The Dangling Conversation | Неначатые беседы (гет)

1

Гермиона привыкла быть самой умной.

И дело не в её самомнении или розовых очках; это просто неоспоримый факт. Она давно принимала его как должное — с тех пор, как сдала восемь Т.Р.И.Т.О.Н.ов и поступила на ускоренную программу целителей в Сент-Мунго двадцать лет назад. Факт, который она когда-то считала непреложным.

Даже в Сент-Мунго она знала больше остальных: больше синдромов, симптомов или заклинаний, чем кто-либо ещё, не наработавший пятилетнего стажа.

Но именно там Гермиона повстречала доводящего её до белого каления Теодора Нотта: четыре Т.Р.И.Т.О.Н.а, неизменно мятые мантии, всегда на последнем ряду лекционных, скучающее выражение лица во время циклов⁽¹⁾. И впервые в жизни поняла, что, несмотря на все ответы и заученные учебники, вовсе не она здесь самая умная. Даже не близко.

2

— Грейнджер.

Лукавый голос Тео Нотта раздаётся в её приемной.

Гермиона прикидывает, хватит ли пары секунд, чтобы призвать портключ и оказаться на другом конце страны, когда в кабинет вламываются.

— Нотт. — Она не улыбается, даже не отрывает взгляд от бесконечной стопки пергаментов. — Я уже говорила тебе, если нужна встреча, её следует заранее согласовывать с…

— Мне нужно дать пациенту аконат.

Аконат — теоретическое решение всех проблем, связанных с темпераментностью аконита; перспективное средство на основе трав, способное положить конец страданиям тысяч людей с хроническими болями при драконьей оспе.

Ключевое слово: теоретическое.

Гермиона крайне непрофессионально фыркает. Ждёт, когда последует что-то ещё — более реалистичная просьба, может быть, острота за очередной её прокол.

Вместо этого Тео скрещивает руки на груди, метая взглядом молнии.

Натянутая улыбка на лице Гермионы меркнет.

— Ты, должно быть, шутишь. Аконат едва прошёл первую фазу клинических испытаний — ты лучше всех должен понимать, насколько опасно использовать его на реальном пациенте! Ты вообще осознаёшь, сколько всего может пойти не?..

— У меня пациент с терминальной стадией магического истощения. Он прошёл через все возможные вариации стратегий лечения. И поэтому пришёл ко мне — за невозможным.

В его голосе сквозит самолюбование, и Гермиона мельком задумывается, как Теодор Нотт вообще помещается в одной комнате со своим невыносимо раздутым эго.

— И ты думаешь, что аконат поможет? Он предназначен для повышения качества жизни людей с драконьей оспой и сейчас проходит…

Он перебивает:

— Именно поэтому они обратились ко мне, а не к тебе. Если бы ты читала последний выпуск «Ежемесячника целителя»…

— Я читала. — Гермиона изо всех сил пытается не выдать поднимающийся к шее жар, отчаянно прокручивая в голове содержание журнала, как всегда, в надежде превзойти Тео Нотта.

— Тогда ты должна знать, что результат воздействия драконьей оспы на магическое ядро практически идентичен терминальной стадии магического истощения. Настолько, что есть основания полагать, будто обе болезни поражают одни и те же мишени. А поскольку аконат направлен на восстановление основных функций…

— Он потенциально может помочь пациенту с магическим истощением. — Осознавая, Гермиона округляет глаза, и её мысленный поезд уже набирает ход — какие же перспективы это открывает!

То, как Нотт ухитряется собирать абсолютно разрозненные факты и превращать их в рабочую теорию, продолжает восхищать и раздражать её одновременно.

И он, без сомнения, является самым умным человеком, которого она знает. Нравится ей это или нет.

— Так, значит, у меня есть твоё одобрение? — тянет с ленцой, но в глазах сверкает торжество.

Проблема Тео Нотта в том, что он знает, насколько умён.

Гермиона качает головой, сжимая пальцы в кулак, и готовится к спору, который — она уверена — с большой вероятностью проиграет.

— Всё не так просто. Аконат — экспериментальный препарат, он не допущен к клиническому применению…

— Пациент в курсе…

— Это не важно! — Гермиона обрывает его взглядом. — Мы рискуем положением этой больницы каждый раз, когда нарушаем регламент Министерства…

— Разве это не твоя работа, как главного целителя? Разбираться с регламентом и…

— Моя работа — следить, чтобы больница продолжала работать! — пытается не орать Гермиона.

— И она продолжит работать, если богатые старикашки вроде Селвина будут получать лечение, которое позволит им оставаться в живых и продолжать ежегодно жертвовать огромные суммы, чтобы приглушить чувство вины за свою, по сути, ущербность.

Гермиона моргает, заставляя себя дышать ровнее.

— То есть ты считаешь, что нарушать правила можно, если пациент богат?

— Этого я не говорил. — Тео театрально прижимает руку к груди, притворяясь оскорблённым до глубины души. — Просто довожу до твоего сведения, что отказ в потенциально жизненно необходимой процедуре может плохо сказаться на репутации больницы, которая так тебя беспокоит.

Гермиону уже распирает от злости в этот момент, жар ползет по шее и щекам. В который раз за день она задаётся вопросом, как же так вышло — как желание лечить людей превратилось в управление этим балаганом под названием госпиталь.

— Тебе понадобится письменное согласие на использование неподтверждённого метода лечения… — Совершенно не слушающий её Тео уже одной ногой в приёмной. — И!.. — Взмахом палочки Гермиона запирает дверь перед его носом.

Он медленно оборачивается, прищурившись.

— Что-то ещё?

— Ты должен задокументировать результаты и отправить уведомление в Министерство. А потом оплатить наложенный штраф, чтобы избежать санкций.

— А если я не буду этого делать?

— Ты сделаешь. Потому что хочешь, чтобы эта больница продолжала работать! — почти кричит Гермиона и еще несколько секунд после пытается просто дышать в надежде успокоить бурлящую злость на бесконечную бюрократию.

На лице Тео появляется то самое выражение, которое она ненавидит. Опасное, равнодушное. Выражение человека, которому плевать.

— Ты драматизируешь. Я заставлю Селвина подписать NDA⁽²⁾, и Министерство никогда не узнает.

— Это не так уж сложно! Одно коротенькое письмо, один малюсенький штраф, который, к тому же, оплатит больница! — срывается Гермиона.

— И каждое мгновение, которое на них придётся потратить, я мог бы посвятить пациентам.

Он несёт чушь и тем бесит невозможно.

— Ты мог бы уже закончить эту бумажную волокиту за то время, что препираешься со мной!

— Дело принципа, Грейнджер. Дам слабину сейчас — и в следующий раз предложишь мне что-то ещё более радикальное. В итоге я стану одним из твоих безмозглых подчинённых в жёлтых мантиях…

— Я сама напишу в Министерство. — Гермиона потирает виски, прогоняя надвигающуюся головную боль.

В глазах Тео загорается огонёк победы.

— Превосходно. Как всегда, твоё руководство не знает себе равных.

— Это всё, целитель Нотт?

— Пока что.

Он шутливо кланяется и уходит, оставляя ей больше работы, чем было до его прихода.

Гермиона хочет злиться на него.

И какое-то время злится.

А потом, две недели спустя, Селвин, как по волшебству, идёт на поправку, и больница оказывается на первой полосе «Ежедневного Пророка».

— Ну что, видишь? — Тео приподнимает бровь.

Гермиона вздыхает. Она видит.

Но, как и всегда, её пугает мысль о том, что придёт день и Тео Нотт ошибётся.

3

Управление больницей — это, по большей части, рутина: встречи с бухгалтерами, совещания с заведующими отделений, проверки реестров пациентов и накладных, а также бесконечный поток жалоб от целителей и родственников.

Работа Гермионы — улыбаться, жонглировать всем этим, делать вид, что всё идет гладко.

Раньше она мечтала, чтобы в её работе было больше событий, пока эти самые события не происходили и она не оказывалась по уши в крови, кишках и отчаянии, моля судьбу вернуть скуку бумажной волокиты.

Теперь Гермиона дорожит управленческой рутиной.

И она в ней хороша — даже лучше, чем в целительстве, если честно.

Когда-то это задевало её самолюбие — осознание того, что она в чём-то не преуспевает, что никакое количество знаний не сделает её лучше, чем Тео Нотт.

Но с начала их обучения в Мунго прошло двадцать лет, восемь из которых Гермиона работает главным целителем.

Она смирилась со своим местом в мире и понимает: если она может делать это достойно, значит, она действительно помогает.

Даже если не так, как изначально планировала.

Все переворачивается с ног на голову в самый обычный четверг.

Ханна Аббот врывается в её кабинет, с трудом узнаваемая из-за волос, залитых плазмой.

Гермиона машинально осматривает её — ищет травмы, следы заклятий, любые признаки её состояния.

— Это не моя, — голос Ханны дрожит. Она, обычно абсолютно спокойная — жена её лучшего друга, мать двоих детей — стоит здесь с таким страхом в глазах, что он передаётся Гермионе, разливается по венам, заполняя голову тысячей ужасающих возможностей.

Ханна обмякает в её руках, дышит тяжело, и Гермиона старается усадить её в кресло, надеясь, что годы опыта помогут держаться самой, помогут успокоить других.

Не делай поспешных выводов, напоминает себе Гермиона.

Ханна — её подруга. Возможно, она просто оказалась свидетелем какого-то инцидента и зашла сюда, прежде чем отправиться домой.

Есть множество объяснений её состоянию, которые не подразумевают, что кто-то дорогой Гермионе прямо сейчас умирает в этой больнице.

Тем более они все волшебники. Немного крови — не беда.

Гермиона быстро очищает Ханну — для крови хватает Экскуро — и протягивает ей стакан воды.

Ханна делает глоток — и тут же на её глаза наворачиваются слёзы.

Не торопись делать выводы, повторяет себе Гермиона.

— Что случилось, Ханна? — спрашивает она как можно ровнее.

Но страх в глазах подруги говорит сам за себя. Это не случайная кровь, не незначительное происшествие.

— Это Рон, — отвечает Ханна на грани слышимости.

Рон.

Это не так уж плохо. Если он здесь, значит, не мёртв, убеждает себя Гермиона, расчесывая пальцами волосы Ханны.

— Дети?

— С Джинни.

— Хорошо, — выдыхает она.

Когда Гермиона в последний раз их видела? Больше месяца назад, как минимум.

На день рождения, вспоминает она. Тогда Рон и Ханна зашли с детьми, чтобы оставить подарок и ужин, зная, что у Гермионы не будет времени позаботиться о себе.

До этого — на повышении Гарри в Министерстве.

А до этого…

Всегда какой-то повод, какое-то событие. Никогда — просто забежать на чай.

Когда это началось? Когда Сент-Мунго заполнил всю её жизнь?

Вероятно, двадцать лет назад, признаётся себе Гермиона.

— Так много крови, — шепчет Ханна, и Гермиона тут же возвращается в реальность.

— Он под наблюдением целителей? — спрашивает она.

Ханна кивает.

— По крайней мере, двоих. Его забрали в раневое, сказали, что я могу…

И она снова разражается рыданиями.

Пальцы Гермионы дрожат, когда она пытается успокоить подругу, сказать что-то обнадёживающее — что её муж непременно выживет. Но слова кажутся пустыми, застревают в горле.

Плечи Ханны дрожат.

— Я не знаю, что происходит. Как… что с ним…

— Посетителей в раневое не пускают из-за риска заражений и инфек… — осекается Гермиона.

Ханне плевать на причины. Её волнует только то, что она не там.

Гермиона сжимает её руку.

— Я попробую что-нибудь узнать.

Мир за пределами её мыслей — размытые бежевые пятна и неразборчивые голоса.

Она идёт в раневое отделение, кивая, извиняясь, совершенно не осознавая, какие странные вещи может сейчас неосознанно санкционировать.

Нужно взять себя в руки. Это не её муж лежит в палате…

А Рон вообще всё ещё её лучший друг? Если она не может вспомнить, когда они в последний раз просто пили чай, — что это значит?

Гермиона застывает за стеклянной перегородкой, наблюдая за работой целителей.

С этого расстояния Рона не узнать, поэтому она концентрируется на Весте и Смите — на точности их заклинаний, мастерстве наложения магических швов, рунах, плывущих по палате.

— Проклятие? — голос Нотта прерывает её раздумья, и Гермионе с трудом удаётся не вскрикнуть.

— Без понятия, — отвечает она несмело, жалея, что не может сейчас вернуть голосу профессиональную уверенность.

Ждёт, что Тео съязвит, уколет её за то, что она не может отличить проклятие от сглаза, но ничего не происходит.

Вместо этого он просто стоит рядом, наблюдая и время от времени комментируя технику Веста или диагностику Смита.

Это… странным образом успокаивает.

Будто мир стал вязкой, пугающей массой, и только голос Тео Нотта способен пробиться сквозь неё.

Он не язвит, не смотрит на неё свысока. Он просто есть.

Тео уходит лишь два часа спустя, когда Рона переводят из раневого.

4

Каждую минуту в Сент-Мунго принимают сотни пациентов.

За годы работы Гермиона видела практически все возможные болезни. Видела друзей, балансирующих на грани смерти… Мерлин, она присутствовала, когда в этом году всё же скончалась сломленная проклятием, терзавшим её долгое время, Андромеда.

Гермиона должна была оказаться готовой к этому — к тому, что придется видеть страдания одного из своих самых близких друзей.

Но она не готова.

Поэтому, вместо того чтобы присоединиться к бдению друзей у постели больного, Гермиона работает. Она приходит день за днём, несмотря на обеспокоенные вопросы целителей, настойчивые просьбы её ассистентки и даже предложение совета директоров взять отпуск.

Садится за стол, отвечает на служебки, заказывает новое оборудование, изучает последние исследования Министерства здравоохранения Бразилии…

Делает всё, чтобы не подниматься на третий этаж. Чтобы не сталкиваться с правдой: её лучший друг в коме, а целители и так называемые «эксперты» понятия не имеют почему.

— Ты не собираешься навестить его? — прорывается сквозь туман её мыслей резкий тон Нотта.

— А тебе-то что? — отбривает Гермиона, не в силах терпеть его выходки.

— Насколько я понимаю, люди обычно навещают друзей, когда те умирают.

У неё перехватывает дыхание.

— Он не умирает, — сквозь стиснутые зубы выдаёт она.

— С чего ты взяла?

Нотт даже не смотрит в ответ, полностью сосредоточившись на своих безупречно ухоженных ногтях.

— У меня есть глаза и уши. Мне не нужно стоять у палаты или мерить шагами коридор, чтобы знать, что происходит.

— И ты доверяешь этим целителям? — поднимает он взгляд наконец.

Гермиона не впервые задаётся вопросом, владеет ли Нотт легилименцией.

— Я доверяю своей больнице, — отвечает она.

— Я не об этом спросил.

— Тебе-то что? Ты серьёзно пришёл сюда судить меня за то, какая я подруга? — огрызается Гермиона.

— А что бы ты предпочла? Чтобы я явился сюда с рыданиями, сказал, как мне жаль, и спросил, могу ли чем-то помочь?

— Я бы предпочла, чтобы ты хотя бы притворился, что в тебе есть капля человечности. Можешь это сделать?

На его лице мелькает что-то… но прежде чем Гермиона успевает понять, выражение исчезает.

— Вряд ли, — пожимает он плечами.

* * *

Три часа спустя Гермиона оказывается там, куда так отчаянно не хотела идти.

Совпадение. Разумеется. Совсем не из-за Нотта и его нравоучений.

Гарри и Джинни сидят в рекреации, отсутствующе обсуждая что-то рутинное: расписание, детей, но замолкают, завидев её.

Сначала всё напряжённо: объятия, скупые вопросы о самочувствии.

Гермиона видела это тысячи раз. В больнице отношения неизбежно меняются — болезнь и смерть либо портят их, либо делают крепче.

— Простите, что не приходила, — говорит она, когда молчание становится невыносимым.

Прежде чем Гермиона успевает придумать оправдание, Джинни берёт её за руку.

— Мы понимаем.

И это больше, чем что-либо другое, рушит стены, которые Гермиона возводила с того момента, как Ханна пришла в её кабинет.

Она видит свой страх, отражённый в глазах друзей.

Понимает, что не одинока.

Что все они думают об одном: это прощание? Это конец?

В глазах жжёт.

Какой будет жизнь без Рона Уизли? Что Ханна скажет детям?

И вдруг в голове тысячи вопросов, которые она хочет ему задать. Тысячи воспоминаний, в которых она не уверена. Слишком много разговоров, которые они откладывали — до детей, до карьерного успеха.

На потом.

Слёзы текут сами собой, она не может их остановить, не может остановить дрожь, не может удержаться, чтобы не провалиться глубже.

Она оказывается в коконе чьих-то рук.

Слышится молчаливый плач друзей.

Приходят тепло и поддержка, которых Гермиона, по ее собственным ощущениям, не заслуживает, но принимает все равно.

И в какой-то момент она готова поклясться, что видит Тео Нотта, украдкой скользнувшего в палату Рона, чтобы пробежаться взглядом по записям.

Незаметно приглядывающего за ней.

Но когда слёзы высыхают, его уже нет.

5

С тех пор она появляется каждый день.

Будто что-то в голове переключилось, и теперь, как бы ни было больно видеть Ханну, её детей и бесконечную череду Уизли, идущих в палату и из неё, Гермиона не может держаться в стороне.

Часто её просят перевести тот бред, который несут целители.

— Они не знают, — почти каждый раз отвечает Гермиона.

Это пытка — наблюдать, как её лучший друг медленно угасает, как его забирает неизвестная болезнь.

Это пытка — думать о том, что она стала целителем, чтобы предотвратить подобные вещи, чтобы суметь защитить тех, кого любит, от болезней и смерти.

Это пытка…

И всё же Гермиона не может представить, каково остальным.

Она задаётся вопросом, винят ли они её за некомпетентность. Может, если бы она была лучше, если бы училась усерднее…

— У вас должно быть хоть какое-то предположение, что с ним не так? — спрашивает она у целителя Смита спустя три недели после поступления Рона в Сент-Мунго, увлекая в пустую палату.

В его глазах что-то меняется — ей знаком этот переход: от разговора с коллегой к утешению родственников пациента.

Потому что теперь она не его начальница, не главный целитель — просто одна из тех несчастных, обречённых ждать худшее.

Она испытывает стыд, которому не может подобрать определение. Чувствует себя слишком отдалившейся от Рона, чтобы быть членом семьи, но достаточно близкой, чтобы оставаться тем, кем должна — для него и для больницы.

Как до этого дошло, думает она.

— Гермиона… — Смит называет её по имени, чего никогда не делает, и накрывает её запястье ладонью. — Тебе нужно подготовить их.

Он не отвечает на её вопрос.

Никто не отвечает.

— Должно быть что-то ещё, что можно сделать, — настаивает Гермиона. Дрожащими пальцами хватает пергаменты, оставленные Смитом на столе, разгоняя туман в голове в безнадежном поиске ответов. — Вы проверяли его кровь? Делали сканирование магического ядра? Рассматривали магловские?..

— Мы сделали всё возможное, — Смит говорит спокойно, уверенно. Настоящий целитель.

Он может иметь за плечами сорок лет опыта, может быть старше на пятнадцать лет, но Гермиона всё равно ему не верит.

— Вы не сделали, — слова трескаются на выходе из гортани. — Если бы сделали всё, знали бы, что с ним не так, нашли бы ответ, он бы уже получал…

— Вы же знаете, что медицина так не работает.

Он слишком спокоен.

Ей не нужны его сочувствие и рациональность.

Гермиона не родственница пациента и не нужно к ней так относиться. Что ей нужно — это небрежное закатывание глаз и порция пререканий, чтобы она могла бросить вызов… и заставить искать дальше.

Но сейчас она не главный целитель и не понимает, как вернуть себе это ощущение.

* * *

— Почему ты ушла в руководство? — однажды спрашивает Ханна.

— Просто как-то выяснилось, что я в этом хороша, — отвечает Гермиона.

Воспоминание расплывчатое, укоренившееся в её сознании больше благодаря пересказам, чем реальному опыту.

В тот день Гермиона оказалась на месте случайно — в компании восьми целителей у границы разрушенного заклинанием здания. Там было полно магглов, страдающих от магических аномалий из-за неверно наложенных чар.

Прочие бросились в эпицентр катастрофы, а она стала той, кто организовал слаженную работу: разделила этажи на участки, выявила, где чары ещё оставались активными, координировала действия других.

И в тот момент Гермиона ощутила то, чего ей не хватало в целительстве, — удовлетворение.

Позже оно перешло в чувство потери — что этого удовлетворения не приносило взаимодействие с пациентами.

Понадобились годы, чтобы смириться с этим.

На самом деле, пять лет.

Пока однажды Теодор Нотт не бросил ей в лицо, что никогда в жизни не смог бы управлять больницей.

Тогда что-то в ней щёлкнуло. Она увидела свою работу в новом свете, осознала: пусть она не спасает жизни напрямую, как всегда себе представляла, — это не значит, что её вклад незначителен.

И хотя в тот момент Гермиона была уверена, что Нотт просто хотел задеть…

Теперь она задавалась вопросом: а вдруг он увидел её неуверенность? Вдруг он хотел помочь?

Нет, одёргивает она себя. Нотт был, как всегда, попросту омерзительно высокомерен.

Любая доброта от него случайна.

— Они точно лучшие? — вырывает её из мыслей Ханна, кивая в сторону палаты Рона — за стеклом целители что-то обсуждают, размахивают палочками.

— Они… — Гермиона запинается.

Они прекрасные специалисты по ранам — самые известные в Сент-Мунго, самые опытные, самые титулованные.

Но они не лучшие.

— Мне нужно идти. — Она сжимает плечо Ханны и буквально убегает.

Сердце обнадёженно бьётся в рёбра.

Гермиона бежит по коридорам и, запыхавшись, врывается в кабинет Нотта.

Тот спит на диване и даже не шевелится, пока Гермиона не зовёт его в четвёртый раз.

— Чего? — бурчит он.

Он не говорит с ней, как с родственницей пациента, как с кем-то, кого нужно поддерживать и успокаивать.

Говорит, как всегда — будто она вызов.

И Гермиона ещё никогда так не ценила его подход.

— Вставай. — Она шлёпает его по голове пергаментами. Когда Нотт начинает заваливаться обратно, бьёт ещё раз.

Он встаёт, мрачно глядя в ответ.

Без каблуков Гермиона значительно ниже, приходится задирать голову, чтобы смотреть в глаза.

— И что я сделал на этот раз? — Нотт протирает глаза.

— Ты ничего… — Гермиона осекается.

Она пришла сюда, чтобы попросить его о помощи.

Нотт меняется — морщины на лице разглаживаются, будто он понял, что сейчас не время для споров.

— Что тебе нужно?

Она не уверена, говорил ли он ей такое раньше.

Прежде чем она успевает передумать, суёт ему пергаменты.

Нотт молчит, надевает очки, пробегает глазами записи.

— Я не специалист по ранам, — пытается вернуть их.

— Я знаю. — Гермиона отступает, скрещивая руки на груди. — Но ты лучший.

Она ждёт, что Нотт победно ухмыльнётся, брякнет что-нибудь снисходительно-оскорбительное.

Но он просто произносит:

— Я не знаю, что с ним.

И Гермиона задумывается: а вдруг он уже видел эти бумаги?

А вдруг он заботился об этом больше, чем она думала?

— Пожалуйста.

Губы дрожат.

Хватит давать слабину, умоляет себя Гермиона.

Нотт возвращается к пергаментам, пролистывая их большим пальцем. Не получается понять, о чём он думает; у него пустое выражение лица — что-то между профессиональной невозмутимостью и откровенным наплевательством, которым Тео Нотт овладел в совершенстве.

Минуты тянутся, прежде чем он пожимает плечами, уменьшает бумаги и прячет в карман.

— Я осмотрю его сегодня ночью.

Гермиона замирает. Затем выдыхает, ощущая, как всё внутри затапливает облегчение.

— Спасибо. — Она тянется навстречу, сжимает его пальцы дрожащей ладонью.

К её удивлению, он отвечает на жест.

— Не за что.

6

— Мне он не нравится, — хмурится Гарри, провожая взглядом Нотта. Тот скрывается за стеклом Роновой палаты.

— Тебе не обязательно его любить, — отвечает Гермиона, хоть и понимает его чувства.

— Другие целители были, по крайней мере, доброжелательны. А этот только и делает, что обвиняет нас во лжи, говорит, что мы что-то скрываем, и…

— Какая разница, как он с нами разговаривает? — неожиданно встревает Ханна, чем поражает обоих. — Если он может спасти Рона, пусть будет хоть самым жестоким человеком на свете.

Гермиона проглатывает свое согласие.

Нотт стал ведущим целителем Рона неделю назад, чем Смит и Вест были крайне недовольны.

Гермиона до сих пор не понимает, почему они так возмущены — как будто сами не махнули на Рона рукой. Но она честно старается не списывать со счетов целительское эго.

Сначала перемены вдохновляли, вселяли надежду на хороший исход.

Но прошла неделя — ни диагноза, ни улучшений.

И Гермиона не может никого винить за нетерпение.

— Он лучший, — говорит она, в который раз. — Пусть и неординарный, но я видела, как он брался за абсолютно безнадежные случаи, и… Просто доверьтесь ему.

* * *

— Это старое проклятие, — сообщает Тео спустя два дня.

Он говорит это буднично, словно они не сидели здесь все эти дни, ожидая хоть чего-то.

— По крайней мере, я так думаю, опираясь на его старые аврорские карты. Обычно проклятие действует моментально, проникая в магическое ядро при контакте. В исключительно редких случаях оно может задержаться в крови и активироваться спустя годы.

— Вы уверены? — шепчет Ханна со слабой надеждой в глазах.

Нотт пожимает плечами.

— Доказать это я не могу. Все следы проклятия исчезли много лет назад. Но это лучшее объяснение.

— И что нам делать? — Руки Молли Уизли дрожат, когда она задаёт этот вопрос.

Гермиона опускает взгляд, судорожно перебирая в уме возможные способы лечения.

Хотя нет… Вариантов практически нет.

Проклятия и при обычных обстоятельствах тяжело снять, а если оно действительно засело в крови, как предполагает Нотт…

— Есть зелье, которое может выявить и атаковать определённые проклятия, — объясняет Тео. — Гарантий нет, но это наша единственная зацепка.

— Оно опасно, — едва выдавливает Гермиона. Она знает это зелье. — Оно может убить его так же легко, как и спасти.

Нотт снова пожимает плечами.

— Он угасает. Я не могу сказать, сколько ему осталось, но могу с уверенностью заявить: если не предпринять ничего, он умрёт.

Эти слова — как удар по лицу.

Гермиона и без того это знала, Ханна знала, все знали — но слышать вслух…

Кто-то сзади всхлипывает. Рядом слышится резкий вдох.

— Простите, — бормочет Нотт, неловко переступая с ноги на ногу. — Мне нужно знать, решитесь ли вы на лечение. — Но смотрит он только на Ханну. — Чем быстрее, тем лучше. С каждой минутой шансы на успех падают.

Гермиона слышала подобные слова из уст целителей далеко не однажды.

Сколько же раз она сама их произносила?

Для врача это просто разумная рекомендация, шансы на успех.

Но для семьи такое решение — пытка.

Когда Нотт уходит, воцаряется тишина. На решение остаётся всего несколько минут.

— Что мне делать? — Ханна поворачивается к Гермионе. — Ты целитель, ты знаешь, как это работает.

Конечно, она знает — с точки зрения логики, они должны дать Рону зелье. Это единственный шанс. Если они ничего не предпримут, он просто угаснет.

Но как можно рекомендовать то, что может его убить? Как они могут просить её сделать это?

— Я… — Гермиона запинается и едва не давится словами. — Я думаю, это наш единственный выход.

— А если это убьёт его? — шёпотом продолжает Ханна.

Он умрёт в любом случае, подсказывает Гермионе её внутренний целитель.

Вместо этого она повторяет:

— Это единственный выход.

* * *

Время идёт — Гермиона чувствует его течение.

Солнце всходит и заходит. Люди приходят и уходят.

А она остаётся в своём кабинете, снова боясь палаты на третьем этаже. Закапывается в бумаги, в больничную рутину — лишь бы не думать о неизбежности смерти, о том, что вероятность благоприятного исхода слишком мала.

Записка приходит глубокой ночью.

Корявый почерк Нотта.

«Приходи. Нужно попрощаться».

Гермиону тошнит от одной мысли об этом.

На то, чтобы выйти из кабинета, уходит десять минут — дальше же каждый шаг даётся с трудом, будто ноги залиты свинцом. Третий этаж приближается медленно, и с ним приходит ощущение неотвратимости.

Она не прекратит надеяться на выздоровление Рона, пока не увидит все своими глазами.

Но когда увидит… прочтет записи в карте, придется взглянуть правде в лицо.

Когда Гермиона наконец входит, в палате уже все. Кто-то стоит рядом с Роном, кто-то за стеклом.

Всё кажется туманным, нереальным, будто на грани сна и яви.

Гермиона задаётся вопросом, винят ли они её.

Пожалели ли, что решились на зелье?

Ведь тогда он хотя бы мог жить.

Пусть даже в коме.

В комнате воцаряется тишина, когда от постели доносится знакомый жужжащий звук.

Рон делает последний вдох.

А затем мир замирает.

7

Гермиона не понаслышке знает, что такое смерть.

Она видит её почти каждый день в больнице.

Она жила с ней бок о бок целый год войны.

Она видела, как дети умирали от болезней, как ведьмы и волшебники внезапно падали от проклятий и ран…

Но всё это не могло сравниться с тем, что она испытывала сейчас.

Не получается даже рационализировать это чувство, не получается дать название — оно похоже на какую-то бесконечную, зияющую дыру в груди.

Это не потеря того, что было, а того, чего никогда не будет.

Потеря, о которой она прежде даже не задумывалась.

Как человек может просто перестать существовать? Как магия позволяет такому происходить?

Гермиона выбегает из палаты так быстро, как только может.

Она не в силах вынести себя, свою меланхолию среди людей, чья скорбь наверняка превосходит её собственную.

Чувство вины только усиливает всё это.

Только спустя мгновение Гермиона понимает, что направляется не в свой кабинет.

Перед ней дверь Тео Нотта и собственная поднятая рука.

Гермиона никогда не стучалась к нему. И только сейчас задаётся вопросом — почему?

— Да? — кричит он после первого стука.

Гермиона сама не понимает, зачем пришла, когда открывает дверь и застаёт Нотта на диване, лениво подбрасывающего в воздух старый снитч.

Он выглядит… равнодушным, непробиваемым — будто не его зелье убило её лучшего друга.

Будто эта смерть не имела значения.

В желудке поднимается желчь, прорываясь сквозь слои скорби и вины.

Нотт медленно садится, оглядывая её с ног до головы, будто пытается поставить диагноз, понять, почему она здесь.

— Грейнджер…

Она пересекает кабинет в три шага и толкает Нотта в грудь так сильно, что он едва не теряет равновесие.

Кричит:

— Почему ты такой?!

Он приваливается к дивану, прищуривается, выверяя взглядом каждое её движение.

Открывает рот, но Гермиона перебивает:

— Как ты можешь настолько не думать о людях? Почему ты с такой легкостью смотришь, как они умирают?!

Выплёвывает на последнем издыхании:

— Почему ты дал ему умереть, Тео?

Часть напряжения внутри наконец-то находит выход.

— Ты лучший из лучших! Ты спасаешь стариков от неизлечимых болезней! Ты можешь всё, ты знаешь всё! Почему ты не спас его?!

Под конец Гермиона уже орёт.

Вываливает наружу каждую ужасную мысль, которая проносится в голове, буквально моля заорать на неё в ответ.

— Прости, — говорит Нотт тихо, почти шёпотом.

Это так непохоже на него.

— «Прости»?! — выплёвывает Гермиона. — «Прости», значит? Где твои слова, мол, если ты прав, то извиняться не за что? Где тот невыносимый, самодовольный целитель, которого я знала? Что с тобой случилось? Почему ты дал ему умереть? Почему?

Она колотит в его в грудь кулаками.

— Чего ты хочешь? — ровным тоном спрашивает он, перехватывая запястья и удерживая, несмотря на сопротивление. — Ты хочешь, чтобы я объяснил, как он умер? Ты хочешь изучить аутопсию со мной? Разобрать все ошибки? Что ты хочешь, чтобы я сделал, Гермиона?

Она хочет, чтобы он кричал. Чтобы сказал, что это её вина. Что она не должна была советовать Ханне дать зелье. Что она изначально не должна была просить Тео лечить Рона.

Она хочет свалить на кого-то вину. Найти объект для ненависти. Вспомнить что-то, что можно было сделать.

— Я не знаю! — в отчаянии вскрикивает Гермиона и наконец срывается на всхлип.

Её лучший друг умер. Не ради великой цели. Не ради чего-то важного.

Он просто… умер.

И это невыносимо.

Она оседает в руки Нотту, утыкается лицом в его грудь.

Его нежные руки обхватывают спину, осторожно опускают на диван.

Гермиона плачет, кажется, целую вечность, не выпуская рубашку Тео, но тот молчит, размеренно поглаживая её по спине.

8

Мир постепенно обретает привычные очертания: бюрократическая рутина, обход отделений, встречи с целителями, заседания совета.

Гермиона с головой уходит в работу, цепляясь за привычную повседневность, как за спасательный круг.

И со временем боль перестаёт быть всеобъемлющей, перестаёт жечь изнутри. Стихает до тупого, ноющего ощущения, которое лишь время от времени напоминает о себе.

Но не всё вернулось на круги своя.

И одна перемена особенно тревожит — Тео Нотт.

С тех пор как умер Рон, он стал… за неимением другого слова, нормальным. Вовремя сдаёт отчёты, следует всем протоколам, записывается на встречи, обращается к ней с уважением — так, как положено обращаться к главному целителю.

И это… тоже невыносимо.

Несмотря на многолетние жалобы, Гермиона никогда по-настоящему не хотела, чтобы он изменился.

И теперь она понимает, что скучает по нему прежнему.

По тому Тео Нотту, что мог заявиться в разгар встречи с членами совета и потребовать объяснений касательно новой больничной политики.

По тому Тео Нотту, что врывался в кабинет с очередной безумной идеей лечения.

По тому, кто бросал ей вызов.

Она скучает.

Что именно вызвало такую перемену? То, что она пару часов проплакала в его свитер? Или обвинение в смерти Рона?

Она извинилась за оба случая, но уж Нотт-то должен был привыкнуть к нелогичным и эмоциональным родственникам пациентов.

Спустя три месяца после смерти Рона он заходит в её кабинет — строго по расписанию.

Какой-то важный магический род подал жалобу — сказали, что Нотт «непрофессионален».

То, что он спас жизнь их сыну, конечно, никого не интересует. Как и тот факт, что любой другой целитель в лучшем случае отпустил бы их без диагноза.

Не волнует и то, что они сами скрыли жизненно важную информацию касательно реликвий, от которых и пострадало здоровье мальчика.

Их ущемлённая гордость требует возмещения, и теперь это работа Гермионы — успокоить пациентов и разобраться, в чём был непрофессионализм целителя.

Она просматривает бумаги, когда слышит стук в открытую дверь.

— Целитель Нотт пришёл, — сообщает ассистентка. — Вы готовы его принять?

Тот заходит, едва заметно ухмыляясь, садится напротив и приветственно кивает.

Как будто они просто коллеги. Просто… знакомые.

Может, так и есть? Может, она просто надумала себе невесть что за двадцать лет совместной работы?

Может, после того как Нотт увидел её сломленной, он потерял к ней всякое уважение?

Гермиона откашливается.

— Спасибо, что пришли. Думаю, тут всё довольно просто, но не могли бы вы рассказать, что произошло?

Нотт излагает всё так, что юристы будут им довольны.

Без сарказма, без пренебрежения, без комментариев об уровне интеллекта пациентов. Не упоминает даже идиотизм самой жалобы.

Он отвечает на вопросы ровно, спокойно, без единого закатывания глаз или усмешки.

В груди просыпается уже такая знакомая боль, и целое мгновение Гермиона хочет, чтобы он что-то — хоть что-нибудь — сделал, как-то показал, что он всё тот же.

Сказал, что она идиотка. Разнёс правила в пух и прах. Произнес любую из тысяч колких фраз, которые годами сводили её с ума.

— Хочешь что-то добавить? — спрашивает она.

— Нет.

Он встаёт, кивает на прощание и направляется к выходу.

Внутри ширится пустота.

Сначала Гермиона думала, что эта перемена — просто способ уважить её после крайне непрофессионального срыва в его кабинете.

Но прошло три месяца.

А Нотт всё ещё до боли напоминает тень того целителя, с которым Гермиона привыкла работать.

Его продуктивность не упала, и насколько Гермиона может судить, он всё ещё Тео Нотт.

Но не с ней.

И, наверное, это ранит больше всего.

— Подожди, — зовёт она, когда он уже практически в приемной.

Нотт оборачивается на середине шага.

— Да?

Она не знает, что сказать, не знает, почему остановила его.

В одном только уверена — так дальше продолжаться не может. Нет больше сил жить с чувством потери того, чего, казалось, никогда не имела.

Жизнь слишком коротка, чтобы глотать слова и обиды. Нет смысла надеяться, что когда-нибудь наступит то мифическое будущее, где воцарится справедливость, где у Гермионы появится шанс задать все не получившие ответа вопросы.

В этом переменчивом мире есть только сейчас.

— Я… я как-то оскорбила тебя? — спрашивает Гермиона после долгого молчания.

Что-то вспыхивает в глазах Нотта, мимолётная эмоция — и тут же исчезает.

— Не понимаю, о чём ты.

Из горла вырывается короткий, горький смешок.

— Не понимаешь, о чём я?

Нотт переводит взгляд на дверь, потом снова на Гермиону.

— Последнее время ты…

Она пытается подобрать слова, но все кажется абсурдом: слишком вежливый? слишком профессиональный? слишком правильный?

— Тебя не устраивает качество моей работы? — спрашивает он.

Какая-то часть Гермионы хочет вопить, втянуть его в ссору, вытащить наружу причину, по которой Нотт ушёл так глубоко в себя, что не получается дозваться.

— Нет, наоборот.

— И в этом проблема?

Она знает ответ. Очевидно, проблема не в этом.

И в этом тоже.

— Именно, — выдыхает Гермиона.

Нотт прищуривается.

Ладно, думает она.

— Ты стал обходительным, профессиональным, безупречно соблюдаешь правила — образцовый целитель в течение последних трёх месяцев.

— И? — вопрошает Нотт, делая шаг вперёд и сжимая кулак.

— Это сводит меня с ума, — признаётся Гермиона, обходя стол, и вцепляется в его край в попытке скрыть дрожь в руках.

— Ты годами жаловалась на мою манеру игнорировать правила, а теперь, когда я наконец исправился, хочешь, чтобы я вернул всё назад?

— Нет… Да. — Профессионал внутри Гермионы протестует, но его заглушает та часть, что чувствует облегчение от возможности побыть честной. — Я хочу, чтобы ты был… собой. Как бы ты не бесил меня непрофессионализмом — именно с таким целителем я полюбила работать, — признаётся Гермиона, чувствуя, как краснеет прямо от шеи.

Нотт делает небольшой шаг вперёд — его напускное безразличие дает брешь.

— Почему?

— Что «почему»? — уточняет Гермиона, потому что сейчас точность — это именно то, что ей нужно.

— Почему тебе не всё равно? Какая разница, как я себя веду?

Его тщательно приклеенная маска трескается — стиснутые челюсти и туман в глазах.

— Потому что ты — это ты. Бесчувственный, невыносимый…

Он фыркает.

— Ты несёшь чушь.

— Ты постоянно нёс чушь! — Гермиона проводит ладонью по лицу, уже жалея, что ввязалась в этот разговор без плана. — С самого начала обучения ты был… аномалией. Умный настолько, насколько я даже не мечтаю. С таким наплевательским отношением к чужим чувствам и при этом такой развитой эмпатией. Ты… — В ушах колотится сердце. — ты единственный бросаешь мне вызов. И я скучаю по этому.

Он молчит, не давая ни намёка на понимание.

Гермиона сглатывает.

— Я скучаю по тебе. И если я как-то тебя оскорбила, заставила чувствовать себя неправильным, прошу, скажи мне, и я это исправлю, чтобы мы вернулись к тому, что было раньше.

В глазах Нотта мелькает боль, но после маска встает на место.

— Нет, — говорит он и идёт к выходу.

Не думая, она хватает его за руку, и он замирает, неуверенно прожигая взглядом пол.

— Пожалуйста, просто скажи мне — почему? — Гермиона ненавидит этот умоляющий тон, эту чёртову беспомощность.

— Я не могу, — выдавливает Нотт надтреснуто и пытается выдернуть ладонь, но Гермиона лишь стискивает её сильнее.

Пусть наорёт, думает она, пусть скажет всё то, что боялся говорить раньше.

— Я думала, мы друзья. Всю жизнь ты был единственным, с кем можно было соперничать, кто заставлял меня сомневаться в своих знаниях. Я обещаю, что не буду держать на тебя зла… Просто дай мне всё исправить.

Он болезненно улыбается.

— Ты не можешь это исправить.

Она изучает его лицо, пытаясь разгадать эту головоломку, понять, что происходит.

Но, как и всегда с Тео Ноттом, понимание придёт только потом.

— Прости, — говорит он и отталкивает её руку.

В ладони пусто. И очень легко — она кажется такой маленькой.

Под кожей зреет разочарование.

И капелька злости.

— Ты бываешь разным, Тео, — говорит Гермиона ему в спину. — Но никогда бы не подумала, что ты можешь быть трусом.

Он замирает.

— Как бы ты ни бесил меня временами, я всегда тебя уважала. За то, что ты говорил правду, даже если она никому не нравилась, и никогда за это не извинялся. И ты обычно оказывался прав. А сейчас ты по какой-то причине решил, что не можешь вести себя как обычно рядом со мной, и если это твоё окончательное решение — что ж, ладно, имеешь право. Но было бы неплохо хотя бы объяснить мне причину.

Он оборачивается во время этой тирады, сверкая глазами.

— Может, мне просто надоели наши маленькие рандеву.

Эта капелька — уже прорыв, и сердце Гермионы заходится в восторге.

— Я тебе не верю.

— И много ли ты знаешь? — Он наступает, останавливаясь в паре широких шагов. — Вдруг я понял, что ты… безнадёжна? Что ни одна из наших перепалок не приведёт к тому, что ты осознаешь ограниченность своего мышления, и потому мне нет смысла тратить на это своё время?

Ей должно было стать больно — на самом деле, следовало бы разозлиться как следует и выкинуть Нотта из кабинета, но вместо этого Гермиона улыбается.

— Это самое идиотское, что ты когда-либо говорил.

На его лице мелькает замешательство.

— Это скучно. — Гермиона обводит рукой кабинет. — Заполнять бумаги, прикусывать язык, когда я говорю что-то глупое или узколобое — всё это невыносимо скучно. И да, я тебя знаю. Мы знакомы половину моей жизни, даже больше. Спорить, быть занозой в заднице — это всё ты. И можешь сколько угодно пытаться меня спровоцировать, заставить отступить, но после всех этих лет совместной работы, мне кажется, я заслужила хоть какое-то подобие объяснения!

Теперь его взгляд метает молнии.

— Тебе не понравится. — Нотт делает ещё шаг вперёд.

— Почему это? Я доставила тебе неудобства, когда разревелась в твоём кабинете? Ты же знал, что я человек и такие вещи со мной случаются. Поверить не могу, что это первый раз…

— Дело не в этом…

— Тогда в чём? Из-за лечения Рона? Я перешла какую-то черту? Мы можем обсудить это с адвокатом или кем-то ещё…

— Блядь, Гермиона, ты можешь просто…

Щеки печёт, и Гермиона вдруг понимает, что практически сидит на краю стола, в то время как Тео привычно нависает над ней едва ли в полушаге.

— Что? — на выдохе.

— Ты ничего не сделала, — говорит он.

Она фыркает, уже собираясь возразить, но Нотт протягивает руку и касается щеки.

Мир замирает.

Остаётся только его ладонь, те дюймы кожи, которых касаются пальцы.

И впервые Гермиону посещает мысль, что она, возможно, всё совсем не так поняла.

— Но я больше не могу притворяться. — Он склоняется ближе, его слова — лишь дыхание.

— Не можешь притворяться?..

Она не успевает договорить.

Нотт сокращает расстояние между ними, его губы едва касаются её.

Так мягко, что на мгновение Гермионе кажется, что она это вообразила.

А потом он делает это снова — притискивает к себе, мягко размыкает её губы своими.

Там, где Нотт её касается, бегут мурашки; дыхание сбивается и мысли улетучиваются.

Гермиона замирает — тело не поспевает за разумом, а тот и вовсе не в силах обработать происходящее.

Её пальцы уже тянутся к его бедрам, хотят притянуть ближе, но тут Нотт отстраняется с лёгкой улыбкой.

— Вот почему, — говорит он и уходит, прежде чем Гермиона успевает хоть как-то отреагировать. Уходит, оставляя её застывшей и скованной.

Наверное, даже более потерянной, чем когда-либо.

9

В первый раз, когда Гермиона навещает Ханну после смерти Рона, ей кажется, что эта вина её раздавит.

Её больница убила Рона. Её целители. Её рекомендация попробовать зелье Тео Нотта.

Но она всё равно это делает, потому что просто не может не идти. Не может вынести мысли о том, кто уйдёт следующим и с какой силой пустота и чувство вины захлестнут её потом.

На следующий раз эта вина чуть ослабевает — Гермиона приходит в воскресенье с маминой курицей в кастрюле.

Проходят недели, прежде чем Ханна отводит её в сторону после того, как дети ложатся спать.

— Это не твоя вина.

Она говорит уверенно, но Гермиона всё равно ищет в словах фальшь.

И не находит. Остается лишь медленно кивнуть, хотя вина всё ещё жжёт Гермиону изнутри, пробирает до самых костей.

— Гермиона. — Ханна усаживает её на диван и берёт за руку. — Я говорю это не из доброты. Я говорю, потому что это правда. Ты не сделала ничего дурного.

Гермиона хочет что-то ответить, но в горле стоит ком, а глаза припекает от слёз.

Она лишь качает головой.

— Нет, — хрипит, пытаясь удержать себя в руках, не дать себе позорно разреветься сейчас.

— Да, — настаивает Ханна.

И тогда Гермиона плачет.

Потому что Ханна, пережившая худшее, что могло случиться, теперь утешает её.

— Пожалуйста, Ханна…

— Нам нравится, что ты стала приходить чаще, Гермиона. И я знаю, что Рон был бы рад — он рад, где бы он ни был. Но я вижу, как это на тебе отражается. Тебя гложет чувство вины. И я боюсь, что ты приходишь только потому, что чувствуешь себя виноватой.

— Нет! Не поэтому!

— Я знаю. — Ханна сжимает её ладонь. — Но тебе всё равно не нужно брать это на себя.

Гермиона глубоко дышит, считая про себя до пятнадцати, и отчаяние отступает.

— Дело… дело не только его в лечении в Мунго. Ещё я виню себя за то, что почти не видела его… вас последние семь лет.

Ханна на мгновение недоумённо хмурится, но затем в её глазах вспыхивает понимание.

— Ты винишь себя за то, что мы редко виделись?

В её голосе столько удивления, что Гермиона теряется.

— Ну… да. Вы с Роном всегда старались поддерживать контакт. А я… я всегда ставила работу на первое место. Или что-то ещё.

И вина снова начинает есть её изнутри, будто паразит, который не хочет терять хозяина.

— Гермиона… — Ханна едва слышно смеётся, — мы сами чувствовали себя ужасно из-за того, что так редко тебя видели. Рон всегда беспокоился, что ты одна там, в своей больнице, но мы боялись таскать детей туда, где полно заразных пациентов. А ещё сами были жутко заняты. Семья, моя работа… Мы же уже выросли и прекрасно понимаем, что пути расходятся. Просто…

Она на мгновение замолкает, прикусывая губу.

Гермиона крепче сжимает её руку.

— Думали, что у нас будет время потом?

Время, когда работа и дети перестанут занимать всё внимание.

Когда жизнь наконец замедлится и их дороги снова пересекутся.

В груди у Гермионы что-то разжимается, когда Ханна кивает.

Это облегчение. Она не одна.

Она не чудовище.

* * *

Без непреходящего чувства вины за смерть Рона она остаётся наедине с виной перед Тео Ноттом.

Прошло два месяца с того поцелуя, а Гермиона не сделала ровным счётом ничего, чтобы преодолеть образовавшуюся между ними пропасть. Вместо этого она сбежала в бесконечное ведение карт, пересмотр больничного устава… Всё, что угодно, лишь бы не думать о том, что она чувствует к Тео Нотту.

Но, сколько бы ни было работы, сколько бы ни было оправданий, он всё равно пробирается в её мысли: воспоминания о его губах, о тепле его рук накатывают неожиданно посреди совещаний по поводу бюджета и перед сном.

Гермиона успешно избегала его всё это время, и он, кажется, занимался тем же самым, значительно упрощая ей задачу. Но это не помогало. Не получалось выкинуть его из головы.

Наоборот, казалось, чем дальше, тем сильнее он проникал в её суть — сквозь кожу, в кровоток и до самых костей. Гермиона могла бы поклясться, что он что-то сделал, чтобы зацементировать себя у неё в сознании.

В течение дня Гермиона ловит себя на том, что невольно ищет его в больничных коридорах, что дыхание сбивается при одном только намёке на знакомую каштановую макушку на горизонте.

Он повсюду, как призрак, как голос, снова и снова нашёптывающий вопрос, от которого она бегает:

Чувствует ли она что-то к Тео Нотту?

До поцелуя Гермиона никогда не задавалась этим вопросом.

Тео всегда был целителем — не прямым подчинённым, но тем, кто по должностной необходимости подчинялся её решениям.

Возможность каких-либо других отношений даже не приходила Гермионе в голову.

Хотя, если быть честной, она за последние восемь лет сама забыла о таком. Чёрт, даже до того как заняла кресло главного целителя.

После пары коротких романов в двадцать с небольшим, Гермиона решила, что карьера для неё важнее. Что, каким бы ни был баланс, она никогда не согласится на компромисс.

Гарри и Рон тогда переживали, но, как и всегда, поддержали.

Теперь она пытается вспомнить, что тогда чувствовала, ту уверенность. Всплывают лишь облегчение после каждого расставания, комфортное одиночество, свобода от необходимости подстраиваться под кого-то.

Но, несмотря на все старания, в сознание пробирается другое чувство — то, что удавалось подавлять много лет.

Одиночество.

И Гермиона понимает, что именно оно заставило её тогда прийти в кабинет Нотта.

Без Тео Нотта ей одиноко, что вообще-то полный абсурд. Она может месяцами не видеть своих лучших друзей, даже родителей, но всего пара дней без фирменного Ноттовского сарказма — и Гермиона уже не может сосредоточиться.

Но даже осознав это, она всё равно не может избавиться от неуверенности.

Любые отношения между ними вызовут неизбежный конфликт интересов. Опять бесконечные бумаги.

Но, помимо этого…

Что случится, когда они расстанутся? Что будет с их рабочими отношениями? С их дружбой? Стоит ли оно того, чтобы в это ввязываться? Или же она просто позволяет страху, который поселился в ней после смерти Рона, толкать себя туда, куда не следует?

— Ты притихла, — замечает Ханна, пристально её изучая — как будто видит насквозь.

— Просто устала. Очень длинная неделя, — отмахивается Гермиона. И это правда.

Но также правда и то, что сегодня днём на восьмом этаже она видела Тео Нотта.

Он улыбался какой-то женщине — наверное, пациентке.

Но, чёрт возьми, Тео Нотт не улыбается людям.

Точнее, он улыбался раньше ей. Теперь лишь осознанно избегает зрительного контакта.

— Не верю. — Ханна садится за кухонный стол рядом с Гермионой и взмахом палочки призывает чайный сервиз.

Гермиона кивает, прежде чем до неё доходит.

— Что?

— Ты какая-то странная последнее время. Что происходит?

Минуло несколько недель с того разговора, когда Ханна заставила её отпустить вину за смерть Рона. Месяцы — с поцелуя с Тео.

С какого момента он вообще закрепился в её мыслях как «Тео»? Когда перестал быть просто «Ноттом»?

— Кризис среднего возраста, — отшучивается Гермиона, но мысль оседает в голове. Может быть, в этой шутке чуть больше правды, чем ей кажется.

— Задумалась о покупке гоночной метлы? — вскидывает брови Ханна.

— Ага, похоже, самое время в сорок лет забыть о боязни высоты и начать карьеру в квиддиче, — на полном серьёзе отвечает Гермиона.

— Ты, конечно, шутишь, но в последний раз, когда я видела Джинни, она говорила что-то о новенькой «Молнии», и неважно, что она обновила свой «Нимбус» в том году. Тут всё серьезно.

Ханна прячет улыбку в чашке, но глаза её сияют хитринкой.

— Конечно. — Гермионе тяжело улыбаться в ответ, поддерживать легкую беседу — беспокойные мысли, видимо, вознамерились не дать ей спокойно провести день с подругой.

— А теперь давай серьезно, Гермиона. В чём дело? — опускает чашку Ханна, включая настойчивость.

— Я… — Гермиона задумывается на мгновение — может, всё рассказать? — но краем глаза замечает фотографию семьи на камине.

— Это глупо, — говорит она.

Нельзя разныться перед Ханной о поцелуе — не после того, через что та прошла.

Какой же эгоизм — загоняться из-за возможного романа, когда подруга потеряла любовь всей своей жизни.

— Это глупо, но при этом ты об этом постоянно думаешь? — уточняет Ханна.

— Ага. — Гермиона пожимает плечами, поднимая чашку к губам и надеясь, что на этом они и закончат.

— Знаешь, говорить о глупых вещах нормально. Не всё же о спасении жизней.

— Ты так думаешь? — отчуждённо спрашивает Гермиона, постукивая кончиками пальцев по ободку чашки. На дне колыхаются чаинки. — Мне кажется, это эгоистично — грузить тебя своей «глупостью».

Ханна ёрзает, и Гермиона невольно поднимает голову.

— Почему ты сюда приходишь, Гермиона?

— Чтобы увидеть тебя и детей, — говорит она.

— И ты приходишь раз в пару недель. Это чувство долга? Желание заботиться о нас после Рона?

— Нет! — не моргнув глазом, бросает Гермиона, бледнея от одной только мысли.

Может, в первый раз это и было долгом.

Но с тех пор…

С тех пор это стало передышкой.

Спасением от больницы, от работы, от всего, что поглощало её без остатка.

Возможно, это всё-таки эгоистично и неправильно, но такие дни спасали от одиночества, которое теперь ощущалось уж слишком явственно.

— Ты моя подруга, — говорит она твёрдо. — Клянусь…

— Тогда почему ты не хочешь сказать мне что-то глупое?

— Потому что, как твоя подруга, я не хочу тебя расстраивать.

— Ты правда думаешь, что какой-то глупый, незначительный факт, который настолько сильно беспокоит тебя, сможет меня расстроить? — моргает Ханна с искренним непониманием.

— Ну, да? — соглашается Гермиона, хотя из уст Ханны ее собственные слова звучат очень… глупо, за неимением другого слова.

— Тогда, раз уж я попросила рассказать, что происходит, моё расстройство будет только моей проблемой.

Гермиона не успевает заметить, что она была бы паршивым другом, если бы не заботилась о чувствах Ханны, но та продолжает:

— Понимаешь, после смерти Рона я научилась ценить глупости. Глупые споры, его глупые прозвища. Глупые вопросы, которые мне никогда не приходило в голову задать…

— Неначатые беседы? — шепчет Гермиона, ощущая, как внутри что-то сжимается.

— Ага, — соглашается Ханна. — Так что не заставляй меня гадать, что за ерунду ты не хочешь мне рассказывать.

— Это про одного человека, — говорит Гермиона, надеясь, что это притупит интерес Ханны.

Но та лишь загорается сильнее, едва сдерживая улыбку.

— Мужчину?

— Да. Кое-кто поцеловал меня. Пару месяцев назад. И я никак не могу перестать об этом думать, — говорить об этом теперь почти легко.

— И?

— И всё, — жмёт плечами Гермиона, но после признания почему-то становится легче.

Ханна смеётся.

— Не может этого быть. Я не знаю ни кто, ни где, ни как — в общем-то ничего.

Гермиона прикусывает губу. Вся их история, Тео, то, как о нём хочется рассказать, — всё это уже подступает к горлу, заставляя выпустить, заставляя разделить с кем-то чувства.

Но даже несмотря на настойчивость Ханны, это всё ещё кажется до ужаса эгоистичным.

Ханна качает головой.

— Нет, не смей останавливаться только из-за меня. Ты даже представить не можешь, насколько это больно, когда окружающие перестают разговаривать с тобой из страха расстроить. Да, я стала вдовой, и, да, я могу расплакаться из-за какой-то невинной мелочи. Но жить без сплетен и каких-то глупостей так сложно. Так что, пожалуйста, ради моего душевного спокойствия, Гермиона, расскажи мне, что случилось. Сделай милость.

На лице Гермионы проступает улыбка.

— Это Тео Нотт.

В глазах Ханны мелькает тень печали, и Гермиона обмирает.

— Целитель? — спокойно уточняет Ханна.

— Мне не стоило…

— Стоило, — перебивает та, закатив глаза. — Он никогда не казался мне самым… — она задумчиво наклоняет голову, — добрым человеком. Но красивым — да.

И Гермионе внезапно легчает. Она смеётся:

— Да, это про него.

И думает, что говорить о нём с кем-то непредвзято — вообще-то очень даже неплохо.

— Так ты его поцеловала? — Ханна придвигается ближе.

— Это… сложно.

И тут слова просто льются. Гермиона рассказывает всё: про спор, про растерянность Тео, про поцелуй.

— И это тоже не всё. — Ханна пристально смотрит в ответ. — Говоришь, тебя беспокоит, что он взглянул на тебя иначе? Что произошло?

Гермиона вспоминает тот момент в кабинете Тео во всех красках — как колотила ему в грудь, пока не обессилела окончательно.

Она делает долгий глоток чая, раздумывая, как подать это наименее болезненно.

— Сразу после смерти Рона меня немножко накрыло, и я вывалила это всё на Тео.

Ханна понимающе кивает.

— В конце концов я проревела у него на диване несколько часов, и он всё время сидел со мной, дал поплакаться в жилетку… и держал, пока не отпустило.

Чашка Ханны тонко звякает, вернувшись на блюдечко. Гермионе кажется, что она не услышит ничего, кроме общих слов, щедро сдобренных проснувшейся грустью.

Но получает в ответ лишь скептический взгляд.

— И тебя удивило, что он тебя поцеловал?

— Ну… да? — И она действительно была удивлена.

Хотя теперь, после слов Ханны, в это верится с трудом.

— Тео иногда заносит, но в общем-то он неплохой, — оправдывается Гермиона, прикусывая щеку изнутри.

— Гермиона, дорогая, насколько я успела понять, он напыщенный мудак, которому повезло оказаться выдающимся целителем. И несмотря на это, он бросил все и помчался лечить Рона, просто потому что ты попросила. И, по-моему, это единственное, что может хоть как-то сойти за проявление заботы, если вдруг тебе это интересно.

Гермиона хотела бы поспорить, сказать, что он исключительный целитель и, конечно, может быть добрым, когда этого требует ситуация, но в голову совершенно ничего не приходит. Она не может припомнить ни единого случая, когда Тео позаботился бы о ком-то, кроме нее. Не всплывает ни одной ситуации, где Тео не показался бы сухарём.

— Ну? И что ты собираешься делать? — выдёргивает её из размышлений Ханна.

— Делать? — Гермиона жмёт плечами. — Ничего. Мы работаем вместе. Любые отношения сильно осложнят ситуацию и, скорее всего, помешают карьере. Я просто надеюсь, что через какое-то время всё вернется на свои места…

— Что? — встревает Ханна. — Ты отбрасываешь возможность чего бы там ни было только из-за дополнительной бюрократии?

Гермиона фыркает.

— Я делаю это, потому что не верю в возможность этих отношений. А это — те причины, по которым их не может быть.

— Ты говоришь о временных трудностях. И ни слова о том, что ты сама чувствуешь к Тео Нотту. Я бы даже предположила, что твоя привязанность к этическому кодексу больницы в какой-то мере служит доказательством, что всё-то ты чувствуешь, просто не хочешь смотреть глубже.

Гермиона фыркает снова, но Ханна не выглядит обиженной.

— Всё не так. У меня были отношения раньше, и все они хреново заканчивались, поэтому…

— Поэтому ты решила быть совсем одной?

— Да, — припечатывает Гермиона, пытаясь определить, не читает ли Ханна её мысли.

— Тогда почему бы тебе не перестать о нём думать? Если быть одной проще, если эти временные трудности непреодолимы, если твои чувства ничего не значат, потому что ты так решила, почему тогда ты о нём думаешь? Как давно вы поцеловались?

Гермиона моргает.

— Почти три месяца назад.

— И как долго ты собираешься продолжать о нём думать?

Гермиона занимает себя новой чашкой чая.

— Я не знаю, — бросает она, так и не найдя более осмысленный ответ.

— Если бы не бюрократия, риски и конфликт интересов — если бы не было всех этих сложностей… что бы ты чувствовала?

Гермиона качает головой.

— Нет смысла говорить о каких-то «если»…

— Да ну брось, — отмахивается Ханна.

Гермиона недовольно щурится, но Ханна просто подпирает кулаком подбородок и ждёт.

Не то чтобы Гермиона об этом не думала… Скорее резко останавливала себя, когда мысли начинали уплывать в подобном направлении.

Мурашки бегут от одного воспоминания о кабинете, о поцелуе, о том, как она запустила бы пальцы ему в волосы и…

Но всё так и остаётся на стадии мысленного эксперимента — такого же бесполезного, как и все эти «если».

— Ну так что? — спрашивает Ханна.

— Я не знаю, — врёт Гермиона.

Потому что, конечно, она знает.

Потому что Тео Нотт не выходит у неё из головы.

Потому что она скучает по нему — совершенно иррационально. Скучает по тому, как горят его глаза во время перепалок, по тому, как он доводит её до ручки.

И каждый день Гермиона думает, как это могло бы быть: встречаться за пределами больницы, спорить за ужином и целоваться, сидя на кухонном островке. Каково было бы просыпаться не одной каждое утро. Не одной сидеть за завтраком.

И в те моменты, когда она позволяет себе задуматься об этом дольше, чем на минуту, невольно встает вопрос, было бы с Тео иначе, чем с теми, с кем она встречалась в двадцать. Понял бы он её так, как никто другой? Смог бы стать частью её жизни настолько, что она не чувствовала бы, что жертвует чем-то каждую минуту?

А затем перед её лицом захлопывается дверь, скрывающая такое будущее, больно ударяя прямо по носу. Потому что, в конце концов, конфликт интересов действительно существует.

— Ох, да ты, похоже, влипла, — качает головой Ханна.

Щеки припекает.

— Нет…

— Ну на лице же написано.

Гермиона почти успевает возразить, но Ханна добавляет:

— Тогда что тебя останавливает?

— Неважно, что я чувствую без этих проблем, они никуда не денутся.

— Тогда разберись с ними, — говорит Ханна.

Как будто это так легко.

— Всё не так… — усмехается Гермиона.

— А я и не говорила, что будет просто.

— То есть это недостаточно глупо? Рискнуть стабильной работой, собственным счастьем — ради возможности отношений?

— Может быть. А может быть, нет. Я знаю только, что у тебя есть шанс не остаться одной с кучей незаданных вопросов, как я. Не оставляй этот разговор незавершённым.

* * *

Той же ночью Гермиона пытается заснуть, но не может.

Разговор с Ханной снова и снова всплывает в её голове, и каждый раз она пытается повернуть его по-другому, выстроить настолько неоспоримую логику, чтобы спокойно придерживаться прежнего курса.

Но каждый раз разговор достигает той же точки, и Гермиона опять вынуждена задуматься над вопросом, оставшимся без ответа.

Как она будет себя чувствовать через пять лет, если Нотт двинется дальше? Как она будет себя чувствовать через тридцать, когда уйдёт на пенсию в полном одиночестве?

Как она будет себя чувствовать, зная, что даже не попыталась?

Раньше Гермиона не сомневалась, что её решение остаться одной — правильное.

Но теперь ей кажется, что всё это было лишь способом избежать вопросов, на которые она боялась отвечать.

А что, если они с Тео сойдутся и из этого что-то получится? Что, если это окажется не похожим на её прошлые отношения?

Что, если это действительно стоит логистических препятствий, проблем с карьерой?

Где-то после полуночи Гермиона встаёт с кровати, набрасывает халат и аппарирует в свой кабинет.

Она приманивает личное дело Тео Нотта, записывает его адрес, а затем аппарирует на соседнюю улицу.

Только когда Гермиона подходит к двери, её разум, наконец, догоняет тело, и она замирает, прежде чем постучать.

Она воспользовалась своим положением в больнице, чтобы получить частную информацию о целителе.

Она только что сделала ровно то, против чего направлены многочисленные министерские положения о служебных романах.

И теперь стоит перед его дверью в одной пижаме и огромном фланелевом халате в три часа ночи.

Она совсем сошла с ума? Тео Нотт так сильно засел в её голове, что вытеснил оттуда всякое здравомыслие?

Гермиона опускает руку, собираясь аппарировать обратно и сделать вид, что этого никогда не было, но тут дверь открывается.

Тео стоит на пороге в свободных спортивных штанах, его волосы растрёпаны, а глаза не открываются.

— Прости, я просто… — только и успевает выдавить Гермиона, лихорадочно нащупывая палочку в кармане и пятясь назад по крыльцу.

Как он вообще узнал, что она здесь?

— Гермиона, — зовёт Тео. Сонливость исчезает с его лица, уступая место тревоге.

— Охранные чары, — до неё доходит, и, как бы бредово это не звучало, Гермиона озвучивает догадку.

— Охранные чары? — переспрашивает Тео, шагая навстречу.

Пусть только держится на расстоянии, чтобы она могла сосредоточиться и уйти.

— Так ты узнал, что я здесь, — бормочет Гермиона почти бессвязно.

Впечатляет — защитные чары такого уровня. Полезно, но сложно поддерживать.

Хотя это не должно её удивлять.

Гермиона вздрагивает — осенний холод догоняет, пробегая по голым ногам, что-то мокрое падает на лоб.

Дождь, понимает она, смахивая капли и поднимая голову к небу.

Её неуверенно хватают за локоть, и Гермиона оборачивается.

Тео Нотт стоит всего в нескольких дюймах, внимательно изучая её вид — словно ставит диагноз.

— Я в порядке, — упрямо отвечает Гермиона, отдёргивая руку и стараясь игнорировать дождь — даже когда он размывает всё вокруг, туманит разум и впитывается в кожу.

Холод — лишь побочный эффект, она фиксирует его механически. Этим можно заняться потом, когда сможет нормально думать.

— Ты не в порядке. Замёрзнешь — заходи внутрь.

Нет, стучит сердце.

Часть её уже пытается рационализировать своё поведение, найти способ объяснить утром, зачем она это сделала.

Давешнее прозрение кажется абсурдным, а решение — совершенно иррациональным.

Из горла вырывается мрачный смешок, и только спустя мгновение Гермиона осознаёт, что её тянут внутрь. Собственные ноги предают её, приближая к дому Тео.

Но его руки обнимают, увлекают внутрь, наводят согревающие чары, и на мгновение Гермиона перестаёт думать и просто идёт следом.

Она может аппарировать оттуда. Или воспользоваться каминной сетью. Или вызвать такси.

Но как только Гермиона оказывается внутри, без дробного стука дождя и далёкого шума машин, становится слишком тихо. Слишком тепло.

Тео невербально сушит промокшую одежду, а затем за каких-то пятнадцать секунд накладывает не менее восьми диагностических чар.

— Со мной всё в порядке, — упрямо твердит она, в голове наконец проясняется. — Мне пора.

— Не думаю, — возражает Тео, перехватывая запястье и проверяя пульс — слишком быстрый, выдающий смятение. — Ты заявилась ко мне в три часа ночи в одной пижаме, а потом стояла под дождём.

Ну, если на это так посмотреть…

— Я просто ошиблась. Всё нормально.

Он фыркает.

— Нормально?

Это даже капельку оскорбительно.

— Да.

Тео снова изучает показатели чар, скользит по ней внимательным взглядом, снова сжимает запястье, накрывая пальцем бешено колотящуюся жилку. Другой рукой легко проводит по коже, будто пытаясь успокоить, смягчить напряжение.

И вместе с тем отрезает:

— Нет, ты не в порядке.

Гермиона дёргает руку, сердце стучит в висках.

— Да что ты об этом знаешь? — огрызается она, стараясь вернуть контроль над ситуацией.

— Я только что объяснил. Люди, с которыми всё в порядке, не… — В голосе Тео холод, но взгляд остаётся мягким.

— …не приходят к тебе в три часа ночи, — заканчивает Гермиона за него, запуская пальцы в ещё влажные волосы.

Что, чёрт возьми, она здесь делает? О чём думала?

И почему всё ещё стоит в его прихожей, обтекая на потрескавшийся паркет под пристальным взглядом чопорного предка Тео в гигантском чуть покосившемся портрете?

— Гермиона, — тихо зовёт Тео, изучая её лицо, пока диагностические чары гаснут. Кажется, он наконец понимает, что физической угрозы нет. — Зачем ты здесь?

— А ты как думаешь? — Голос предательски дрожит, обнажая неуверенность, в которой Гермиона пока не готова признаться.

Тео слегка прищуривается.

— Очевидно, я без понятия…

— Серьёзно? Ты? Тот, кто без предупреждения поцеловал меня в кабинете, кто способен считать моё настроение, даже если я не произнесу ни слова, кто понимает меня, кажется, лучше, чем кто-либо… Ты хочешь сказать, что не знаешь?

На его челюсти оформляются желваки.

— У меня могут быть догадки, но я не знаю…

— Когда ты целовал меня, ты хотел свести меня с ума? Создать настолько запутанную головоломку, что я не смогла бы её разгадать и, в итоге, появилась бы у твоего порога в три часа ночи? Если так — поздравляю! Я здесь. Мокрая и окончательно сбитая с толку. Это и был твой план?

Молчание затягивается. Гермиона ждёт ответа, готовая к очередному словесному поединку.

— Нет, — говорит он, и Гермиона моргает, застигнутая врасплох.

Она ждёт объяснения, но его не следует. Царит тишина, и только где-то в глубине дома покашливает любопытный портрет.

— «Нет»? — трещит на языке.

— Я не хотел свести тебя с ума, — медленно произносит Тео.

— Тогда остаётся только один вариант, — Гермиона сглатывает, вдруг осознавая, насколько пересохло в горле, насколько опустошённой себя чувствует. — Ты по какой-то причине решил меня поцеловать…

— «По какой-то причине»? — повторяет он.

— Возможно, это было просто любопытство… или что-то ещё…

— Ты действительно собираешься сейчас это разыгрывать? — Тео делает шаг вперёд.

— Что разыгрывать? — Гермиона невольно пятится на полшага.

— Ты знаешь, почему я тебя поцеловал.

Очередной шаг — и она оказывается зажатой между ним и стеной. Некуда отступать.

— Знаю?

— Почему ты здесь, Гермиона?

Не главный целитель. Не Грейнджер.

Просто имя — тем же шёпотом, что и тогда.

Её накрывает воспоминание о поцелуе, щекочет губы, шею. Фантомные следы рук Тео, всё остальное…

Его умение оказываться рядом именно в тот момент, когда она в нём нуждается. Его полное пренебрежение условностями, нежелание обращаться с подобающим почтением, неспособность уважать власть.

Всё это проносится через Гермиону, заставляя дрожать от холода и одновременно пылать жаром, напоминая о чём-то, что она боялась осмыслить всерьёз.

Дыхание сбивается, страх сжимает грудь, но усталость и подавленность исчезли.

А его глаза… он остаётся там, ждёт, наблюдает, пока Гермиона борется с оцепенением и задаётся вопросом, видит ли Тео её насквозь, различает ли страх и возбуждение, изумление и ужас.

Она устала от неопределённости и сомнений, от размышлений о приличиях и размышлений о будущем.

Она устала от вопросов, которые остаются без ответа.

Поэтому она поднимается на мыски и целует его. Поначалу нежно — просто чтобы вспомнить ощущение его губ, убедиться, что всё это не сон. Посмотреть, что он сделает дальше.

А потом Тео отвечает: руки на бёдрах, спина прижимается к стене, его зубы прикусывают нижнюю губу. Его ладонь скользит к лицу, оглаживает щёку и теребит прядь волос. Он улыбается ей в губы, смешивая дыхания, и его бёдра плотно прижимаются к её.

Всё, на что её хватает, — притянуть ближе, влезть руками под рубашку и вцепиться так, что, наверное, на утро у него останутся синяки. Откинуть голову, когда губы Тео переключаются на шею.

Голова кружится невозможно — как от любимого мерло на закате осенью, как от запаха свежего пергамента и самопишущих перьев.

Чужие пальцы теребят халат, и Гермиона скидывает его, оставаясь в футболке и коротких пижамных шортах.

А потом губы Тео снова накрывают её — сильнее, настойчивее, будто он боится, что Гермиона в любую секунду вспомнит, почему им нельзя это делать.

Она не может даже подумать о том, чтобы остановиться.

Его рука скользит вниз: от талии к бедру, затем к колену, подтягивая ногу выше и притираясь — его член уже твёрдый; пальцы сжимают её ягодицы, губы не отрываются от её губ.

Гермиона дрожит — лишь от поцелуев, от едва ощутимых прикосновений, от лёгких движений его бёдер. Жар разливается по телу, дыхание сбивается, сердце колотится так яростно, что кажется, ещё секунда — и вырвется из груди.

Она зарывается пальцами в волосы Тео, притягивает ближе, ощущая, как прерывистый, дрожащий выдох касается её шеи. Вторая рука опускается к талии, замирая у пояса спортивных штанов.

Тео отстраняется, его глаза бегло скользят по её лицу.

Будто ждёт, что она передумает. Что сбежит.

Но вместо этого Гермиона запускает руку ему в джоггеры, воодушевлённая переполняющим её теплом, поздним часом и тем, как Тео прерывисто дышит ей в губы.

— Гермиона.

Он выдыхает её имя, словно нечто весомое, осязаемое, стекающее с его губ прямо на кожу.

Вопрос. Молитва. Прощение.

— Тео, — шепчет она в ответ, обхватывая его ладонью.

Он глухо стонет, пальцы сжимают её бедро.

Но прежде чем Гермиона успевает потерять уверенность или разочароваться в происходящем, его ладонь мягко обхватывает запястье, и в следующее мгновение Тео подхватывает её на руки, прижимая к стене прихожей.

— Не здесь, — шепчет он, целуя на ходу, пока несёт по коридору. Гермионины пальцы снова теряются в его волосах, ладони Тео блуждают по её бёдрам, пока он не опускается на кровать в тускло освещённой комнате. Его руки обрамляют её лицо, глаза будто смотрят в самую душу.

Только теперь в его взгляде никаких диагнозов, никаких вопросов — скорее что-то вроде благоговения. Даже страха.

Это так не похоже на Тео Нотта, что Гермиону пробирает дрожь.

— Почему ты так смотришь на меня? — спрашивает она.

Тео нависает так близко, что его тепло окутывает и всё вокруг заполняет знакомый запах — так пах Сент-Мунго на рассвете раньше, когда над ними не довлела трагедия, когда существовали только они, привычные перебранки и медленно поднимающееся над горизонтом солнце.

— Ты же не собираешься передумать на утро? — Тео рубит слова, но в напряжённой челюсти и давлении пальцев сквозит неуверенность.

— Зависит от… — игриво тянет Гермиона, оглаживая его торс, переплетает пальцы у ворота его футболки и тянет ближе, пока их губы почти не соприкасаются.

— От чего?

Она коротко целует его шею, и Тео напрягается.

— Насколько хорошо ты постараешься, — шепчет Гермиона, сверкая глазами и расплываясь в томной улыбке.

Она слышит, как внутри него что-то трескается, как рушится последняя стена. А потом Тео накрывает её собой — его губы клеймят, его руки исследуют каждый дюйм её кожи.

Они открывают друг друга — дюйм за дюймом. Тео вытряхивает её из старой пижамы и покрывает поцелуями грудь, пока Гермиона не начинает ёрзать. Жар между ног становится почти невыносимым — и тогда Тео кладет ладонь ей на промежность, гладит, глядя прямо в глаза.

Его пальцы двигаются неспешно, дразняще, изучающе — словно она инструмент, на котором он всю жизнь учился играть.

Она пытается дотянуться до него, сделать хоть что-то, но он не даёт, кружит рядом, доводит её до дрожи, зажигает огонь в крови, опаляет каждое нервное окончание.

Когда он отнимает руку, Гермиона уже едва дышит. Тео медленно стягивает с неё шорты, покрывает бедро поцелуями, язык и губы заменяют пальцы.

И всё, что она теперь может, — это сжимать его волосы, тянуть ближе, отталкивать, задыхаться под ним, пока его имя не срывается с губ в громком, дрожащем крике.

Гермиона не чувствует тела, когда Тео поднимается выше, осыпая кожу лёгкими поцелуями. Теперь её очередь — руки торопливо стягивают его штаны, дразнят, пока он не начинает толкаться ей в ладонь, дрожа и прерывисто хватая губами воздух.

Она останавливается, направляет член в себя.

— Пожалуйста, — шепчет она хрипло, отчаянно — словно умрёт, если он скажет «нет».

Он отвечает движением бёдер, входит в неё одним стремительным толчком.

Гермиона обвивает его ногами, снова тянет в поцелуй, глубокий, пронзительный, двигаясь в унисон — навстречу при каждом толчке.

Это ответ на тысячу ещё незаданных вопросов и сотню тех, что она боится задать.

Гермиона переворачивает их, прижимает ладони к груди Тео и раскачивается сверху в неторопливом ритме, наблюдая, как первые лучи рассвета пробегают по его коже, отражаются в глазах.

Тео тянет её вниз, снова захватывает губы, руки путаются в волосах.

И Гермиона думает: почему же так долго не видела его таким? Почему не замечала того, что скрывалось за его вечными колкостями?

Теперь, когда она увидела, почувствовала, она не может представить, как снова отказаться от этого.

Теперь понятно, почему Тео странно себя вёл, почему смотрел на неё с таким страхом всего несколько часов назад.

— Куда ты пропала? — шепчет он, прижимая ближе и погружаясь глубже.

— Никуда. — Гермиона целует его — медленно, глубоко. — Я никуда не уйду.

Они не засыпают, пока солнце не восходит окончательно, переплетённые под серым хлопковым одеялом.

После Тео всё равно обнимает её крепко, даже когда веки уже слипаются от усталости.

Гермиона смотрит на него, гладит кончиками пальцев губы и подбородок, любуется светом, запутавшимся в вихрах, целует тонкий шрам на бицепсе, которого раньше не замечала.

— Засыпай, — шепчет она, утыкаясь носом Тео в шею.

— М-м-м, — сонно бурчит тот, усиливая хватку.

И тогда Гермиона снова чувствует это — отголосок его тревоги.

Поэтому повторяет:

— Я никуда не уйду.

Тео засыпает в её объятиях.

10

Некоторое время спустя

— Нет, — Гермиона прижимает ладони к глазам, словно пытаясь стереть с них абсурдность происходящего. Её неверие, без сомнения, ощущается почти физически. — Это люди, Тео. Ты не можешь просто…

— Они никогда не узнают! Они уже в коматозном… Пожалуйста, Гермиона. — Тео делает щенячьи глазки.

— Правда? — тянет она. — Даже если оставить в стороне этическую сторону того, что ты собираешься пичкать беспомощных пациентов непроверенными зельями…

— Они прошли все тесты…

— Испытание их на себе, о чём мы ещё поговорим, в расчёт не берётся, — цедит она сквозь зубы.

И так до бесконечности — пока она не вызывает охрану и не велит приложить Тео Авадой при появлении в палате.

Ну, не Авадой, конечно, но как минимум обычным оглушающим.

Когда охранник уходит, Тео опускает плечи, губы поджаты в детской, трогательной обиде, и Гермиона чувствует укол вины.

Не потому, что поступила неправильно — его план был безрассудным до нелепости, — а потому, что знает: Тео хочет помочь. Пусть и не всегда понимает как. Но он совершенно точно не собирается причинять вред.

Она взмахивает палочкой, запирая дверь, а затем преодолевает расстояние между ними и переплетает пальцы.

— Не люблю, когда ты выигрываешь, — бурчит он, всё ещё упрямо надув губы, но большим лениво гладит тыльную сторону её ладони.

— Если честно, я тоже, — выдыхает Гермиона, обхватывая его шею, и притягивает к себе для поцелуя.

И всё исчезает.

Остаются только их поцелуи, только тепло солнца, касающееся его щеки.

Она чувствует, как что-то внутри неё, долгое время разбитое вдребезги, наконец склеивается. Вопросы, что мучили её неделями, больше не имеют значения.

— Увидимся вечером? — спрашивает Тео, касаясь её губ в последний раз, прежде чем отступить.

Гермиона кивает, наблюдая, как он уходит.

И понимает: жизнь вокруг нас.

С теми, кто остаётся, и с теми, кто исчезает. С коллегами, с которыми проводишь годы, и с кем-то, кто приходит незаметно — настолько, что только потом понимаешь, как он стал важен.

И поиск своего человека не оказался жертвой. В конце концов, это был поиск того, кто заставляет её чувствовать, кто выводит её за границы привычного, кто понимает, почему она задерживается в офисе, когда где-то в коридорах Сент-Мунго кто-то борется за жизнь.

Каким бы иррациональным это ни казалось, каким бы непредсказуемым и бесконечно запутанным, у неё есть Тео…

И никаких больше потерянных возможностей, никаких неначатых бесед.

---

1) Циклы — форма обучения в медицине, когда практические предметы проходятся трех-пятинедельными модулями на различных больничных базах с ежедневными занятиями

Вернуться к тексту

2) соглашение о неразглашении (non-disclosure agreement)

Вернуться к тексту