрались к ней — боги весть, для чего. Девка-то пригожая… была, — ядовито прибавил Веллор. — Поэтому я велел взять их под стражу, чтобы не своевольничали.

— Привести их сюда, немедля! — Горло Инвара перехватило гневом, и пришлось тяжко выдохнуть раз-другой, прежде чем продолжить. — И девку тоже. Кто дозволял тебе ее бить, Веллор? Или ты ни во что не ставишь мое слово, раз не сумел дождаться его?

— Что сделано, то сделано, — ответил воевода, и слова его прозвучали эхом недавних дум Инвара.

Паталарские воины бросились исполнять приказ, не дожидаясь воеводы. Вскоре с бокового крыльца сбежали Оревин, Тирват и двое стражей — без поясов и оружия. Их осунувшиеся лица вмиг просияли, но Инвар не нашел в себе сил улыбнуться в ответ. Его вновь душил гнев, который усилился, едва он заметил двух воинов, что волокли под руки бесчувственную девицу в некогда белой разорванной рубахе.

Голова девушки свесилась на грудь и болталась, как будто шея была сломана, темные волосы мели мостовую. Длинную рубаху запятнала не только грязь, но и засохшая кровь. Когда Инвар кинулся к ним и коснулся руки девушки, то едва не отдернулся: холод обжег даже сквозь перчатку.

— Вот эта змея, государь, — спокойно произнес Веллор, словно ощущал себя правым. — Дерзка, злоязычна и упряма — впрочем, чего еще ждать от туимки? Говорит, что служит своей княжне, хотя правда ли это, боги весть. Моя бы воля, я бы ее покрепче допросил.

Девушка слабо пошевелилась — видимо, от солнечного тепла и свежего воздуха. Один из держащих ее воинов приподнял за волосы ее голову, открыв лицо. В тот же миг Инвар позабыл обо всем — о своих думах, кто виноват и почему, о словах, которые хотел сказать Веллору, и об упреках, которые хотел бросить своим друзьям. Он не мог отвести взора от бледного лица девушки с разбитыми губами и носом, с багровым синяком вокруг левого глаза.

— Она… — только и смог прошептать Инвар.

Он подхватил ее на руки. Из-под спутанных, пропитанных потом волос виднелась на шее пестрая плетеная тесемка, на каких носят обереги. Инвар вытянул тесемку и уставился на серебряный оберег в виде причудливого узла, обвивающего месяц, — знак и воинский, и девичий. От движения рубаха сильнее сползла с окровавленных плеч девушки, почти обнажив грудь. Над правой чернела родинка.

И в голове, и в груди Инвара сделалось тесно. Все кругом притихли, словно окаменели. Медленно он обвел всех помутневшим взором и остановился на Оревине и Тирвате, которые, казалось, изумились не меньше.

— Вы-то куда глядели? — с трудом выговорил Инвар. — Неужто не узнали? И даже защитить не смогли!

— Виноваты, государь! — Оба бросились на колени. — Прикажешь казнить — твоя воля, заслужили.

Инвар не нашел, что ответить им, хотя то, что друзья не стали оправдываться, чуть смягчило его сердце. Он рос вместе с ними, как с родными братьями, и хорошо знал, что они могут сделать, а чего не сделают вовеки. Сказать по правде, не так уж велика их вина, а если казнить здесь кого, то не их. Страшен явный враг, да еще страшнее враг затаившийся. Никто не проживет долго, коли в спину ему нацелен меч давнего недовольства.

— Горе тому, кто терзал тебя, краса моя…

Инвар коснулся губами волос девушки, закутал ее в собственный плащ и бережно передал воинам из своей свиты. Одного из слуг он послал за лекарем или за лекаркой — кто тут есть. А затем приказал себе перестать быть влюбленным и вновь сделаться князем — князем, вершащим суд.

— Стало быть, Веллор, так ты служишь мне — девок безвинных мучаешь?

Воевода и бровью не повел, хотя лицо его чуть посерело.

— Не девок, а врагов, — бросил он. — А кто враг, мужик или баба, то неважно. Я предлагал ей помочь нам похитить княжну — как ты и приказывал, государь. — Голос воеводы зазвенел ядовитой насмешкой: мол, сам, дурак, виноват. — Она отказалась, да к тому же дерзила нам, это все подтвердят. А потом решила сбежать, и я наказал ее.

— А зачем взял под стражу моих людей? — Инвар поборол гнев и старался говорить спокойно. — Зачем силой своей перед ними похвалялся, зачем обиды свои напоказ выставлял — мол, сослали тебя безвинно на границу? Ох, и прав же был отец мой, знал, что делает, только не разглядел он вполне нрава твоего, Веллор. Зато я теперь вижу. Таким, как ты, ломоть власти не нужен, вам все нужно, и выжидать вы умеете. Да только позабыл ты, мудрый воевода, что тот, кто хочет всего, порой всего и лишается. И жизни.

Вот теперь Веллор дрогнул, взгляд его забегал.

— Неужели казнить меня хочешь, государь? — сказал он, совладав с собой. — За что — за то, что девке худородной всыпал плетей, да за выдумки наушников твоих?

— Ты и сам горазд выдумывать, воевода! — крикнул Оревин.

Он хотел продолжить, но Инвар остановил его знаком.

— Коли заговорили, отвечайте по совести, — сказал он обоим друзьям. — Только встаньте сперва. Чем вы так прогневали Веллора, что он велел под замок вас посадить?

Оревин с Тирватом переглянулись и заговорили, дополняя друг друга:

— Воевода на допросе велел избить эту девушку, Кодару, а потом бросил в погреб. Кормить и поить ее он запретил, мы целый день следили, а когда сами пытались, нас гнали прочь, будто собак. А под утро попался нам дозорный посговорчивее, он сам сейчас в погребе сидит. Вздумали мы напоить да накормить девицу, а она возьми и вырвись. Кто ж знал, что она решится бежать? Тогда воевода приказал бить ее плетьми, мы вступились, вот и угодили под замок.

— Правда это?

Веллор не ответил. Тогда Инвар оглядел собравшихся воинов, и те нестройно отозвались: «Правда, государь». Воевода покосился на них, как на предателей, скривив губы, и поглядел прямо в глаза Инвару. Подданные не поднимают на государя таких взоров — был в нем открытый вызов с угрозой: «Не боишься, князь? У тебя с собой и двух десятков не будет, а у меня здесь — сотня, и мало кто из них решится пойти против моей воли».

Инвар сдержался и не стал отвечать словами. А сам, глядя то на Веллора, то на его людей, думал: «Боялись они тебя, пока я далеко был. А теперь поглядим, чья возьмет. Умеешь ты запугать, да не умеешь привлечь к себе сердца воинов».

Поспешные шаги и пыхтение прервали думы Инвара. Он увидел пожилую полную лекарку, увешанную оберегами: женщина всплеснула руками при виде израненной девушки и сделала двум слугам знак нести ее к ближайшему дому. Инвар едва не метнулся следом, проклиная и себя, и Веллора, и суд, который вынужден сейчас вершить. Впрочем, ни к чему его затягивать. Надо увезти ее отсюда, немедленно, и передать на попечение старухи Валусы — уж та смыслит в лечении побольше здешних. А с Веллором и так все ясно.

— Казнить его, — приказал Инвар. — Сейчас же.

Паталарские воины притихли, но не возразили ни словом, ни знаком. Те же, что сопровождали Инвара, тихо зашушукались за его спиной. Один прошептал: «Не лучше ли под стражу взять, государь?»

— Не лучше, — отрезал он. — Вы гляньте в глаза ему — такой не раскается, но затаит обиду и отыщет случай отомстить. Кто ненадежен в малом, предаст и в большем.

Веллор умел достойно проигрывать. Впрочем, даже вздумай он бежать или защищаться, у него бы ничего не вышло. Двое княжеских стражей заставили его встать на колени, третий двумя ударами снес с плеч голову. Дрожащие, молчаливые слуги унесли тело, потом сбегали за водой и смыли кровь.

— Остаешься пока за старшего, — сказал Инвар пожилому десятнику Накруну, который служил в Паталаре еще при покойном князе, и обернулся к Оревину, Тирвату и их спутникам: — А вы — живо на коней. Но сперва велите приготовить повозку поудобнее.

И кони, и повозка подоспели тотчас. Тирват с Оревином молчали и отводили глаза, не смея вновь заговорить. С грустью Инвар смотрел на них — если посудить по совести, не за что на них сердиться. Не они виноваты, а он, отдавший им приказ. Хотя говорить им об этом не стоило. Да и не до разговоров сейчас ему.

Тем временем лекарка и воины уложили девушку в повозку, застеленную сукном поверх волчьих шкур. Женщина поставила в угол повозки горшочек с мазью, а сама все качала головой да наказывала вознице ехать осторожнее. Инвар сунул ей в руку серебряное запястье и, не слушая благодарностей, мягко провел ладонью по спутанным темным волосам бесчувственной красавицы.

— Потерпи, милая… — шепнул он. — Скоро будем дома.

Никогда прежде не знал Инвар столь долгих дней и столь долгого путешествия. Казалось, дорога вечно будет развертываться впереди и никогда не кончится, как волшебное полотно, дар чародея бедной вдове из сказки. Всякий раз, когда повозка подпрыгивала, а лежащая в ней Кодара вздрагивала или стонала в беспамятстве, все тело Инвара пронзала, как наяву, боль. Словно он терпел вместо нее — и рад был бы потерпеть во сто крат больше. Лишь бы только она не страдала!

Несмотря на помощь лекарки и оставленное ею снадобье, девушке сделалось хуже. Лицо ее пылало от жара, она металась, едва не сбрасывая с себя плащ, которым была укрыта. Порой она приоткрывала глаза — блестящие, невидящие, пустые, — будто не понимала, где она и что с нею. Быть может, ей казалось, что она грезит, а на самом деле — по-прежнему в темном сыром погребе крепости Паталар.

Изредка с распухших губ Кодары срывались тихие хриплые стоны, но ни разу не произнесла она ни единого слова, ни единого имени — будто некого ей было позвать, не у кого искать утешения, будто одна она во всей необъятной Дейне. «Не одна ты, я с тобой, — говорил ей мысленно Инвар, словно знал, что она слышит его. — Что бы я ни отдал за то, чтобы ты позвала меня! Но пусть даже ты не зовешь — я все равно рядом и не оставлю тебя».

Порой этих безмолвных речей было мало, и тогда Инвар спешивался и шел рядом с повозкой, сжимая сухую, горячую ладонь Кодары, будто надеялся прикосновением облегчить ее муки и отдать ей собственные силы. Всю кровь бы выпустил из жил, лишь бы увидеть ее здоровой и счастливой, поймать один лишь взгляд — добрый, ласковый, услышать голос, что слаще пения самой Телады-мастерицы.

Поиски правых и виноватых остались позади, как и казненный Веллор. Гнев ушел, только жгла душу невыносимая горечь, а глаза жгли непролитые слезы. Даже по отцу и матери князь Инвар не проливал слез, ибо это недостойно мужчины. Но кто остался бы равнодушен к напрасным страданиям ни в чем не повинной девушки?

Инвар старался не думать о худшем, поскольку его занимали теперь иные загадки. Разумеется, Кодара поправится — и что потом? Как ему держаться с нею, как повести разговор? Оревин с Тирватом и прочие воины говорили, что она дерзка, предана своей госпоже-княжне, да и смелости отчаянной ей не занимать — недаром она пыталась бежать, хоть и понимала наверняка, что далеко не уйдет. А главное — нет ли у нее любимого там, в Туиме?

«Даже если ты будешь равнодушна, даже если скажешь, что ненавидишь меня, я не разлюблю тебя, — говорил мысленно Инвар, глядя на писаные дуги темных бровей Кодары и на сомкнутые, слегка дрожащие голубоватые веки. — Но как тогда быть с тобою? Отпустить не смогу, удерживать силой не хочу. Боги святые, если бы я знал! Но теперь поздно. Теперь мне одному решать».

И вновь искал он решения, и не находил. И не найдет — пока она не очнется.

Когда впереди показались тесовые крыши и резные коньки, потянуло дымом из печных труб, зазвенели на все лады голоса в пригороде, сердце Инвара затрепетало еще пуще. Дорога здесь была ровная, и он приказал подстегнуть коней. Сам он по-прежнему ехал обок с повозкой, не сводя глаз с пылающего лица Кодары, и словно не видел ни светлых стен своего города, ни домов, теремов и лавок, ни толп людей на улицах — день был в разгаре. Изумленно-любопытный гул, ржание коней, собачий лай, скрип повозок, запахи дыма, навоза и стряпни — лишь малая часть дыхания столицы — тоже проплыли мимо него. Мысленно он уже был во дворце, по-прежнему рядом с Кодарой. Все должно было быть готово к встрече — он загодя отправил в Вирилад гонца с приказами.

— Покои матушки на женской половине убраны? — сразу спросил Инвар слуг, едва въехал во двор и спешился.

Слуги и служанки молча поклонились, подоспевший конюх увел коня. За всех ответила Найва, пожилая начальница над всей женской прислугой:

— Все исполнено, государь, как ты велел. Гонец еще вчера прибыл…

Инвар кивком оборвал ее — сейчас не до пустой болтовни — и осторожно поднял на руки Кодару, все еще бесчувственную, поднял так, словно она была из горного хрусталя, который порой находят в горах Йарра.

— Позвать туда Валусу, немедля! — приказал Инвар, уже поднимаясь по широким, блестящим ступеням.

Найва тотчас умчалась, махнув нескольким девкам. Прочая челядь лишь покосились на девушку, которую Инвар сам нес вверх по лестнице к покоям давно умершей княгини. Там вправду все было готово, как должно: свежо, чисто выметено, всюду новые ткани и ковры, застелена постель с толстой периной и шелковым одеялом. Лишь только Инвар уложил бесценную свою ношу, как дверь вновь скрипнула — явилась Валуса.

— Займись ею, старуха, — велел Инвар. — Она ранена, у нее сильный жар. Да смотри, чтобы ни единого следа на теле не осталось. Я знаю, ты это умеешь.

— Как не уметь, государь. — Валуса отвернула плащ со спины Кодары, острым ножом срезала повязки, наложенные нынче утром. — Оллад, воин из твоей стражи, и жена его подтвердят. У них ведь доченька меньшая кипятком обварилась — и ничего, ни единого следочка на белом теле. Все сделаю, как прикажешь. Пусть сороки эти болтливые, — она кивнула на стоящих у двери глазастых служанок, — вскипятят мне воды да принесут тонкого полотна, прочее-то у меня при себе. — Она похлопала по бесчисленным мешочкам у пояса.

Инвар махнул служанкам, и те умчались быстрее нишанских кобылиц. Валуса тем временем принялась раскладывать на покрытой полотном лавке у постели травы, коренья и кривые бурые комочки, от которых на весь покой пошел резкий, но приятный запах. Вскоре подоспел слуга с горшочками, ступками и мисками — видно, старуха загодя велела ему принести их. Она неспешно принялась за работу и вдруг оглянулась на Инвара.

— А ты чего стоишь, государь? — сказала она, почти проворчала. — Не на что тут смотреть.

— Не тебе указывать мне, — нахмурился Инвар. — Я останусь здесь, пока она не очнется.

Он догадывался, что старуха непременно выставит его прочь, и отчасти желал этого, чтобы настоять на своем. Однако гневаться на Валусу было бессмысленно, слишком она ценна. И к тому же сама это знает.

— Ты, конечно, князь, — не повела бровью Валуса, — да только покуда я кого лечу, я сама себе и всем княгиня, вот так-то. Поэтому ступай-ка, государь, да наберись терпения, дело будет нескорое. Да и неужто зря меня колдуньей зовут? В чары не мешайся, государь, особенно в те, что творит женщина. — Старуха усмехнулась — не ехидно, как всегда, а с пониманием. — Не тревожься, я позову тебя, как будет можно.

Инвар вновь нахмурился, но заставил себя выйти. Перед тем он остановился у ложа Кодары и долго смотрел на нее, побледневшую и будто притихшую — жар сменился тяжким забытьем. «Не о чем тревожиться, — сказал он себе, унимая вновь пустившееся в бег сердце. — Старуха не обманет, она и не таких поднимала, чуть ли не из могилы вытаскивала». Рассказ Валусы про обварившуюся девочку, дочь дворцового стража, был истинной правдой и до сих пор не сошел с уст вириладцев. Не глядя на старуху, Инвар коснулся волос Кодары и прошептал: «Поправляйся скорее».

Будто назло, день у него выдался нелегкий — дворец наводнили просители, местные и приезжие, что явились искать княжеской справедливости. Верша суд, разбирая чужие споры, порой казавшиеся ему такими пустыми и глупыми, Инвар заставил себя отбросить тревоги и все ждал, не прибежит ли слуга или служанка от Валусы. Но и к вечеру, когда дела остались позади и последний жалобщик покинул дворец, старуха никого не прислала, а когда Инвар пришел сам, не пустила.

— Лечение на пользу пошло, государь, огневица ушла, — только и сказала она. — Коли хочешь, чтобы все следы сошли с тела твоей красы, не тревожь нас нынче ночью. Буду чары творить — ночь ведь самая пора для чар. Завтра тоже не тревожь, а на третье утро приходи. Тогда и очнется.

Если князь Инвар и не любил чего, так это ждать. Однако ни единым словом он не возразил Валусе, а ушел, с тайной усмешкой размышляя о том, что боги, видно, вздумали научить его терпению. Сам он в ту ночь так и не сомкнул глаз, обращаясь то к пресветлым небесным супругам, то к покойным отцу и матери, но чаще — к душе Кодары, дремлющей в израненном теле.

Вспоминая лицо девушки и все то, что он знал о ней, он не мог поверить, что душа ее может быть полна ненависти.

* * *

— А я говорю тебе, отец, что это они. Кто же еще способен на такую гнусность? Не удивлюсь, если сам Инвар, чтоб его Хидег заживо растерзал на кусочки, приказал своим прихвостням нарочно осквернить священное место — и заодно похитить мою сестру.

Князь Кеван пожал плечами, глядя на сына, который по привычке бешено расхаживал по палате туда-сюда и топал так, словно желал проломить пол.

— Не обязательно, — сказал Кеван. — И почему ты думаешь, что им была нужна именно Атауна?

Тойво замер на месте и с досадой хлопнул себя по лбу.

— А разве он не сватался недавно к ней? С него станется отнять у жениха невесту, лишь бы оскорбить нас. Но они ошиблись, — Тойво помрачнел, отвел взор, — и я сам не знаю, к добру или к худу.

— В приграничных областях всегда полно лихих людей, которым не указ ни людские, ни божьи законы, — заметил Кеван. — Те, что напали на мою дочь и ее свиту в Апи-Мей, не носили никаких знаков…

— Еще бы, — перебил сын, — Инвар же не дурак. Велел своим переодеться или вообще взял сторонних — тех самых лихих людей, о которых ты говоришь…

— Больше я не желаю об этом говорить, — оборвал Кеван и указал на ближайшую лавку. — А ты сядь и не мельтеши у меня перед глазами. Хвала богам, твоя сестра жива и на свободе. И, думаю, будет лучше отправить ее в Цериб как можно скорее. Обойдемся без пышных празднеств, свадебный поезд тронется в путь тайно. Приданое давно готово, так что можно хоть сегодня слать гонца к Зимару: пусть встречает невесту.

— Слышал бы ты себя, отец! — Едва усевшийся Тойво вскочил, сжал кулаки. — Тайно! Без празднеств! Позор-то какой! Будто моя сестра — простая беднячка, а не дочь князя! — Он перевел дух, лицо пестрело алыми пятнами гнева. — Неужто ты не видишь, какое это бесчестье — и для нас, и для Туимы, и для Атауны…

— Зато она будет в безопасности, — отрезал князь. — Как только свадебный поезд пересечет границу с Церибом, Атауну встретят посланцы жениха и воины. Вот пусть они и стерегут ее. А ты успокойся и радуйся, что те разбойники — неважно, кто они и откуда, — ошиблись.

— Вот как? — Тойво и не думал успокаиваться и вновь забегал по палате. — Стало быть, радоваться мне? Ты трясешься за жизнь Атауны, которая не стоит и мизинца Кодары! А до нее тебе дела нет!

— Кодара исполнила свой долг, — слегка нахмурился Кеван. — Именно для этого она была нужна при дворе. Мне жаль ее, но…

— Но выручать ее ты не собираешься, так? Да, конечно, не собираешься. И до меня тебе тоже нет дела! Тебе все равно, что я с ума схожу от мыслей, где она и что с нею сейчас!

Вот теперь князь явно разгневался. Он поднялся — вернее, вскочил с престола и вмиг очутился лицом к лицу с сыном, пальцы стиснули резной посох.

— Ты опять за свое? — процедил князь. — Может, прикажешь еще войну развязать из-за своей зазнобы — из-за какой-то худородной девки? Нет, я еще не сошел с ума. Повторяю, Кодара сделала свое дело, а что с нею будет дальше… — Кеван задумался на миг. — Быть может, все вышло к лучшему…

— Что к лучшему? — рявкнул Тойво. — Что она погибнет — или уже погибла? Я не допущу этого! Перерою всю Сиерану, всю Дейну, но отыщу ее. И горе тогда тем, кто посмел ее тронуть!

Кеван с усмешкой качнул головой и неспешно вернулся на престол.

— Дурак, — бросил он. — Бегаешь за нею, как глупый щенок, а она тебя знать не желает.

— Придет срок, и пожелает, — скрежетнул зубами Тойво.

— И зачем? По тебе сохнет столько девок, выбирай любую, тебе же не жениться на них. Да и на Кодаре ты бы не женился.

— Поглядим. — Тойво сверкнул глазами из-под нависших на лоб волос. — Неизвестно еще, кто из нас дурак. Говоришь, выбирай любую? Да на что мне любая, если я хочу эту! Хочу и получу, не добром, так силой! Если этот Хидегов ублюдок хоть пальцем ее тронул…

— Скажи мне, Тойво, зачем это Инвару? — попытался Кеван в последний раз. — Он желал взять мою дочь, а не какую-то служанку-телохранительницу. Если даже ты прав и нападение устроил Инвар: как ты думаешь, что бы он сделал, когда увидел, что похитили не ту девку?

— Вот именно. — Тойво тяжело упал на лавку, смяв ковер, закрыл лицо руками. — Он бы велел убить ее, а перед тем опозорил бы.

Князь Кеван тяжко вздохнул, утомленный спором. Нет, сына не переубедить, он сейчас не способен слышать голос разума — если вообще способен. С детства таким был, все делал наперекор — коли взбредет ему в голову идти, скажем, направо, то даже упряжка из десятка лошадей не развернет его налево. Свет ему клином сошелся на этой Кодаре. Будто впрямь наваждение какое: уж не приворожила ли его эта девица?

Кеван тотчас усмехнулся своим мыслям. На самом-то деле все проще: никогда прежде Тойво не знал отказа у девок — и вдруг напоролся на неприступную. Никакой приворот, никакая ворожба не разжигает так страсть юноши, как упорство девки. А значит, все обернулось к лучшему.

Воистину здесь не обошлось без мудрой помощи небесных супругов. С глаз долой — из сердца вон. Атауна скоро уедет к жениху, во дворце вмиг станет меньше девок и баб, а Тойво забудет и образумится. Пускай он горяч, как норовистый жеребец, и дела ему милее дум, да кто в молодости не был таким? Перебесится — и поумнеет. Да и жениться ему давно пора.

Черное холодное забытье наконец-то полностью отступило, хотя Кодаре казалось, что она заблудилась во времени, как в тумане. Последнее, что она помнила, — как ее, избитую, приволокли в погреб и плеснули в лицо водой. Помнила, как слизывала с губ горько-соленые капли, смешанные с потом и кровью. Разум и душа сделались пустыми, и она полетела в ту самую ледяную тьму, будто под нею разверзлась земля и поглотила ее.

Мало-помалу тьма уходила, как и холод. Живой, теплый мир возвращался: Кодаре казалось, что она куда-то едет — вернее, что ее куда-то везут. Эти проблески длились недолго, вновь сменяясь пустотой, уже не такой холодной и страшной. Но и тогда кто-то был с нею рядом, говорил, порой дотрагивался. Голоса Кодара не запомнила, потом появились другие голоса и другие руки. Хотя эту она узнала бы даже во тьме.

Сейчас тьма исчезла, в сомкнутые веки бил свет. Кодара зажмурилась, не открывая глаз, с губ сорвался долгий выдох, похожий на стон. Тело просыпалось медленно: Кодара лишь ощутила, что лежит ничком на чем-то мягком. Она погладила рукой — пальцы утонули в перине, застеленной шелковистым полотном. Свет сделался не столь резким, и Кодара открыла глаза, слегка мутные после долгого забытья.

Богато убранная горница напомнила ей покои княжны Атауны, в которых она провела почти семь лет, и все же место было незнакомо. Стены увешаны парчой, лавки покрыты ткаными коврами, в углу — резные изваяния Анавы в солнечном венце и Телады-прядильщицы, не только богини судеб, но и покровительницы женских ремесел. Столь же искусной резьбой изукрашен оконный наличник светлого дерева и изголовье постели. На узком столе — расписные ларцы.

Взор Кодары вновь сделался ясен. Бросив разглядывать убранство, она услышала поблизости странный звук и попыталась обернуться. К ее изумлению, боли она не ощутила. Стоило шевельнуться резче, и тело повиновалось, как прежде, словно не было ни допроса, ни погреба, ни плетей. Кодара глянула на руки: на разодранных веревкой запястьях не осталось ни следа.

Вновь раздался тот же звук — чье-то дыхание, тяжкое, прерывистое. Кодара поняла, что в горнице кто-то есть и смотрит на нее — этот взгляд обжигал, хотя вовсе не был неприятным. Она повернулась набок и увидела сидящего на лавке молодого мужчину, который не сводил с нее своих зеленовато-голубых глаз.

Под этим жгучим взором Кодара вмиг ощутила, что краснеет, и невольно потянула на себя одеяло, хотя была одета в чистую рубаху тончайшего полотна. Впрочем, отводить взгляд не хотелось. Лицо мужчины казалось изможденным, словно от тяжких душевных мук, под глазами виднелись тени, но это лишь подчеркивало его красоту. Тонкий золотой венец стягивал надо лбом рыжевато-русые волосы незнакомца, короткая борода делала его старше, хотя на вид он едва оставил за плечами второй десяток. Над воротом шитого золотом темно-алого кафтана сверкало жемчугом узкое ожерелье рубахи — так впору одеваться только князю.

Кодара не знала, что думать, хотя в голове мелькнуло подозрение. Пока она мысленно гадала — и, что греха таить, любовалась, — мужчина метнулся к ней. В один шаг он очутился у ее постели и упал на колени.

— Прости меня, — тихо произнес он.

Хриплый голос его дрогнул. Лицо ярко вспыхнуло, он протянул руку, словно желая коснуться пальцев Кодары, но вдруг остановился. Смотреть ей в глаза он больше не смел. Она же напрасно искала его взгляда и тоже не смела дотронуться до его руки. А некое чутье подсказало, что догадка ее верна, — и она решилась заговорить.

— За что мне прощать тебя, государь? — так же тихо спросила Кодара. Голос ее тоже дрогнул, и вовсе не от слабости.

Он дернулся, точно от удара, и вновь вскинул на нее глаза. Несколько раз он порывался сказать что-то — и как будто не находил слов. Наконец, тяжело сглотнув, он решился.

— Значит, ты поняла, кто я, — прошептал он. — Да, я Инвар, князь Сиераны, и вина моя перед тобою велика. Я дерзнул смотреть на тебя там, у озера Венава, и обманулся, приняв тебя за княжну Туимы. Если бы я знал…

Кодара едва не задохнулась от внезапной обиды, перехватившей горло, будто тесный ворот рубахи. О том, что ее похитили по ошибке, она поняла еще в той крепости, Паталаре. Но слышать это из уст самого князя отчего-то было горько — и горечь рванулась наружу.

— Тяжко же тебе пришлось, князь, — ехидно бросила Кодара. — Досадно: ты сватался к моей госпоже, тебе отказали, а потом твои посланцы ошиблись и похитили не ту девку. Теперь не видать тебе княжны, как своих ушей, ни добром, ни силой не взять. А со мной поступай, как знаешь…

Она осеклась, потому что он не разгневался, не возразил ей ни единым словом, лишь смотрел в глаза, прямо и печально. Собственные слова обожгли Кодару стыдом, и она не сумела продолжить. Тогда князь сам нарушил молчание. Тихий голос его постепенно креп, и прервать его было невозможно.

— И поступлю, — сказал он, выпрямившись. — Я вправду виноват перед тобой, Кодара, и тем тяжелее моя вина, что причиной ей — любовь. Но не княжну вашу я люблю, а тебя, люблю всей душой, с тех пор, как увидел. Так случилось, что я сам себя ввел в заблуждение и решил, что ты и есть княжна. Ошибся я, а не мои посланцы. И не ради бесчестья приказал я увезти тебя, а ради того, чтобы взять в жены. Вспомни сама: обычай этот знали наши предки. Но пусть увезли тебя насильно — я не желаю неволить тебя. Желаю лишь, чтобы ты сама подала мне руку и согласилась быть моей женой.

Пока он говорил, Кодара медленно приподнималась на локте дрожащей руки, не зная, что думать и что отвечать. Сердце ее неистово колотилось, лицо пылало — от непонятного, сладкого томления и от неведомого прежде страха. Именно страх заставил ее ответить:

— Если правда любишь, князь, отпусти меня в Туиму.

Поневоле она отстранилась, тогда как он подался к ней, будто опять хотел взять за руку. Лицо его вмиг осунулось, глаза помутнели.

— Как я могу отпустить тебя? — сказал он. — Для меня это все равно что жизни лишиться, все равно что самому вонзить себе меч в грудь. Но и удерживать тебя против воли не хочу. Если бы ты только полюбила меня… — Он умолк на миг и продолжил, вновь побледнев: — Или у тебя на родине остался любимый?

От этих слов сердце Кодары вновь пустилось в бешеный бег. Могла ли она сказать этому князю-незнакомцу, что все то внимание, каким мужчины удостаивали ее на родине, было ей хуже побоев? Однако молчание затянулось, и Кодара не желала, чтобы он счел его подтверждением.

— Нет. — Она даже мотнула головой. — Нет у меня любимого. — Вспыхнув, она отвела взор. — Может, и не будет никогда.

— Тогда почему ты хочешь вернуться? — Он казался искренне изумленным — и будто не расслышал последних ее слов. — Что мешает тебе стать моей женой и княгиней? Должно быть, ты удивлена, как мог я полюбить тебя, даже не зная, ты не веришь, что так может быть. Может, Кодара. Я знаю тебя, знаю со слов моих воинов, которые рассказали мне, как ты держалась там, в Паталаре. И я не желаю другой жены, кроме тебя, и никогда не возьму другой.

Вновь Кодара не нашла ответа. Он верил в нее, совсем не зная, и даже, как ей показалось, думал о ней лучше, чем она есть на самом деле. Это тешило ее — и одновременно стыдило. Она ничем не заслужила такого, но не могла сказать прямо: так и обидеть недолго.

— Не гожусь я в княгини, — ответила Кодара. — Разве я княжна, разве меня растили, как должно? Я родом из простых горожан, отец воспитал меня свободной и выучил биться. Меня не учили быть покорной любому мужу, какого мне выберут. Я вообще не думала о замужестве, да и кто меня возьмет? Ни благородства, ни приданого. Зачем я тебе, князь? Какую выгоду я тебе принесу?

— Я не выгоды ищу. — На сей раз он взял ее за руку, и Кодара не сумела ее отнять: она узнала. — Только любви твоей. Мне не важен твой род и приданое, ибо князь вправе возвысить до престола любую девушку, если пожелает — и сочтет достойной. А ты достойна, Кодара. Ты делом доказала, что отважна, сильна духом, честна и верна своей госпоже…

— И останусь верна, — перебила Кодара и, совладав с собой, вырвала руку из его ладони. — И буду служить ей до конца дней моих.

— Зачем? — Он опять удивился, но больше не пытался прикасаться к ней. — Ваша княжна скоро выйдет замуж, и да пошлют ей боги счастья. Ты ей не нужна, зато мне…

— Нет. — Кодара мотнула головой. — Не буду я твоей, князь. Лучше отпусти меня и позабудь обо всем. И я позабуду.

Словно повторяя ее движение, он покачал головой. Солнце скользнуло по золотому венцу, на стене заиграли цветными искрами богатые ткани. Те же искры отразились в зелено-голубых глазах, похожих на северные самоцветы, что красовались в венце княжны Атауны. Медленно князь поднялся, не отводя взора от Кодары, и она угадала безмолвный ответ: «Ужели ты думаешь, что тебя можно позабыть?» Он протянул к ней руку — твердую, сильную руку воина — и провел по ее волосам, заплетенным в косу. Отдернуться Кодара не успела, да и не пожелала: вот оно, то самое прикосновение, что утешало ее в недавнем забытьи. По телу вновь пробежала теплая, сладостная волна, и пришлось собрать все силы, чтобы сбросить наваждение. Но как же хотелось — глубоко-глубоко, в самых заповедных уголках души, — чтобы это мгновение длилось вечно!

Так и не сказав больше ничего, он вышел, но оглянулся на пороге. Как назло, Кодара в тот миг тоже обернулась в ту сторону — случайно, и перехватила его взгляд. Князь тотчас скрылся за дверью, снаружи тихо взвизгнул засов. Значит, все-таки неволя, поняла Кодара.

Нежданная ярость и обида подбросили ее на ноги, заставили вскочить с мягкой постели и отшвырнуть расшитое шелковое одеяло, точно старую тряпку. «Должно быть, решил, что я оглянулась нарочно, — мелькнуло в голове. — Думает, что я прикидываюсь недотрогой, чтобы помучить его, распалить, заставить сильнее влюбиться в меня, как делают многие глупые девки. Неужели он мог так подумать обо мне — после того, что говорил?»

Думы и злость не давали покоя ни душе, ни телу Кодары. Она кинулась к окну, выглянула: до земли — локтей пятнадцать, да и выходит окно на двор, незаметно не сбежишь, всюду стража и челядь. В сердцах Кодара стукнула кулаком по резному наличнику, зашипела от боли — и вдруг показалась сама себе такой глупой, совсем как придворные девицы Атауны, которые умели только наряжаться, голосить песни да хихикать, строя глазки пригожим воинам.

Кодара вернулась к постели, подобрала одеяло и застелила, расправив складки. На столе рядом с ларцами поблескивало зеркало, и она подошла к нему, глянула: лицо пылает, глаза горят, губы дрожат. «И что со мною такое?» — удивилась сама себе Кодара. Поправив несколько выбившихся прядей, она отошла, уселась на постель и подперла кулаками щеки.

Князь Инвар Сиеранский не шел у нее из головы.

«Он дал мне время подумать, — говорила она себе. — А что тут думать? И так все ясно. Один у меня путь — назад в Туиму». Да только говори — не говори, а та тягучая, теплая сладость по-прежнему бежала по жилам, горячила кровь. Не хотелось лгать себе: предложение князя было лестно. Разве может она вправду надеяться на доброго жениха? Она не кривила душой, когда говорила князю, что не думает о замужестве. Кто ее возьмет без приданого, вот такую, как есть, — разве что самый невзыскательный воин, ведь если уж идти, то за воина. А в Туиме среди княжеского войска таких не было — то подшучивали обидно, то бранили, то смеялись: мол, кто же ты — и не воин, и не девка. Зато от других предложений отбою не было, да не такова она, чтобы делаться чьей-то подружкой.

И вдруг — зовут замуж. Да не абы кто, а князь, да молодой, да пригожий… Кодара тотчас вспыхнула, подскочила, прижала к щекам ладони: проклятое девичье сердце велось на юную, мужественную красоту, как лис на приманку. Нельзя было не любоваться, нельзя было не верить, хотя Кодара никогда прежде не отличалась доверчивостью. И ведь видно, что уважает, — не обидел, силой не стал брать, разве что руки коснулся. А у самого глаза-то горят — не иначе, люто жжет его огонь любви. Да сдерживает он этот огонь, хочет, чтобы и она вспыхнула. Только долго ли станет он ждать?

И все-таки не в подружки-полюбовницы позвал, а в жены, княгиней захотел сделать. Она, простая туимская девка, — и княгиня Сиераны. Хотя он верно сказал, князь волен взять в жены любую девицу, что придется ему по сердцу. «Любую… — с горечью повторила мысленно Кодара. — А какая девица бы ему отказала? Будь здесь впрямь Атауна, вмиг бы позабыла и отца, и землю родную, и жениха немилого — ради такого-то красавца! Тот же Тойво, княжич, считается красивым, да куда ему до Инвара? Поставить рядом — будто куренок против сокола. Недаром на знамени их сокол…»

Воспоминания о Тойво заставили Кодару тяжко вздохнуть, уронить руки на колени. Княжич преследовал ее настойчиво, сулил груды богатств, умолял полюбить его — да не честное ложе предлагал. А Инвар предлагает честное.

Кодара резко поднялась, мотнула головой. «Никогда. Я должна быть подле моей госпожи — каково ей будет там, на чужбине, со старым мужем, кто ее утешит, кто выслушает, кто даст на плече выплакаться, кто защитит, если, не приведи боги, приключится с нею беда? И как могу я пойти за сиеранского князя, когда земли наши враждуют?»

Вновь подошла она к окну, уставилась наружу невидящим взором. Солнечный свет потускнел, закуталась золотоликая Анава в свое осеннее покрывало. Кодара вздохнула: будто пополам рвешься — и будто рвет тебя изнутри недоброе предчувствие. «Нет, худое ты дело затеял, Инвар, князь Сиераны. Не принесет оно счастья и радости ни тебе, ни мне, ни землям нашим».

Яркий луч света из окошка скользил по полу, подползал к ногам Кодары, а в руке ее, ловя искорки-отблески, мелькала игла. Готовая рубаха уже лежала свернутой в одном из ларей, сейчас Кодара трудилась над вышивкой платья, раздумывая, какие выбрать знаки и обереги. По вороту она пустила обычный девичий узор, похожий на хитро плетеную косу. Но, словно сами собой, в него пробрались тонкие желтые полумесяцы — знак Санеины-луны, знак смерти. И вроде красиво, да на душе отчего-то тревожно. Ужели богиня впрямь вела ее рукой и указала будущее? Ужели ей суждено умереть девкой?

Кодара зашипела от боли, поднесла уколотый палец ко рту, чтобы не испачкать кровью работу. Жаль такую портить: ткань-то — загляденье, настоящий ларокский шелк, плотный и блестящий, светло-алый, как утреннее зарево. Такой абы куда не наденешь, только в княжеских палатах носить. Боги весть, сколько серебра, а то и золота князь Инвар отдал за него иноземным купцам. И отдал бы еще больше, не скажи она ему сразу, что не возьмет подарков.

И все же взяла — полотно тончайшее, белоснежное, шелк вот этот, который так и хочется гладить без конца. Зато предпочла сама сшить себе одежду, лишь бы не брать тех богатых, негнущихся от вышивки и жемчуга нарядов, которыми желал потешить ее князь Инвар. Негоже это: он ей не отец, не брат, не муж, даже не полюбовник, чтобы вот этак наряжать. Да и она — не кукла безмолвная.

Хотя порой безмолвие берет верх. Четвертый уж день пошел с тех пор, как она очнулась здесь и впервые увидела князя Инвара. Дни тянулись, точно золотая нить для вышивания, один походил на другой — потому она и взялась за работу, что сделалось невмоготу от скуки. В первый день еще заходила старуха Валуса, спрашивала о здоровье и при этом косилась на нее и хихикала. Потом заходили служанки: подмести, пыль смахнуть, принести еду-питье, в задок проводить. Держались они учтиво, величали госпожой, да на расспросы особо не отвечали. Истомленная одиночеством, Кодара начала ждать Инвара — он приходил к ней каждый день, порой не раз. Одни только беседы с ним скрашивали неволю.

Правда, не такие беседы желал он вести с нею. По-прежнему говорил он о любви своей, по-прежнему умолял стать его женой. Кодара нашла выход: попросила дать ей время подумать, а пока не заводить больше речей об этом. Он и не заводил, да глаза его говорили безмолвно. И руки говорили: то коснется, будто невзначай, плеча ее или ладони, то поправит прядь волос. Кодара противилась, как могла, да тяжко это — бороться с самой собой. Хотелось порой ответить — пожать руку, погладить по щеке, припасть головой к плечу, особенно когда она рассказывала ему о своих родных, что безвременно ушли в царство Санеины. Не знала она прежде никого, кто умел бы говорить так, как он, — и кто умел бы так слушать. Разве что отец покойный…

Желтая нитка закончилась. Кодара задумалась, какую вдеть теперь, заодно перебирая мелкий речной жемчуг, похожий на капельки росы поутру. Нет, слишком это роскошно, хватит с нее и обычной вышивки. Кодара встала, чтобы отнести ларец с жемчугом на стол, и тут сзади скрипнула дверь.

Еще не оглянувшись, Кодара поняла, что пришел не Инвар, — она уже знала его поступь. Шаги были женские, быстрые, молодые — значит, не Валуса; должно быть, кто-то из служанок. Неспешно Кодара обернулась.

Эту девку — рослую, полнотелую, с такой толстой русой косой, что и двумя ладонями не обхватишь, — Кодара видела один лишь раз, в первый день, среди прочих служанок, и даже не запомнила ее имени. Тогда девка молчала и усердно исполняла все приказы старой колдуньи. Теперь же стояла подбоченясь, дерзко щурилась и усмехалась уголком рта. И заговорила первой, прежде чем Кодара нашла что сказать.

— Хорошо живешь, красавица, — протянула девка, не прекращая щуриться и ухмыляться. — Сладко живешь, новая утеха князя.

Кровь бросилась Кодаре в лицо, она вздрогнула — совсем как там, в Паталаре, под плетью. Хотя сейчас было много хуже.

— Метлой мети, а не языком, — бросила Кодара в ответ. — Ничего не знаешь, а болтаешь попусту…

— Я-то как раз знаю, все знаю. — Покачивая бедрами, девка вплыла в комнату и подошла к Кодаре. — Да ты ничего не знаешь, дурочка. Или думаешь, он вправду тебя любит? Говорить-то он горазд, они все горазды, мужики, коли им что надо от нашей сестры, соловьями заливаются — заслушаешься. Знаешь, сколько в горнице этой побывало до тебя других девиц, а? Пальцев на руках не хватит перечесть. — Она повела плечами. — И я тоже побывала, и тоже звали меня госпожой, и наряды мне дарили такие же, и ларцы с каменьями. Если хочешь знать, у меня дитя от него есть, вот так, и не у меня одной. Ну, что молчишь, чужачка? Правда глаза колет?

Кодара в самом деле молчала. Ветром обиды сдуло все мысли, и даже в голову не пришло, что не ходила бы в простых служанках бывшая княжья зазноба — скорее, князь дал бы ей собственный двор, чтоб растила там дитя, коли оно вправду есть, а то и замуж бы выдал. А если прогневала она его чем, так просто услал бы ее подальше, чтобы глаза не мозолила. Но Кодара думала о другом, и горьки были эти думы.

Верь — не верь, а мужчин сами боги не переделают. А уж красивых — тем паче, им же нет отбою от девок, да и какой мужчина откажется от покладистой красавицы? Вновь вспомнились ей горячие речи Инвара — те самые, которые она пресекала, от которых сладко замирало сердце, кружилась голова и бурлила в жилах кровь. Ужели потому так гладко стелет, что не впервые говорит?

А сама она, коли так, — распоследняя дура, обижаться вздумала. Что ей за дело до его похождений по девкам, раз она уверяет себя, что равнодушна к нему? Или уже нет? Или не враг он больше, не похититель, не страж?

В груди и горле сделалось тесно, зажгло глаза. Кодара сжала кулаки: так бы и треснула по этой круглой курносой морде! А «морда» все стояла и ухмылялась, словно придумывала, чего бы еще обидного сказать. И тут простучали снаружи спешные шаги, распахнулась с грохотом дверь — боги весть, как на петлях удержалась. В горницу влетел князь Инвар.

— Ах ты, змеища!

Лицо его сделалось ярче кафтана, глаза — почти белые от гнева. Он рванул девку за косу, да так, что она с воплем повалилась на пол. Долго валяться ей не пришлось: Инвар вздернул ее за шиворот, словно дитя малое, хотя она пыталась ухватиться за его колени и о чем-то молила — видимо, о пощаде. Не слушая, князь вытолкнул ее в дверь и сам вышел следом. Под сводами громыхнул его голос: «Найва!», эхом отозвались шепотки стражи и всхлипы злоязычной служанки.

Начальница над прислугой не замедлила явиться, хотя слов ее Кодаре не удалось разобрать. А князь прогремел на весь дворец: «Вон эту змею, немедля! Чтоб духу ее не было ни здесь, ни в Вириладе!» Вновь послышался тихий женский плач, но тут же оборвался. Загрохотали шаги, приближаясь к горнице Кодары, только не было в них больше ни поспешности, ни гнева. Сама же Кодара так растерялась, что замерла на месте, позабыв обо всем.

И лишь только подумала она, что дверь ее сейчас не заперта, а страже и слугам не до нее, как Инвар вновь появился на пороге.

Багряный румянец гнева растаял, глаза вновь обрели цвет, только рот чуть перекосился, словно князь боролся с клокочущей в груди яростью. Он медленно выдохнул и поднял взор на Кодару.

— Что она тебе сказала? — спросил он. — Кое-что я расслышал, да не все. Не тревожься, ноги ее здесь больше не будет. Так что она сказала?

Кодару вмиг бросило в жар. «Не надо, молчи!» — взывал к ней разум, но она ответила — то, что рвалось из глубины души:

— Быть может, правду, князь.

Теперь он не просто побледнел — побелел в синь, точно мертвец. Глаза его расширились, губы дрогнули.

— И ты ей поверила?

— Отчего же не верить? — пожала плечами Кодара. — Она зла на язык, спору нет, да и ты вон как люто разгневался, страшно смотреть было. На ложь так не сердятся. Не иначе, задели тебя слова ее.

Кодара ожидала, что он либо промолчит, либо начнет оправдываться. Он же совладал с собой: вновь вздохнул, лицо его прояснилось, разжались стиснутые кулаки — такими впору дверь прошибить. Повезло той девке, что не прибил он ее на месте.

— Прости меня, Кодара, — сказал князь, подходя к ней. — Здесь я тоже виноват перед тобой — кто из мужчин не делал глупостей по юности лет? А сейчас смотрю на тебя, и вспомнить горько. Верь — не верь, но коли возьму я жену, то буду предан ей одной, если только возьму по любви, как желаю взять тебя. Ты честна и правдива, говоришь то, что на уме, разве можно тебе солгать? А эта… — Он оглянулся на дверь, на смятый пестрый половик, и покраснел. — Давно уже крутит передо мной подолом, да я сразу ее раскусил: ей только подарки нужны. А мне не нужны такие девки.

Он умолк, глядя в глаза Кодаре и явно ожидая ответа. Она же не могла отыскать нужных слов — если они вообще были, только теребила кончик косы. Ясный день померк, будто в светлую горницу вплыло зловонное облако болотного тумана. Кодара глядела то в пол, то на князя, и сама не знала, чего желает — одной остаться или выплакать обиду на груди его. Хотя за что тут обижаться? Он не муж ей и не жених, чтобы пенять ему за былые ошибки.

Зловонный туман медленно уплывал, Кодара вздохнула, подняла голову. Как бы ни было, честен с нею князь, не таится за благостной личиной. И правда здесь его — его, а не клеветницы завистливой. «Гневливый или нет, он не смог бы за правдивые слова ударить девку, которую прежде обнимал да целовал, не таков его нрав», — сказала себе Кодара. Или сама она уже готова простить ему что угодно?

И вновь он понял ее без слов.

— Видно, горько тебе слышать это, — сказал он, заставив голос не дрожать. — А мне тяжко оттого, что ты страдаешь душой. Скажи, Кодара, что я могу сделать для тебя? Вижу, что ты скучаешь, истомилась вся. Проси чего хочешь, кроме…

— Кроме свободы? — улыбнулась Кодара краем губ.

Вновь слова вырвались прежде, чем она успела удержать их, и больно резанули по сердцу: зачем же лишний раз уязвлять князя, без того опечаленного? Не раздумывая, отчего ей вдруг пришло в голову жалеть его, она быстро продолжила:

— Тогда не откажи мне, подари хотя бы тень ее. Прав ты, князь, устала я сидеть здесь. Дозволь мне хоть в саду гулять, пускай даже под стражей.

Она не ждала ответа, не ждала согласия. А он улыбнулся — осторожно, будто боялся разрушить то, что медленно возводил.

— Зачем стража — я сам пойду с тобой, коли не возражаешь. Да и как не держать тебя взаперти: тотчас улетишь, как соколица вольная. Идем.

Не сводя глаз с Кодары, он подал ей руку. Взор его сиял, как ясный полдень, улыбка сделалась шире — и заставила сердце Кодары опасно трепыхнуться.

«Я ведь не улетела, хотя могла», — едва не выпалила она, но сдержалась. Опершись на твердую руку князя, шагая с ним по длинным лестницам под резными и расписными сводами, она думала: а захотела бы она бежать, представься ей вправду такая возможность?

* * *

Утро выдалось доброе, погожее: будто впрямь боги сотворили чудо, и осень обернулась вдруг летом. Пускай деревья в саду уже подернулись желтизной, зато цветы и не думают вянуть, а воздух — густой, теплый, чуть пронизанный прохладными искорками. Давно не помнил Инвар такой осени — или все прочие были другими, не настоящими? А эта — первая осень его подлинной жизни, его счастья. Ведь разве можно назвать жизнью те блеклые дни, когда рядом с ним не было Кодары?

Она шла подле него по неширокой песчаной дорожке, по обыкновению молча — она редко сама начинала разговор. Инвару же довольно было и этого: просто знать, что она здесь, что дышит тем же сладостно-теплым воздухом — и что он нашел вновь время, чтобы прийти сюда с нею. Все минувшие дни Кодара гуляла в саду одна — вернее, в сопровождении пары стражей. Иногда к ней присоединялась Найва, женщина добрая и верная, которая и нужные слова найдет, и злые языки заставит умолкнуть. Зато сегодня Инвар заметил другое: Кодара обрадовалась, когда он пришел за нею, и не пыталась скрыть свою радость, как бывало прежде.

Алый наряд удивительно шел ей, подчеркивал белизну кожи, стройный стан и темный шелк волос. С каким упоением Инвар бы увешал ее нежную шею драгоценными ожерельями, украсил голову золотым венцом, а пальцы — перстнями. Но ларцы с подарками так и стояли в ее горнице нетронутыми, а она не носила ничего, кроме своего оберега. И, возможно, она права — есть на свете женщины, столь щедро одаренные богами, что красу их ничем не спрятать и ни к чему подчеркивать.

Инвар глядел на Кодару, не отрываясь, — совсем не так, как глядел в Апи-Мей, когда она стояла обнаженной в синей воде озера Венава. Тогда его вели телесные желания — сейчас же иные. Он просто сплелся с нею душой, как бы ни старалась она вновь и вновь напоминать ему, насколько они разные. Оторвать ее от себя означало погибнуть. Удерживать же против воли означало солгать, ибо любви чуждо насилие. И все же казалось, что Кодара уже не столь сильно тяготится своей неволей.

Она вдруг повернулась и поглядела ему в глаза.

— Не смотри на меня так, князь, — тихо произнесла она. — Ты знаешь, что мне это не по нраву.

Он остановился, сжал ее руки в своих.

— Ужели вправду так? — сказал он. Кодара отвернулась, покраснев. — Мне дорога твоя правдивость, так не лги ни мне, ни себе самой. Ты изменилась, Кодара, неужто не видишь? Ты больше не считаешь всех вокруг врагами, тебе радостны встречи со мной. Зачем ты вновь и вновь возводишь стену между нами, ведь она все равно рухнет. Зачем мучаешь нас обоих?

Кодара мягко высвободилась и вздохнула.

— Может, и мучаю. — Она вновь отвернулась, словно через силу. — Себя прежде всего. Но разве ты не обещал не неволить меня, а оставить за мною выбор? Не каждой девке легко решиться, ведь не на гулянье зовут, а замуж.

— Твоя правда. — Инвар склонил голову. — Только неужто есть еще нужда думать да выжидать, неужто не ясно все? Ты можешь обманывать себя, но меня не обманешь: тебе радостно со мной. Твоя служба на родине закончена, княжна уехала к жениху, так зачем ты противишься своему счастью? Или не знаешь, что я ради тебя готов на все?

— Я не хочу такой жертвы, князь, — ответила Кодара. — Не о своем счастье я пекусь, а о твоем. Слишком поспешен ты. Откуда тебе знать, что я вправду та, что тебе нужна?

— Знаю, что та. — Инвар хотел было привлечь ее к себе, но удержался. — Я уже узнал тебя достаточно, чтобы убедиться в этом. А разве ты не узнала меня?

— Узнала, что ты гневлив, князь, и на поспешные решения скор, — чуть заметно улыбнулась Кодара.

Инвар ощутил, как тяжесть на сердце тает, и улыбнулся в ответ.

— Потому и ищу себе жену-разумницу, которой привычно долго думать.

Сад остался позади — мирное, уединенное царство, где нет ничего, кроме птичьего щебета, благоухания цветов да шелеста листвы на ветру. Теперь в эти звуки вплелись голоса и крики слуг, ржание коней, а чуть погодя — ни с чем не сравнимый стук мечей о щиты. Едва заслышав его, Инвар заметил, как встрепенулась Кодара.

— Что это? — обернулась она к нему.

— Неужто не догадываешься? — улыбнулся он. — Так гляди сама.

Инвар развел в стороны мягкие душистые лапы вечнозеленых деревьев, что ограждали сад, будто стеной. С радостью смотрел он, как вспыхнули глаза Кодары, как зарумянились щеки при виде воинов, собравшихся во дворе на обычные упражнения. Затупленные мечи стучали по деревянным щитам, из-под ног летела пыль, рубахи потемнели от пота, лица раскраснелись. Совсем юные парни, не знающие еще настоящих битв, в упоении бросались друг на друга, точно победа в учебном бою могла принести им славу. Более опытные воины сходились, будто в своеобразной игре: и честь друг другу окажешь, и сноровки не растеряешь.

— Что скажешь? — спросил Инвар Кодару, но уже без улыбки — пусть не думает, что он смеется над нею. — Коли ты была телохранительницей при твоей княжне, так должна знать толк в боях.

Она чуть обернулась, нахмурившись.

— Знала бы побольше — не попала бы в плен…

Прикусив губу, Кодара умолкла, словно смутилась. Она даже сделала движение, как будто хотела дотронуться до локтя Инвара, но удержалась.

— Не сердись, князь, — прибавила она, — хороши твои воины. Да и мне радостнее смотреть на это зрелище, чем разглядывать изнутри клетку золотую.

— Пойдем. — Инвар словно не заметил упрека и подал ей руку.

Некоторые воины, завидев их, замирали на месте и кланялись. Инвар тотчас махнул им — мол, продолжайте. Хмурые складки на лбу Кодары вмиг разгладились, жадный взор метался туда-сюда, лицо просияло. Свободная ее рука сжалась в кулак и дернулась раз-другой, словно повторяя удары. Лишь только Инвар заметил это, как его осенило.

— Не желаешь ли тоже испытать себя? — сказал он ей.

Кодара обернулась к нему столь быстро и плавно, что могла бы поспорить с многими воинами, что упражнялись здесь. Глаза ее вновь сверкнули, а на губах мелькнула ехидная улыбка.

— А ты не боишься, князь, давать мне в руки оружие?

— Оно же не заточенное, — вернул усмешку Инвар. — Хочу поглядеть, какова ты в бою: с этой стороны я тебя еще не знаю, только со слов моих людей. Да и тебе будет радостно.

Среди воинов оказались Оревин с Тирватом: они бились друг с другом увлеченно и порой добродушно зубоскалили, как водится среди друзей. Растрепанные темные волосы прилипли к пылающим лицам, мечи в руках порхали легко и уверенно, хотя никто пока не взял верх. К ним и зашагал Инвар, по-прежнему держа под руку Кодару, которая довольно улыбалась, будто в предвкушении. Инвар даже обругал себя мысленно: что ж раньше-то не догадался? Коли она — девка-воин, так не нарядами да жемчугами ей тешиться.

— Здрав будь, государь. — Друзья остановились, опустили мечи и поклонились — сперва Инвару, потом Кодаре. — И ты будь здрава, госпожа.

— Да помогут вам боги в ваших трудах, — ответила она и вновь ехидно прищурилась, глядя на обоих. — Надеюсь, не держите зла на меня за погреб, за лестницу да за то, что я сбежать пыталась?

Казалось, оба смутились — всего на миг.

— Что было, то быльем поросло, госпожа, — ответил Оревин. — О таком и вспоминать негоже. Зато рады мы, что ты поправилась. Пора уж о свадьбе подумать…

— О свадьбе успеется, — прервал Инвар. — Госпожа Кодара желает потешиться, да только не девичьи песни и пляски ей милы, а пляска доброй стали. Оревин, дай ей свое оружие.

Оревин чуть вздернул темные брови, но повиновался. Кодара взвесила меч в руке, продела левую в петли щита, чуть качнула им и сняла.

— Нет, — сказала она. — Я все же телохранитель, а не воин, не привыкла биться со щитом. — Она поглядела на Инвара. — И кто же выйдет против меня?

— В платье-то неудобно, госпожа, — беззлобно усмехнулся Тирват. — Особенно в таком. А ну как на подол наступишь…

— Не наступлю — я нарочно училась биться в платье. Телохранитель должен быть незаметным, а надень я штаны да броню, все только на меня бы глядели. — Кодара чуть отступила, взмахнула мечом раз-другой. — Ну, так с кем мне биться?

Многие воины из собравшихся оставили свои поединки и теперь глядели на нее во все глаза, постепенно подходя ближе и перешептываясь — скорее с любопытством, чем с насмешкой. Оревин с Тирватом переглянулись и тоже шагнули вперед, но Инвар отстранил их.

— Со мной, — сказал он и обернулся к Тирвату: — Дай мне свой меч.

Казалось, это смутило Кодару. Глаза ее чуть погасли, поник гордо вздернутый подбородок, даже щеки слегка побледнели. Впрочем, если она и колебалась, то лишь мгновение. Резко выдохнув, она расправила плечи и шагнула к Инвару. Меч она держала перед собой, словно предлагала противнику нападать первым.

Так он и поступил. Она отразила удар и тотчас ответила — по ногам, резко пригнувшись. Инвар угадал движение и отпрянул, она же распрямилась, и острие меча полетело ему в горло. Он отбил удар, так, что Кодара едва удержала меч. Она смотрела прямо на него, изогнутые брови ее чуть сошлись, глаза сверкали. Показалось ему или нет, что она слегка улыбается?

Нелегким оказался этот поединок: и в полную силу не ударишь, и не поддашься — поймет и обидится. Тем более, Кодара была хороша в бою. С мужчинами ей, понятно, не тягаться силой, зато она брала ловкостью и быстротой, а порой и хитростью. Длинный наряд в самом деле ничуть не мешал ей, хотя коварный противник мог бы улучить время и наступить ей на подол. Сам Инвар этого делать не стал, просто позволил ей показать себя, отвести душу в телесных упражнениях. Судя по лицам стоящих кругом воинов и двум-трем возгласам, что вырвались у них, они были удивлены.

По лицу Кодары струился пот, несколько темных прядок прилипли к щекам и шее. Однако она и не думала прекращать бой. Несколько раз Инвар уступил ей, даже позволил оттеснить себя на пару шагов — и она тут же крикнула, задыхаясь: «Не смей поддаваться!» Кровь в жилах Инвара вскипела ключом, чистая жажда боя заслонила все. Радостно было заметить изумление в ее глазах, когда он прибегнул к собственным хитростям, — видно, поняла, что не одолеет его. Но негоже уязвлять ее поражением.

Инвар нанес два удара подряд. Первый Кодара отразила, сжав меч двумя руками, от второго ушла. В тот же миг она вновь бросилась вперед, меч ее взлетел снизу вверх — таким ударом впору и живот вспороть, и сразу сердце пронзить. Сталь скрежетнула о сталь, клинки скрестились. Будь это настоящий бой, в ход пошли бы удары ногами или кинжалами, или Инвар просто свалил бы Кодару на землю. Вместо этого он скользнул своим мечом по ее, описывая дугу, и стремительно шагнул назад. Кодара удержала оружие и устояла на ногах, хотя пошатнулась и тоже отступила. Инвар вытянул меч вперед, показывая, что ждет нового нападения.

— Довольно, князь, — улыбнулась Кодара — уже без всякого яда. — Не хотела бы я быть твоим врагом и встретить тебя в бою.

Она бросила меч Оревину и утерла пот с лица вышитым платком. Инвар чуть склонил голову.

— А я бы дорого дал, чтобы подобный воин бился со мной бок о бок, — сказал он. — Впрочем, да сохранят тебя боги от битв и войн. Пойдем.

Подошедший юный слуга с поклоном протянул им обоим поднос с кубками. Кодара одним духом осушила один, с прохладным медом, а потом попросила еще воды. Лицо ее пылало, глаза сияли, как бывает, когда тело славно потрудилось, а на душе легко и радостно.

— Вот теперь ты вправду потешилась, — сказал Инвар, не сводя с нее глаз. — Гляжу на тебя, и сердце поет. Надо было мне раньше догадаться. Теперь буду приводить тебя сюда хоть каждый день.

— Спасибо, князь, да благословят тебя боги. — Кодара улыбалась — не учтиво-натянуто, как бывало прежде, а просто и широко. — Давно мне не было так хорошо. И за то спасибо, что не стал меня позорить перед своими воинами. Знаю, ты мог бы в два удара одолеть меня.

«В бою — может быть, — с тоской подумал Инвар, — а так сколько дней бьюсь, да никак не одолею». Он ничего не сказал ей, только улыбнулся, надеясь, что горечь и тоска неразделенной любви не омрачили его взгляд.

— Раз уж взялась ты за меч, так не желаешь ли верхом прокатиться? — предложил он, осененный внезапной мыслью. — Сейчас нам пора возвращаться, а вот вечером или завтра поутру…

— Ты словно угадываешь все мои желания, князь, — сказала Кодара и вновь прищурилась. — И как будто не боишься уже, что убегу. Верхом-то бежать проще, чем пешей.

— Не боюсь, Кодара, — ответил Инвар, с трудом сдерживая растущую в душе нежность. — Да и не убежишь ты никуда.

Она не ответила, лишь бросила на него свой привычно лукавый взгляд. И все же он знал, что прав. Когда они возвращались во дворец, Кодара сама взяла его под руку и даже чуть задела головой его плечо. Случайно или нарочно? Задумала какую хитрость, решила прикинуться покорной — или вправду оттаивает гордое девичье сердце?

* * *

Под конскими копытами звенела мостовая, Анава-солнце куталась понемногу в сумеречное свое покрывало. Кодара перебирала рукой узорные поводья и поглядывала украдкой на Инвара. Нынче вечером был он непривычно задумчив: нахмурился, склонил голову. Закатные лучи превратили его волосы в расплавленное золото, и трудно было отвести взор. Даже странная эта печаль-тоска ничуть не портила его.

— Отчего загрустил, князь? — тихо спросила Кодара.

Он мигом встрепенулся, лицо вновь осветилось доброй улыбкой, хотя она не отразилась в глазах. А Кодара отчего-то задумалась, как же много он несет на своих плечах — ноша с виду незаметная, да нелегкая. И ей захотелось вдруг хоть немного облегчить его ношу, взять отчасти на свои плечи. «Да ведь я уже это делаю, — с изумлением осознала она. — Стоит ему только взглянуть на меня, и у него лицо светится. Ах, если бы я могла сделать больше!»

Додумать, что именно сделать, она не успела — Инвар ответил:

— Бывает порой. — Он вздохнул, чуть придержал белогривого своего коня. — Тяжек он, княжеский венец. Живут тут поблизости, в окрестностях Вирилада, двое, и только и знают, что судиться по пустякам. Еще при отце моем судились, а теперь меня донимают. И отчего их мир не берет — ведь выеденного яйца не стоят их склоки! — Вновь у него вырвался тяжкий вздох, и Кодара поняла, о чем сейчас пойдет речь. — Боги святые, отчего люди так мечтают жить спокойно и богато — и при этом тратят дни свои на бессмысленные ссоры! Да и виноват у них кто угодно, только не они сами.

— Прав ты, князь. — Кодара тоже вздохнула и сама не заметила, как подъехала ближе к нему. — Не для того боги даровали людям и жизнь, и благословенную Дейну. Хоть я и обучена оружию, да благодарю небеса за то, что почти не доводилось браться за него в настоящих боях. Только не все таковы. Те, кто желает воевать, всегда отыщут повод, алчность ли их ведет, жажда славы или пустая ненависть.

Инвар ничего не ответил, лишь сжал руку Кодары, и она не стала противиться. Вместо этого она ответила на пожатие и не спешила разжимать пальцы. Так они и ехали рука об руку, впервые одни, без свиты и стражи, даже не помышляя о возможных опасностях, — да и какая опасность могла грозить им здесь? Оставались позади полные вечерней суеты улицы, вкусные запахи ужина и дыма из труб, скрип дверей, голоса, смех, ругань и собачий лай. Кодара сама не заметила, как впереди показались городские ворота, еще не запертые.

С долгим вздохом она вспомнила, как в минувшие дни выезжала сюда с Инваром и теми двумя его молодыми друзьями-советниками, как они мчались наперегонки, как весело она смеялась — и как ни разу не пришло ей в голову развернуть коня и пуститься вскачь к туимской границе. «Может, и вправду глупо? — думала Кодара — и теперь уже не гнала прочь подобные мысли. — Где еще ты сыщешь такого? Да и сама себе не лги: привязалась ты к нему душой, как он — к тебе. Атауна скоро будет в Церибе, если уже не добралась. Зачем ты ей там? Может, не так уж плохо ей будет, хоть и немолод муж ее. А возвращаться в Ревойсу… зачем? Кому ты нужна там, кроме княжича Тойво, у которого на уме одна лишь похоть?»

Ворота остались позади. По правую руку тянулась городская стена, по левую виднелись шагах в пятидесяти первые домики предместий. Молчание тяготило Кодару, она уже открыла рот, чтобы предложить вернуться — видно, не будет в нынешней поездке радости им обоим. Инвар чуть свернул к предместьям, почти поравнялся с ближайшим рядом домов. И вдруг напрягся — будто натянули на тугой лук звонкую тетиву. Белый конь всхрапнул и замедлил шаг.

Потому и первые две стрелы, нацеленные в грудь Инвару, пролетели мимо.

— Кодара, назад! — крикнул Инвар.

Напрасно предупредил — не в нее летели новые стрелы. Нежданный страх в душе Кодары мешался со злостью на себя: хорош же из нее телохранитель, коли не сумела даже распознать засаду, не говоря о том, чтобы защитить или хоть собой прикрыть, как положено. Пронзительно, будто человеческим голосом, заржал от боли конь Инвара, по белой шкуре побежали алые ручейки, зловеще трепетало оперение стрелы. Такая же стрела проткнула одеяние Инвара между шеей и левым плечом, и наконечник ее тоже был алым.

С ужасом глядела Кодара, как Инвар качнулся в седле и едва не рухнул на шею коня. В тот же миг из-за ближайших кустов, которые подпирал плетень, выскочили трое с кинжалами наготове и бросились к раненому князю. Видно, рассчитывали сперва обстрелять, а потом добить. Да не на того напали.

Лишь теперь Кодара поняла, что Инвар нарочно схитрил, чтобы заставить убийц показаться — и заодно подпустить их поближе. Не успели они подбежать, как он распрямился, молнией сверкнул меч. Раздался крик, взметнулись брызги крови. Оставшиеся двое убийц кинулись на Инвара с двух сторон. Немедля Кодара подтолкнула в бок своего коня — эх, жаль, оружия нет, зато отвлечь хоть одного. Убийца справа — лицо его показалось Кодаре знакомым — оглянулся, видимо, заслышав стук копыт, заметался меж двух коней и выронил кинжал. Меч Инвара тотчас свистнул, разрубив убийцу от плеча до груди.

Третий, похоже, понял, что дело плохо, и бросился наутек — вмиг перемахнул плетень. Да задержали кусты — с цветами соседствовала малина. Пока убийца барахтался в колючих зарослях и рубил кинжалом ветки, Инвар верхом настиг его. Вновь послышался крик, окровавленный плетень затрещал и проломился под тяжестью упавшего тела.

Кодара заметила, что последний убийца только ранен. Прежде чем она или Инвар успели спешиться и подойти к нему, резко сверкнул кинжал и послышалось глухое бульканье. Умирающий дернулся раз-другой среди поломанных кустов и затих, вытянувшись.

Во дворах соседних домов зашумели тревожные голоса, где-то громыхнули упавшие ведра, шумно плеснула пролитая вода, заревел пронзительно младенец. Первыми прибежали старик со старухой — хозяева дома, за плетнем которого прятались убийцы, потом подоспели многочисленные соседи, их приятели и обычные зеваки. Толпа глазела то на раненого князя, то на Кодару, то на трупы; женщины причитали, мужчины возмущались, дети помладше ревели, а у мальчишек постарше вмиг вспыхнули глазенки.

— Что ж это делается-то на свете? — слышалось в толпе. — Среди бела дня разбойники на людей бросаются! Да не абы на кого — на князя! Что ж ты, государь, совсем один, без стражи разъезжаешь? А если бы беда приключилась, да преуспели бы злодеи?

Кодара видела, что люди перепуганы и возмущены не на шутку, — не иначе, вправду любят своего князя. Останься кто из убийц в живых, его бы тотчас растерзали на месте — недаром на трупы косились, не скрывая ненависти. О чем думал сам Инвар, Кодара могла лишь гадать: быть может, сожалел, что не удалось взять живым хотя бы одного убийцу. Слегка побледневший, он поднял руку, приказывая толпе умолкнуть.

Он заговорил, улыбаясь, как будто желая показать сбежавшимся людям, что ничего страшного с ним не случилось. Но Кодара не расслышала его слов, все звуки кругом слились в неразборчивый гул. Будто во сне, она заметила еще одну стрелу — та вонзилась чуть выше колена Инвара, по поле светло-коричневого кафтана и по штанине расплывалось кровавое пятно. А сама она позабыла, как дышать, словно ее ударили под вздох или окатили ледяной водой. Она поняла, чьих рук это дело.

Краем уха Кодара слышала, как Инвар велит позвать стражу и унести трупы. Кто-то из мужчин взял у князя окровавленный меч, заботливо обтер и вернул. Подоспели женщины с мисками горячей воды, мазями и полотном, приглашая спешиться и пройти в ближайший дом, но Инвар знаком остановил их.

— Не тревожьтесь, люди добрые, небесные супруги сохранили меня, — сказал он. — Раны легкие, до дворца я доберусь. А про разбойников этих забудьте, других здесь не появится.

Подоспевшим стражникам Инвар приказал проследить за похоронами убийц, а заодно тщательнее исправлять свою службу, глаз не спускать с любого чужака, что объявится в городе или предместьях. Пока стражи кланялись и клялись всеми богами, что будут глядеть в оба или даже еще усерднее, Кодара верхом нагнала одну из женщин и взяла у нее кусок полотна, который разорвала пополам.

Толпа понемногу расходилась, гудя, точно пчелиный рой. Инвар, покончив со всеми делами и приказами, обернулся к Кодаре. Она же подъехала к нему и протянула куски полотна.

— Хотя бы перевяжи, князь, — сказала она, стараясь не выдать своей тревоги, — не то изойдешь кровью, пока доедешь.

Инвар взял полотно, поглядел на раненую ногу и поморщился, прощупав ее. Вместо того, чтобы вытаскивать стрелу, он просто обломил древко и перетянул бедро тканью.

— Спасибо за заботу, Кодара. — Он улыбнулся ей, тяжело выдохнул. — И за помощь спасибо, выручила.

— Если бы я заметила их раньше…

Кодара не договорила, лишь отвела глаза. Чтобы хоть ненадолго вырваться из дум, она взялась за липкий от крови наконечник стрелы, что проткнула насквозь плечо Инвара. Пальцы дрожали и скользили, сломать древко удалось не сразу. Когда он дернулся от боли, ее саму словно пронзили десятка два пылающих стрел. Если бы она могла, то закрыла бы его собственным телом, претерпела любые муки, лишь бы только…

— Затяни потуже, тебе сподручнее, — выдавил он сквозь стиснутые зубы, когда выдернул древко из раны.

Кодара заставила себя собраться, чтобы руки не дрожали. Инвар был бледен, пряди золотых волос прилипли к лицу. Он придержал здоровой рукой один конец повязки, помогая Кодаре затянуть крепче. Сама же она, пока трудилась, терялась в догадках: отчего он молчит, словно не удивлен ничуть? Или знает?

Неспешно они тронулись в путь. Инвару дали нового коня, а раненого вел в поводу один из стражников, что ехали теперь вместе с ними. Оба все косились на бледного князя, словно ожидали, что он в любой миг лишится чувств, и готовились броситься на помощь. Кодаре же доставались порой иные взгляды, полные тайного недоверия. Впрочем, ей не было до них дела. Тяжкие думы терзали ее, точно волки, жадно пожирающие плоть еще живой добычи.

Долго молчать Кодара не смогла.

— Я… узнала одного из них, — тихо сказала она. — Это был Мекар, преданный слуга княжича Тойво.

Инвар пристально поглядел ей в глаза, чуть прищурившись, и она похолодела: неужто он подозревает ее в сговоре?

— Я так и думал, — ответил он наконец. — Кому еще желать моей смерти? Одного я не пойму: отчего он решился именно сейчас? Не за сестру же мстит, ведь я ничем ее не обидел. Или… — Инвар вновь пронзил Кодару тем же тяжелым взглядом, так, что у нее кровь застыла в жилах. — Или дело в тебе?

Кодара отвернулась, пряча невольные слезы и вновь досадуя на себя. «Не поспоришь с Теладой-мастерицей: хоть двадцатью мечами опояшься, хоть сотню раз назови себя воином, а девичье сердце из груди не вырвешь. Только как сказать ему, как не обидеть, не разгневать?» Но она уже успела понять за минувшие дни, что князю Инвару милее всего правда, какова бы она ни была.

— Угадал ты, князь. — Кодара опустила голову, слезы все-таки побежали по щекам, и она не утирала их. — Тойво давно ходит за мной, говорит, что влюблен, — правда, не замуж он меня зовет. Видно, узнал он как-то, что я в твоем тереме. А ведь он отчаянный, коли взбредет что в голову, так…

— Так вот в чем дело… — прошептал Инвар и тоже отвернулся, теребя здоровой рукой поводья коня. — А я-то думаю… Значит, потому ты не хочешь идти за меня, что любишь его…

— Нет! — Слезы Кодары вмиг высохли. — Я же в первый день тебе сказала: нет у меня любимого! Правду я сказала, князь, поверь. Только…

Она вновь умолкла, не находя нужных слов — вернее, не находя сил произнести их. Но произнесла:

— Отпусти меня, всеми богами тебя заклинаю! Не будет нам с тобой ни жизни, ни счастья, коли оставишь меня при себе. Не ради себя прошу — ради тебя, ведь он не остановится, и однажды его посланцы могут… — Кодара сглотнула и закончила шепотом: — преуспеть.

Инвар слушал ее, но будто не слышал — или же понял по-своему. Бледное, усталое лицо его вновь зарумянилось, глаза просияли, и в них отразилась счастливая улыбка.

— Значит, ты боишься за меня, Кодара, — чуть слышно сказал он, точно не смел поверить. — Выходит, дорог я тебе, не безразличен…

— А коли я тебе дорога, побереги себя.

Иного ответа Кодара не нашла. Щеки ее пылали, как и все тело. Сказать же было нечего, и весь их путь до дворца прошел в молчании, под настороженно-хмурыми взглядами стражи. Кодара пыталась гнать прочь назойливые мысли, да не уходили они. «Ты знаешь, что он не успокоится, что не остановится на этом. Нынешние его посланцы не вернутся — так он пошлет новых, и будет слать, пока однажды… А случись что с князем Кеваном, так он вмиг начнет войну, причины ему не нужны. Боги святые, что же мне делать? Я будто княгиня Нейна, бабка Инвара, что бросилась между двумя княжичами-соперниками… Да не броситься мне, не разнять их миром, оба они погибнут. Хоть впрямь беги прочь — или руки на себя накладывай…»

Дворцовые слуги и стража уже всполошились: слухи о покушении на жизнь князя облетели город быстрее пожара. Сам Инвар почти ничего не сказал им, только велел позвать Валусу и позаботиться о раненом коне. Пока слуги уводили лошадей, он зашагал к крыльцу — и вроде ступал твердо, да заметно припадал на раненую ногу. Прежде чем подоспели стражи, Кодара сорвалась с места и подбежала к нему.

— Обопрись, князь, тебе будет легче идти. — Она сама взяла его здоровую руку и положила себе на плечи.

И он оперся на нее, только на миг крепко прижал к себе. Взора же его Кодара не могла вынести: такой любви, такой веры она, как ей казалось, не заслуживала. И все же шла, едва не падая под его тяжестью, хотя он, видимо, старался не слишком наваливаться на ее плечи. Лицо его вновь побледнело, волосы и ворот рубахи взмокли, сквозь стиснутые зубы вырывались порой долгие шумные выдохи. И так отчаянно хотелось обнять его в ответ, пообещать остаться с ним, позабыть все на свете, лишь бы видеть его, слышать, чувствовать…

«Тойво не успокоится, не остановится», — вновь зажужжало в голове. И наваждение растаяло.

Подниматься по лестнице Инвар не стал, а вошел в первую же горницу, где помещались стражи, неподалеку от лекарских покоев Валусы. Слуги умчались за чистой одеждой и всем, что нужно для перевязки, снаружи зазвенели тревожные голоса, мужские и женские, загрохотали шаги — это, несомненно, шли Тирват и Оревин. Среди всей этой суеты Кодара вдруг ощутила себя чужой и вспыхнула от гнева: ее бы воля, так выставила бы всех прочь и осталась с ним наедине. «Только для того, чтобы помочь», — тотчас прибавила она мысленно.

Инвар тем временем отпустил ее и сел на лавку, вытянув раненую ногу.

— Ступай, Кодара, — сказал он. — Спасибо тебе еще раз. Теперь я сам справлюсь. Да и не место тебе здесь.

Словно ведомая чужой волей, Кодара повернулась и бросилась прочь из комнаты. По дороге она забилась в темный уголок, чтобы не столкнуться с Оревином и Тирватом, как и с Валусой, а потом кинулась вверх по лестнице. Закрыв за собой дверь, она мельком подумала, что сейчас никому нет дела ни до нее, ни до стражи, ни до засовов. Может, вправду сбежать — и все закончится? Да только некуда бежать от себя самой. И побег ее ничего не решит.

Кодара встряхнулась. Нет, напрасно она ушла — словно позволила выгнать себя, как сенную девку. Из-за нее все случилось, из-за нее Инвар ранен. Стало быть, ей самое место при нем, что бы он ни говорил. Или не хотел смущать ее да раздеваться при ней? Вот уж нашел чем удивить — будто она раздетых мужиков не видала.

Темно-алое платье тонкого сукна, пропыленное и помятое, полетело на лавку. Кодара плеснула себе в лицо из узорной резной лохани, хотя вода не остудила пылающие щеки, кое-как завернула рукава рубахи и вымыла руки. Быстро натянув первый попавшийся наряд из тех, что пошила недавно, она со всех ног побежала обратно.

Еще на лестнице Кодара услышала, как гудят внутри комнаты голоса. Оревин с Тирватом поминали Хидега и всех его прихвостней да грозили убийцам всевозможными карами, старая Валуса знай себе осаживала их и порой покрикивала на нерасторопных слуг. Голоса Инвара Кодара не различила и на миг похолодела: вдруг ему сделалось хуже? Или, не приведи боги, стрелы были отравлены?

Когда Кодара вошла, вся суета внутри будто застыла. Замерли слуги, что зажигали свечи, а оба княжеских приближенных так и не закончили очередного цветистого проклятья. Валуса, которая возилась, сгорбившись, со своими горшочками и травами, чуть обернулась, на сухих губах ее мелькнула улыбка. Кодара же зашагала вперед, словно не видела никого, кроме Инвара.

Раздетый по пояс, босой, он все так же сидел на лавке, откинувшись к стене, — видимо, рану на ноге уже перевязали. Кодара вмиг очутилась подле него, но будто растеряла все слова, только глаза вновь зажгло. А еще сильнее обжигал взор Инвара.

— Ну, коли так, я тут и не нужна, — проскрипел позади голос Валусы. — Красивая девка порой целит лучше любого лекаря. Иди сюда, красавица! — окликнула она Кодару. — Кровь я заперла, раны зашила, только плечо перевязать осталось. Вот в этом горшке мазь, справишься. А я пошла. Да и вы все ступайте.

Старуха махнула слугам, велев нести за нею ее скарб, и ушла. Пока дверь не затворилась за нею, Кодара слышала тихое хихиканье — чему уж смеялась старая колдунья, одни боги весть.

— Ступайте, света довольно, — приказал Инвар слугам, голос его звучал твердо. — И вы тоже идите, — сказал он Тирвату и Оревину, — я позову вас, если понадобитесь.

— Как же тебя оставить, государь? — попытался возразить Тирват. — Ты вот сегодня не взял нас с собой, поехал один — и едва бедой не кончилось. Эх, жаль, что ни одного подлеца живым не взяли…

— Все к лучшему, — сказал Инвар, немало удивив Кодару. — Ступайте.

Оба поклонились и ушли, хотя оглянулись раз-другой и перешепнулись о чем-то. Кодара тотчас позабыла и о них, и о слугах, которые прикрыли скрипнувшую дверь, и о непонятных речах. Подойдя ближе, она глядела на Инвара, на капельки пота, блестящие на его лице и груди, на потемневшие волосы, на кровавые потеки, что виднелись на теле. Руки у нее вмиг отяжелели, ноги будто приросли к полу. Вздумай он теперь же обнять ее, она не нашла бы в себе сил противиться.

Но обнимать ее он не стал — только посмотрел в глаза и взял за руку.

— Ты все-таки пришла, — тихо сказал он.

Эти слова отчего-то отрезвили Кодару, и она вспомнила, зачем здесь. Пальцы ее не дрожали, когда она стирала мягким полотном следы крови с тела Инвара, когда накладывала ему на плечо мазь и перевязывала, когда помогала надеть чистую рубаху. Только в глаза ему смотреть она не решалась.

— Правду сказала Валуса, — наконец произнес он, так и не дождавшись слов Кодары. — Твои руки исцеляют. — Он взял их в свои, будто вправду позабыл о боли и ранах, и поднес к губам. — Потому что любимые.

Кодару вновь охватило то недавнее сладкое оцепенение. Сердце колотилось где-то в горле, стучала кровь в ушах, и безумно хотелось провести пальцами по его щекам, по бороде, дотронуться до губ, сесть рядом, а еще лучше — на колени… «Боги святые, сжальтесь!» — всей душой вскричала Кодара и сумела совладать с собой и вырваться.

— Не для того я пришла, князь. — Кодара заставила себя отступить на шаг-другой. — Говорила я тебе прежде, что никогда не буду твоей, и сейчас повторю. Не бывать нам вместе, потому что между нашими землями вражда, которая не прекратится вовеки.

— Отчего же? — спросил Инвар. Стянув здоровой рукой вышитый ворот рубахи, он поднялся и шагнул к Кодаре. — Тойво еще не князь Туимы…

— Но станет им, рано или поздно, — возразила Кодара. — Или просто убедит отца начать войну с Сиераной, или измыслит какую-нибудь подлость. Да и не в Тойво дело. Я поняла, что земля моя держит меня крепко, я не смогу оставить ее — даже ради тебя, князь.

Инвар медленно качнул головой. Кодара же отвела взор.

— Не от сердца ты говоришь, — сказал он. — А сердце твое я знаю. Не о вражде пустой ты думаешь, а о мести Тойво. Только не боюсь я его, и ты не бойся. Если ты будешь со мной…

— Не буду. — Кодара отступила еще на шаг — словно вмиг перемахнула с десяток регов. — Думай что хочешь, князь, но таков мой ответ тебе. Вновь прошу: отпусти меня. Пусть не знать мне вовеки счастья да любви, так хоть тому порадуюсь, что ты жив и сам обрел счастье, пускай с другой.

В тот миг, когда последние слова слетели с уст Кодары, она тотчас пожалела о них — да не воробьи, не поймаешь. Она ожидала, что Инвар разгневается, что станет горячо клясться — мол, не возьму другую никогда. А он молча смотрел на нее, и от взора этого хотелось спрятаться, и вновь бежали по лицу слезы.

Долго молчал он — и будто прожил за все это время целую жизнь, тяжкую и одинокую. Взор его померк, помутнел, голова поникла. Одно лишь мгновение, долгое, как век, продлилось это, а потом он выпрямился, расправив плечи.

— Тогда собирайся, — произнес он ровным голосом, хотя перед тем тяжело сглотнул. — Ты поедешь в Туиму — вместе со мной. Я верну тебя князю Кевану, коли ты желаешь, и пусть это будет подтверждением моих слов. Мне больше не нужны посланники. Я сам стану просить его о мире.

Ответа Кодара не нашла. Но не смогла больше оставаться здесь, не снесла этого обреченного взора. Она не помнила, как вернулась в свою горницу, как захлопнула дверь, — ее встретили тьма и пустота. Такая же пустота царила сейчас в душе ее.

Много ли толку — спасти жизнь, разбив сердце?

— Боги святые, государь, ужели разум тебя покинул? Самому шагнуть в волчье логово!

Как бы дерзко ни звучали эти слова, никто не возразил советнику Сивелу. Те, что постарше, зашептались о недавнем неудачном посольстве и возможных ловушках. А те, что помоложе, высказались вслух.

— Как же так, государь? — сказал Оревин. — Ты так любишь эту девицу — и сам же от нее отказываешься? Теперь-то поздно идти на попятный.

Инвар поднялся с престола, и все вмиг умолкли. Пристально поглядев в глаза каждому, он вновь сел и заговорил.

— Я все понимаю, — сказал он, — и осознаю опасность, которой подвергну себя и Сиерану. Ты прав, Сивел: не соловья пристало Туиме носить на знамени, а волка — или даже змею. Я мало верю Кевану и совсем не верю Тойво… — Здесь Инвар вздохнул и продолжил после краткого молчания: — И все же смею надеяться, что мой поступок смягчит сердца врагов. Я верну им похищенную пленницу живой и невредимой, я стану просить Кевана позабыть старые распри. Каков бы он ни был, он не посягнет на посольство — тем более, посольство мира. Это уже будет не месть, освященная предками, а гнусность, недостойная князя.

— И все же гнусность может сбыться, — вставил воевода Варр. — В Туиме есть тот, кто живет ею. Все мы знаем об этом.

— Да, — кивнул Инвар и вновь вздохнул, потер лоб под венцом. — И если она сбудется, не медлите. Будем готовы ко всему — даже к тому, что меня захватят и станут держать заложником, а то и попытаются убить. Поэтому перебросим часть войска на восточную границу, в Паталар. Воевода Анавед, который держит его сейчас, — человек верный и в меру осторожный. Если случится худшее, ты, Варр, присоединишься к нему со своими людьми.

Воевода поднялся и поклонился, звякнув оружием. Прочие же молчали, хотя взоры их говорили без слов.

— Это война, государь, — тихо произнес наконец седобородый Корив. — То, чему ты всегда противился всей душой.

— Ты прав, — сказал Инвар, стараясь говорить ровно. — Да, я не желаю войны, даже сейчас, когда Тойво покушался на мою жизнь. Но если иначе нельзя, придется воевать. Хотя я предпочел бы принять удар на себя, лишь бы не пострадала Сиерана.

— О ней тебе и надлежит думать в первую очередь, государь, — подхватил Налидан. — Ты холост, у тебя нет сыновей — кто наследует тебе, случись то самое «худшее»? Когда-то предок твой, Вирам, будучи еще простым воеводой, обуздал междоусобицу, что вспыхнула после смерти бездетного князя Улавара, и взошел на престол Сиераны по воле богов и народа. Неужто желаешь ты, чтобы подобное повторилось? Желаешь, чтобы род княжеский пресекся на тебе?

Почти все советники заговорили разом. Кто повторял слова Налидана, соглашаясь с ними, кто вспоминал туимскую пленницу и повторял: «Не к добру ты, государь, приказал увезти девицу». Инвар молча слушал этот гул и, наконец, прервал его, подняв руку.

— Что решено, то решено, — произнес он тем голосом, которому не возражают. — Если война случится, не мы повинны в ней. Но я постараюсь избежать большой крови и предпочту сам бросить Туиме вызов. А коли она его не примет, позор падет на Кевана и Тойво.

На этом совет окончился, осталось лишь обсудить, кого взять в свиту — и скольких воинов брать в охрану. И пока Инвар был поглощен этим, ему не давали покоя собственные же слова о вызове. «Что, если Тойво не примет его — особенно теперь? Можно говорить и думать что угодно, да лишь мы с ним знаем, из-за чего случится эта война — если вправду случится».

Закрадывались в душу Инвара и другие мысли: «Не лучше ли будет мне пасть в бою от руки врага? Зачем мне жить без Кодары?»

«Затем, что есть Сиерана», — отвечали ему голоса предков, словно тени минувших времен.

* * *

— Ну, и чего ты добился? Мало того, что поступок твой сам по себе недостойный, так еще и напрасный, ведь твои убийцы не вернулись. И молись всем богам, чтобы они были мертвы. Если их захватили живыми и допросили, Инвар уже все знает. В следующий раз его будет не застать врасплох.

Слова отца проникали только в уши, но не в сердце княжича Тойво. А в сердце его бушевало пламя: Мекар и прочие посланцы не вернулись — стало быть, потерпели неудачу, и проклятый враг жив. А тут еще эти странные слухи о девушке, которую Инвар якобы держит при себе, даже выезжает с нею на прогулки верхом. Судя по описанию, это Кодара — кто же еще? И коли так, вопросов становится больше, чем ответов. А ответы могут оказаться горше любой неизвестности.

— Почему, отец? — спросил Тойво, потрясая кулаками. — Почему она не сбежала, ведь наверняка могла? Девки — народ хитрый, кого угодно обведут вокруг пальца, если надо. Разве что этот ублюдок замучил ее, опозорил, силой заставил покориться… О-о, я бы ему глотку вырвал за это!

— Силой заставил? — Голос отца звенел ядом. — А тебе самому сила помогла с нею? Нет, не такова эта девка, она бы скорее умерла. А вот предать нас по своей воле и перейти на сторону врагов она могла. Откуда тебе знать, что посулил ей Инвар — и чем ее одарил?

И вновь отцовские слова обожгли Тойво каленым железом. Изо всех сил он избегал этих дум, да они не отставали, точно мошкара летом, лезли в голову днем и ночью. «А вдруг она сама в него влюбилась? Каким бы мерзавцем ни был Инвар, лицом он хорош, а все девки ведутся на красоту да на речи сладкие. Но почему он, а не я? Чем я ей не угодил, чем я хуже?»

— Она не останется там, — процедил Тойво сквозь зубы, сминая серебряное запястье на руке. — Инвар не получит ее. Я пошлю новых людей, больше, и они увезут ее оттуда. А коли боги даруют удачу, так и врага убьют…

— Ты опять за свое? — Отец нахмурился, сердясь уже не на шутку, поднялся с престола и шагнул к Тойво. — Безмозглый юнец! Из-за глупости, из-за пустяковой прихоти ты готов загубить свою страну, готов войну развязать! Так знай: Туима во веки веков не станет воевать из-за бабы, будь она хоть раскрасавица, как сама Анава-солнце.

— Из-за бабы, вот как? — Тойво метнулся вперед и очутился лицом к лицу с отцом. Тот поневоле отступил, едва не врезавшись в престол. — А ты вспомни: разве не из-за «бабы» все началось? Вспомни, из-за чего соперничали мой дед и дед Инвара, чтоб их всех Хидег сожрал! Так что все вполне разумно. Вражда началась с женщины и женщиной закончится. И не только женщиной, но и победой, и смертью врага.

— Хороша же твоя любовь, — усмехнулся отец, совладав с собой. — Выходит, желание самой Кодары тебе не важно, а важно лишь заполучить ее к себе в опочивальню. По-твоему, ради этого стоит воевать? А коли ты так ненавидишь Инвара, брось ему вызов, честно и открыто, но не позорь ни себя, ни меня, ни всю Туиму наемными убийцами.

— Он недостоин моего вызова, — гордо бросил Тойво. — Я не стал бы марать его грязной кровью клинок своего меча. Этому ублюдку больше пристала веревка.

Отец молча уселся на престол, расправил полы кафтана и взялся за свой посох, слегка постукивая по нему пальцами. Он так и не ответил, только кивнул — насмешливо, как почудилось Тойво. И это вновь взбесило его: обидно, когда тебя видят насквозь. Нет, не пустая гордыня удерживает его от вызова Инвару, а голова на плечах — кто же станет сам себя лишать преимущества и биться на чужом поле? Наемников полно и в Туиме, и в других краях; рано или поздно кто-то да преуспеет. Тогда как в поединке можно проиграть.

— Это бессмысленно, Тойво, — прервал наконец свое молчание князь Кеван, — и ты сам это понимаешь, только не желаешь признавать. И спор наш бессмыслен. Громкие слова чаще всего остаются лишь словами. И я молю богов, чтобы так и случилось, чтобы ты не вздумал претворять их в жизнь.

Теперь промолчал Тойво, не найдясь с ответом. Вернее, он мог бы ответить — повторив все то, что недавно говорил. Хидег сожри отца, но он прав, и оттого правда эта вдвойне горька.

«И кто придумал эту глупость, что слать к врагу наемных убийц подло? — говорил себе мысленно Тойво. — Быть может, настанет однажды время, когда все подобные глупости уйдут в небытие, где им и место. В борьбе за свое дело хороши любые средства…»

Он поневоле осекся, чувствуя, что мысли его готовы потечь в опасную сторону. А отец по-прежнему сидел молча и смотрел на него с этаким скучающим видом. Взор его и все лицо словно говорили: «Насквозь тебя вижу и знаю, что ничего путного ты не придумаешь». Прежде чем гнев Тойво вспыхнул с новой силой, снаружи палаты загрохотали спешные шаги.

— Дозволь впустить гонца, государь, у него важные вести! — провозгласил слуга прямо с порога, как только отдал низкий поклон.

Князь кивнул. Тойво позабыл про свои думы и занял место рядом с отцовским престолом. Слуга же вышел, и в дверях тотчас появился пропыленный гонец, звеня окровавленными шпорами, следом — трое стражников.

— Будь здрав, государь, — поклонился гонец; он тяжело дышал, потное лицо его пылало, и голос звучал хрипло. — И готовься встречать важных гостей. Сюда, в Ревойсу, едет сам сиеранский князь, с большой свитой. Я сам видел их и слышал, что едут они для переговоров о мире.

— Инвар сам едет ко мне? Без писем, без посланцев? — В голосе князя слышалось искреннее изумление. — Ты видел его своими глазами?

Гонец успел лишь вновь поклониться, когда его перебил Тойво:

— А нет ли с ним девушки?

— Есть, господин, я позабыл об этом и не сказал сразу. Это Кодара, что состояла при госпоже Атауне, пока та не уехала в Цериб. Сам-то я не знаю ее, да мне сказал мой воевода, когда посылал меня к вам с вестью.

— Зачем же Инвар везет ее сюда? — вновь удивился князь.

Ответа гонца Тойво не слушал, как и дальнейших бессмысленных расспросов. Замысел сложился в голове в один миг. Подробности он успеет обдумать, но главное вполне ясно. С трудом сдержав довольную улыбку, Тойво прищурился. «Надеюсь, отец, ты не станешь мешать мне. А коли станешь, примем кое-какие меры».

Оставив ненадолго свои думы, Тойво принялся выспрашивать у гонца, как далеко сейчас от Ревойсы сиеранское посольство.

— Государь! Навстречу нам — всадники под туимским знаменем!

Инвар привстал на стременах, поглядел из-под руки туда, куда указывал воин-разведчик. Шагах в пятистах впереди виднелся конный отряд, над головами их трепетало знамя с щебечущим соловьем. Яркое, несмотря на прохладный день, солнце сверкнуло на золотом шитье одеяний, на меховых опушках шапок и плащей, на воинской броне. Когда же отряд приблизился, стало видно, что воинов среди них меньше, чем княжеских посланцев.

— Вряд ли они с дурными намерениями, государь, — шепнул ехавший по правую руку Тирват. — Да и мало их, чтобы нападать.

— Поезжай вперед да спроси их, зачем прибыли, — приказал Инвар. — Только воинов с собой возьми.

Тирват махнул ближайшим воинам-стражам, и они вместе поскакали под звон оружия и брони навстречу посланцам. Инвар тем временем остановил свой отряд, не сводя глаз с туимцев. Отсюда было и видно, и слышно.

— Мы прибыли, — ответил старший из посланцев на вопрос Тирвата, — по велению Кевана, князя Туимы, дабы с почетом встретить сиеранское посольство и сопроводить его в Ревойсу. Мы слышали, что сам князь Инвар едет во главе посольства, и потому желаем оказать ему честь от имени нашего государя.

— Мне знакома дорога в Ревойсу, — сказал Инвар, подтолкнув коня в бока и приблизившись к туимцам, которые мигом стянули вышитые шапки и поклонились ему. — Ужели вы прибыли только ради чести? И назови мне свое имя, посланец, я не люблю беседовать с незнакомцами.

Старший из туимцев поклонился вновь, и поклон его был учтив.

— Меня зовут Хирво, государь, я из числа советников князя Кевана. Ты прав: не ради одной лишь чести прибыли мы сюда. Государь мой повелел передать тебе, что ты войдешь в ворота Ревойсы только с малой свитой, ибо твоя, — он указал рукой на многочисленных спутников Инвара, — больше похожа на войско, чем на мирное посольство. Но не тревожься понапрасну, государь. Ни твоей жизни, ни жизни тех, кто сопроводит тебя, ничто не угрожает, и вот тому свидетельство.

Туимец, что ехал рядом с Хирво, подал ему холщовый свиток. Когда его развернули, Инвар сразу заметил огромную, в ладонь величиной, печать Кевана, оттиснутую на алом воске: над головой туимского щебечущего соловья — зубчатый венец.

— Прими, государь. — Хирво с поклоном протянул Инвару вновь свернутый свиток. — Вот знак твоей безопасности и честных наших намерений. По приказу князя Кевана здесь начертано, что никто не смеет причинить какой-либо вред обладателю сего свитка. Надеюсь, это уверит тебя в том, что всем вам нечего опасаться.

Инвар взял свиток, но ответил не сразу. Все было так, как сказал Хирво: и слова, и княжья печать. И все же сомнения не уходили. Если впереди вправду ждет западня, то эти посланцы либо бессовестно лгут, либо сами не знают о ней.

— Хорошо, — сказал наконец Инвар. — Я верю вам и печати князя Кевана. Но знайте: если ваш князь нарушит это слово, — он взмахнул свитком, — то будет проклят перед богами и людьми, как лжец и клятвопреступник.

Туимцы казались искренне возмущенными.

— Не для того князь наш дает слово, чтобы потом нарушать, — заявил Хирво. — И не для того велит писать приказы, чтобы отступиться от них. Мы же клянемся Кармиром-небом и Анавой-солнцем, что ни тебе, государь, ни спутникам твоим ничто не угрожает — ни тем, кто последует за тобой в Ревойсу, ни тем, кого ты отпустишь.

Вслед за Хирво все туимцы протянули вперед руки, правую поверх левой, и повторили клятву перед лицом богов. Как ни зудели в душе Инвара сомнения и подозрения, клятва притушила их.

— Я верю вам, — повторил Инвар, — и исполню то, о чем просит князь Кеван. Лишь бы сам он не позабыл о своем слове и клятве.

Оревин и Тирват тотчас выехали вперед.

— Позволь нам ехать с тобой, государь! Никто не защитит тебя лучше нас.

— Нет. — Инвар с улыбкой поглядел на обоих друзей. — Вы вернетесь к Анаведу и станете ждать меня либо моих гонцов. Со мной поедут трое слуг и шестеро воинов, этого будет довольно.

Говоря это, Инвар смотрел в глаза друзьям и прибавлял взглядом то, чего нельзя было сказать вслух при туимцах. Оревин и Тирват поклонились — с виду обычная учтивость, а на деле понимание и согласие.

Инвар кивнул в ответ. Он ничуть не сомневался, что спутники его вернутся в Паталар, и ни одна пядь приграничной земли не останется без пригляда. Затем он указал на тех, кого решил взять с собой, всею душой надеясь, что не обрекает верных слуг и воинов на смерть. Будь его воля, он поехал бы дальше один — но князь не вправе разъезжать без свиты, особенно если прибыл на переговоры.

— Да хранят тебя боги, государь, — сказал напоследок Оревин и вместе с Тирватом поглядел на Кодару, которая держалась позади прочих, словно чужая.

Инвар перехватил их взгляды. Сам он старался лишний раз не оборачиваться: зачем понапрасну терзать себя? Что было, ушло, в том числе несмелая надежда на счастье с нею. Раны телесные зажили, рана же душевная не заживет вовеки, ибо он сам отвергает то лекарство, которое могло бы исцелить его. А она не желает исцелять — на то ее воля. И, видно, воля богов.

Сиеранский отряд разделился. Инвар с малой свитой присоединился к туимцам, прочие же повернули обратно. Никто из посланцев Кевана не казался довольным, как если бы коварная задумка шла как надо. Они держались приветливо и учтиво, отвечали, когда к ним обращались, но сами лишний раз не заводили бесед. Кодаре же пришлось волей-неволей подъехать ближе к Инвару.

Он сам не знал, радоваться тому или печалиться. Что бы он ни думал, как бы ни утешал себя доводами разума, каждый взгляд на нее растравлял в душе лютую тоску — и притом невозможно было наглядеться вволю. «Последний раз ведь вижу, — оправдывался Инвар сам перед собой. — Как же упустить хотя бы миг? И сколько ни гляди, мало будет. Правда, не глядеть на нее я желаю — да только сама она ничего не желает. Значит, быть по сему. Не свататься я еду, а о мире говорить».

— Будь осторожен, — прошелестел едва слышно ее голос.

Инвар обернулся. Бледная, печальная Кодара упорно отводила взор и отчаянно моргала, как будто боролась со слезами. В ответ он коснулся сперва рукояти меча, потом туимского свитка с печатью, который он сунул за вышитый пояс. И словно не заметил, что она впервые не назвала его князем.

— Все в руках богов, — тихо сказал Инвар и не прибавил больше ничего.

…Клонился к вечеру следующий день, когда вдали показались каменные стены Ревойсы. Над ними трепетало знамя с соловьем, стража у ворот воздела копья в приветствии, а очутившиеся поблизости горожане крикнули нестройно: «Слава! Да хранят вас боги!» Под любопытными взорами Инвар со спутниками проехали по улицам, не увидев и не ощутив ничего враждебного. Люди спешили по домам, запирали лавки, болтали, смеялись и ссорились, из окон тянуло свежей стряпней. Вдали поблескивала река Миуль, что отчасти огибала город, а отчасти протекала сквозь него. Над княжеским дворцом тоже колыхалось на ветру знамя, и стража приветствовала Инвара. Никто не завел речи о том, чтобы сдать оружие или оставить часть свиты во дворе.

Ненадолго сомнения Инвара вернулись — когда Хирво и прочие туимцы скрылись за дверьми, пока сам он и его спутники спешивались, а слуги уводили коней. Даже если оставить в стороне возможные угрозы и ловушки, здесь не пахло самой обычной учтивостью: разве так подобает встречать князя-соседа, равного себе, пускай и не друга? Кевану стоило бы самому выйти на крыльцо, которое бы трещало от шагов стражи и свиты, или хотя бы послать сына, хочет он того или нет. А тут стой и жди, словно обычный проситель, горожанин или селянин.

Тяжело вздохнув, Инвар глянул на Кодару: она казалась настороженной, похожей на дикого зверя перед прыжком на добычу, и не сводила потемневших глаз с закрытых дверей, изукрашенных резьбой. Вскоре двери распахнулись, на пороге появился молодой слуга в богатом суконном кафтане с вышитым поясом.

— Здрав будь, князь Сиераны, — сказал он. — Входи вместе с твоими людьми, вас ждут.

Слова прозвучали невинно, слуга всем видом своим выражал почтение, но Инвар расслышал тихий возглас, что вырвался у Кодары. Однако медлить было ни к чему. Твердой поступью он поднялся на высокое крыльцо, слуги и воины шли за ним, не отставая ни на шаг. Кодара держалась среди них, как можно ближе к нему.

За сенями, светлыми, тоже украшенными резьбой, виднелся широкий проход со множеством дверей и лестниц. Его освещали всего два светца у стен, дальше все терялось во мраке. Лишь только Инвар и его спутники вошли, как двери за их спинами с грохотом закрылись, в глаза ударил свет множества огней, а в уши — топот ног, звон оружия и сочащийся ненавистью молодой голос: «Взять их!»

Инвар услышал, как Кодара прошептала: «Тойво!», сам же схватился за меч. Впрочем, спустя миг он понял, что напрасно: их всех обступили воины с копьями, человек двадцать пять, если не больше. Не успел Инвар разжать пальцы на рукояти, как воины бросились вперед.

— Изменник, Хидегово отродье!

Возглас Инвара заглушили предсмертные крики его людей: все до единого погибли вмиг, пронзенные копьями. Сам он кинулся было им на выручку, где-то рядом прозвенел отчаянный вопль Кодары. В грудь и в бока Инвару тотчас уперлись — но не вонзились — с пяток копий.

— Не надейся, Инвар, — послышался тот же голос, и княжич Тойво выступил из-за спин своих воинов. — Не видать тебе смерти в бою. Ты нужен мне живым — пока.

Инвар глянул на торжествующего врага, на искаженные лица убитых и лужи крови на светлом полу, на блестящие острия копий у своей груди и выпустил рукоять меча. Вместо этого он взялся за другое оружие, хотя почти не верил, что оно поможет.

— Вот, значит, как ваш князь держит свое слово? — произнес Инвар, подняв свиток с печатью. — Стало быть, его клятвы перед лицом богов — пустая болтовня? Твоей клятве, Тойво, я бы не поверил ни за что, но твой отец…

— Ха, отец!

Тойво протиснулся сквозь ряды своих людей и вырвал свиток из руки Инвара. Глаза княжича злобно посверкивали, рот кривился в глумливой усмешке. Он и рассмеялся — громко и открыто.

— Моему отцу, — сказал Тойво, когда нахохотался вдоволь, — стоит лучше следить за своей печатью и не бросать ее где попало. Хотя на самом деле спасибо ему за это. Главное, что ты поверил, как последний глупец, и сам шагнул в западню. А ведь ты мог догадаться, я даже был уверен, что догадаешься. И все же ты поверил. Теперь понимаешь, что для нас твои мнимые просьбы о мире?

Едкие слова врага стихли, отдалились, все кругом подернулось алым. Еще миг — и Инвар стиснул бы горло Тойво со всех сил, раздавил бы его шею в труху, и неважно, что его самого тотчас закололи бы копьями. Невероятным усилием он сдержался, осознав, что именно этого от него ждут. Видимо, и сам Тойво, и воины поняли, что у него на уме. Кто-то сдернул с его пояса меч в ножнах, еще двое вцепились в локти. Инвар мог бы легко стряхнуть их, но не стал, хотя в груди клокотало от гнева и возмущения.

Зато возмутился кое-кто другой.

— Трус! — закричала на весь дворец Кодара. — Глупец и предатель! Будь ты проклят! Да покарают тебя боги, если есть в Дейне справедливость!

Змеино-быстрым движением она выхватила меч у ближайшего стража. Напрасно: оружие у нее тотчас отняли, завернули за спину руки, точно пойманному вору. Инвар, глядя на это, дернулся, и в него вцепились еще трое, острия копий прокололи кафтан и рубаху на груди. Тойво же подошел к Кодаре, лицо его пылало. Он схватил ее за подбородок, как ни пыталась она отдернуться, и задрал так, словно хотел свернуть ей шею.

— Вот как? — проскрежетал он. — И ты смеешь честить меня, наследника Туимы, предателем? А сама ты кто, вражья подстилка? — Он кивнул держащим ее воинам. — Уведите ее, да заприте покрепче. Если станет буянить, свяжите.

Воины поволокли Кодару к левой лестнице, несмотря на сопротивление. Она не сказала больше ничего, но не сводила глаз с Инвара, как и он — с нее. Показалось ему или нет, что во взоре ее мелькнуло вместе с отчаянием сожаление? Когда же она скрылась из вида, Инвар заметил, что на него с ненавистью смотрит Тойво — не иначе, видел, как они сейчас глядели друг на друга.

— И его тоже уведите, да стерегите пуще собственной жизни, — приказал Тойво. — Все, что есть при нем ценного, можете забрать, но самого пальцем не сметь трогать. До поры до времени, — прибавил он с той же злобной усмешкой.

Пока туимские воины, светя себе, вели Инвара длинными темными переходами, его словно накрыла черная гнетущая пустота. Не было ни дум, ни надежд, ни даже гнева. Перед мысленным взором стояли трупы погибших в лужах крови, злобный оскал Тойво и отчаяние в светлых глазах Кодары.

* * *

Князь Кеван с трудом поднял отяжелевшие веки. Дурнота еще не ушла, перед глазами все расплывалось, и не сразу он понял, что лежит в своей опочивальне, а мечущееся туда-сюда багряное пятно — это светильник в руке пожилого лекаря Опетуна.

— Хвала богам, ты очнулся, государь, — тотчас заговорил лекарь, бросаясь к нему. — Не тревожься, пустая это хворь. Вот, выпей.

— Что со мной? — Кеван глотнул густого, мучнистого, почти безвкусного снадобья из резной чаши и отстранил ее. Понимание пронзило его, точно острый меч, но гораздо больнее. — Где мой сын? Ступай и позови его сюда!

Опетун недоуменно хлопнул глазами, но повиновался. Поиски не продлились долго — он почти тотчас вернулся со словами: «Княжич сам идет сюда, государь». Кеван знаком велел ему выйти, что он и сделал, едва не столкнувшись в дверях с Тойво.

Лицо сына разрумянилось, губы кривились в довольной улыбке, хотя лоб рассекла хмурая морщинка — видно, не все прошло по задуманному. Но держался он так, будто ничего особенного не случилось, даже отдал небрежный поклон. Заговорил он тоже первым.

— Тебе уже лучше, отец? — сказал он, по-прежнему улыбаясь. — Вот и славно, а то напугал ты нас…

— Мне-то не ври, хитроумная голова, — бросил Кеван и приподнялся на локте. — Чем ты меня опоил? И что натворил, пока я тут спал без просыпу?

Тойво и бровью не повел, хотя улыбка его исчезла — будто стер кто.

— Что натворил? — переспросил он. — Врага нашего в плен взял. И Кодару заодно. — Глаза его засверкали, точно самоцветы. — Теперь все по-нашему выйдет. Что мне печати и клятвы, если Инвар наконец умрет?

Кеван похолодел.

— Воистину боги лишили тебя разума, — прошептал он, — если ты вообще имел его раньше. Что ты наделал, Тойво? Ты посягнул на посольство мира, и не просто на какого-то там посла — на правителя! Неужели ты совсем не способен мыслить? Что, если Инвар в самом деле ехал договариваться о мире с нами?

— И ты еще говоришь, что у меня нет разума! — Тойво расхохотался. — Сколько раз я повторял тебе — и вновь повторю: я не верю, что он желает мира. И ты не верь, отец. Это не мирное посольство, а какая-то хитрость.

— Какая еще хитрость? Ты сказал, что захватил Кодару. Зачем Инвару было вести ее сюда? Теперь я понимаю, зачем: он хотел возвратить ее нам как залог мира. И только ты один мог все перевернуть…

— Это ты переворачиваешь, — отрезал Тойво, — а я-то как раз вижу истину. Инвар — гнусный обманщик и ехал к нам, замышляя боги весть какую подлость. — Он помолчал, сжал кулак и вновь улыбнулся — мечтательно-жестоко. — И я узнаю, какую.

— Замолчи! — крикнул Кеван и вскочил с постели, не думая о том, что одет в одну рубаху и полотняные порты. Тойво отшатнулся. — Что еще ты задумал, глупец? Не смей, слышишь? Чтоб ни один волос не упал с его головы, иначе наша земля не переживет такого позора. Нам его и так довольно! Что до подлости, то она скорее пристала тебе, а не ему.

На миг Кевану показалось, что сын сейчас бросится на него, — так перекосилось его лицо. Но спустя миг разгладилось, и Тойво спокойно ответил, будто на княжеском совете:

— А что мне за дело до этого, если мы достигнем нашей заветной цели и погубим Сиерану? Мы не одни, у нас есть наш дорогой зятек, Зимар Церибский, — какая-никакая, а помощь. Если мы потребуем, он никуда не денется и сделает все, что мы прикажем: выставит войско, пришлет припасы и коней. Главное, чтобы войну начала Сиерана, а не мы.

— Стало быть, ты решил подтолкнуть их, — медленно произнес Кеван и выдохнул. — Как?

— Все просто, я уже придумал. — Глаза Тойво засверкали пуще прежнего, сам он сиял, как солнце в ясный полдень. — Возьмем наемников или даже разбойников, что осуждены работать на рудниках, оденем их в сиеранскую броню, дадим знамена — и пусть устроят набеги на наши поселения, что на границе с Сиераной. Получается, кто развязал войну, кто начал первым? Они, сиеранцы. Потом мы пригрозим им, что их князь у нас заложником, и если нападения продолжатся, мы казним его.

— Если нападения продолжатся… — прошептал Кеван и отвернулся, сжав добела пальцы.

— Разумеется, они продолжатся, — улыбнулся еще шире Тойво, — и у нас будут развязаны руки. Инвар умрет, наследников у него нет, и после его смерти Сиерана будет ослаблена. Сам знаешь, как это бывает: раздоры, ссоры из-за престола, козни родичей и прочее, а там и до междоусобицы дойдет. Ну, а уж мы не станем медлить. И Сиерана достанется нам без всякого труда.

— Слишком уж гладко у тебя выходит, — сказал Кеван после долгого молчания. — Надеюсь, ты понимаешь, что, если все сорвется, нам этого не простят — ни Инвар, ни Сиерана.

— Инвара уже можно считать мертвецом, — скрежетнул зубами Тойво. — Поверь, отец, я не для того пошел на крайние меры, чтобы упустить добычу. И я ее не упущу.

Он небрежно кивнул и вышел, по привычке стуча сапогами.

Кеван медленно сел на постель, закрыл лицо руками. Недавняя дурнота прошла, ее сменила иная — предчувствие неминуемой беды. Как бы ни была велика его неприязнь к сиеранским князьям, потомкам Фаирама, что соперничал с его отцом, не такой мести он желал. Если желал вообще. Или ему ловко внушили это желание?

Впервые он задумался, не слишком ли много воли дал сыну.

Темница была тесная — едва четыре на четыре шага, да и в полный рост не распрямишься. Кроме узкой лавки, здесь не было ничего, даже ведра для нужды не поставили. В окошко под потолком рука с трудом протиснется. Сумерки сменились вечером, Анава-солнце покинула небеса, словно отвернулась в ужасе, не желая глядеть на беззаконие. Хотя сколько подобных беззаконий приходится каждодневно лицезреть небесным супругам?

Так думал Инвар, сидя на лавке и опершись подбородком на сцепленные добела пальцы. Сожаления остались позади, как и проклятья собственной доверчивости: ведь предупреждали же советники — и будто в воду глядели. Да и сам он знал, на что идет, ожидал подлости, ожидал измены, и все равно не разглядел. Видно, так уж допек он Тойво, раз тот решился на такой позор и осквернил клятву и княжескую печать. Посланцы же, что встретили их, вряд ли знали о готовящемся вероломстве. Что до воинов, то не каждый согласится на подобное, даже если повелит княжич. Разве что вызвались самые преданные Тойво, вроде тех убийц, что погребены сейчас в предместьях Вирилада.

С долгим вздохом Инвар выпрямился, оперся спиной на шершавые бревна: увидит ли он когда-нибудь стены своей столицы? Отчаяние и тоска вернулись вместе с жаждой действовать, подбросили на ноги — позабыв о низком потолке, Инвар ударился о твердые доски макушкой. С бранью он бросился к окну, провел пальцами по нагретому солнцем, а сейчас остывающему дереву и уставился невидящим взором на крохотные искры звезд в темном небе, слушая далекую перекличку голосов во дворе.

Вновь вспомнились Инвару слова чародея Паилуна — тоже ведь как в воду глядел. Двух лет еще не миновало, и вот они, беды: и для Сиераны, и для него, и для той, кого пожелал он взять в жены. Хидег знает, что за хитрость задумал Тойво, но приведет она, разумеется, к войне, иначе зачем было брать его заложником? Впрочем, это ненадолго. Что бы ни замышлял враг, ему, Инвару, не миновать смерти.

Собственная судьба была ясна, да не о себе Инвар тревожился. Вновь предстало перед глазами гневно-отчаянное лицо Кодары: как она обругала Тойво, не стыдясь воинов, как схватила меч, готовая броситься в безнадежный бой — за кого? Инвар разжал пальцы, уронил руки и вернулся на лавку, вцепившись в волосы. Что будет с нею, когда он умрет? Вряд ли страсть Тойво к ней остыла, а значит, он не угомонится, пока не добьется своего — не лаской да подарками, так силой. К тому же Тойво видел, как они с Кодарой смотрели друг на друга, когда ее уводили. Не обрушит ли он и на нее свою месть?

И вновь Инвар подскочил — на сей раз не так резво, заходил туда-сюда, отгоняя прочь пришедшие думы о диком звере в клетке. Не таков он, чтобы просто ждать своей участи, ждать, когда за ним придут убийцы. Ему есть ради чего жить и за что бороться — за Сиерану и за Кодару, а пока за жизнь и свободу.

О побеге Инвар уже не раз подумал, хотя помнил, что приказал Тойво своим воинам. Подкупить же их не удастся, они сняли с него все ценное — золотой обруч с головы, запястья и перстни с рук, пояс, жемчужное ожерелье рубахи, даже шитое золотом оплечье. Память о пережитом унижении вновь пробудила гнев, перемешала мысли, и как ни заставлял себя Инвар думать, ничего путного в голову не шло. Ярость вскипала ключом, и он с трудом расслышал снаружи, за дверью, приближающийся топот ног.

К шагам прибавились веселые, будто чуть хмельные голоса. Судя по звукам, шло человек пять-шесть. Сквозь завесу гнева Инвар различил голос Тойво и всем сердцем взмолился к богам, прося даровать ему терпение: навредить ему, заложнику, враг не осмелится, зато унизить вновь и посмеяться может, да еще на глазах у своих присных. Когда снаружи проскрипел засов, Инвар сел на лавку и выпрямился, стараясь придать себе самый равнодушный вид. Боги весть, насколько хорошо у него вышло.

Дверь со скрипом отворилась. В глаза Инвару, привыкшие уже к темноте, больно ударил яркий свет, заставил зажмуриться. Издевательский смех вошедших напоминал ржание буйных жеребцов. Кроме самого Тойво, румяного, ухмыляющегося, в темницу ввалились пятеро стражей, хотя и хмельных, но вооруженных. Двое с копьями встали у двери, прочие последовали за княжичем.

— Здрав будь, государь Сиераны, — заговорил Тойво, когда остановился напротив Инвара. Яд в голосе булькал, точно варево в котелке колдуньи. — Что-то не весел ты. Или обиделся? Так не на кого обижаться тебе, кроме как на себя и доверчивость свою. Ежели ты простак, тебя не сделают мудрее ни венец княжеский, ни престол.

Инвар лишь поглядел на него и отвел взор, не шевельнувшись. «Кармир-небо, Анава-солнце, даруйте мне терпение, помогите выдержать все и не поддаться врагу, не уподобиться ему…» Грудь и горло будто стиснуло железным обручем, кровь звенела в ушах. Увы, шум ее не заглушил едкого голоса врага.

— Ишь, гордый какой, — продолжал глумиться Тойво. — Или попросту сказать нечего, Инвар? Не беда, я подожду — может, к завтрему придумаешь. Хоть позабавишь меня да воинов моих, а то заскучали мы здесь.

Инвар старался смотреть лишь на собственные пальцы, сжатые так, что сломать впору. Да прямо перед глазами маячил шитый шелком подол желтого кафтана Тойво и его рука, стиснувшая рукоять кинжала на поясе. Света теперь было довольно, чтобы разглядеть, что пальцы этой руки побелели так же, как и у него самого.

— Неучтив ты, князь Сиераны, — прибавил Тойво, продолжая пока насмешничать, хотя яд в голосе его мало-помалу сменялся подлинным лютым гневом. — Я с тобой стоя говорю, а ты сидишь, будто на престоле своем. Хоть бы голову поднял да посмотрел на меня. Да только здесь тебе не Вирилад твой! — Он скрежетнул зубами, кинжал лязгнул в чеканных ножнах. — Эй, вы, подымите-ка его! — Он кивнул двум ближайшим воинам.

При этих словах кровь бросилась Инвару в лицо, пуще прежнего зашумело в ушах. Прежде чем воины исполнили приказ, он поднялся сам — не хватало ему второй раз пережить подобное унижение. Выпрямиться он не смог, но даже так смотрел на врагов сверху вниз — ни один не мог равняться с ним ростом.

Теперь лицо Тойво перекосилось от злости. Воины же, что намеревались выполнить приказ, понимающе ухмыльнулись.

— И впрямь гордый, даже от нашей помощи отказывается, — сказал один. — Не по-княжески это и не по-людски.

— А мы не спросим, — подхватил другой, — поддержим под белы рученьки, а то как бы не утомился государь Сиераны за долгими беседами.

Все так же усмехаясь, они шагнули ближе. Инвар заставил себя не шевелиться, а сам смотрел, почти не мигая, в лицо Тойво. Тот по-прежнему глядел на него, словно с неким любопытством: мол, ну и что ты станешь делать? И тогда Инвар понял, что Тойво ждет сопротивления, гнева, брани, — и вновь совладал с собой, хотя мог бы взять обоих наглецов за шиворот и без труда отшвырнуть к стене, точно старые тряпки.

И он стерпел, когда воины вцепились ему в локти и заломили руки за спину. Запоздало он подумал, что Тойво может истолковать его терпение и молчание превратно — как слабость, а то и трусость. «Нет, так думают только глупые мальчишки, — сказал он себе. — Не уподобляйся ему, терпи до конца, даже если он от ядовитого своего языка перейдет к иным орудиям».

Тойво же оказался верен себе.

— Я всегда знал, что ты дерьмец, Инвар, — сказал он, подходя ближе. — Теперь понял, кто из нас прав? А ты трус, боишься за свою шкуру, вот и нечего тебе ответить. И ты еще что-то говорил про позор? Ну и кто опозорен, я или ты? Явился к нам такой гордый, разодетый, весь в золоте, а сейчас ощипали тебя, как старую ворону!

Воины угодливо рассмеялись. Один, со светильником, шагнул ближе к княжичу и зашептал что-то ему на ухо — но так, чтобы все слышали:

— Может, зря мы у него только золото да прочее отняли, а, господин? Надо было все содрать до самых порток, вот это был бы всем позорам позор.

Тойво слегка приподнял брови, лицо его чуть скривилось.

— Да он и так — сам себе позор, — выплюнул княжич. — И как таких подлых тварей вообще носит Дейна?

— Так же, как и тебя!

Терпение Инвара лопнуло, как туго натянутая тетива, лютый гнев хлестнул по лицу не слабее. И тело повиновалось гневу: оба воина, что держали его, отлетели прочь под охи и лязг брони — один врезался в стену, другой едва не свалил двух товарищей. Пылая чистой яростью, Инвар шагнул вперед, и все тотчас отпрянули.

— Тебе ли говорить о позоре? — продолжил он, собственный голос грохотал в ушах раскатами грома. — Тем, что ты творишь, ты позоришь лишь себя самого. Будь ты в самом деле прав и честен, как говоришь, ты бы бросил мне открытый вызов. А ты только прячешься за спины убийц и глупцов, готовых повиноваться каждому твоему слову! Чем ты лучше них?

На миг Тойво опешил — побледнел, вытаращил глаза. Рука его вновь стиснула рукоять кинжала, а с губ сорвался смех, пускай наигранный.

— Я-то как раз не глупец, — сказал он. — Зачем мне терять преимущество? Я победил, и неважно, как. Зато ты воистину всем глупцам глупец, Инвар. Скоро над тобой будут вот так же смеяться во всех землях Дейны от севера до Ларока. Да ты и не заслуживаешь другого.

Тойво лязгнул кинжалом и обернулся к воинам с копьями, что стояли у двери. Те тотчас бросились вперед и прижали Инвара к стене, уперев острия ему в грудь. На миг позабылись все недавние думы, вся жажда жизни, свободы, справедливости, мира и любви. Стоит лишь податься вперед, и после краткой предсмертной муки настанет тишина и пустота, и не будет ничего — ни терзаний душевных, ни голоса этого глумливого, ни борьбы напрасной. Оборвать никчемную нить своей жизни, и пусть карает его Телада-мастерица, как знает…

Да, видно, не так судили боги. Инвар сам не понял, как сумел совладать с собой, откуда почерпнул силы сдержаться, и лишь люто корил себя за то, что ответил врагу. Надо было молчать до конца, каков бы он ни был. Благо, Тойво ни разу не назвал истинной причины их вражды — Кодары. Но если бы назвал, боги весть, что бы сталось с ними обоими.

— Тявкай-тявкай, пес шелудивый, что еще тебе остается? — вновь принялся за насмешки Тойво. — Коли руки связаны, язык сразу развязывается. Гляди, как бы не вырвали его тебе. — Сделав несколько шагов к двери, он обернулся. — Не прощаюсь я, Инвар, еще вернусь. Сам понимаешь, дел у меня много. — С масляной ухмылкой, говорящей яснее любых слов, он вышел, махнув своим воинам.

Опять Инвара окружила тьма, что подернулась алым от недавней ярости. Рубаха на груди промокла от крови — вражьи копья разодрали. Едва заметив это, Инвар вновь заметался по темнице, но вскоре замер на месте и кинулся к окну. Заскрипело под пальцами дерево — откуда ни возьмись, нахлынули такие силы, что, казалось, впору проломить стену, разметать ее по бревнышку. Наваждение продлилось недолго. Уронив ободранные до крови руки, не чувствуя боли, Инвар прижался лбом к стене.

Что делать, он не знал. Знал одно: в нынешнем их поединке с Тойво нет пока ни победителя, ни побежденного.

* * *

Тщетно Инвар пытался уснуть, тщетно говорил себе, что ему понадобятся впредь силы — и телесные, и душевные. Вечер сменился ночью, звезды спрятались за облаками, и в темнице было хоть глаз выколи. Зато снаружи, за дверью, расшумелись вдруг голоса — звонкие, молодые, хмельные. Грохотали сапоги, позвякивала броня, то и дело раздавался противный смех — будто бабы-сплетницы, перемывающие косточки соседям. От этого глумливого хохота шевелился вновь гнев в душе Инвара: не иначе, нарочно шумят, спать не дают. С бранью он вскочил с лавки, позабыв о боли в свежих ранах, — и услышал, что шаги приближаются к его двери.

Что им здесь понадобилось — мало насмеялись, что ли? И тут Инвар содрогнулся, в груди зажгло, только уже не от ярости. Уж не протянутая ли это милосердная рука богов, не путь ли к свободе, о которой он так мечтал недавно? Если стражи впрямь перепились, празднуя еще не одержанную победу, тем проще ему будет. Лишь бы не испортить все прежде времени.

Шаги в самом деле приблизились, громыхнули по наружной стене поставленные копья. Кто-то хрипло велел: «Давай отпирай», заскрежетал в петлях засов под усмешки воинов. Голоса Тойво Инвар не различил — и это было очередной милостью богов.

Инвар заставил себя сесть, оперся локтями на колени и даже не шевельнулся, когда вошли шестеро хмельных стражей, почти все из числа тех, что недавно приходили. Судя по запаху, набрались они изрядно — не иначе, Тойво расщедрился для них на целую бочку меда. Двое держали светильники — окованные железом палки, обмотанные просмоленными тряпками, трое не снимали ладоней с рукоятей мечей. Последний, по виду десятник, носатый и плешивый, сжимал в руке огромную кружку, из которой плескал на пол мед.

— Ты глянь, опять сидит, — заговорил десятник, ухмыляясь. — Гордый, даже не глянет. Хоть слово бы сказал, пусть даже обругал бы, Хидегова пасть.

— А может, он на нас злится, что спать не даем? — сказал один из стражей со светильниками. — Может, государю отдохнуть угодно, а мы тут…

— Что ж нам из-за него — киснуть со скуки? — подхватил десятник. — Нет, мы позабавиться хотим, тем более, княжич позволил. Эй, государь, встань да выпей с нами, все веселее будет!

Инвар поднял голову, будто нехотя, и вновь отвел взгляд. Руки дрожали так, что пришлось сжать их, чтобы не выдать себя. «Так кто из нас глупец, Тойво?» — гремело в голове, заглушая неуклюжие насмешки стражи. Исподлобья Инвар оглядел всех: трое при мечах, у прочих — кинжалы; видно, оставили копья снаружи. Десятник надрался мало не до поросячьего визга, прочие потрезвее или покрепче. Зато дверь они не закрыли.

— Ты что, не слышал? — взревел тем временем десятник, размахивая кружкой и разбрызгивая пойло. — Или гнушаешься нами, брезгуешь нашим угощением? А ну, парни, держите-ка его крепче! Хочет — не хочет, а выпьет с нами!

Инвар по-прежнему не подавал виду, но сам будто сделался стрелой, готовой сорваться с тугой тетивы. Лишь только двое стражей шагнули к нему, намереваясь вздернуть на ноги, как он подскочил с места и развернулся. Лавка полетела в стражей, они повалились на пол под грохот, крики и ругань. Инвар же кинулся к ним. Одной рукой он подхватил упавший светильник, другой вырвал меч из чьих-то ножен.

Двое стражей кое-как сумели встать и бросились на Инвара. Одному он отсек руку, держащую светильник, другому разрубил шею. Прежде чем раненые упали на пол, Инвар очутился снаружи и задвинул тяжелый засов.

Проход здесь заканчивался, справа вдали тьму рассеивало красноватое пятно света. Дорогу Инвар запомнил, пока его вели сюда, и теперь помчался со всех ног по проходу, держа наготове меч и светильник, не замечая открывшихся ран на груди. Не было ни дум, ни чувств — только тьма вокруг, холодная рукоять в руке и голоса, что делались все ближе.

Тусклый свет впереди вспыхнул ярче, будто распахнулась дверь. Здесь, видимо, стражи коротали время под стук кружек и веселый плеск хмельного. Сейчас некоторые выскочили — без оружия, а кто и без брони, — и замерли на месте при виде Инвара, свободного и вооруженного. Впрочем, двое кинулись обратно и тотчас вернулись с копьями.

— Прочь с дороги! — закричал Инвар во весь голос. Он взмахнул окровавленным мечом и, отпрыгнув к стене, поднес светильник к висящим знаменам. — Все назад, или подожгу!

Лишь один воин бросился на него — чтобы тотчас упасть мертвым. Прочие метнулись назад, за дверь. Инвар запер ее и помчался дальше, на бегу вспоминая дорогу. Поворот налево, потом лестница вниз и сени. В памяти всплыло то, что произошло там сегодня, и он тряхнул головой. Некогда скорбеть, некогда сожалеть — только действовать. Там наверняка стража, но он одолеет их. А как вырвется из дворца, так направо, к конюшням — и прочь отсюда, пока все не переполошились. О том, что Ревойса окружена стеной и ворота ее сейчас заперты, Инвар словно позабыл.

Стражи у дверей, видимо, услышали шум и крики, но тоже испугались поджога и не успели позвать на помощь. Инвар велел им отпереть двери, бросить оружие и бежать во всю прыть вверх по лестнице. Они повиновались, чуть помедлив, будто боялись удара в спину. Инвар же позабыл о них, как только оказался за дверьми. Ночной воздух и буйный ветер ударили в лицо, растрепали волосы, колыхнули огонек светильника в руке. Помедлив лишь на миг, Инвар побежал к конюшне.

— Ни с места! — приказал он проснувшимся конюхам, которые при виде него едва не намочили штаны. — Только рты откроете, и подожгу!

Оба молодых конюха-сторожа кивнули и грохнулись наземь. Инвар оглядел стену, где висели седла, затем двинулся к стойлам, выбирая коня. В темноте кто-то шевельнулся, послышался сдавленный крик, похожий на женский, — и поразил Инвара, точно острое копье. Будто не веря себе, он рванулся на крик и поднял светильник.

— Ты! — выдохнул он. — Кодара!

Это в самом деле была она, закутанная по шею в плащ. Инвар не думал о том, как она очутилась здесь и зачем, он мог только смотреть, словно не было ни побега, ни близящейся погони. Бледное лицо Кодары застыло, глаза будто выросли вдвое. Губы ее тряслись — казалось, она пытается что-то сказать, но то ли не решается, то ли не находит нужных слов.

— Откуда ты взялась? — прошептал наконец Инвар.

— Стражу обманула и сбежала, — ответила она. — Думала в Паталар ехать, твоих предупредить… Но коли так, коли спасся ты, незачем мне ехать. Скорее, князь, бери коня и скачи прочь, да не вздумай медлить. Сам видишь, какую цену с тебя требуют за мир и какой товар сулят. — Она указала на засохшие и свежие следы крови на его рубахе.

Инвар будто не услышал ее. Что бы она ни говорила, взор был правдивее уст: счастлива она, что он спасся, — стало быть, вправду любит. Позабыв обо всем, Инвар шагнул к ней, пламя светильника в его руке опустилось и задрожало.

— Так едем со мной, Кодара, — просто сказал он. — Ты тоже увидела достаточно и поняла, что напрасно вернулась. Богами заклинаю тебя, едем! В тот же день, как прибудем, поведу тебя к изваяниям небесных супругов, станешь женой моей и княгиней, и даже двадцать Тойво нас не разлучат!

Сунув светильник в щель на стене, Инвар протянул Кодаре руку. Светлые глаза на миг подернулись слезами, губы же искривились в горькой улыбке.

— Не могу, князь. — Кодара отвернулась, отерла плащом глаза. — Он этого тебе не оставит, убьет тебя. А как я стану жить, коли тебя не станет? Как буду знать, что повинна в твоей смерти?

— А думаешь, я смогу жить без тебя? — сказал Инвар и шагнул ближе, протянул руку, чтобы обхватить ее стан.

— Беги, пока не поздно! — Кодара оттолкнула его и, метнувшись в ближайшее стойло, вывела уже оседланного коня. — Езжай к реке, там почти нет стражи, а коли будет, вода укроет. Там и выберешься из города. Ну, что стоишь? — Она топнула ногой, вырвала светильник из стены. — Не слышишь, что ли? Погоня за тобой, спасайся!

Лишь сейчас Инвар услышал во дворе грохот шагов, крики, звон оружия. Смышленые конюхи, пока он препирался с Кодарой, сумели выскользнуть за двери и сейчас вопили на всю Ревойсу: «Сюда, сюда, стража!» Забили копытами, заволновались кони в стойлах. Кодара тем временем бросилась к ним и вывела еще нескольких, не выпуская из руки светильника.

— Инвар, беги, небесами тебя заклинаю! — почти прорыдала она, глаза ее вновь блестели. — Одна у меня радость осталась — знать, что жив ты. А тебе не обо мне думать подобает, а о Сиеране твоей.

В тот же миг она отпрянула и с яростным криком ударила светильником в бок одного коня, второго, третьего. Конюшня наполнилась топотом и ржанием. Взбесившиеся от боли кони бросились туда, куда гнала их Кодара, — к дверям.

Инвар так и стоял недвижимо, внутри у него будто все оборвалось, опустело. Недавняя чистая ярость угасла, бессильно упала рука с мечом, на котором еще не просохла кровь убитых и раненых стражей. Острие скрежетнуло по полу, и звук этот странно отрезвил Инвара, будто его толкнули в плечо. Он вскочил в седло, не коснувшись стремян, и ударил коня в бока. Думы, боль, надежды и горечь растворились в топоте копыт и криках снаружи.

Обожженные кони метались по двору. Кодара же выводила все новых и новых и безжалостно хлестала их светильником. Стража и слуги с трудом увертывались от копыт, кто-то взялся за хлысты и копья. В этом безумии мало кто заметил Инвара — а те, кто заметил, так и остались лежать во дворе. Инвар ударил коня мечом плашмя, и тот с разбега перескочил заднюю калитку.

Копыта грохотали по пустым улицам, свистел оглушительно ветер, заодно разгоняя в небе облака. На миг сверкнули звезды, осветив вдали тускло блеснувшую воду, — то была река Миуль.

Сзади и из боковых улиц послышались крики: «Стой! Стой!» — видимо, к погоне присоединилась ночная стража. Инвар продолжал понукать коня, и тот не замедлял бега. Как им удалось не заплутать в переплетении узких улиц, одни боги ведают.

Темная вода Миуль поблескивала шагах в трехстах впереди. Крики словно сделались громче, разрослись, будто вся Ревойса с воплями кинулась вдогонку за ним. Берег здесь оказался крутым, в зарослях травы и камыша, чьи метелки казались черными во тьме. Инвар сильнее стиснул бока коня и направил его вниз, в реку.

Холодная осенняя вода обожгла и сомкнулась над головой.

— Вот она, изменница, змея подколодная! Видно, прав ты был, отец.

Князь Кеван, которого, как и почти всех во дворце, разбудил среди ночи переполох, восседал на своем престоле — в парчовом кафтане, но без накидки. Тойво стоял рядом, кусая то пальцы, то кончики усов. Больше в палате не было никого, кроме нескольких стражей и той, кого они задержали.

Несмотря на бледность, Кодара держалась прямо — не каждый сможет так, когда руки заломлены за спину. Глаза девушки пылали не хуже светильника, которым она недавно перепугала всех лошадей в конюшне. Она смело встретила взгляд Тойво, и он прочел на ее лице тот роковой ответ, о котором уже догадался — и которого страшился.

Она любит врага.

— Это она, проклятая, помогла ему бежать! — бросил Тойво, обернувшись к отцу. — Один бы он нипочем не справился, куда ему тягаться с нашими воинами…

— С горсткой жалких пьяниц? — усмехнулась Кодара, морщась от крепкой хватки стражей, которые стиснули ее сильнее, будто пытались унять. — Тебе горько признавать, Тойво, что сиеранский князь один стоит нескольких десятков, а то и сотни? — Теперь она сияла от гордости, голос ее звенел торжеством. — Не удержать вашим темницам светлого сокола! Не достать его вашим жалам змеиным…

— Молчи, подстилка гнусная! — в дикой ярости взревел Тойво, в два шага подскочил к Кодаре и отвесил ей пощечину. — Говори правду: ты впрямь любишь этого ублюдка?

Кодара сплюнула кровь прямо в лицо Тойво и вновь расправила плечи.

— Я люблю Инвара, князя Сиераны, — твердо произнесла она и вдруг поникла головой. — Да только напрасно отвергла его, напрасно вернулась. Глупо было держаться за долг, который никому больше не нужен, да за землю, которой я сделалась чужой.

Тойво не расслышал последних ее слов — в ушах у него грохотали громом первые: «Я люблю Инвара». Не помня себя, он замахнулся вновь, но его сурово окликнул отец.

— Довольно, Тойво! — Князь Кеван стукнул о пол посохом. — Сядь и остынь, горячность сейчас ни к чему, ее и так было с избытком. А ты отвечай, Кодара. — Он повернулся к ней, прожег пристальным хмурым взглядом. — Говори правду: зачем ты вернулась? Не для того ли, чтобы предать нас? Судя по тому, что ты сделала, это похоже на правду.

— Я никого не предавала, — так же твердо ответила она. — Разве что себя саму… Да не об этом сейчас речь. Теперь мне уж нечего терять, государь, и я прямо скажу: зачем ты позволяешь своему сыну развязывать войну, ведь сам ты того не желаешь! А князь Инвар хочет только мира, поверь, я знаю. Он предлагал мне стать его женой, думая, что это поможет Сиеране и Туиме примириться. И пускай я не княжна…

— Вот именно. — Князь нахмурился пуще прежнего, пока Тойво молча ярился подле него. — Много мнишь о себе, девка. Кто ты такая, чтобы указывать мне, князю, с кем мириться да с кем воевать? Свое дело ты сделала — защитила мою дочь, приняла на себя удар. А теперь ты помогла бежать нашему врагу. И что прикажешь с тобою делать?

Тойво подскочил с места и стал между престолом и Кодарой.

— Отдай ее мне, отец, — сказал он. — Если уж нельзя с нею иначе, то в жены. Тогда я ее выучу как должно, чтобы неповадно было на врагов наших заглядываться.

— Нет, — отрезал князь. — Нашел на ком жениться. Забавляйся с кем хочешь, но от этой девки держись подальше. Хоть казнить ее пока не за что, отпускать ее тоже нельзя — боги знают, что взбредет ей в голову. Пускай посидит до поры под стражей, а то как бы впрямь не сбежала да не сделалась изменницей.

Князь подал стражам знак увести Кодару. Она подчинилась молча — кому охота лишний раз получать пинки да подзатыльники? Во взгляде, который она перед тем бросила на князя, ему увиделся немой упрек и отчего-то сожаление. На Тойво она даже не глянула, словно и не было его здесь.

Тойво же пожирал ее глазами и сам не знал, чего желает — избить до смерти, чтоб кровь дождем, чтоб кожа слезала клочьями и мясо с костей отлетало, или пасть перед нею на колени и молить о прощении, сулить что угодно за один лишь знак любви. В голове зудела новая мысль: «Почему она не сбежала с Инваром нынче ночью? Странно выходит: говорит, что любит его, а сама избегает, отталкивает, будто чужого. А может, врет, что любит? Может, злит нарочно, как это водится у девок?» И все же одно было ясно: кого бы ни любила Кодара, его, Тойво, она ненавидит.

И вновь вспыхнул лютый гнев вперемешку с неутоленной страстью. «Не желает по добру — возьму силой».

— Да ты совсем из ума выжил, — сказал отец, и Тойво понял, что думал вслух. — Сейчас не до девок и не до постельных утех. Лучше поразмысли, коли есть, чем, что нам теперь делать. Погоня вернулась с пустыми руками, Инвар ушел. Ты думаешь, он вот так все оставит? После того, как ты обошелся с ним…

— А что он сделает? — хмыкнул Тойво, стараясь изобразить презрение. — Пусть радуется, Хидегов сын, что трусливо унес ноги да спас свою шкуру. А в том, что он бежал, ты повинен и твое «не смей пальцем тронуть»! Надо было сразу подрезать ему жилы на обеих ногах, тогда бы не ушел!

— Вот как, — усмехнулся желчно отец, — теперь я виноват. Я, стало быть, жестоко смеялся над Инваром и дозволял страже делать то же самое? Я приказал выставить им бочонок меда, чтобы они напились вдрызг? Я недооценил силу и хитрость противника? Нет, Тойво, не вини других в собственной глупости. Зато ты добился своего — теперь война не за горами. Причем повинны в этом мы и никто другой. Мы оскорбили посольство мира и лично князя Сиераны, опозорили печать, преступили клятву, данную перед лицом богов. Такое смывает только кровь — и теперь Инвар вправе требовать ее. А все твои неумелые козни, дырявые, как лохмотья нищего.

В который уже раз слова отца били по сердцу Тойво безжалостной своей правотой. И бурлил, не умолкая, гнев, с которым не могли сравниться даже лютая, выжигающая душу страсть к Кодаре и ненависть к сопернику. Все хитроумные замыслы пошли Хидегу под хвост, и нет других виновных, кроме него самого — нечего было делить шкуру неубитого медведя. А отец, Хидег его сожри, будто упивается своей правотой, чеканит каждое слово, зная, какие муки причиняет ему.

И вновь пожалел Тойво, что давно не взял престол сам. Боялся гнева богов за отцеубийство… Да так ли страшен этот гнев? Вон, нарушил же он клятву, и никакая кара небесная его не постигла — и не постигнет. А такой отец, как у него, заслуживает убийства. И потом никто слова не скажет, ибо нет с победителей спроса.

Над этим стоит поразмыслить прежде всего. Кодара же никуда не денется; пойди он к ней сейчас, она встретит его с не угасшей еще яростью. Пусть потомится день-другой в одиночестве — сразу станет сговорчивее. «Сбежать ей больше не удастся. А Инвар пусть радуется свободе, если сможет — и пока сможет. Каково ему сейчас думать о том, что Кодара в полной моей власти, терзаться и гадать, что с нею случилось? Когда же она станет моей, я позабочусь, чтобы он узнал об этом».

* * *

Едва остались позади южные отроги Йарры, что тянулись по левую руку, измученный конь пал. Инвар не особо удивился: диво дивное, что бедняга одолел такой путь почти без остановок и без пропитания. Жаль было бросать на поживу стервятникам того, кто вынес тебя из беды, да только выбора не оставалось. До Паталара не так уж далеко, регов пять — даст Кармир-небо, к вечеру доберется. Кое-как завалив труп коня камнями, Инвар пошел дальше пешком.

Сам он все минувшие дни тоже обходился без пищи, разве что пил воду из ручьев, что сбегали с гор. Раны на груди воспалились, распухли и пылали, точно клейма, что выжигают на рудниках осужденным разбойникам. Несмотря на прохладный ветер и затянувшие небо облака, воздух кругом казался горячим, как в южных пустынях. Голова и все тело сделались тяжелыми, по жилам мчался опасный огонь, грозя лихорадкой. Еще сильнее пылала душа, стоило лишь подумать о Кодаре, оставшейся в Ревойсе, во власти Тойво. Что он сотворит с нею, если уже не сотворил? Недаром говорят, что страстная любовь всего на волосок отстоит от самой лютой ненависти, а порой даже сплетается с нею воедино. Насильно завладеть вожделенной женщиной, чтобы отомстить врагу и сопернику, — это вполне под стать Тойво.

Поэтому Инвар и несся во весь опор, а теперь шел, не щадя себя и моля богов дать ему сил. Он уже знал, как поступит, знал, что воеводы исполнят его волю. Раз сбылись худшие опасения, настало время для заготовленного заранее ответа. Ответ же ждал в Паталаре, чьи стены и светлое знамя с соколом уже виднелись вдали.

Воевода Анавед, что держал сейчас Паталар, и его люди впрямь не дремали на границе. Инвар не прошел и двух регов, когда заслышал впереди стук копыт и заметил приближающийся разъезд. Когда воины с криками изумления бросились навстречу Инвару, он застыл на месте, едва не свалившись наземь: все эти дни он не давал воли усталости, и теперь она явилась брать свое.

Пришлось гнать ее прочь. Собравшись с духом, Инвар сумел встретить своих людей на ногах и в сознании. Раны вспыхнули пуще прежнего — видно, внутрь попали нитки от ткани рубахи или копья были плохо наточены. Остатки сил ушли на то, чтобы забраться в седло и не рухнуть мешком на шею коня. Инвар слышал, как воины перешептываются, но почти никто не посмел ни о чем спрашивать его. Сам же он чувствовал, что не сможет произнести ни слова, иначе голос подведет его. Поэтому начатый было вопрос десятника он пресек движением ладони.

Когда скрипнули за спиной ворота Паталара, Инвар увидел, будто сквозь пелену, бегущих к нему Тирвата, Оревина, воеводу Варра. Крики — изумленные, радостные, возмущенные, усеянные проклятьями — тоже отдалились. Подбежавшие слуги взяли под уздцы коня, подхватили Инвара под руки, и он не противился, не пытался делать вид, что может идти сам. От нестерпимого жара, что охватил его, словно раскалилось все вокруг. Смутно различил Инвар возглас Оревина: «Что же они, проклятые, сотворили с тобой, государь?», а потом земля под ногами заплясала, разошлась в стороны черным оврагом. В этот овраг он и рухнул.

Инвар очнулся от странного шума — не сразу он понял, что это шумит дождь. «А ведь верно, и ночь, и утро были хмурыми», — вспомнил он. Свежий, влажный запах дождя мешался с другим, горьковатым, как от целебных трав. Не иначе, здесь недавно побывала лекарка — та самая, что пользовала когда-то раненую Кодару.

Свет, что бил в сомкнутые веки, не походил на солнечный. Инвар распахнул глаза, рывком приподнялся на локте. В низкой скромной опочивальне пылал очаг, за открытым окном было темно — может, вечер, а то и ночь. Сам он лежал на постели, одетый в чистую рубаху, тело больше не горело огнем, разум прояснился. У очага скорчилась над подвешенным котелком тень, и, приглядевшись, Инвар узнал лекарку, даже вспомнил ее имя — Граула.

Тьма за окном по-прежнему не давала ему покоя. Сколько дней прошло? Хотя каких там дней, нельзя терять ни единого мгновения! Вдохнув поглубже, Инвар окликнул лекарку:

— Граула, подойди.

Она вмиг распрямилась, подскочила на месте и кинулась к нему, то всплескивая руками, то вытирая их о передник. Бесчисленные обереги качались, точно плоды на ветру.

— Очнулся, государь, хвала небесным супругам! — Граула коснулась его лба, сжала пухлыми пальцами жилу на запястье. — Огневица ушла, дай кровь послушаю…

— Погоди, — остановил ее Инвар и высвободил руку. — Не хлопочи попусту, мне уже лучше. Скажи, как давно я здесь, сколько дней.

— Да каких там дней, государь, — ответила Граула. — Поутру меня позвали к тебе, весь день я над тобой просидела, жар сгоняла да раны чистила. А сейчас уж глубокая ночь…

— Ночь? — Инвар вздохнул с облегчением, хотя медлить все равно было некогда. — А воеводы мои спят сейчас? А Оревин с Тирватом? Ступай разбуди их всех да позови сюда, немедля.

— Не спят они, государь, вестей о тебе дожидаются, — сказала лекарка. — Это я их отсюда выпроводила, нечего им под ногами у меня крутиться, болтать да расспрашивать попусту. Погоди, сейчас позову всех.

Под звон оберегов и холщовый шорох платья Граула проворно унеслась, несмотря на свою полноту. Инвар с усмешкой поглядел ей вслед, вспомнив Валусу: воистину, все лекари и лекарки одинаковы. И ведь не поспоришь с ними — негоже простым смертным мешаться в дела тех, кому боги открыли и даровали больше, чем прочим.

Тяжелая поступь Граулы еще не стихла снаружи, когда послышались дробные поспешные шаги. Оревин и Тирват ворвались в опочивальню первыми, обогнав обоих воевод, и упали на колени у ложа Инвара.

— Хвала богам, жив ты, государь! — заговорили они наперебой. — Мы-то уж испугались…

— Напрасно, — улыбнулся Инвар и отер лоб. — Не так уж сильно мне досталось — устал, изголодался да две царапины получил. Незачем вспоминать, не для того я позвал вас всех. Пора нам совет держать о том, что будем делать с Туимой.

Тем временем к постели подтащили лавку. Когда все созванные расселись, Тирват сказал:

— Не рано ли для совета, государь? Подождать бы тебе до утра, отдохнуть…

— Утром, — перебил Инвар, — уже настанет пора действовать, поэтому решать будем сейчас. Впрочем, об этом мы говорили еще в Вириладе. Наши воины здесь, так что поутру выступим. После того, что случилось в Ревойсе, у нас нет иного пути.

Рассказ Инвара был недолгим, лишь дополнил то, о чем уже догадались его приближенные и воеводы. Сами они были единодушны со своим князем: подобных оскорблений нельзя спускать.

— Не знаю, сам ли Кеван дозволил это, — говорил Инвар, — или самовольничал его гнусный сынок, но склоняюсь ко второму. Позабыть такое для нас недопустимо. Поэтому без крови теперь не обойтись — только я желаю сделать все, чтобы крови было как можно меньше. Я брошу Туиме вызов на поединок насмерть, призову их на божий суд. И я молю всех богов, чтобы этот вызов принял Тойво.

— А если он не примет, государь? — спросил Варр. — Судя по рассказу твоему, да и по тому, что о нем известно, он предпочитает биться на своем поле.

— На такой случай нам и понадобится войско, — был ответ. — Мы займем ближайшие приграничные поселения в Туиме — если не ошибаюсь, Отир и Герето. Но только займем, без убийств и грабежей. Все жители станут залогом того, что князь Туимы не сможет отказать нам. Сам он уже немолод, зато сын его горяч и гневлив, на что я и надеюсь.

— Справедливо, государь, — кивнул Оревин. — За поруганную честь надобно мстить. Хотя, сказать по правде, если тут кто и обесчещен, так это сам Тойво.

— Чтобы оказаться обесчещенным, надо иметь честь, — заметил Тирват, скривившись. — А у Тойво ее отродясь не было, как и совести.

— Коли так, государь, — заговорил воевода Анавед, как старший, — это будет разумно. Князь Кеван не сможет отступиться, если мы возьмем туимские селения. Одна лишь загвоздка: вдруг княжич Тойво даже тогда откажется от поединка с тобой?

Инвар усмехнулся, чувствуя жар по всему телу — не от болезни, но от предвкушения справедливой расплаты.

— Значит, надобно составить вызов так, — сказал он, — чтобы он не смог отказаться.

Холодные осенние сумерки сгущались быстро. Ветер гонял по опустевшим полям редкие позабытые соломинки: урожай давно снят, обмолочен и спрятан в закромах. На пастбище виднелись черные, белые и бурые пятнышки — пастухи еще не пригнали коров. Самое время им поспешить.

Бегер, староста туимской деревни Отир, вгляделся вдаль из-под руки. Пастухи впрямь спешили — так стегали коров, будто за ними волки гнались. Шумно метались туда-сюда лохматые пастушьи собаки, то рыча, то жалобно воя, словно перед бедой. А беда в самом деле шла — и была близко.

— Воины! — завопил на всю деревню бегущий впереди мальчишка-пастух. — Несколько сотен, под сиеранским знаменем! На нас идут, не иначе! Спасайтесь!

В деревню, еще недавно притихшую перед вечерней суетой, точно ударила молния. Хлопали двери, лаяли собаки, вопили на все лады женщины, пряча детей и припасы. Мужчины хватали топоры да вилы, хоть и понимали, что не тягаться им со всадниками, чья броня и длинные копья сверкали алым в закатном свете. Белый сокол на знамени расправил крылья, ветер развевал стяг, и казалось, что черная цапля в когтях сокола беспомощно бьется, умирая.

— А ну, малой, живо скачи в Герето! — приказал Бегер старшему внуку, Вадо, двенадцати лет. — Пусть сами вооружатся да на заставу пошлют весть: мол, сиеранцы идут на нас. Давай, бегом на конюшню!

Но выехать мальчишка не успел. Сиеранцы оказались ближе, чем виделось, — или же ехали быстрее. Гулко и грозно протрубили рога, и воины вмиг окружили Отир, да так, что мышь не проскочит. Конники помчались по улицам, сгоняя всех, и никто из селян не посмел противиться. Не зная, что думать, Бегер на дрожащих ногах вышел вперед и стянул с плешивой головы шапку.

Передовой отряд сиеранцев остановился на площади близ колодца, где спокон веку решались сообща все важные дела. Огромное знамя, казалось, затянуло небо, словно облако. Звонко фыркнул белоснежный конь с заплетенной гривой, а Бегер встретился взглядом с его всадником. Был он молод и горд, но не казался жестоким. На голове его, стягивая золотые волосы, сверкал вместо шлема княжеский венец, из-под темно-алого плаща виднелась чешуйчатая улидарская броня.

— Ты староста, почтенный? — спросил молодой всадник.

Бегер низко поклонился в ответ, и всадник продолжил:

— С тобою говорит Инвар, князь Сиераны. Пусть весь Отир слышит мою волю: никто не посмеет покинуть деревню, пока мы стоим здесь. Бояться вам нечего, мои воины не причинят вам никакого вреда — пока вы не нарушите моей воли. Если же нарушите, пеняйте на себя.

Люди в толпе робко переглядывались молча, не спеша с ответом. Однако ответ должно было дать, что Бегер и сделал:

— Как прикажешь, государь Сиераны.

Он вновь поклонился и обвел односельчан пристальным взглядом. Впрочем, никто не посмел возразить или возмутиться, даже если и подумывал по глупости.

— Скажи, — добавил князь, — далеко ли отсюда до Герето?

— Нет, государь, и полутора регов к югу не будет. — Бегер указал рукой.

— Велика она?

— Меньше Отира, государь, дворов тридцать.

В тот же миг Бегер едва не пожалел о том, что ответил. Князь подозвал одного из своих воевод, что был помоложе, и шепнул ему что-то. Воевода махнул рукой: «За мной!», и сотни две сиеранцев пустились вскачь, направляясь на юг, — видимо, вот так же захватывать Герето.

Стук копыт вражеских коней словно разбил настороженную тишину. Там и тут послышались сдавленные всхлипы женщин, рев детей, на которых напрасно шикали. Бегер так и стоял ни жив ни мертв, отчаянно взывая к богам, чтобы никто из его односельчан не вздумал искушать судьбу да сопротивляться сиеранцам — вернее, пытаться. За каждый удар вил или косы придется жестоко поплатиться, причем всем.

Тем временем сиеранский князь чуть подтолкнул в бока своего коня — хороши оба, спору нет, — и неспешно поехал вдоль стоящих недвижно людских рядов.

— Повторяю вам, люди, не бойтесь, — произнес он, голос его раскатился далеко, подняв звучное эхо. — Вы не виновны в том, каков ваш князь, но иначе его не пронять. Я возьму среди вас двоих мужчин, самых верных и уважаемых, и столько же возьму в Герето. Они поедут в Ревойсу, ко двору Кевана, вместе с моими гонцами. Как только гонцы вернутся, мы оставим Отир. Если будете все эти дни повиноваться мне, ничто не будет грозить ни вашим домам, ни вашим семьям. Поняли вы меня, люди Туимы?

— Да хранят тебя боги, государь! — раздался женский голос.

Крик подхватили прочие, в том числе сиеранские воины. Князь молча оглядывал толпу, взор его был ясен, но по-прежнему печален. Бегер на миг задумался, с чего бы, а потом выкинул думы из головы. Коли обещал князь сиеранский пощадить Отир, так сдержит слово, по нему видно, что честный человек, да и молва о нем идет самая добрая. И коли такое дело, он сам готов ехать в числе посланцев-заложников, лишь бы незваные гости скорее покинули их землю.

— Дозволь мне ехать, государь, — сказал Бегер с поклоном. — Да любого из мужиков возьми, они все верные да честные.

— Как только прибудут люди из Герето, — сказал князь и впервые улыбнулся уголком рта, — вы отправитесь в путь.

* * *

Стуча по привычке сапогами, Тойво наконец покинул опостылевшую княжескую палату. За минувшие дни он устал от советов, казавшихся ему бессмысленной болтовней. Отец же так не считал: воеводам велел на всякий случай собирать войско, отправил лазутчиков и гонцов по приграничным заставам, даже послал к Зимару в Цериб — пусть только попробует теперь отвертеться от военного союза! А Тойво был вынужден делать то, что ненавидел более всего, — ждать и терпеть. Избежать же участия в советах он не мог.

Пребывая там, среди бесконечных разговоров, которые все мнили важными, душой он уносился прочь — в маленькую горницу на женской половине дворца. Теперь, после отъезда сестры в Цериб, там стало гораздо тише — девки частью вернулись домой, частью последовали за Атауной. Тем лучше, думал Тойво, предвкушая заветный миг. Никто им не помешает.

И вот, этот миг настал. Тойво улыбался: разумеется, свидание закончится именно так, как он желает. Все эти дни Кодара просидела одна, да и кормили ее не слишком сытно, чтобы присмирела. Даже если вздумает-таки противиться, куда ей против него?

Мысль о сопротивлении Кодары отчего-то распаляла Тойво пуще прежнего, так, что кровь грохотала в жилах. Одолеть, укротить, сломить девку, которая любит другого — тем более, врага, — что может быть радостнее? А потом ей ничего другого не останется, как только покориться и принять свою судьбу, сделаться нежной и ласковой да угождать ему, как подобает. Пускай даже не станет она ему женой — зато каких сыновей родит! А как трепыхнется впервые дитя во чреве, так девка про все позабудет — и про позор свой мнимый, и про Инвара треклятого.

— Прочь отсюда, — велел Тойво страже у двери Кодары. — И чтоб никто носа сюда не смел казать!

Шагов их он уже не слышал. Скрипнула низкая дверь, Тойво задвинул засов изнутри, сглотнул поневоле — в горле вдруг пересохло, кровь в жилах припустила еще быстрее, зато время будто растянулось и застыло.

Нарочно наряжаться для встречи с Кодарой Тойво не стал. Всему виной проклятые советы, где такая пышность неуместна, да и отец непременно спросил бы — куда, мол, вырядился? Благо, боги щедры: ни красотой, ни статью не обидели. Заставив себя улыбнуться, Тойво расправил плечи и двинулся к Кодаре.

Она сидела у единственного окна, положив локти на узкий подоконник, и даже не обернулась на скрип двери и звуки шагов. Лицо ее исхудало, под глазами чернели тени. Она по-прежнему была в том же зеленом платье, в котором приехала из Сиераны, в котором ее схватили той ночью. Подарков ей пока не приносили — Тойво ничего не дарил вперед, ограничиваясь лишь посулами. А потом все зависело от девки: что заслужит, то и получит.

— Здрава будь, Кодара, — заговорил Тойво, подойдя к ней. — Рад я был бы прийти раньше, да забот хватало. Зато теперь не о чем нам тревожиться.

Кодара не шевельнулась, лишь тяжко вздохнула, словно с досады, и чуть поморщилась. Глаза ее были сухи, лицо казалось равнодушным. Но Тойво заметил, что она сжала пальцы под широкими рукавами.

Вдогонку бурлящей в крови страсти кинулся гнев. Тойво ждал от нее чего угодно, только не такого ледяного безразличия. Понятно, не из тех она девок, что лишь плакать да умолять горазды. Отчего же молчит? Уж лучше бы она ярилась, гневалась, бранилась, хоть к двери бы бросилась, пытаясь сбежать, или пригрозила в окно кинуться. Так нет, сидит, ровно каменная, и даже не взглянет, будто и нет его здесь. Будто не понимает она, зачем пришел он сюда.

А может быть, понимает — да нарочно злит?

Совладав с гневом, Тойво сел на лавку подле Кодары, взял ее за руки — холодные, точно у мертвой. Поневоле ей пришлось повернуться к нему, только взора она не подняла.

— Что ж ты так печальна, краса моя, любовь моя? — сказал он, стараясь говорить как можно ласковей. — Или не знаешь, как измучила ты меня? Все, что есть у меня, отдам тебе, не пожалею ни золота, ни тканей чужеземных, ни коней резвых, только полюби меня! Зачем так сурово глядишь? Или не знаешь, как ранят меня очи твои светлые? Не губи меня, Кодара, стань моей, добром тебя прошу, умоляю!

Тойво потянул ее к себе. Она же вырвала из его рук свои, отодвинулась, прислонившись спиной к стене. Лишь Тойво попытался сесть ближе к ней, как она вскочила на ноги и отпрыгнула на несколько шагов.

— Вот, стало быть, каков твой ответ! — прошептал Тойво и тоже поднялся. — Гордая, жестокая… Девка ты вообще или нет, человек или нет? Или любы тебе мои муки? Или даров богатых мало? А может, мнишь ты себя благородной, знатной девицей? — Он скрежетнул зубами, не в силах сдержаться. — Так надо было становиться княгиней, когда звали!

При этих словах Кодара вскинула голову, щеки ее вспыхнули, будто ударил кто. Губы дернулись, да не сказала она ничего, лишь в глазах сверкало нечто. Злость ли то была, горечь — боги весть.

«Видно, я в цель угодил!» — понял Тойво и продолжил вслух:

— А может, ты думаешь, что он вернется за тобой да увезет? Напрасно надеешься, глупая девка. Да он позабыл о тебе, как только перелетел трусливо границу своей проклятой Сиераны! А сейчас уже утешился с другой — у него их, поди, полно там, красивых, покорных да горячих!

— Не суди о других по себе, — сказала вдруг Кодара.

Тихо прозвучали ее слова, да хлестнули Тойво, будто прут раскаленный. Гнев стиснул горло когтями. Хотелось схватить ее за косу длинную, бить головой о стены, о пол, ногами топтать проклятую, исколотить до черноты, взять насильно, тешиться до самой ночи, слушать крики ее — а потом смотреть, как забавляются с нею его воины. И так ярко представилось ему это, словно впрямь произошло на глазах его.

Дрогнула перед глазами кровавая пелена, рассеялась. Тойво увидел, что Кодара смотрит на него в упор — и слегка улыбается, будто насквозь видит и понимает, о чем он сейчас думает. И ничуть она его не боится, словно и за мужчину не считает.

Нет, гнев сейчас не подмога, понял Тойво. Одно лишь средство оставалось у него, последнее, и он прибегнул к нему.

— Что попусту говорить, Кодара? — сказал он, выпустив ярость в долгом выдохе. — Но коли хочешь быть княгиней, будь. Будь женой моей, ты достойна и венца, и престола. Видишь, все отдаю тебе, только не отвергай, только полюби меня!

Кодара выпрямилась у стены и ответила — просто и спокойно, без тени насмешки:

— Дважды Инвар звал меня с собой, дважды предлагал руку и престол. Теперь знаю, что был это голос богов, да не вняла я ему. Будет ли третий, одни небеса ведают. Только если не быть мне его женой, так ничьей не буду. Тем более — твоей.

— Коли я захочу, отец тебя заставит! — крикнул Тойво, вновь взбешенный именем врага.

— Да ты его не заставишь. — Вот теперь Кодара усмехалась. — Пытался уже, или позабыл? Отцу твоему я не по нраву, да и не таков он — принуждать девок идти замуж в угоду чужой прихоти. Нет, княжич, не надейся. Не буду я твоей — ни женой, ни полюбовницей. Видно, не написано мне на роду счастья, а судили мне боги умереть девкой.

— Нет, — выплюнул Тойво и бросился на нее.

Кодара, видимо, угадала его намерения, глаза ее гневно сверкнули. Пальцы же вцепились в горло Тойво, крепче, чем он ожидал. Тогда он схватил ее за оба запястья, сдавил со всей силы, так, что лицо ее исказилось от боли. Выпустив его шею, она продолжала бороться, вырвала из его хватки правую руку. Тотчас ее кулак врезался ему в скулу, щеку обожгло болью.

Тяжело дыша, Тойво отпрянул. По разодранной щеке бежала горячая кровь, гремело в груди бешеное сердце. Кодара, багровая, такая же бешеная, жгла его взглядом и тихо цедила сквозь зубы: «Не подходи, проклятый, глаза выцарапаю!»

— Ах ты, дрянь!

Тойво кинулся на нее всей тяжестью, повалил на пол, опрокинув лавку. Кодара по-прежнему не сдавалась. Казалось, борьба длится вечно; наконец, он сумел перехватить обе ее руки, завел за спину, придавил крепче, уперся ей коленом в живот. Придерживая ее одной рукой за плечи, он рванул другой и платье, и рубаху. Ткань треснула, обнажив грудь и крохотную черную точку родинки. Не будь Тойво так распален, он бы заметил, что на шее Кодары нет обычного оберега. Сейчас же ему было все равно. Он впился губами и зубами в эту родинку, скользнул ниже, сжав рукой нежную плоть.

С хриплым рыком Кодара отчаянно рванулась, высвободила одну руку. Новая пощечина ослепила Тойво. Проклятая девка на этом не угомонилась — едва не угодила ему коленом в пах. Взревев, он вздернул ее за косу, швырнул ничком на пол и рванул с себя пояс: хоть и позор это — вязать девку, прежде чем брать, да с этой бешеной никак иначе. Сразу надо было…

— Господин, господин! Государь зовет!

Крик и стук в дверь заставил Тойво выпустить и пояс, и косу. Он пнул Кодару в бок и кинулся к двери.

— Пошел вон! Не до него мне, так и скажи ему!

— Сиеранцы на нашей земле, господин! — не умолкал слуга за дверью, продолжая стучать. — Князь Инвар прислал вызов на поединок!

— Хидеговы отродья! — Тойво сам громыхнул кулаком по двери. — Иду!

Он подхватил с пола свой пояс и невольно глянул на Кодару. Она привстала на колени, прикрывая грудь обрывками рубахи, на белой коже вспухли багровые синяки. Разбитые губы разошлись в злорадной, хищной улыбке, глаза превратились в два острых меча.

— Что ты там говорил, гаденыш? — выплюнула она. — Не на что мне надеяться, так? Тебе конец, проклятый, он убьет тебя! Если ты, конечно, не струсишь и не прикроешься другим бойцом…

— Молчи, ведьма! — Тойво пнул ее в лицо. — Я с тобой не закончил. Ты у меня еще света не взвидишь, змея, потаскуха поганая! Вот убью Инвара проклятого — и вернусь. Коли желаешь, голову его тебе привезу.

— Глаз подбитый прикрой! — полетел ему вслед насмешливый голос Кодары.

Тойво хотел было вернуться да треснуть ей еще раз-другой, но удержался. Задвинув засов снаружи, он почти бежал к княжеской палате. Его трясло от неутоленной страсти, огнем пылала левая щека, и еще пуще мучилась брошенная в прах гордыня. И кем брошенная — девкой! Он скрежетнул зубами: кабы не весть эта, не так бы проклятая сейчас заливалась! Ну да ничего, настанет и ее черед, и тогда она впрямь пожалеет о том, что на свет родилась.

В один миг остались позади переходы и лестницы, хлопнули двери княжеской палаты. Поневоле пришлось Тойво совладать с собой: давненько не бывало здесь столько народу, даже во время недавних советов. Отец восседал на престоле, сжимая резной свой посох, на лавках теснились советники, все до единого. А перед престолом стояли четверо воинов в сиеранской броне и еще четверо, похожие видом на простолюдинов.

Запоздало подумал Тойво, что сперва стоило бы сменить одежду да стереть кровь со щеки. А то хорош он сейчас в княжеской палате: волосы всклокочены, лицо разбито, на кафтане пятна крови, своей и Кодары. То-то зашушукались советники, заахали, будто бабки старые, — еще бы причитать начали. Благо, хоть отец сдержался, лишь чуть нахмурил брови.

— Подойди, Тойво, — приказал отец. — А вы, посланцы Сиераны, прочтите еще раз то, что прислал ваш князь.

Один из сиеранцев, молодой, темноволосый, в шитом золотом кафтане цвета старого вина с собольим воротом, развернул холст с посланием. Было оно недлинным и гласило так:

«Инвар, князь Сиераны, — Кевану, князю Туимы, и Тойво, наследнику его, с приветствием, но без благословений богов, ибо вы преступили данную перед лицом их клятву и нанесли тяжкое оскорбление мне, а в лице моем — всей моей земле. В первую же чреду позор ложится на вас, как на клятвопреступников и осквернителей собственного слова и печати. Посему перед лицом богов я требую ответа, как было спокон веку заведено в землях наших, — ответа кровью. Перед лицом небесных супругов я сам выйду защитить честь мою, и пусть ответит мне тот, кто способен сравниться со мною положением и славой рода, равно как и боевыми умениями. Иной крови я не желаю, и тотчас по окончании боя мое войско покинет земли Туимы, одержу ли я победу или паду от руки моего противника. Иного исхода бой тот не может иметь, я не стану щадить того, кто выйдет против меня, и сам не приму пощады. Да свершится суд богов в любой назначенный вами день, под взорами служителей божьих, и да не останется вызов мой пустыми словами, ибо лишь трус мог бы презреть его».

Тойво слушал слова врага и соперника, и присмиревшая было кровь его опять бурлила — дикой жаждой боя, жаждой чужой крови. Подлец Инвар написал хитро: вроде все учтиво, да так, что не отвертишься. Тойво и не собирался. Однако для ярости сейчас не время — ее стоит приберечь на потом.

— Как я понимаю, отец, — сказал он, когда посланец умолк и свернул свиток, — Инвар ждет ответа от меня. Не тебе же на пятом десятке принимать вызов от молодого. Тогда как я вполне в силах защитить нашу честь и доказать мечом, кто прав.

— Быть посему, — кивнул ему отец и обернулся к посланцам: — Вы слышали мой ответ, а теперь — ответ моего сына. Передайте своему князю, что суд богов состоится на четвертый день от нынешнего, на поле близ Отира. Мы прибудем туда в назначенный срок вместе с войском, дабы избежать возможного вероломства.

— Тебе не о чем тревожиться, государь, — сказал посланец. — Победит наш князь или падет, мы отступим обратно в Сиерану и не тронем ничего и никого в захваченных поселениях. И, коль скоро это суд богов, на нем должно присутствовать жрецам небесных супругов — по одному от обеих наших земель. Условия же боя должны быть вам известны: пешими, с мечом и щитом, без брони, с обнаженным сердцем. Победителю даруется право распорядиться телом и имуществом побежденного, после чего прекращается любая вражда.

— Тогда, — князь чуть стукнул по полу посохом, — пусть меч рассудит, кто честен и прав. Возвращайтесь к своему князю и передайте ему наши слова. Пусть он будет готов к сроку, и мы будем готовы.

Посланцы поклонились и ушли, забрав с собой спутников-простолюдинов, которые лишь таращили молча глаза и словно не понимали, зачем они вообще здесь. Вслед за ними разошлись по знаку князя советники, продолжая шептаться, воеводы же получили очередной приказ готовить войско. Тойво едва дождался, когда палата опустеет, и, как только последний из воевод скрылся за резными дверьми, заговорил:

— Надо же, этот дерьмец все-таки способен на достойные поступки. Хвала богам, что он нашел в себе смелость открыто бросить мне вызов.

Отец помедлил с ответом. Вновь он глянул на лицо и перепачканную одежду Тойво — и вновь промолчал, лишь качнул головой и слегка поднял брови. Видно, понимал, что не время сейчас для пустых выволочек.

— А ты ждал от него чего-то иного? — произнес отец. — Говори про Инвара что хочешь, но признай, что он честен и смел. Недаром он не стал выставлять бойца, а решил биться сам — и недаром с тобой. — Он умолк на миг, призадумавшись. — Что ж, это вправду похоже на волю богов. Вражда началась с поединка и поединком закончится. Это справедливо… правда, деды ваши бились за женщину…

«Если уж на то пошло, — подумал Тойво, не слушая дальше, — и мы с Инваром станем биться за женщину. А когда я одолею его, опозорю пуще прежнего и убью, моя победа возвысит меня в глазах Кодары. Раз она сама — воин, то должна судить о мужчинах по воинскому их мастерству… Да неважно это, пустое все. Кто из нас победит, тот и покроет эту кобылку. А уж я постараюсь сделать все, чтобы победа досталась мне».

Как только захлопнулась дверь и стих снаружи грохот шагов Тойво, Кодара с трудом поднялась. Опрокинутая лавка так и валялась рядом, и поставить ее на место не было сил. Кодару затрясло, ноги подломились, и она вновь рухнула на пол, кое-где запятнанный кровью. Слезы хлынули сами собой, как ни пыталась она сдержать их, обжигали разбитые губы, с которых срывались короткие всхлипы. От дикой жажды горело все нутро. Кодара утиралась обрывками одежды, но слезы тотчас лились вновь, и она прекратила тщетную борьбу с собой, позволив себе выплакаться.

Потом, как бывает обычно, пришло опустошение. Кодара неловко свернулась на полу, ни о чем не думая и ничего не чувствуя, — словно заледенела в лютую стужу. И, будто пощечина, обжег ее внезапный гнев на себя. «Чего ревешь, дура? Считала себя лучше прочих девок, чуть ли не воином, а сама даже оборониться толком не смогла! Боги сжалились над тобой, а ты валяешься тут, будто тряпка старая. Не валяться сейчас время, а думать!»

Кодара тотчас подскочила, несмотря на боль во всем теле. В кувшине, что принесли поутру, оставалось немного воды, и она бросилась к нему. Пила она жадно, захлебываясь, так, что вода текла по шее на почти обнаженную грудь. Небрежно утершись, Кодара провела мокрой ладонью по лицу, по растрепанным волосам, и заставила себя успокоиться. Гнев сейчас — такой же дурной помощник, как и слезы. Да и о чем ей плакать? Самого страшного с нею не случилось — не иначе, милость богов, что принесли так ко времени того слугу с вестью! А уж сама весть дорогого стоит.

В который раз за минувшие дни мелькнуло на миг сожаление о своей глупости — отчего заупрямилась, отчего не уехала тогда ночью с ним? Да что толку горевать, былого не вернешь, о грядущем надобно думать. И Кодара задумалась, невольно улыбаясь: даже так, сквозь десятки регов, что разделяют их с Инваром, он пришел к ней на выручку.

Брошенный Сиераной вызов ничуть не удивил ее — разве может Инвар поступить иначе? С давних времен повелось, что подобные гнусности требуют лишь ответа кровью, хотя, быть может, не только за оскорбленную честь свою идет он биться. Что до Тойво, так он не был бы собой, если бы отказался от суда богов. Нет, с радостью пойдет на бой насмерть, хотя бы для того, чтобы доказать ей, кто сильнее.

«И без тебя я это знаю», — усмехнулась мысленно Кодара, пока поднимала упавшую лавку и поправляла половик: все существо ее требовало действия, хоть какого. Закончив, она оглядела свою порванную одежду, совсем недавно пошитую ею самой еще в Вириладе, и кое-как стянула на груди рубаху и платье — ни игл, ни ножниц у нее не было, так что сгодилась оторванная полоска ткани. Такой же полоской Кодара подвязала волосы надо лбом, когда переплела косу. Из груди вырвался тяжкий судорожный вздох: сейчас бы в баню, плескать и плескать на себя горячей водой, растереть все тело докрасна, чтобы позабыло оно о мерзком насильнике. Да не вода смоет эту память, а кровь.

Кодара выглянула в окно. Выходило оно на сад и вырытый там пруд — ох и любила же погулять здесь когда-то нынешняя княгиня Цериба! Не успела вновь нахлынуть тоска о некогда счастливых временах, как справа послышались отдаленные голоса, долетел стук копыт. Вытянув шею, Кодара увидела часть двора, мелькнувшие хвосты чьих-то коней под шитыми шелком чепраками — быть может, это уехали посланцы Инвара, что привезли вызов? Если только им позволили уехать… Впрочем, нет, такие вопросы стал бы решать сам князь, а не гнусный Тойво. А князь, подумала со злобной ухмылкой Кодара, поди, сам уже не рад сыновьим причудам.

Со двора летело эхо голосов. «Должно быть, воинов собирают», — решила Кодара. Не иначе, сегодня же отправятся или завтра поутру — боги весть, что за место они выбрали для боя. Но узнать это будет не так уж трудно. Главное — выбраться из дворца.

Кодара отпрянула от окна и заходила туда-сюда по горнице, сжимая пальцы. Верно, сама Телада-мастерица положила ей на сердце. Нельзя оставаться здесь да ждать взаперти, будто впрямь княжна какая. Надо бежать — только как? В дверь не выйти; стало быть, через окно. Внизу пруд — тем лучше, если падать, так в воду, а плавать ее научил еще покойный отец. Правда, спуститься не на чем, а половик короткий — даже если привязать к нему порванную рубаху, все равно не хватит. Поневоле у Кодары затряслись поджилки при одной мысли о спуске по стене. Но, коли нет другого пути, придется пойти этим.

Теперь оставалось самое тяжкое — ждать сумерек, ждать, пока уйдут воины во главе с Тойво. Кодара гнала прочь назойливые думы, даже пыталась поспать, чтобы набраться сил. Напрасно: мысли разжужжались в голове, точно злые пчелы, и жалили не слабее. Откуда ни возьмись появился страх и запустил в душу Кодары свои ядовитые когти. Да только не за себя она боялась.

Она знала, что Инвар силен и отважен, что мало кто сравнится с ним в бою. Знала и то, как подл Тойво, — отчего бы ему не пойти на хитрость ради победы? И ведь оба они горячи духом: недаром решились на суд богов, на бой насмерть — или победить, или пасть. Но что, если падут оба?

Кодаре вспомнилась та старая быль о молодых князьях, об их поединке за невесту — та самая, что подогрела вражду Туимы с Сиераной. Каково было тогда ей, Нейне, будущей княгине сиеранской и бабке Инвара, знать, что вскоре из-за нее прольется кровь — быть может, кровь любимого? Не допустила она крови, разрешила спор, да вражды не умирила. Умирит ли ее грядущий суд богов?

* * *

— Чего же ты хочешь от меня, княжич? Даже я не осмелюсь мешаться в суд богов…

— Того и хочу, — ответил Тойво, — чтобы ты нашел способ. Я должен победить, неважно, как.

Старый колдун, увешанный оберегами, с вплетенными в волосы и бороду сухими травами и цветными нитями, поглядел на него своими темными, проницательными глазами. Взор этот напоминал захлопнутую дверь: ни за что не угадаешь, о чем помышляет его обладатель. Да и незачем это знать. Если колдун впрямь способен видеть людские сердца, как говорит, то должен понимать, чем будет эта победа для Тойво — и для Туимы.

— У суда богов законы строги, — сказал колдун. — Биться вы станете без брони, без рубах — стало быть, и оберег на шею не наденешь, жрецы заставят снять по обычаю. Меч тоже не отравишь, они проверят.

— Жаль, — вздохнул Тойво. — Так бы одна царапина — и конец. — Он задумался. — А если не отравить, а заговорить меч? Сможешь?

Колдун молчал — то ли думал невесть о чем, то ли не хотел отвечать. Тойво притопнул ногой, решив, что понял, отчего тот колеблется.

— Сколько ты хочешь? — спросил он. — Дам все, что потребуешь, не пожалею золота, только помоги мне! Я должен убить его, это справедливо, это правда богов…

— Где правда, то сами боги знают, — ответил колдун, пряча в бороде задумчивую улыбку. — Хотя нам, людям, было бы проще тоже знать ее, вот и не жил бы каждый по своей правде, которая не всем правдой мнится…

Тойво вновь притопнул.

— Хватит, старик! Я не для того пришел сюда, чтобы гадать загадки да слушать твое пустословие. Да и времени у меня мало, скоро ехать. Говори, что можешь сделать, а я не поскуплюсь на награду тебе.

— Добро, княжич, — поклонился колдун. — Давай сюда меч твой. Коли, говоришь, за правду и справедливость бьешься, одержишь победу. А коли лукавишь или мысли черные на кого держишь, лучше сразу отступись. Не будет тебе добра.

На миг Тойво похолодел. Мысли у него впрямь были самые черные — месть Инвару, месть Кодаре, а потом и Сиеране, да и отцу пора уже в чертоги предков, зажился. Хотя что там говорил старик о «своей правде»? Разве она впрямь не своя у каждого? Инвар проклятый, поди, тоже мнит себя правым — честь его, видите ли, оскорбили, будто есть она у него! А если уж совсем по правде, так девку они идут делить, а не честь да правду отстаивать.

— Моя здесь правда, старик, — твердо ответил Тойво и положил на крытую холстиной лавку золотое ожерелье в жемчугах, два тяжелых запястья и серебряный наборный пояс с каменьями. — Коли мало, скажи. Только принимайся скорее за свои чары, я долго ждать не могу.

Колдун даже не глянул на щедрые дары, что тускло поблескивали в свете лучины. Он разжег на железном подносе маленький костер из трав и кореньев, бормоча что-то себе в бороду. Тойво застыл на месте, по коже подрал мороз, словно он сам ощутил на себе прикосновение иных существ из иного мира. Кто их знает — может, они тоже видят его насквозь? «Прав я!» — отчаянно взывал он всей душой, всем существом своим. Вонючий сладковатый дым заставил закашляться и затянул весь крохотный домик.

Сквозь дымную пелену Тойво видел, как колдун держит клинок его меча над желто-зеленым пламенем костерка. Время, казалось, исчезло, словно его тоже пожрал чародейский огонь. Старик продолжал бормотать, будто болтал с давним приятелем. Тойво едва не подпрыгнул, когда колдун рубанул с размаху мечом по костру, загасив его и взметнув новый столб того же густого смрадного дыма. Зато на сей раз можно было разобрать некоторые слова, и Тойво различил: «Даруй победу».

— Возьми, княжич, меч твой, — сказал наконец колдун; на лице его блестел пот. — Да не вздумай чистить три дня, прикажешь вычистить перед боем. И возьми еще. — Он протянул Тойво крохотный мешочек не больше мизинца. — Коли на шею нельзя ничего вешать, спрячешь в пояс порток, там незаметно будет. Да гляди, как бы не выпал, — захихикал старик напоследок. — Лучше бы зашить для надежности.

Тойво молча взял меч, хмуро оглядев неровно закопченный клинок, и вернул в ножны. Мешочек-оберег оказался совсем легким, внутри чувствовалось что-то твердое, вроде узловатого обломка сухой ветки. Тойво сунул его за пазуху, по-прежнему не говоря ничего: за колдовство благодарить нельзя — словами, а золотом он уже отблагодарил.

— Гляди помалкивай, колдун, о том, что я был здесь, — сказал Тойво, когда уходил. — Не приведи боги, князь узнает.

Ответа он не расслышал — да и был ли ответ? После дымной хибарки, пропахшей травами и Хидег весть чем еще, свежий воздух ударил в лицо, разом взбодрил и опьянил. Тойво поправил рукоять, коснулся воинского оберега под одеждой. Ему вспомнились слова, которые он сказал на прощание колдуну, — и едва не заставили рассмеяться во весь голос. «Князь узнает? Да и пусть. Когда узнает, поздно будет».

* * *

Когда сумерки наконец сгустились и сделались вечером, все страхи Кодары вновь ожили. Настало время действовать, но живот вдруг скрутило холодной тяжестью, и одолела такая дрожь в руках и ногах, какой не вызовет самая лютая огневица. Давно стих топот копыт — судя по всему, князь тоже оправился к месту боя вместе с сыном и с войском. А коли так, прочь страхи.

Весь минувший день Кодара просидела, будто у ежа на спине. Еду и питье ей не принесли — не иначе, Тойво приказал в отместку за упрямство. И все же Кодара опасалась заняться приготовлениями к побегу — вдруг кто войдет да застанет ее? Зато теперь самое время.

Косу — за шиворот, чтоб не мешала, платье перехватить у щиколоток, но не слишком туго. На всякий случай Кодара замотала себе рот обрывком полотна — а ну сорвется да невольно закричит? Туго скрученные остатки рубахи она привязала к лавке, а к ним — половик, решив сперва спускаться по нему, а когда закончится, уже сама. В длину вышло всего восемь локтей, да лучше, чем совсем ничего.

Рука по привычке скользнула за шиворот — нащупать серебряный узел-оберег, отцовский подарок. Невольно Кодара улыбнулась под повязкой: совсем позабыла, что нет его там. Уезжая из Вирилада, она оставила его в горнице, тому, кому он пригодится больше, чем ей, оставила вместе с душой и сердцем своим, не ведая тогда, как все обернется. А может, и ведала. Недаром мудрые предки говорили: коли оставишь что-нибудь где, непременно туда вернешься. А боги не на обереги смотрят, а на сердца людские.

«Пресветлые небесные супруги, вверяю себя вам. Телада-мастерица, ты спряла мою судьбу — так не оборви мою нить прежде времени. Боги святые, дважды я отвергла вашу волю и счастье свое — сжальтесь над глупой девкой да над тем, кто ради нее на смерть идет. Третьего раза я уж не упущу, только помогите мне!»

Глубоко выдохнув, Кодара обтерла потные ладони о платье, взобралась на подоконник и взялась за край половика. Ногой в легком сапожке она нащупала ближайшее бревно, и оно показалось ей ровным. Придерживаясь одной рукой за край окна, Кодара соскользнула вниз, встала пальцами ног на бревно и с резким выдохом отпустила наличник. Над головой громыхнула лавка, вставшая поперек окна. Кодара не удержалась на бревне и полетела вниз, но не выпустила половик. Ладони обожгло, повязка на губах заглушила крик, все тело покрылось потом, стиснутые пальцы чуть не свело. Несколько долгих мгновений Кодара болталась в воздухе, пока не отыскала ногам новую опору.

Вечер выдался холодный, зато, хвала богам, без ветра. Небо затянули облака — тем лучше, никто не заметит ее, повисшую на стене. Перехватываясь за половик и заодно обтирая ладони, Кодара спускалась, хотя медленнее, чем ожидала. По пути ей попалось окно, закрытое ставнями, и она отчаянно взмолилась к богам, чтобы никому не взбрело в голову проветрить здесь на вечер глядя. Заныли руки — только бы не свело, это верная смерть! Поневоле Кодара глянула вниз, на чуть колышущуюся черную воду, и тотчас пожалела об этом.

Дурнота нахлынула внезапно, да так, что вообще не стало сил двигаться — ни вперед, ни назад. К тому же от половика осталась всего пара локтей, а дальше предстояло спускаться самой, цепляясь за бревна, ломая ногти и оскальзываясь. Тогда, днем, из окна горницы, это виделось не такой уж трудной задачей. Сейчас Кодара так не думала.

«Инвар за тебя жизни своей не щадит, на смерть готов — мало ли, какую подлость учинит Тойво. А ты боишься по бревнышкам сойти. Даже если сорвешься, велика ли беда — пруд внизу, выплывешь, лишь бы сознания не лишиться. Вон там еще одно окно, можно будет отдохнуть».

Совладав и с дурнотой, и со страхом, Кодара спустилась на заветные два локтя. Еще столько же оставалось до окна, что сулило отдых. Стиснув зубы, она выпустила плотную ткань и вцепилась пальцами и ногтями в бревно. По счастью, дождей в последние дни не было, и темное старое дерево под руками не скользило. Кодара нащупала опору для ног и медленно поползла по стене вниз, точно гусеница.

Окно тоже было закрыто ставнями — и подарило Кодаре желанный отдых. Она висела на узорном наличнике, тяжело дыша и проклиная повязку на губах, — сейчас бы хватать воздух открытым ртом, как голодный хватает пищу! Далекие звуки города внизу привели ее в чувство: нельзя медлить. Ей казалось, что все ее видят, что внизу собрались, будто на скоморошью потеху, целые толпы и теперь тыкают в нее пальцами и не то смеются, не то ждут, когда она упадет. Нежданная злость обожгла, подхлестнула, и Кодара продолжила путь.

Черно-серые бревна плыли перед глазами, ноги и руки дрожали. Отчасти Кодара благодарила свою воинскую выучку: каково было бы здесь любой придворной девице, привыкшей только вышивать да язык чесать? На миг нахлынули новые силы, и путь показался не таким уж трудным. Еще пару локтей Кодара преодолела быстрее, снизу пахнуло водой и садом. И тогда окно над головой растворилось, и послышались голоса.

Кодару тотчас бросило в жар, все тело взмокло. Отчаянно она пыталась найти новую опору, но не могла, как обычно бывает при спешке. Ей показалось, что голоса приближаются, что сейчас из окна выглянут — кто угодно, быть может, даже стража — и сразу заметят ее. Потные пальцы разжались, и она полетела вниз, в темную воду пруда.

Удар о воду больно обжег спину, отдался в голову, в руки, в ноги. По счастью, Кодара не лишилась чувств, и от судорог боги уберегли ее. Едва вынырнув, она сдернула с губ тряпку и жадно, шумно вдохнула, словно вырвалась из горящего дома или смрадной темницы. В следующий миг она вновь нырнула — ей показалось, что вот-вот зазвенят кругом тревожные голоса, крики, загрохочут шаги. Шаги впрямь послышались, как и голоса, звякнула броня. «Стражники, двое», — поняла Кодара, чуть приподняв голову среди камышей и желтых озерных кувшинок.

— Вроде плеснуло что-то, — сказал один стражник и шумно зевнул.

— А как же, — хохотнул второй, ткнув пальцем в темную дрожащую воду. — Караси-то здесь вон какие жирные, плещут так, будто камень вот такой в воду бросили. — Стражник широко развел руки.

Рядом вправду плеснула одна рыба, другая. Кодара едва не рассмеялась: вот же глупые, за рыбу ее приняли — только бы не вздумали проверять да в пруд лезть. Вода казалась уже ледяной, тело деревенело, вымокшие платье и коса тянули на дно. Да, видно, боги впрямь смиловались: стражники зашагали прочь, порой оглядываясь и усмехаясь чему-то. Где-то справа перекликались их товарищи, город же молчал, разве что из конюшни долетало редкое ржание.

Собравшись с силами, продрогшая Кодара поплыла к берегу — до него было недалеко. Руки и ноги слушались плохо, эти оставшиеся двадцать-тридцать шагов казались бесконечными. Коснувшись наконец ногами дна, Кодара едва не упала в изнеможении. Откуда нашла она силы выбраться из воды и рухнуть не в камыши, а на мягкую траву, чтоб не зашуршало, она так и не поняла.

Усталость оказалась сильнее холода и едва не сморила Кодару, безжалостно увлекая в теплую уютную дремоту. «Ишь разлеглась — некогда отдыхать! — подстегнула она себя. — Или следующих стражников ждешь, что ли?» Рывком поднявшись, дрожа и стуча зубами, Кодара освободила ноги и тщательно отжала платье и косу, хотя ткань все равно противно липла к телу — без рубахи было неудобно. «Ничего, сейчас согреешься, — сказала себе Кодара, пока кралась в обход мимо черных дверей к конюшне, озираясь в темноте и замирая при виде каждой тени. — Хотя второго купания не миновать».

Она заметила, как из дверей конюшни вышел конюх и зашагал куда-то. Дверь он оставил приоткрытой, и она не скрипнула, когда Кодара проскользнула внутрь. Кони тихо фыркали, чуть слышно шуршала солома под ногами, и тут Кодара едва не вскрикнула — кто-то шевельнулся в трех шагах от нее. «Второй!» — поняла она, и в тот же миг второй конюх поднялся на ноги и взглянул прямо на нее.

Почти не думая, Кодара метнулась к стене, где висели седла. Она сорвала одно и огрела парня по голове, пока тот протирал заспанные глаза, будто гадал, мерещится ему или нет, и кого звать на помощь, богов или стражу. Прежде чем он упал на пол, Кодара уже бежала к первому попавшемуся стойлу. Оседлав и взнуздав коня, она повела его под уздцы к двери, почти бесшумно открыла ее. Цокот копыт сделался грохотом грома в небе; казалось, его слышат все в Ревойсе и сейчас сбегутся сюда. Даже если кто-то и услышал, понять, что случилось, вряд ли кто сумел.

По счастью, задняя калитка не охранялась — видно, некоторые стражи решили, что раз князь уехал, так незачем усердствовать на службе. Хотя будь здесь стража, Кодара верхом смела бы ее — а сейчас, миновав калитку, благодарила богов за то, что не пришлось.

Стук конских копыт разносился по улицам, распугивая бродячих собак да кошек. Кажется, две-три двери все же скрипнули позади, вслед полетели изумленно-сердитые возгласы, мужские и женские: «Взбрело же в голову разъезжать по ночам!», «Кого Хидег понес на ночь глядя пугать честных горожан!», «Совсем ума лишились, охальники, ни стыда, ни совести!». А темная, проворная Миуль уже виднелась вдали, такая холодная — и такая желанная.

Где удобнее спуститься к воде, Кодара знала. Теперь, отыскивая в темноте это место, она всей душой надеялась, что самое страшное позади. Правда, она не знает, где назначен суд богов, но без труда отыщет, когда расспросит людей, куда поехали князь и княжич с войском. А дальше…

Нет, сказала себе Кодара. Не позади самое страшное — впереди.

— Наконец-то явились, — проворчал Тирват, глядя на приближающееся туимское войско под соловьиным знаменем.

— Они явились в срок, — заметил Инвар. — А теперь будь что будет.

Знаком он пресек дальнейшие слова и расспросы обоих друзей. Говорить сейчас не хотелось. Мысленно Инвар уже пребывал на выбранном для боя участке, где загодя позаботились выкосить траву и утоптать землю. По четырем сторонам стояли воины и среди них — седоголовый жрец небесных супругов. Все мысли и надежды остались позади, даже о Кодаре Инвар старался не думать. Правда, плохо получалось: она не шла у него из головы.

Чтобы отвлечься, он смотрел на приближающихся туимцев. Было их сотни две — почти столько же, сколько здесь у него, не считая тех, кто стоит в занятых поселениях. Князь Кеван ехал во главе войска, облаченный в богато расшитый золотом плащ, но без брони, в отличие от сына. Тот держался рядом с ним, не скрывая злобного торжества. Приглядевшись, Инвар заметил на лице врага темное пятно вроде синяка, и сердце его тотчас упало, вспомнился рассказ Оревина и прочих недавних посланцев. Разумеется, Кодара не сдалась без боя. Но что с нею сейчас?

Среди воинов ехал на повозке туимский жрец, моложе сиеранского, хотя не менее внушительный обликом. Когда туимцы приблизились к назначенному месту, Инвар зашагал к ним, сделав знак своим людям.

Кеван и Тойво спешились. Князь тотчас взял из рук слуги свой резной посох и направился к месту боя навстречу Инвару. Они поклонились друг другу сдержанно, хотя Кеван, должно быть, ждал от младшего по возрасту, пускай и равного ему саном, большей учтивости.

— Не станем попусту тратить время, князь Сиераны, — сказал Кеван после общих приветствий. — Все уже решено. Пусть свершится суд богов и случится то, чему должно случиться.

— Ты прав, князь Туимы, — ответил Инвар. — Одно лишь скажу, прежде чем начнем, чтобы не упрекнули меня в нечестности. Я с моими людьми жду здесь уже давно, вы же только что прибыли и, быть может, устали с дороги. Несправедливо будет выходить отдохнувшему бойцу против изможденного.

— Кто еще тут изможденный, — бросил Тойво и вышел вперед, став чуть впереди отца. — Ты что-то отощал с последней нашей встречи, Инвар. Видно, нелегко было бежать?

Инвар хоть и вспыхнул было от гнева, но не ответил: не дело перед судом богов вязнуть душой в мелочной злобе. Зато Кеван, склонившись к Тойво, шепнул ему что-то — судя по тому, как тот скривился, отец посоветовал ему быть поучтивее. Инвар же не сводил глаз с лица Тойво: на левой щеке у него впрямь красовался синяк, а ниже — четыре длинные царапины, как от ногтей, уже поджившие. И вновь заледенело сердце: «Кодара, бедная моя, краса моя, что он сделал с тобой?»

Оба жреца, свидетели божьего суда, встретили друг друга гораздо приветливее: служители богов не знают земельных границ и людской вражды. Поскольку отдыхать и медлить никто не желал, они велели по обычаю поднести им мечи обоих бойцов. Будто отражение друг друга, не подзывая слуг или воинов, Инвар и Тойво зашагали к жрецам сами и вынули оружие из ножен.

Жрецы воздели к небу оба меча, пристально вглядываясь в каждую пядь блестящего железа, в узорные рукояти, словно видели некие знаки, недоступные глазам простых смертных. Инвар заметил, что Тойво не сводит взора со своего клинка, лицо его было бледно, рот перекосился, правая рука теребила перчатку на левой. «Видно, совесть твоя нечистая обличает тебя», — подумал Инвар — а потом подумал, что он сам сейчас, должно быть, не румянее врага. Ожидание боя зачастую тяжелее, чем сам бой.

Наконец, жрецы вернули им мечи, сказав, что ни чар злых, ни яда на них нет. Подошедший Кеван поклонился служителям богов, получил ответные поклоны и обернулся к обоим противникам.

— Расходитесь и готовьтесь, — сказал он. — Как было оговорено, вы бьетесь без брони, обнаженными по пояс, бьетесь насмерть. Прерываться или нет — по вашему усмотрению. Победитель властен распорядиться телом побежденного. Что до тебя, Инвар, то помни, что ты обещал через твоих посланцев. Чем бы ни закончился бой, все сиеранцы сегодня же покинут землю Туимы.

— Так и будет, князь Кеван, — ответил Инвар, с которого слуги уже снимали броню.

— Да, будет, отец, — заявил Тойво: уже без брони, отшвырнув шитый шелком пояс, он сам яростно рвал застежки кафтана. — Распорядиться телом, говоришь? Клянусь богами, мне это по душе. Я кину труп этого мерзавца псам — если они не погнушаются им…

— Сперва убей, — только и сказал в ответ Инвар.

Сам он уже снял рубаху и заметил, как Тойво глядит на него — вернее, на оберег, что висел у него на груди. Наверняка узнал, мог видеть прежде — уж боги весть, где. Когда-то этот серебряный узел носила Кодара — и оставила в своей горнице в Вириладе, прежде чем уехать навсегда. Тогда Инвар этого не знал, ему привез оберег в Паталар один из слуг — как он сказал, по приказу Валусы. Должно быть, старая колдунья знала, что делала. Впрочем, в бой ему все равно придется идти без оберега, согласно обычаю.

Так и вышло: оба жреца поглядели на него, сделали знак снять оберег. Инвар повиновался, но перед тем поцеловал теплое серебро, согретое биением его сердца. Кто знает, не замрет ли оно вскоре навсегда.

Инвар взял меч, надел щит на руку. Тойво, уже готовый, стоял на своем краю. Жрецы поглядели на обоих, переглянулись и воздели руки к небесам.

— Именем пресветлых небесных супругов, Кармира-неба и Анавы-солнца, да свершится суд богов! Да умирят они всякую вражду и даруют победу правому!

Едва прошелестели вновь белые рукава жреческих одеяний, затканных цветными узорами, как Инвар и Тойво двинулись вперед.

Тойво был на три пальца ниже Инвара и более поджарого сложения, тело его метили кое-где шрамы от ран. Инвар видел, как ходят под кожей врага крепкие мышцы, как осторожно он выбирает миг, чтобы напасть. Пока никто из них не нанес удара — они медленно кружили, прикрывшись щитами и подняв мечи. В глаза Тойво Инвар не смотрел, тогда как враг словно желал этого — скрипнул зубами, шумно выдохнул, будто с досады. Инвар понял, что сейчас последует новое оскорбление, и прикрыл свою душу щитом не слабее того, которым прикрывал тело.

Лишь бы только этот щит выстоял.

— Поклон тебе от Кодары, — сказал Тойво, по-кошачьи мягко переступив на месте. — Мы с нею давеча славно потешились. Велела передать тебе, что знать тебя не желает, — ничего ты не стоишь супротив меня.

«Врешь, — ответил мысленно Инвар и укрепил свою незримую броню. — Такие, как ты, — мастера похваляться постельной своей удалью. Разозлить меня хочешь, заставить первым нанести удар. Да не дождешься — сам решу, как и куда бить».

— Оно и видно, — усмехнулся Инвар. — Вон как горячо она тебя поцеловала.

Тойво сам угодил в яму, которую только что рыл. С ревом он бросился на Инвара, меч гулко стукнул о щит. Инвар ударил в ответ, выбрав время, и заставил врага отступить на шаг. Они разошлись на миг, но тут же принялись вновь кружить, уже быстрее, выискивая слабости в защите.

Миновало еще несколько схваток, никто пока не брал верх. Воины, сиеранские и туимские, стояли безмолвными рядами, хотя порой раздавались отдельные крики то с одной, то с другой стороны. Небо над головой хмурилось, грозя дождем, но ветер не остужал пылающее тело. Когда Инвар стесал верх щита противника и оттеснил того на два шага, сиеранцы разразились ликующими кликами. Тойво кинулся вперед, словно надеясь отбросить Инвара. Он ударил в ответ — и лишь сейчас понял, что это была хитрость.

В щите Тойво, в том самом месте, куда он ударил, появились длинные, частые железные шипы, и меч угодил между ними. Инвар слышал о таких уловках, что больше под стать разбойникам, а не бьющимся на суде богов, и возмущение едва не погубило его. Тойво же подвело извечное злорадство: нет бы сразу сломать шипами меч противника и тут же прикончить его самого. На один лишь миг Тойво помедлил, а Инвару достало времени высвободить клинок и ударить в ответ. Щит с соловьем затрещал и раскололся почти пополам.

Крики сиеранцев стали громче, туимцы же недовольно загудели. Князь Кеван оглядел тех и других, чуть приподнял посох, призывая умолкнуть. Затем он подошел к жрецам и, перешепнувшись с ними, обратился к обоим противникам:

— Согласно обычаю, поединщик, потерявший какое-либо оружие, не может получить новое. Противник же вправе поступить по своему усмотрению. Что ты решишь, Инвар?

— Пусть будет по справедливости. — Инвар подозвал знаком слугу и отдал ему свой щит. — Меч против меча.

Жрецы кивнули, вновь воздели руки к небесам. Тойво же злобно ухмыльнулся. По его предплечью протянулась кровавая ссадина от сломанного щита, лицо же перекосилось от ярости.

— Дурак ты, Инвар, — выплюнул он. — Обещал не щадить меня, а сам… Ну так я тебя не пощажу…

Не договорив, он бросился вперед. Меч свистнул в воздухе, описал дугу, готовый опуститься на левое плечо Инвара. Тот отразил удар сильной частью клинка, оттолкнул Тойво. От подсечки ногой — это не запрещалось — враг увернулся. Инвар удержал равновесие. Угадав намерение Тойво, он сам ушел от рубящего удара по ногам и с размаху обрушил на врага меч справа наискосок. Неким чудом Тойво сумел отразить, зато не успел еще выпрямиться после недавнего своего удара. Ощутив преимущество, Инвар надавил сильнее на скрещенные клинки, сердце его радостно трепыхнулось, когда враг начал поддаваться. И в этот миг за рядами воинов мелькнуло движение — будто всадник промчался на бешеном коне.

Заслышав топот, туимцы и сиеранцы завертели головами, зашептались. Невольно Инвар оглянулся и заметил краем глаза зеленое платье и темные волосы. А потом сердце замерло в груди, и дрогнули руки, готовые нанести последний удар врагу.

— Кодара! — прошептал Инвар.

Это в самом деле была она. Слетев со спины взмыленного коня, который тотчас пал, она кинулась сквозь ряды воинов к месту боя. На миг Инвар позабыл обо всем, глядя на нее, — а Тойво мгновенно воспользовался этим. Он распрямился и оттолкнул Инвара, взмахнул мечом по низкой дуге, целясь противнику в живот. Да перед тем тоже не выдержал, глянул на желанную девку, будто похвалялся перед нею: смотри, как я сейчас одержу победу!

Вовремя отпрянув от клинка, Инвар опомнился. Отрезвила его и боль от царапины, нанесенной острием меча Тойво. В тот же миг княжич Туимы получил долг сполна: левая штанина его набухла кровью. Однако это не умерило его пыла.

— Оно и к лучшему, — процедил Тойво, хрипло дыша и утирая потное лицо рукой. — У нее на глазах тебя убью.

Сжав рукоять обеими руками, он принялся наступать. Инвар тоже отер лицо — благо, помогла чуток полоска ткани на лбу, чтобы пот глаза не разъедал. Силы Тойво, казалось, вот-вот иссякнут — слишком уж рьяно он нападал, но это могла быть очередная уловка. Улучив миг, Инвар отразил очередной удар и сумел отбросить противника, а заодно зацепить его острием меча. Тойво коротко вскрикнул, словно от боли, хотя крови не было видно. Зато на его штанах, у пояса, остался длинный разрез, через который на землю вывалилось что-то, похожее на мешочек. Тойво попытался нагнуться и подобрать — и вот теперь впрямь получил рану, в плечо.

— Не иначе, колдовство, — произнес один из жрецов.

Князь Кеван подошел к ним, по рядам воинов, даже туимских, пробежал ропот. Инвар смутно различил слова: «Видно, не за правое дело бьется княжич». Впрочем, он сумел отрешиться от всей этой суеты, не думая, вправду ли Тойво заручился чародейской помощью. Он уже знал, что победит, — и знал, как.

Инвар позволил Тойво, раненому, разъяренному, отбросить себя на несколько шагов. По животу его обильно струилась из царапины кровь — тем лучше, пусть враг думает, что он слабеет. Тойво и сам слабел, но отступил на шаг-другой для разгона и бросился на Инвара, высоко взметнув меч. Инвар чуть отпрянул в сторону, а потом подался вперед, так, что почти коснулся коленом земли. Руки его стиснули рукоять, направив клинок вверх.

Меч вонзился Тойво под дых и вышел у правой лопатки. Инвар тотчас повернул оружие в ране и выдернул, отпрянув, чтобы самому не получить мечом по спине. Но Тойво уже не смог бы ударить: меч выпал из его рук, лицо исказилось, хлынула горлом кровь. Такой же поток хлестал из распоротого живота.

— Небесные супруги свершили суд рукой правого! — смутно услышал Инвар голоса обоих жрецов. — Князь Инвар Сиеранский победил в честном бою.

Едва не падая от накатившей вдруг усталости, опираясь на окровавленный меч, Инвар стоял и смотрел на убитого врага. Ударил в лицо обжигающе холодный ветер, бросил мокрые темные пряди на вытаращенные глаза мертвого Тойво. Оглушительно ликовали сиеранские воины, туимцы же молчали, хотя не было на их лицах особой скорби или гнева. Кодара, пробившаяся почти в первые ряды, все так же стояла, застыв недвижно. Как бы ни желал Инвар броситься тотчас к ней, сжать в объятиях, он удержался — сейчас ему предстояло сделать нечто иное.

— Рубаху и плащ, — коротко приказал он подбежавшим слугам и отдал им меч.

Когда слуги вернулись, он оделся, не обращая внимания на рану, которая почти перестала кровоточить. Неспешно Инвар расправил на плечах плащ и зашагал к Кевану — тот по-прежнему стоял подле жрецов, опираясь на посох так, что окованный железом наконечник вонзился в землю на добрую ладонь. Лицо туимского князя было бледно, губы дрожали, но Инвар не заметил в его глазах сильного отцовского горя.

— Прости, князь, — сказал он, — суд богов есть суд богов. Они свидетелями, что не желал я зла твоему сыну — он желал его мне. Вражду нашу нельзя было разрешить иначе, но теперь она разрешилась. Я не хочу больше проливать кровь, ни сиеранскую, ни туимскую, и знаю, что и ты сам не хочешь. Заключим союз, князь. Пусть не будет сердечной дружбы между Туимой и Сиераной, лишь бы не было вражды. Ни явной, ни тайной.

— Хорошо ты говоришь, Инвар, — медленно произнес Кеван после долгого молчания. — Мол, позабудем все и замиримся. Знаю, не вправе требовать я с тебя за смерть моего сына, ибо он пал на суде богов. Знаю и то, что честен ты, и вижу, что впрямь войны не желаешь. Ты прав, дружбы между нами не быть. Но и враждовать отныне ни к чему. Об одном лишь спрошу тебя: как поступишь с телом Тойво?

— Бесчестить не стану, — ответил Инвар. — Он пал в бою и пусть упокоится на родной земле по обычаям предков, рядом с ними. И требовать ничего не стану. Одно лишь есть в Туиме сокровище, которого я желаю — и без которого не уеду.

Говоря это, Инвар оглянулся на Кодару. Она так и стояла среди воинов, растрепанная, изможденная, в порванном платье, и словно во сне пребывала, не веря глазам и ушам. Кеван перехватил взгляд Инвара и чуть скривился.

— И что вы оба в ней отыскали? — пожал он плечами. — Девка-то худородная, да к тому же своенравная. Ладно побаловаться, но ты, как я слышал, жениться на ней желаешь.

— Желаю, — твердо сказал Инвар и вновь оглянулся. — Сам знаешь, князь, что не всегда тот, кто благороден по крови, благороден по духу. Как и наоборот.

Инвар говорил без всякой задней мысли, но заметил, что Кеван невольно глянул на труп сына. Да, вот вам и свидетельство, подумал он — отчего-то с горечью. Быть может, потому Кеван и не слишком горюет по Тойво. А может, просто умеет скрыть свое горе. Какой-никакой, а сын, да к тому же единственный. Теперь либо вновь жениться, как тому же Зимару Церибскому, либо искать преемника среди родичей.

Если князя Кевана и терзало горе, он сумел это скрыть. Отведя взор от трупа, он заговорил как князь, а не как скорбящий отец.

— Будь по-твоему, Инвар, забирай девку, мне она без надобности. Видать, вправду крепко любит тебя, коли сбежала из-под стражи да сюда примчалась. А сам присылай послов, будем договариваться о мире. И не тревожься более, им нечего опасаться. Как я уже сказал, мстить я не стану. Только сам не забудь о том, что обещал.

— Так и сделаю, князь, — ответил Инвар. — Нас более ничто не держит в Туиме. Отир и Герето целы и невредимы — и останутся невредимы. Нет у тебя врагов на востоке, а у нас нет на западе.

В порыве Инвар протянул Кевану руку. Тот глянул на нее, чуть нахмурившись, — верно, подумал, подобает ли прикасаться к руке, что сразила твоего сына. И все же он переложил посох в левую и сжал по обычаю предплечье Инвара. Они поглядели в глаза друг другу, и Инвар понял: хоть дружбы нет, но нет теперь и вражды.

Разжав пальцы, Кеван подал знак своему жрецу и воинам. Трое из них, обнажив головы, подняли тело Тойво, вложили ему в руки меч и понесли к повозке. Инвар смотрел, как они бережно укладывают его, как накрывают с головой снятым плащом, и отчего-то нахлынула жалость к убитому врагу. Да, бывали мгновения, когда он впрямь ненавидел Тойво и желал ему смерти, но сейчас, когда тот погиб, осталось лишь сожаление о безвременно павшем сверстнике, который, быть может, сумел бы образумиться, останься он жив.

А может, и не образумился бы. То ведает лишь Телада-мастерица, что прядет и обрывает людские судьбы.

Когда туимцы во главе с князем медленно тронулись на север, к Ревойсе, Инвар будто очнулся от чародейского забытья. К нему подбежали румяные, счастливые Оревин с Тирватом, расхваливая его на все лады, но он едва слышал их. Коротко он приказал им готовиться к отъезду, а сам зашагал к Кодаре. А она — к нему.

Воины, что снимали лагерь и седлали коней, порой оглядывались на них, переговаривались о чем-то. Инвар же вдруг ощутил, что растерял все слова, и лишь молча смотрел в светлые глаза Кодары. Дрожащей рукой он протянул ей оберег, и она, тоже трепеща, сжала его пальцы поверх прохладного гладкого серебра.

— Ну так что, — сказал наконец Инвар, отыскав самые верные слова, — теперь поедешь со мной, госпожа моя?

Кодара крепче сжала его руку обеими и так же просто ответила:

— Поеду. — Она улыбнулась. — Господин мой.