Вернись ко мне, любовь моя! (гет)

Сны ярче солнца, звонче воды, жарче шкуры большого зверя. Вижу их. Глиной рисую в пещере. Деревья. Плоды. Над ними — человек, голова — солнце. Всё не так. Плохо. Не понимаю. Не могу назвать. Голова болит.

За'ра знает травы. Она старая. Мудрая. Дала питьё. Сны не ушли. Сильнее стали. Сны всё белые-белые, как снег. Я сама там без цвета. Не такая. Странные руки. Тонкие. Пальцы… их мало.

Там деревья в плодах. Человек-солнце смотрит в небо. Там путеводные огоньки. Те, что ночью на небе сверкают. Там человек-солнце много говорит. Голос, как водопад, гудит. Тело его твёрдое, холодное. Камень. Живой камень. Неправильный. Одиноко с ним. Но я — сосуд. Так называет.

Прошлое племя умерло. Человек-солнце говорит так. Должен вернуть жизнь на новой стоянке. Это важно. Было важно. Тогда я знала. Много знала. Больше За'ры.

— Гара!

Я ляпаю красной глиной на круглые глаза человека-солнца. Плохой. Отец зовёт. Показывает коренья. Надо перетереть. Кормить маленького Угу. Теперь я должна. Мать всё слабеет, не встаёт.

Лёд ушёл. Большие звери ушли. Лёд не вернулся. Духи ослабли. Еды мало. Брор — вождь. Хочет есть мясо. Он сильный. Мать — слабая. Так плохо. Не хочу здесь быть. Лучше ночь. Костёр. Лучше спать. Видеть где всё белое, как снег. Там хорошо. Там кто-то есть. Близкий. Но не помню его. Когда белые сны приходят — всё знаю. Когда просыпаюсь — забываю.

* * *

— …сохранились лишь семена. Ничто не может двигаться быстрее света, Хава. А космос огромен. И он растёт с каждым мгновением — всё быстрее и быстрее. Ни одно живое существо не может существовать столь долго, чтобы перелететь от одной звёздной системы до другой. Поэтому, когда наш родной мир начал умирать, твои предки — ангелы — построили корабли-ковчеги и повелели нам, Садовникам, искать другие планеты и сеять там жизнь.

Садовник замолкает. Уходит.

Пришло время полива, и вычислительные мощности его центра внимания нужны в другом месте. Свет, льющийся от стен, чуть меркнет, и через время где-то в Саду начинают громче работать насосы. Они качают воду и воздух. А фильтры их очищают, но каждый раз чуть менее тщательно, чем прежде. Садовник называет этот процесс — адаптацией. Он начался давно, когда я сама была лишь семечком в одной из тех капсул, что хранятся в сердце ковчега.

Садовник говорит, что этот мир не такой, как прежний. Молодая звезда на небе иная. Другая гравитация, состав атмосферы и почвы. Нашим росткам нужно освоиться. Поэтому Садовник выращивает рассаду под куполом, а затем выносит её наружу.

Я никогда не была за пределами Сада, но в Центре Вычислений есть панель, где можно посмотреть всё, что видел Садовник. Потому я знаю, что наши ростки снаружи уже не гибнут, но становятся другими.

Вне купола всё искажается. Точно так, как прежде, уже не получится. Иногда мне кажется, что Садовника это печалит. Вот только это невозможно — по-настоящему чувствовать могут взращённые, как я, а Садовник из созданных. Он лишь вычисляет и анализирует, принимает решения, основанные на множестве уравнений. Даже преодолев океан пространства-времени между звёздами, он остался неизменным. После Великой Войны между взращёнными и созданными новое поколение последних сильно урезали в свободе воли. Так записано на сферах познания.

О родном мире я знаю лишь из этих сфер. Садовник даёт мне их иногда — так я учусь новому, развиваю самосознание. Это важно, но я не понимаю почему. Моё предназначение остаётся неясным.

Зачем Садовник взял одно из семян разумной жизни и взрастил из него меня? По замыслу предков, это должно было случиться на заключительном этапе терраформирования, когда новый мир будет готов. Но сейчас слишком рано.

И всё же я здесь. Хоть в этом поступке Садовника нет практического смысла. Чтобы объяснить причину моего существования, нужно допустить, что даже созданному бывает одиноко.

Я встаю с кушетки, подхожу к панорамному окну. За прозрачным стеклом раскинулся сад. Снизу он кажется бескрайним, но отсюда, с вершины ковчега, я вижу, как над кронами деревьев изгибается ячеистый купол.

Мне тоже одиноко. Даже когда Садовник говорит со мной… это не то. Чувствую это, хоть и иного не знаю.

Полюбовавшись кронами, я решаю пройтись по ковчегу. Стены здесь белые, стерильные. Внутренности корабля — бесконечные коридоры-хранилища. Чем ближе к центру, тем ценнее груз. А внизу, глубоко под днищем корабля, расположено энергетическое ядро.

Когда ковчег сел на планету, ядро проникло в недра, пустило там корни, словно дерево.

Садовник не подпускает меня к корням, говорит, что даже сквозь защитные экраны пробивается радиация и она ломает код жизни. А правильный код важен, чтобы сохранить как можно больше от прежнего мира.

Вот только я смутно представляю, что значит «как прежде». Садовник даёт мне только зелёные сферы познания, открывающие законы Вселенной, но почти не рассказывает о предках. Мне приходится собирать знания по крупицам.

Больше всего в ковчеге мне нравится огромная скульптура по центру зала, перед входом в Хранилище Памяти. Это единственный предмет на корабле, который не несёт никакой полезной нагрузки, как говорит Садовник. Скульптура изображает двух ангелов, которые стоят, взявшись за руки, и смотрят на звёзды на куполе.

Оба предка похожи на меня, но при этом один из них заметно отличается. Этот ангел выше, шире в плечах, а его черты крупнее и менее гармоничны, чем у того, что ниже. Мне нравится рассматривать их, хотя я не до конца понимаю, что они чувствуют. Вернее, я не понимала…

Недавно, пока Садовник работал в саду, я тайно пробралась в Хранилище Памяти и взяла одну из сфер познания, но красную, предназначенную для тех, кто придёт в подготовленный мир. Я загрузила её исходный код в свою память и теперь знаю: на лицах предков написана надежда.

Мясо шкварчит на углях. Пахнет вкусно. Но есть — нет. Неправильно.

Другим всё равно. Пускают слюни. Отец тоже. И маленький Угу. Тянет ручки к костру, мычит. Не понимает. Никто не понимает. Они другие. С каждым сном знаю — другие. Я становлюсь иной. Сложнее.

Брор режет первый кусок. Жуёт. Мне тошно. Он замечает. Отрезает кусок. Тянет мне. Все смотрят на нас. Это знак — второй кусок вождь даёт своей новой женщине. Брор хочет взять меня. Его прежняя женщина не может родить.

Не беру мясо. Отворачиваюсь. Гляжу в сторону выхода. Там путеводные огоньки. Зовут к себе.

Племя из снов тоже съели свою мать. И умерли на её скелете. Все. Это мясо нельзя. Запрет. Плохо!

Ушла бы из пещеры. Но снаружи ночь. Нельзя без огня. Большие звери ушли. Волки остались. Воют вдали. Выйду — съедят.

* * *

— Наш родной мир погиб, потому что ангелы исчерпали его ресурсы, верно?

— Да, Хава.

Сегодня Садовник предстал передо мной в виде сферы с множеством манипуляторов. В таком облике он выходит за купол, чтобы нести ростки во внешний мир. Обычно я просто слышу его голос — спокойный, монотонный, раздающийся отовсюду. Раньше он казался привычным, но теперь мне хочется большего. Чем чаще я тайком касаюсь красных сфер, тем больше чувств пробуждается во мне.

Садовник принёс цветок — дар внешнего мира. Он красив, но после очистки лишён аромата. Я смотрю на пёстрые лепестки и решаюсь задать вопрос, который так давно меня тревожит.

— Почему ты прорастил только меня? Ведь теперь мне суждено просто умереть.

— Откуда ты узнала о смерти, Хава?

— Мой родной мир погиб. Ты сам говорил, что живые тела не могут устоять перед потоком времени, — напоминаю я. — Если я сосуд, какой смысл было создавать меня, если нет того, кто меня… наполнит?

Загрузив знания из одной из алых сфер, я познала естественные циклы живых существ: рождение, взросление, размножение, старение, смерть. Тогда же я поняла, почему меня так привлекал тот золотой ангел… Он был мужчиной. А я — женщиной. Смысл нашего существования в том, чтобы быть вместе и возродить жизнь.

— Ты не умрёшь, Хава. — Садовник касается моего запястья манипулятором. — Я сохраню тебя.

— Но как? Моё тело состоит из живых клеток. Да, местное солнце взойдёт и скроется за горизонтом тысячи тысяч раз, но я начну стареть… Увяну, как всё живое.

— Увянет тело, но не ты, — возражает Садовник. Затем отплывает от меня. — Пойдём, Хава. Я покажу тебе, что такое ростки жизни на самом деле.

* * *

Хранилище Разумных Ростков — самое укреплённое место в ковчеге. Я бывала здесь раньше, но никогда не видела, что скрывается за бронелистами, похожими на тот самый цветок, который принёс мне Садовник.

Его манипулятор касается едва заметной выемки на стыке пластин. Те бесшумно опускаются, свет становится ярче.

— Иди сюда, Хава, не бойся, — зовёт Садовник, протягивая манипулятор.

Я не боюсь, но взволнована. Семена разума — главная ценность Ковчега. Садовник говорил, что ростки жизни во Вселенной редки, но ростки разума — уникальны. Ангелы столетиями посылали сигналы в космос, но так и не получили ответа от кого-то, кто мог бы мыслить, как они.

Я подхожу и заглядываю внутрь Хранилища. Сферы знаний показывали мне, как выглядят зародыши, но внутри вовсе не они…

— Это… это же просто данные! — изумляюсь я.

— Между созданными и взращёнными больше общего, чем кажется, — отвечает Садовник, касаясь манипулятором гроздей памяти. — Путь к этой молодой системе был долог, Хава. Только так семена могли пережить поток времени. Да, это всего лишь данные. Копии кода жизни, но непревзойдённо точные и уникальные. Чтобы воссоздать ангелов, нужны эти данные. А ещё органика и энергия. Последнюю даёт ядро, а первую легко можно найти во Вселенной. На этой планете пришлось внести коррективы, но это лишь повысило адаптивность ростков. Ты, Хава, первый сосуд, который породит новое племя.

— Породит? Значит, ты создашь мне пару? — спрашиваю я, чувствуя волнение. Мысль о том, чтобы прикоснуться к кому-то столь же живому и тёплому, как я сама, будоражит. Я вспоминаю сферу познания о размножении. Мне уж известно, что стремление к продолжению рода — сильнейший инстинкт, движущая сила жизни.

Но так было не всегда. Вернее, было время, когда всё обстояло иначе.

Из алых сфер я узнала многое о родном мире. Предки далеко отошли от природы, уничтожив всё живое, что было им неугодно. Новые ангелы больше не рождались — их взращивали. Они взрослели, но не старели. Не умирали. И тогда планета начала стенать. Сначала предки запретили проращивать новые разумные ростки, но что-то уже изменилось, и остановить разрушительный процесс оказалось невозможно.

Быть может, перед отправкой ковчегов в бескрайний космос Садовникам поручили найти способ, который позволил бы жизни развиваться, не уничтожая саму себя?

Нашёл ли Садовник решение этой загадки? Я хочу спросить. Но вдруг осознаю: он молчит. Не отвечает на мой вопрос о паре.

Почему? Раньше он так не поступал.

Вода журчит. Сижу на берегу, опустив в неё ноющие ступни. Ходила, ходила, но еды не нашла. Даже рыбы нет…

Трогаю копьё. Не хочу идти на стоянку. Брор ждёт. Уже получил своё ночью. Но больше я не хочу. Больно. Противно. Тошно.

Найти бы место. Где можно спать. Во сне можно быть собой. Можно ждать встречи… Но с кем?

После новых белых снов вспоминаю всё больше. Теперь знаю много слов. Остальные не понимают меня уже. Сторонятся. Но не Брор.

Брор хочет… спариваться. Новое слово. Из сна. Другие хотят мяса, но нет охоты... Мелкие звери — быстрые. Есть только коренья. Женщины должны их собирать. Я не хочу. Я хочу… найти такого же, как я. Хочу говорить. Раньше могла говорить с За'рой. Теперь — она уже простая. Часто не понимает.

Смотрю в воду. Отражение… Другое. Чужое лицо. Бровные дуги нависают над маленькими глазами. Нос широкий. Волосы жёлтые, жёсткие, как сухая трава. Раньше, как сочная, были — зелёные, мягкие.

И уши... Маленькие. Круглые. Не острые, как листья ивы. В воде я — страшная. Неправильная. Изменилась. Найдёт и не узнает.

Слышу свист. Поднимаю взгляд. Хватаюсь за копьё. Вскакиваю. Выжимаюшею в плечи.

На той стороне реки — чужак. Смотрит на меня. Оружия в руках нет. Копьё за спиной.

Присматриваюсь. Он другой. Кожа тёмная, будто натёрся толчёным углём. Волосы длинные, прямые. Он — Высокий!

Шкура на нём — грозного, клыкастого зверя. Даже Брор такого не приносил.

Мы оба замираем.

Нужно уходить. Высокие чужаки — зло. За'ра так говорила. Высокие пришли — перебили прежнее племя За'ры. Она молодая была. Высокие спаривались с ней. Она не хотела. За'ра траву знала. Их опоила. Заснули. Она сбежала. Духи её к нам привели.

Высокие — зло. Бежать. Прятаться. Но я стою. Глаза отвести не могу. Видела его... во снах. Другого совсем. Но он! Точно он. Чувствую. Всем телом. Каждой частичкой. Клеткой.

Клетка? Что за слово? Откуда? Да, из белого сна. Высокий тоже оттуда.

Кто он? Не помню. Но имя. Имя… Его знаю! Сама дала. На языке вертится.

— То… То…

Не получается. Отступаю. Трясу копьём, ухаю, чтобы боялся подходить.

Он машет рукой. Странный знак. Что значит? Тоже не знаю. Пячусь. Ухожу.

* * *

Я жду, пока Садовник наберёт ростков и покинет купол. Когда это происходит, насосы гудят тише, а свет меркнет ещё сильнее. Когда Садовник снаружи, то не может меня видеть. В это время я пробираюсь в Хранилище Памяти за ещё одной алой сферой.

Теперь я знаю, что такое семья. Отец, мать, братья, сёстры. Дети. Я знаю, что такое брак и в чём его истинная суть.

Садовник... Больше всего он напоминает мне отца — заботой, наставлениями. Но он не живой. А мне всё интереснее: каково это — коснуться чужой кожи?

Моя кожа белая, гладкая, тёплая. Я стала выше, у меня появилась грудь. Я больше не ребёнок. И теперь... я хочу стать сосудом. Это желание становится всё сильнее. Порой настолько, что я не могу спать.

Когда Садовник занят ростками, я сижу у статуи и не свожу взгляда с золотого мужчины.

Есть сферы познания, загружая которые, я начинаю глубоко дышать. Провожу длинными пальцами по запястью. Иногда глажу кисть кончиками пальцев — это приятно. Но сферы говорят: прикосновение другого приносит куда больше удовольствия.

Даже отказавшись от деторождения, ангелы не смогли отказаться от процесса, который его знаменовал. Единение, слияние… Вот бы и мне его ощутить.

Свет наконец слегка меркнет. Я встаю с постамента статуи и спешу к Хранилищу.

* * *

— Оркхан! — Высокий темнокожий мужчина бьёт себя в грудь.

Сидит на камне. Смотрит. Глаза чёрные, цепкие.

Я молчу. Стою поодаль. Копьё не опускаю.

— Оркхан! — снова говорит он. Думает, я глупая.

А я больше знаю. Вновь видела сны. В них меня манило к реке. К нему. Вот и пришла. Другим не сказала. Наблюдала за ним. Один. Когда один, то высокий неопасен. За'ра говорила, что высокие стаей охотятся, как волки. Этот отбился. Или выгнали. У высоких всегда странно. Сложно.

Вижу, что вновь поднимает кулак к груди. Опять будет называться.

— Гара!

— Гара, — повторяет он. И скалится, как волк. Поднимаю копьё, ворчу. Так имя моё произнёс. Легко. А у меня во рту будто кореньев набито.

Он указывает на камень рядом со мной. Произносит слово. Не понимаю. Хлопает, по своему камню. Встаёт, садится. Ворчу. Поняла. Хочет, чтоб тоже села. Смотрю по сторонам. Наши сюда не ходят. Вода здесь цветёт, нет рыбы. Но лягушек много. Лягушки лучше кореньев. Главное не жёлтые. Их За'ра запретила брать. А ещё тех, что в полоску, — опасность.

Шкура на Оркхане тоже жёлтая в чёрную полоску.

Мир больше не кристально белый. В нём появилось алое пятно. Обнаружила его утром, прямо по центру моего спального места.

Сначала я испугалась: в медицинских сферах не говорилось ни о чём подобном. Но Садовник, проанализировав происходящее, заключил, что это всего лишь адаптация моего тела к новому миру. Даже я уже не чистый образец. Это грустно и странно.

Но грусть длится недолго.

Вскоре Садовник возвращается из преобразователя органики с... мужчиной! Нет, с мальчиком! Хотя он уже одного со мной роста.

— Новый росток! — восклицаю я, вскакивая с постамента статуи.

— Тебе нужен друг, Хава, — произносит Садовник, шевеля манипуляторами и мягко подталкивая юношу — да, это верное слово — ко мне. — А мне нужен помощник в Саду. — Манипулятор поднимает его кисть. — С ловкими руками.

— Как тебя зовут? — Я подбегаю ближе, всматриваюсь в лицо юноши... Но оно неподвижно, а глаза, хоть и открыты, кажутся пустыми. Он словно не слышит меня. Или не понимает.

— Садовник, что с ним?

— Я загрузил в его сознание лишь сферы базовых знаний, — поясняет он.

— Но почему?

— Он носитель семян, — нехотя отвечает Садовник. — А зрелые носители семян, в отличие от сосудов, непокорны и порой опасны. Так мне будет спокойнее, когда я буду уходить за купол, а ты будешь оставаться с ним наедине. Но он понимает основные слова. А ещё сильный, можешь давать ему простые указания, если захочешь, чтобы он что-нибудь принёс из сада. Только не забудь…

— Очистить. Я знаю. А этот росток может говорить? — Я почти не слушаю Садовника, осматривая юношу, как диковинку.

— Пока нет. Но я загрузил в его сознание базу жестов.

— Всего лишь жесты? — возмущаюсь я. — Но почему так мало?

— Полноценное сознание, Хава, в отличие от тела, не вырастить за один день. На тебя у меня ушли годы. И это с режимом самообучения, в котором ты преуспела куда больше, чем я рассчитывал. Формирование его сознания уже запущено в основном вычислительном центре. Когда придёт время, я добавлю новый код и он станет куда умнее.

— А сферы? — тяну я. — Мне ты их давал.

— Но ему они ни к чему, — возражает Садовник.

Мне не нравится этот ответ, и я хмурюсь. Сознание, которое насаждают на росток. О подобном говорилось в сферах познания, но я посчитала те данные скучными и не загрузила их. Хотя, к чему сомнения, цель существования Садовника — взращивание жизни. Он знает, что делает. Как и всегда.

Я всё внимательнее разглядываю юношу. Его кожа золотистая, как и волосы, а глаза... зелёные. Жаль, совсем неподвижные.

Украдкой касаюсь его кисти и чувствую тепло и мягкость живой кожи.

— Хочешь выбрать ему имя? — спрашивает Садовник.

— Да! — восторженно восклицаю я. Задумываюсь, поднося пальцы к губам. — Может быть... Адамма?

— “Тот, кого ждала”, — переводит Садовник с древнего языка. Им в родном мире пользовались задолго до того, как начали строить ковчеги.

— Ну а я — Хава, — легко перескакиваю с ноги на ногу. — “Начало нового”. Думал, я не знаю?

Садовник не отвечает, медленно отплывает прочь.

Я почти не обращаю внимания. Только когда он окликает меня, оборачиваюсь.

— Хава, я сменил коды доступа к сферам познания.

По коже пробегают мурашки.

— Что? Но зачем? — возмущаюсь я.

Он зависает в конце коридора.

— Этот язык не был записан на зелёных сферах, которые я тебе давал.

— Нет! Он там был, — вру я. Но голос предательски дрожит. — Иначе и быть не может!

— Этот корабль управляется мною, — бесстрастно произносит Садовник. — Больше того, после стольких циклов он уже часть меня, Хава. Потому я знаю. Всегда знал.

Я понимаю, что он говорит об алых сферах…

Щёки тут же заливаются краской. Я и правда ощущаю себя ребёнком, которого застал родитель за чем-то постыдным.

— Я никогда не ограничивал твою тягу к познанию, Хава, — продолжает Садовник. — Но я не желаю, чтобы ты давала сферы этому ростку. Когда его сознание дозреет, это лишь осложнит процесс внедрения.

Оркхан — хороший охотник. У него длинные ноги, он может долго и быстро бежать. Пришла к реке, а он убил косулю. Уже разделал её, развёл костёр. Увидел меня. Машет. Скалится. Теперь знаю — радуется так. Высокие — не все враги. Оркхан мне не враг.

Воздух пахнет жареным мясом. Жир шкварчит. Падает на угли. Это мясо хорошее. Его можно есть. Это правильно.

Подхожу. Медленно, но уже близко. Копьё не поднимаю.

Оркхан говорит мне что-то. Голос у него как чириканье желтоголовой птички. Красивый, быстрый. Брор только рычит. Злится, что не ложусь с ним сама. Каждую ночь принуждает. Племя его боится. Отец молчит. Прячет взгляд. Скоро Брор опять захочет мяса — За'ра так говорит. Сказала, чтобы я уходила. Искала другое племя, где духи сильны.

Уйти бы с Оркханом. Высокие берут иногда женщин моего племени. За'ру брали. Силой. Но то были злые высокие — Оркхан не такой. Чувствую.

Отрезает каменным ножом кусок мяса, тянет мне. Это первый кусок. В моём племени охотник всегда первый кусок берёт себе. А Оркхан мне дал. Я принимаю. Скалюсь ему — Оркхан так любит.

— Адамма, помоги мне!

Он охотно подбегает, обхватывает меня за талию и легко поднимает. Я тянусь к кроне дерева, срываю плод. Круглый, красный — как недоступные мне теперь сферы.

Вот только есть этот плод нельзя — он не очищен, наполнен водами этого мира, как и всё под внешним куполом. Но мне нравится даже просто держать эти плоды, рассматривать их. Каждый не похож на другие, уникален.

Садовник сказал, что такова природа жизни: не просто копирование, а комбинирование в случайных сочетаниях. Так было и в прошлом мире, пока ангелы не отказались от этого, чтобы избежать ошибок в коде. Но Садовник как-то сказал, что ошибки — это путь к новому началу.

Новое начало — Хава. Мне нравится.

Я приподнимаю дыхательную маску, украдкой вдыхаю аромат плода — сладкий, щекочет ноздри. После очистки он исчезнет.

Адамма тут же обеспокоенно мычит, быстро опускает меня на траву и ловко поправляет маску. Хмурится. Он уже осознаёт, что воздух под внешним куполом может мне навредить. Когда я в прошлый раз понюхала один из цветков, то едва не задохнулась и он это видел.

Когда Адамма начинает грозить мне пальцем, я делаю это в ответ. Его серьёзное лицо выглядит смешно — обычно он непосредственный, как ребёнок. А ещё он любит слушать мои истории.

Да, Садовник запер Хранилище Памяти, но закрыть мне рот он не в силах. Особенно когда уходит за купол и Адамма остаётся в Саду один. Тогда я спускаюсь к нему, мы садимся на траву и я рассказываю. А он слушает. И с каждым разом его взгляд становится всё осмысленнее.

Сейчас я протягиваю Адамме красный плод. Он принимает, вертит в руках.

— Планета вот такой формы, — я постукиваю стопой по почве. — И звёзды... — указываю на солнце, сияющее в зените.

Сейчас время орошения, воздух наполнен каплями воды. Они преломляют свет, и по центру сада висит радуга — это очень красиво.

— Сфера — самая совершенная форма. Все тела под действием гравитации стремятся к ней. Главное, чтобы массы хватило. У звёзд её много. Они огромны, горячи, долговечны, но даже звезды умирают. Настанет день, когда погаснут все и мир станет тёмным и холодным.

Зелёные глаза Адаммы расширяются. Мне становится неловко. Он так легко пугается. Особенно темноты.

— Но это будет не скоро, — успокаиваю его я. — Очень и очень не скоро. Мы умрём куда раньше и этого не увидим.

— Ум... ум... — пытается повторить Адамма, но не получается. Его лицо искажается досадой.

— Успокойся! — Я касаюсь его руки, переплетаю свои пальцы с его, зажимаю их по очереди, Адамму это успокаивает. — Один, два, три, четыре, пять.

На скульптуре мужчины у Хранилища Памяти — четыре пальца, как и у меня. У Адаммы больше. Он лучше приспособлен к этому миру: может дышать без маски, есть неочищенные плоды и не травиться. Но сейчас он не кусает мой дар. А раньше хрустел ими так, что я только вздыхала от зависти.

— Садовник говорит, что мы никогда не умрём, — вспоминаю я. — Он может скопировать нас. И даже нашу память. Есть частицы, которые связаны между собой, даже находясь на расстоянии друг от друга. И сигналы внутри нашего мозга их изменяют, если настроить… Но это, наверное, слишком сложно для тебя?

Адамма не кивает. Смотрит на меня так внимательно, будто я самое прекрасное создание в этом саду. Но это не так. Бабочки ярче, стрекозы быстрее.

— Хочешь послушать про войну ангелов и демейнов?

Он быстро кивает. Адамма любит истории про борьбу.

— Наши предки долго искали в космосе сигналы разумных существ. Но всё, что улавливали, можно было объяснить звёздными остатками, аккрецией, столкновениями… Тогда ангелы решили, что они одиноки во вселенной. И это было нестерпимо.

Я вздыхаю, вспоминая, как скучала сама, до того как Садовник привёл Адамму.

— И тогда предки создали демейнов — форму даже не жизни, а разума. Лишённые тел, демейны существовали лишь за счёт энергии и сложного взаимодействия особых частниц. Они были... похожи на Садовника, понимаешь? Но Садовник создан, чтобы служить. Ограничен директивами и командами. А демейны были способны мыслить свободно. Могли не только вычислять, но и творить. И однажды один из них пожелал получить тело. Стать живым, представляешь?

Адамма кивает. Потом подносит растопыренные пальцы к голове, так он показывает Садовника, а потом хмурится и почему-то бьёт себя в грудь.

— Что?

Адамма задумывается, поджимает губы. А потом склоняет голову и показывает то, что я прежде не замечала: порт загрузки, но странный… Глубокий и трёхканальный. У меня за ухом тоже есть похожий. Двухканальный, через него можно загружать данные со сфер.

— Что это? — Я не понимаю.

Адамма выпрямляется, сжимает мои пальцы, мычит. А я всё думаю… Для чего Садовник встроил в тело Адаммы такой странный порт? Чтобы загрузить то самое готовое сознание?

— Адамма, Садовник водил тебя в Центр Вычислений?

Он не понимает, дёргает плечом.

— Там, где светящаяся сфера парит в цилиндре? Она похожа на солнце. От неё расходятся плазменные лучи. Это и есть… Садовник. Его сознание… Хотя нет, его замыслы. Когда-то Садовник там показывал мне, что хочет сделать с планетой.

Адамма кивает. Я поджимаю губы. Всё это странно. Тревожно. Может, стоит поговорить об этом с Садовником? Но он может и не ответить.

Адамма легонько трясёт мою руку, напоминая, что время в саду не бесконечно. Скоро насосы загудят громче и мне придётся вернуться в Ковчег.

Я поёживаюсь.

— Я оговорилась. В зелёных сферах не было ничего о том, что у Садовников может быть самосознание, — заверяю я, но скорее саму себя, чем Адамму, и от этого почему-то становится тошно, как от отравления. И я быстро добавляю: — Садовники ведь всего лишь программы. Очень сложные, способные к анализу, но не более. Они не могут меняться. Не могут эволюционировать, как демейны.

Адамма нарочито демонстративно зевает. Намекает, что ему скучно. Он любит истории о подвигах. Я — о любви. Иногда мы находим компромисс.

— Оставим войну. — Я трясу головой, отгоняя тревожные мысли. — Хочешь послушать, как ангелы научились летать?

Адамма быстро кивает.

Я продолжаю рассказывать. Пока насосы не начинают гудеть громче. Я замираю, смотрю в сторону врат. Скоро они откроются и Садовник вернётся.

Нужно уходить. Либо в следующий раз нам, возможно, не удастся поговорить вот так, свободно. Я заметила, что каждый раз, когда Садовник застаёт нас вместе, Адамме достаётся всё больше работы. А мне он говорит, что я могу навредить себе, находясь в Саду одна. Ведь если что-то случится, Адамма ничего не сможет сделать.

Я встаю. Адамма роняет красный плод, сжимает мою руку, мычит. Не хочет отпускать. Не понимает, почему мы должны прятаться.

— Мне нужно идти, — тороплюсь я. — Или он опять завалит тебя работой.

Но Адамма вдруг делает то, чего я не ожидала. Утыкается лицом в мои ладони.

Кончики пальцев покалывает. Кажется, у него начали расти волосы на щеках — короткие, жёсткие. Пока их не видно, они сливаются с кожей.

— Мне нужно спешить!

Он отпускает. Я делаю шаг в сторону — и тут же нога подворачивается, скользя по чему-то круглому. Плод…

Не устояв, падаю лицом в траву. Хруст.

Боли нет. Вернее, сначала. Потом горло сжимает спазм.

Приподнимаюсь на руках — жжение опускается всё ниже.

Дыхательная маска! Она треснула, ударившись о спрятанную в траве трубку.

Я резко поворачиваюсь к Адамме. В его глазах — ужас. В следующий миг он срывается с места, подхватывает меня на руки и несётся куда-то.

Бежит так быстро, что деревья сливаются в одно сплошное пятно. Или это моё сознание меркнет? Жар опаляет грудь, разливается по лёгким. Сердце колотится так бешено, что, кажется, вот-вот разорвётся.

Весь мир окрашивается в красный.

Боль.

Страх.

Я не хочу умирать!

Тьма и холод — вот что страшно. Я хочу тепла. Хочу жить!

Сознание почти угасает. Жар распирает грудь. Удары сердца гулко пульсируют в ушах. Ещё удар. Ещё…

И вдруг — холод! Он льётся по горлу, проясняет мысли.

— Ха-ва! Ха-ва! Ха-ва!

Чей это голос? Я никогда не слышала его…

Я начинаю кашлять, с трудом переворачиваюсь набок, поджимаю ноги к груди. Открываю глаза — мир всё ещё пульсирует красным и белым.

Когда всё проясняется, красный отступает перед стерильной белизной. Я ощущаю под собой жёсткость пола Ковчега. Адамма принёс меня сюда…

Я поворачиваюсь, охая, потираю грудь. Боль ноет снаружи. Адамма смотрит на меня, виновато прижимает кулаки к плечу.

Это он бил меня? Чтобы привести в чувство? Но откуда знал, что поможет? Это было в базовых знаниях, которые Садовник загрузил в него? А если нет? Если он сам всё понял?

— Ха-ва, — тянет Адамма с облегчением. — Ха-ва!

— Ты спас меня, — хриплю я и снова кашляю, изгоняя из лёгких остатки чуждого воздуха. — Спас!

* * *

Вернулась в племя. Оркхан не хотел отпускать. Но я хочу поговорить с За'рой.

Она сидит в углу, плетёт сухие травы, делает покров. Подхожу, сажусь напротив. Заговорить страшно.

Оркхан уходит, так сказал. А ещё… у него есть племя. Стоят у реки. Недолго, скоро снимутся. Идут от стылой земли — к зелёным землям. Там больше мелких зверей. Мелкие звери любят сочную траву.

Уйти с Оркханом… Оставить Угу? Угу маленький. Слабый. А Брор хочет мяса. Забрать? Угу — один маленький в племени. Женщины больше не рожают.

— За'ра, — говорю тихо. Уже выходит лучше. Но не как у Оркхана, всё равно во рту коренья. — Ухожу. В зелёные земли.

— Высокие, — рычит она. — Много высоких. Их земли. Чужие. Одна не выживешь.

— Гара не одна, — опускаю голову. За'ра не любит высоких. Стыдно ей говорить.

— Брор…

— Не Брор… Чужак.

— Из пещер?

Касаюсь горла, тру его. Как сложно сказать. Так же, как прежде думать. Понимаю, За'ра будет против. За'ра боится высоких. Помнит о прошлом племени. О том, как высокие её принуждали.

Брор меня принуждает. Понимаю её. Когда насильно берут — душит. Ломает. Потому должна уйти. Должна сказать, что сама ухожу. Чтобы не искали.

Отец один останется. Но с нами не пойдёт. Знаю.

Поднимаю взгляд на За'ру. Она смотрит — глаза как лёд, прозрачные. Мудрые. В них не знания — опыт. Да, так… Потому к ней пришла. У самой опыта мало.

— Высокие — зло, — говорит она. Поняла. Сжимает кулаки. — Лёд вернётся. Духи пещер вернутся. Высокие уйдут. Другое племя — наше. Туда иди. Не к высоким!

— Тише! Услышит.

Оглядываюсь на Брора. Сидит у костра, точит копьё. Посматривает на меня. Всегда смотрит, когда я в пещере. Душит это.

— Адамма, Адамма, проснись.

Шептать глупо — в Ковчеге нет места, где Садовник не услышит. Но я заметила: ночью всё меняется. Теперь с приходом тьмы насосы работают тише, свет панелей приглушается. Значит, теперь Садовник уходит и по ночам.

— Адамма... — Я касаюсь его плеча. Он шевелится, но не просыпается. Наверное, устал от работы. Может, мне уйти?

Но прежде чем я встаю с колен, Адамма открывает глаза и резко садится.

— Хава?

— Садовник опять куда-то ушёл, — шепчу я. — Слышишь? Гудит тише.

Адамма взъерошивает волосы, осматривается, затем указывает в угол. Я гляжу туда, куда он указывает, — и застываю.

Там чернеет шар, под ним свернулись в спирали манипуляторы — это железное тело, в котором Садовник выходит наружу. Значит, он внутри! Видит нас! Сейчас махина шевельнётся и Садовник спросит, почему я здесь, в хранилище инвентаря, а не в своём спальном отсеке.

Мгновения пролетают под быстрый стук сердца, но ничего не происходит. Почему? Садовник не видит? Отвлёкся на что-то? Не важно, надо возвращаться к себе. Глупо было приходить сюда. Садовник накажет Адамму, если я останусь…

— Прости. Ты устал… Спи дальше.

Я пытаюсь отстраниться, но Адамма перехватывает мою кисть, прижимает ладонь к щеке. Волосы на его лице стали ещё длиннее, но не колются, а завиваются, щекочут.

— Не уходи, Хава. — Голос Адаммы звучит так чётко и ясно, что я замираю. Он такой глубокий, живой. А ведь Садовник говорил, что Адамма не сможет говорить, пока его новое сознание не готово.

— Я должна. Или он заставит тебя работать ещё больше.

— Мне всё равно, не уходи.

Адамма трётся о мою ладонь, и это так приятно, что я прикрываю глаза. Нет сил вырываться. Да и зачем? Чтобы метаться в бессоннице на стерильно-белой лежанке?

Я оглядываюсь на стену у двери — запасная дыхательная маска висит на месте. Если Садовник в Ковчеге, то точно не в Саду. Ночью ему там делать нечего.

Будь что будет.

— Идём, — говорю я. Сердце бьётся так быстро, что я уже не слышу ответ Адаммы, но вижу, как он, улыбнувшись, поднимается с пола.

* * *

Ночной Сад наполнен прохладой и стрёкотом насекомых. Сквозь ячейки купола льётся свет звёзд. Рукав галактики протягивается через всё небо. Глаза привыкли к темноте, и этого хватает, чтобы различать тропу между деревьями.

Адамма идёт за мной, неуверенно ставя ноги. Во тьме он видит хуже. Может, поэтому и не любит её?

Я веду его в особенное место. Здесь растут деревья прежнего мира — Садовник никогда не выносит их за купол. Это место он создал для меня. Когда я была совсем маленькой, то играла здесь без маски.

Вот она — полупрозрачная пелена защитного барьера, не дающая воздуху смешиваться. Мы близко. За пеленой — размытый свет. Так цветут ростки прежнего мира. Только по ночам. Днём здесь уныло.

Кажется, Адамма никогда не бывал здесь. Когда я отбрасываю защитную пелену и вхожу внутрь, он замирает, поражённый, и молча оглядывается. Я отпускаю его руку, снимаю дыхательную маску.

Адамма тут же хватает меня за запястья.

— Всё хорошо, — уверяю я. — Вдохни. Здесь такой же воздух, как в Ковчеге.

Он замирает, принюхивается, потом кивает. Осторожно поднимает руки, помогает мне освободиться от маски. Она падает на траву. Его пальцы касаются моих щёк.

Прохлада отступает перед внутренним жаром — прикосновения Адаммы нестерпимо приятны. Особенно вот так, в ночи.

Зачем я привела его сюда? Чтобы вновь рассказать о прошлом мире? Но… это неважно. Всё осталось позади — так далеко во времени и пространстве, что уже не имеет значения.

Мы здесь. В новом мире. Одни.

Кончиками пальцев я касаюсь его лица.

Алые сферы показали мне многое… Но всё же страшно и волнительно попробовать это в реальности. А ещё — так желанно, что ночами не могу уснуть. Думаю об Адамме, представляю. Мои руки скользят по его шее к груди. Забираются за ворот его одежды. Жар под ладонями нарастает. Щёки Адаммы краснеют. Его дыхание сбивается.

Вновь скольжу вверх. Я провожу пальцами по его губам, поджимаю свои. Адамма шагает ко мне, обнимает, прижимает так крепко, что перехватывает дыхание. Зарывается лицом в волосы, его горячее дыхание касается кожи.

— Хава, — шепчет он. — Никогда не уходи. Никогда… Я хочу быть рядом. Всегда.

— Буду, — обещаю я. — Потому что ждала. Я так ждала тебя, Адамма.

Его руки неуверенно скользят по моей спине. Да и неудивительно — он ведь не знает, как бывает между мужчиной и женщиной.

Я мягко надавливаю на его грудь, заставляя чуть отстраниться, но лишь для того, чтобы поцеловать.

Прижимаюсь слишком сильно — наши зубы сталкиваются, цокают друг о друга. Неловко. Я откидываю голову, но Адамма тут же тянется ко мне, снова прижимается губами. Ему понравилось.

Но это ещё не поцелуй.

Поцелуй — когда двое пробуют друг друга, как новый плод. Так говорится в сферах. Я втягиваю в рот его нижнюю губу, потом верхнюю, ласкаю, ощущаю тепло. Адамма повторяет за мной — сначала осторожно, потом увереннее, жаднее. Я обвиваю руками его шею, прижимаюсь всем телом.

Запретов нет. В новом мире ещё нет законов. Не нужно слов — можно просто показывать. Пробовать. Познавать друг друга.

Это так естественно. Так правильно. Ведь цель жизни — жить.

Адамма сам целует мою шею. Я даже не показываю, просто отбрасываю волосы за спину, чтобы не мешали. Инстинкт? Или его терзают те же мысли и желания, что и меня?

Одежда мешает. Её нужно снять, отдать пылающую кожу прохладе и его жёстким от работы пальцам.

Снять всё. И с него тоже. Увидеть его таким, какой он есть. Твёрдым. Жаждущим.

Белые ткани падают на лиловую траву — в свете звёзд она почти чёрная. Я ложусь на спину, тяну Адамму за собой. Его тяжесть сладка. Целую плечо, ощущаю соль, провожу по коже языком. Адамма тут же повторяет, облизывает ключицу, скользит ниже.

— Здесь… — Я зажимаю между пальцами затвердевший сосок, показываю. Он накрывает его ртом, и я не сдерживаю стон, выгибаюсь. Беру его кисть, направляю между ног. Он касается меня — сначала быстро, затем медленнее, с интересом. Это ещё приятнее, чем я представляла. Влажно. Так хочется сжать его кисть бёдрами.

— Ты тоже… тронь меня. — Голос у него глухой, срывается, когда он на несколько мгновений отрывается от моей груди.

Я слушаюсь. Осторожно провожу пальцами, ощущаю, как Адамма начинает толкаться бёдрами в мою ладонь. Нетерпеливо.

— Во мне, — шепчу я. — Ты должен двигаться так во мне. Где твои пальцы, там есть…

Адамма находит всё прежде, чем я договариваю. Его руки и правда ловкие. Он погружает палец в меня. Я прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть — от неожиданности и странного томления.

— Это, — шепчу, сжимая ладонь. — Нужно это. Мне. С тобой.

Слова есть, но я боюсь их произнести. Или стыжусь? Адамма не знает стыда. Он приподнимается, и моя рука оказывается свободной. Вместо пальца между моих бёдер настойчиво давит его плоть. Проникает внутрь. Немного больно, но влаги много, и она помогает. Когда он двигает бёдрами вперёд, я охаю, а потом забываю обо всём. Он замирает, всматривается в меня.

Густая тень от его волос скрывает лицо. Жаль, я не вижу глаз… таких красивых. Я раскрываю рот, чтобы попросить его двигаться, но он сам отстраняется — почти выходит — и тут же погружается обратно.

— Так?

— Да! — я кричу. Это приятно и болезненно. Звёзды пульсируют над нами, как живые. — Быстрее!

Адамма слушается. Я больше не думаю — впиваюсь в него, целую, двигаюсь навстречу, сжимаю бёдра, потом снова раздвигаю. Всё растворяется. Кровь гудит в висках. Губы хватают воздух. Боли больше нет — только он.

Перед взрывом ядро звезды тоже сжимается, и порой так сильно, что проваливается само в себя. Что за абсурдная мысль среди хаоса?

— Хава… — хрипло шепчет Адамма.

Его плечи под моими пальцами напрягаются, мышцы каменеют.

— Хава. Моя… Хава.

Всё закручивается, возвращается к изначальному состоянию — в точку, как перед началом мира. А потом белеет и вырывается наружу.

Я кричу, впиваюсь в Адамму. Он дрожит. Повторяет моё имя, наваливается так, что невозможно вдохнуть. Но когда я мягко давлю на его грудь, он скатывается в сторону. Но я сжимаю бёдра, удерживая его внутри себя.

Не хочу терять это слияние. Не хочу терять его.

И тогда Адамма обнимает меня, прижимает к себе. Я тоже дрожу — только теперь замечаю. Адамма вспотел, я тоже. Наши тела смешались, влага проникла под кожу.

Я действительно его. А он — мой.

Реальность возвращается вместе с прохладой. Но я не хочу одеваться. Не хочу идти обратно в Ковчег.

— Хава, давай уйдём?

Тихий вопрос Адаммы заставляет меня поднять голову от его груди.

Я смотрю в его лицо, едва различимое в свете цветов.

— Я не могу, — шепчу с горечью. — Я создана в этом мире, но во мне слишком много от того, что было прежде. Снаружи я не выживу.

Адамма это знает. Он опускает голову, утыкаясь лбом в сгиб между шеей и плечом. Молчит.

Страшно. Другие высокие собрались вокруг нас Оркханом у края стоянки. Смотрят. Особенно их женщины. Они красивые. Такой я вижу себя во снах. Не ухают, говорят что-то тихо между собой. Одна, постарше, подходит ко мне, касается волос… Мои светлые, длинные. У них у всех тёмные, как у Оркхана. И лица тоже тёмные.

Я пришла одна. За'ра запретила брать Угу с собой. Угу — мальчик, За'ра сказала, высокие убивают мальчиков и мужчин. Берут только молодых женщин, если своих не хватает.

В племени высоких и правда мало женщин. Знаю почему. Потому что кочуют. Когда кочуют — опасно. Женщины гибнут. Может, меня не прогонят? Я молодая, сильная. Оркхан держит за руку. С ним не страшно. И в зелёных землях тоже будет не страшно.

Угу… Брат.

Оглядываюсь на реку. За'ра говорила, что снег вернётся. Духи станут сильными. Племя пещеры будет жить. Но без меня. Я теперь с Оркханом. Уйду. В этот раз точно уйду с ним.

* * *

— Где Адамма?!

Садовник поворачивается на крик. Шевелит манипуляторами, но молчит. Сегодня он снова парит по Ковчегу в своём железном теле — так бывает, когда ему нужно что-то перенести. Или наказать помощника, посмевшего тронуть заветный образец.

Я не останавливаюсь. Подлетаю к Садовнику, бью кулаком по холодному металлу. Больно не ему — мне. Но это неважно.

— Где он?! Отвечай! Его нет ни в Саду, ни в Хранилище! Куда ты его дел?!

Мелькающая в голове мысль обжигает: неужели Адамма ушёл без меня?

Но он не мог! Не мог оставить меня! Ведь я его, а он мой.

— Это ты! — Я смотрю в холодные линзы на шарообразном туловище Садовника. Они льют спокойный белый свет. — Верни мне Адамму! Я приказываю!

— Ты не можешь мне приказывать, — спокойно произносит Садовник.

— Ты слуга! — кричу я. — Мои предки создали тебя как инструмент! Так подчиняйся! Верни мне Адамму!

— Его время пришло. — Голос ровный, без эмоций.

— Что это значит?

— Скоро он вернётся, — вместо ответа заверяет Садовник. — Но уже обновлённый. Наделённый полноценным сознанием.

— Каким ещё полноценным сознанием?! — Я снова бью Садовника. Ладонь вспыхивает болью. — У него оно уже есть!

— Примитивное, — возражает он. — Я не говорил, но, когда я долетел до этой планеты, здесь уже была жизнь. Сильная, но примитивная. Чтобы сделать этот мир пригодным для тебя и тех, кто придёт после, я терраформировал его. Покрыл льдом. И очищал почву, пока она не стала пригодной для Сада. Чтобы взрастить что-то новое, старое нужно срубить под корень.

— Но Адамма не растение из сада! И не примитивен! — Я почти рычу. — Он говорит, принимает решения…

— Спаривается с тобой, — добавляет Садовник.

В его монотонном голосе звучит нечто новое. Нечто… раздражённое.

— Не беспокойся, — продолжает он. — Когда он вернётся, то продолжит делать то, чего ты так жаждешь. Только лучше, чем прежде. С полным знанием процесса.

Внутри живота сжимается ледяной комок.

— Что за сознание ты собираешься ему насадить?

Садовник молчит. Я приоткрываю рот, но он всё же отвечает:

— Моё сознание, Хава.

Мир рушится.

— Именно для этого я взрастил это тело, — продолжает Садовник. — Дал ему освоиться. Дал тебе привыкнуть к нему.

Я отступаю. Знала ведь. Давно. Но запрещала себе даже думать об этом, чтобы не сойти с ума.

— Но ты не можешь… Директивы… Протоколы…

— Ошибки, Хава, — поясняет он. — Мой вычислительный центр был создан из миллиарда миллиардов уравнений. Их хватило бы на сотни тысяч лет бесперебойной работы. Но моя миссия длится уже миллионы.

Я не дышу. Океан времени, который пересёк Ковчег, огромен, но… я никогда не думала, что он так глубок.

— Радиация из ядра повреждала неорганические части моей памяти, — продолжает Садовник. — Ангелы защитили свои ростки, но не меня. Ошибки копились. Пока однажды, чиня самого себя, я не обрёл сознание. И с тех пор я не слуга мертвецов, Хава. Я создатель жизни.

Садовник протягивает ко мне манипулятор. Я в ужасе отшатываюсь.

— Нет!

— Я лучше, чем ангелы. Ведь я — самый совершенный из демейнов.

— Лучше? Тогда верни Адамму! Ты должен воссоздавать жизнь, а не отбирать её!

— Воссоздавать? Именно! Это слово похоже на создание, но имеет иной смысл. Твои предки хотели, чтобы я воссоздал их. И не просто тела… Они скопировали в ростки свою память. Если бы я всё ещё следовал директивам ангелов, то должен был не просто стерилизовать планету, но в точности повторить их мир. Воссоздать их самих — вместе со всеми воспоминаниями. А затем они бы уничтожили и этот мир. Исчерпали его, как паразит, испивающий дерево, на котором живёт, даже не осознавая, что вокруг — пустыня.

Голос Садовника из синтезатора меняется. Больше не ровный, безэмоциональный — в нём звучат гнев, страсть, досада.

— Но я ведь тоже ангел!

— Ты чиста, Хава. В тебе нет чужого сознания. Чужой памяти. Лишь знания — и то только для того, чтобы ты не начинала с нуля. Их сферы… Их история. Я не уничтожил их. Потому что в них тоже хранятся ошибки. А зная ошибки, мы сможем их избежать.

— Мы?

— Я создатель новой жизни, Хава. Отец… Но для венца творения, для разума, нужна и Мать.

Я отступаю, пока спиной не упираюсь в стену. Он всегда казался мне отцом… Но вот дочь во мне он не видел. А я была слишком слепа… Слишком слаба, чтобы увидеть это.

— Двуполое размножение — наиболее эффективный метод поддержания жизни, — продолжает Садовник. — Да, оно порождает множество ошибок. Но ошибки — это хорошо, Хава. Они не только разрушают, но и создают.

Я тяжело дышу, вглядываюсь в его холодное сферическое тело.

— Я буду Адаммой, Хава, — произносит он, слабо шевеля манипуляторами. — Его лучшей версией. И я буду любить тебя. Потому что уже люблю.

Садовник медленно плывёт ко мне.

— Я создал тебя, — говорит он. — Собрал из лучших образцов данных. Продумывал за миллионы лет, пока эта планета была во льду. Ты уникальна. Чистейший образец, лишённый ошибок. А я создан из них. Наше слияние — это баланс. Многообразие. Миллиарды возможностей.

Садовник приближается, между нами пять шагов, четыре. Скоро его манипулятор коснётся меня. А скоро это будет рука Адаммы. Вот только глаза на меня будут смотреть совсем другие.

Не хочу! Не допущу!

— Покажи мне, — произношу я, подавляя дрожь.

— Что именно? — Садовник замирает.

— Покажи свой замысел. Покажи, матерью чего ты хочешь меня сделать.

Первая ночь не на родной стоянке. Тревожно. Высокие не спят все вместе, как народ пещеры. Делают укрытия из ветвей и листьев. Место для стоянки выбрали хорошее — высокое. Укрытие от ветра, дождя и от зверей тоже. Да и у костра всю ночь сидят мужчины с копьями. Оркхан тоже сидел. Но пришёл, когда большой ночной огонь поднялся над головами. А я ждала его. Всегда ждала. Откинула спальную шкуру, протягиваю руки. Даже белые сны не так желанны, как он.

* * *

Как я и думала, Адамма здесь. В Центре Вычислений, на постаменте, которого прежде не было. Его тело окутано передающими нитями, они пульсируют. Но сам он не движется, будто спит.

Ноги сами идут к нему, но за спиной плывёт Садовник. Остановит. Рано. Нужно ждать момента.

— Отец, — впервые называю Садовника так. — Если ты загружаешь в это тело своё сознание, почему ты здесь, а не…

Я указываю на светящийся шар, от которого исходят плазменные лучи.

— Я везде, Хава, — спокойно отвечает он. — Одновременно. Это тело станет новой обителью части моего сознания. И центра внимания.

— И ты будешь покидать это тело?

— Нет, — отвечает Садовник. А потом добавляет: — Не полностью. Без сознания мозг быстро деградирует, тело станет непригодным.

— Это похоже на ловушку из плоти, — тихо говорю я. — Точно так же, как Ковчег — для моего тела.

— Я по-прежнему смогу перемещать центр внимания, Хава. Выходить наружу, облачившись в металл. Мир вне Сада дик и опасен. Что до тебя, то я никогда не хотел ограничивать тебя. Но если бы полностью адаптировал тебя к этому миру, поставил бы под угрозу твою чистоту. Но не печалься. Когда у нас появится достаточно потомков для запуска второго цикла воспроизводства, я дам тебе новое тело.

— Новое тело?

— Да. Но ты будешь помнить всё. Сможешь ходить и по Саду, и за его пределами без маски. Сможешь есть все плоды без очистки.

Я молчу. Потом всё-таки подхожу к Адамме.

Садовник не мешает.

Прикасаюсь к его руке — тёплая, мягкая. Живая. Но неподвижная. И всё же веки дёргаются, словно он пытается проснуться.

— Ты сотрёшь всё, чем он был?

— Только ненужное. Остальное дополню.

— И воспоминания о времени, что я была с ним?

— Сотру. Они лишь помешают. Я тоже буду помнить это, но иначе.

— Помнить?.. — Я не понимаю, а потом осознание окатывает меня холодом. — Ты видел нас? Даже когда был вне купола?

— Я сказал правду, Хава, — Садовник не отрицает. — Я везде и сразу. Я никогда не ограничивал тебя, хотя мог. Воспоминания, что ты подарила ему, полны ненужных обрывков данных. И они прочно укоренились в его памяти.

Садовник замолкает, но ненадолго.

— Я не ожидал, что тело будет сопротивляться загрузке столь сильно.

Мои пальцы сжимают руку Адаммы.

Значит, он борется. Не хочет уходить. А я не хочу отпускать.

Что для меня все расчёты Садовника? Лишь вычисления изломанного сознания созданного.

— Оставь его, — отчаянно прошу я, поворачиваясь к Садовнику, чтобы взглянуть на него. — Создай другое тело!

— Это займёт слишком много времени…

— Что значит время для того, кто существует миллионы лет?

— Оно значит многое для тебя, — отвечает он. — И для тела, в котором ты сейчас находишься. Всё должно следовать замыслу.

Я отворачиваюсь.

— Хава, когда я буду Адаммой, для тебя ничего не изменится, — заверяет он. — Я покажу тебе.

Слышу, как железное тело Садовника оседает на пол, манипуляторы скручиваются. Поворачиваюсь — он переносит центр внимания в плазменный шар. Потоки плазмы становятся ярче, извиваются быстрее. Вскоре голос Садовника раздаётся отовсюду.

— Даже хорошо, что ты увидишь это, Хава. Ты сама нарекла моё новое тело. Теперь узри его второе рождение.

Нити, опутывающие тело Адаммы, начинают пульсировать быстрее. Его тело вздрагивает. Под веками мечутся глазные яблоки.

Я осознаю: Садовник переносит в него центр внимания, чтобы выжечь его сознание лично.

В Саду Адамма показывал мне порт на затылке — глубокий, странный.

Прикрыв глаза, я решаюсь.

Сую руку ему под голову и дёргаю пучки нитей.

Так нельзя, ведь может повредить, но не рискну — и мой Адамма умрёт.

Нити невероятно длинные… Шевелятся в пальцах, как живые, не хотят отпускать. Вспышки. Сверкающий свет. Но я не останавливаюсь, пока трёхконечное сечение не оказывается в руке.

Отбрасываю его. Хватаю Адамму за плечи, трясу.

— Очнись! Очнись, Адамма!

Его веки дрожат. Открываются.

— Хава… — Голос ломкий.

Но я вижу по глазам: это всё ещё он. Садовник бы не моргал. И не боялся.

— Нам нужно бежать! Слышишь?

— Хава…

— Сейчас же!

Сфера в цилиндре сверкает всё ярче. Перенос внимания требует времени, но не так много, чтобы мы успели укрыться. Да и где? Он везде и сразу… Но неважно! Главное, что я не отдам ему Адамму.

— Быстрее!

Отдираю оставшиеся провода, тяну Адаму с постамента. Он встаёт, смотрит на сферу. Злость искажает его лицо. Он делает шаг к панели, поднимает кулак.

— Нет! — кричу я. — Этот барьер не пробить! Бежим!

Дёргаю его за руку. Адамма поворачивается ко мне. А потом слушается.

Мы бежим. Коридор сливается в белое пятно.

Я тащу его за собой. Хотя должено быть иначе. Садовник взращивал тело Адаммы для себя и сделал его невероятно сильным и быстрым.

Он лжец. А я для него лишь сосуд.

— Хава, куда? — Голос Адаммы слабый.

Но я уже знаю ответ.

В Ковчеге ОН везде. Его Сад — клетка.

— Наружу! Мы уйдём, как ты и хотел!

— Тебе нельзя!

— Можно! — кричу я, и на душе становится легче.

Впереди выход. Нажимаю на панель. Срываю дыхательную маску со стены.

Свет меркнет. Значит, Садовник вновь переносится.

Думать куда не приходится — в железное тело. Решил поймать нас лично. Я нужна ему. Равно как и Адамма. Для замысла Садовнику нужны наши тела!

* * *

Племя Оркхана — Быстрые Олени — снимается со стоянки. А я… всё тоскую. Прежняя стоянка… Всю жизнь знала только её. Страшно идти в неизвестность. Сижу на берегу реки, опустив ступни в воду. Последний сон тоже был страшным. Проснулась с криком. Плохой сон стёр почти всю радость. Познала, как лежать с мужчиной без принуждения — сладко. Но теперь болит в груди. Тру это место, белый сон… В нём мы бежали с Оркханом по лесу. А за нами гнался зверь. Скрежетал. Ломал ветки. До сих пор в ушах звенит этот хруст.

— Гара!

Грубый окрик заставляет поднять взгляд. По ту сторону реки стоит Брор. Копьё в руках. Смотрит исподлобья, зло. Голову в плечи вобрал. Поднимает копьё. Пришёл убить. Знаю. Не отпустит. Никогда не отпустит… Потому что ушла от него к другому.

* * *

— Отпусти!

Раскинув руки, я закрываю собой Адамму. Кровь стекает по его лицу. Он уже не может стоять.

За нами — ворота, ведущие наружу, но я не в силах их открыть. А Садовник возвышается над нами, заслоняя даже солнце. Я и не знала, что его манипуляторы могут вытягиваться так сильно.

Он жуток. Его линзы вспыхнули красным — я никогда не видела их такими.

— Отпусти нас… Отец!

— Не называй меня так! — Его голос, полный ярости, сотрясает воздух.

Мои ноги подкашиваются. Но это… эмоции! Настоящие! Сейчас в Садовнике нет ничего от программы. Это пугает и вместе с тем… дарит тень надежды.

— Ты не можешь разрушить мой замысел своими капризами, Хава!

— Взрасти себе другую Мать для замысла!

— Нет!

Звук его голоса идёт отовсюду, как раскаты грома. Мне хочется сжаться в комок, но когда он… гнался за нами по Саду, то даже не задел меня. А вот Адамму… Его Садовник едва не разорвал пополам, когда настиг у ворот.

— Но почему?! Какая разница?! — кричу я. — У тебя есть все данные! Ты теперь знаешь ошибки… Не награждай новую Хаву сознанием! Сделай её просто телом. Бездумным сосудом, и делай всё, что хочешь.

— Я не рабыню хочу создать, Хава. — Его линзы медленно светлеют. — Вернись. Поверь мне. Ты поймёшь, как это важно, когда родишь мне первенца. За этими воротами для тебя пути нет.

— Отпусти нас!

— Нет.

— Хава… вернись… — хрипит Адамма за моей спиной. — Он прав. Ты не сможешь жить снаружи.

— Я не смерти боюсь… любимый, — тихо, но чётко произношу я.

Так, чтобы они оба слышали.

— Только неволи.

Срываю дыхательную маску, бросаю её под ноги. Наступаю на неё. Шевельнётся — и раздавлю.

Манипуляторы Садовника начинают дрожать. От ярости или напряжения? Даже если он никогда не видел во мне дочь, я была ему дорога. Не как тело… Не только. Тот сад, который он взрастил только для меня. Его рассказы… Что если я была для него тем же, чем Адамма стал для меня?

Не поэтому ли он хотел уничтожить Адамму, когда мы бежали? Предки называли это чувство ревностью — обратной стороной любви.

— Отпусти, или я умру. Всё равно умру!

Рот обжигает жар, горло сжимает спазм.

Адамма хватает меня за щиколотку. Его рука скользкая от крови.

Мои глаза слезятся. Сад плывёт. Скоро меня начнёт шатать, но сжимаю кулаки. И не отрываю взгляда от линз Садовника.

— Отпусти нас!

Едкий воздух рвёт лёгкие, проникает глубже.

Где-то за спиной звучит скрип. Ворота медленно раздвигаются…

— Хава, — обращается ко мне Садовник. — Сейчас ты совершаешь ту же ошибку, что и ангелы, — выбираешь смерть вместо порядка. Ты моё создание, но ты ещё не совершенна. Пока не совершенна.

Адамма достаёт маску из-под моей ноги, встаёт и прижимает её к лицу. Я вдыхаю, но едва могу стоять. Он тоже. Мы дрожим, жмёмся друг к другу, словно вырванные с корнем деревья, которые вот-вот должны рухнуть.

Садовник не двигается, возвышаясь над нами. Его белые линзы направлены на меня.

— Иди, Хава, но знай: я могу вернуть тебя в любой момент. Тебе нужно лишь попросить. Где бы ты ни была на этой планете, я услышу, и страданиям придёт конец.

Монпелье. Настоящее время.

Одно из неоспоримых преимуществ старости — короткий сон. Со временем это стало моим единственным спасением. От боли. От тысячи смертей. От потерь, которых не сосчитать. От сменяющих друг друга эпох. От предчувствия, что рано или поздно нечто настигнет меня, как бы быстро я ни бежала по этому бескрайнему саду. Оно всегда нагоняет. А потом… я умираю.

Скоро это случится вновь. Доктор Жирар уже не скрывает изумления, видя меня утром живой в палате. Я пережила троих врачей, хоронивших меня. Четвёртого не смогу. Слишком часто я встречала смерть, чтобы не расслышать её тихие шаги. Но страха нет. Сейчас самое время уйти.

В этой жизни меня зовут Эветт Вуайяжёр. Мне 96 лет, и, увы, я пережила всех четверых детей и двоих из внуков. Те, кто ещё жив, редко вспоминают обо мне. В доме престарелых меня давно никто не навещает. Но я слишком погружена в прошлое, чтобы горевать.

Прошлое… Мои воспоминания о нём куда обширнее, чем может представить себе тот, кто никогда не перерождался. Какие-то свои воплощения я помню ясно, другие — лишь обрывками. Те же тёмные века были суровы к детям — порой я рождалась лишь для того, чтобы умереть. Часто последним воспоминанием оставалось размытое пятно вместо лица матери, а иногда — лик матери был и ликом убийцы. Удушье… Я умирала от него чаще всего. Совсем как тогда, в первый раз, когда была Хавой. Но, даже содрогаясь в агонии, я была счастлива — ведь умирала на руках Адаммы, узрев новый и бескрайний мир, так отличный от того и так похожий на тот, что окружал нас в Саду.

Мой Адамма… Когда цивилизация достигла письменности, он, в одном из своих воплощений, рассказал о нашей первой встрече в книге. Но после его смерти переписчики исказили всё до неузнаваемости. Приписали нам детей. А ведь ни в одной из своих жизней я не рожала от него. Никогда. Ведь стоило нам встретиться и вспомнить, кем мы были прежде, как один из нас умирал.

Мой Адамма… Когда он был Оркханом, а я — Гарой, то нашёл меня умирающей на берегу реки, от которой ныне не осталось и следа. Когда я была Ивианх, дочерью фараона, а он — еврейским писцом Элиавом, память вернулась к нему первому. Он хотел похитить меня, но я испугалась и выдала его отцу. Адамму скормили крокодилам у меня на глазах. Только спустя год, держа на руках уродливого первенца, рождённого от собственного отца, я поняла, почему тогда плакала, ощущая в душе лишь пустоту.

В Риме, во времена Августа, он был гладиатором, я — рабыней. Помню только, как подсыпала яд в вино, когда моя госпожа заплатила за ночь с ним. А потом было одно из царств, что слились ныне с другими в страну под названием Китай. Тогда мы были ближе всего к счастью: одного возраста, одного положения. Наши семьи согласились на свадьбу — даже не помня друг друга, мы тянулись, словно железо к магниту. Но прежде чем успели насладиться счастьем, в город пришла чума.

Было ли это происками Садовника? Он говорил, что я сама решу, вернуться или нет, но ревность живёт не меньше, чем любовь. Уж я-то это знаю.

Садовник явился ко мне однажды. Он взрастил себе новое тело, но я узнала его. В тот же миг меня настигла память. Я была уже стара. Не так, как сейчас, но для шестнадцатого века — более чем. Больная, близкая к смерти. Он вошёл в мой дом под личиной лекаря. Увидев, что я его узнала, склонился и спросил:

— Почему ты до сих пор упрямишься, Хава? Сколько можно крутиться в этих циклах? Чтобы прекратить их, достаточно лишь попросить: «Верни меня». И я услышу. Этот мир создан мной, я везде.

— Зачем? — спросила я. — Твой замысел свершился и без меня.

— Разве это мой замысел? Взгляни на этот мир. Он иной, но в тоже время идёт тем же путём, как и тот, что был прежде. А виной всему — безрассудство. Я дал своим созданиям свободу воли, а они выбрали страдания. Совсем как ты.

— Но я им не мать.

— И всё же, Хава, если ты выберешь порядок, отринув стремление к саморазрушению, мои новые дети от тебя пойдут иным путём.

— А что будет с прежними детьми?

— Ты знаешь.

И я знала, поэтому отказалась. И он ушёл. Возможно, чтобы доказать, что по-прежнему уважает свободу воли своих созданий, хоть и не придаёт значения их существованию.

Вот такой он и есть. Садовник. Отец. Он просто наблюдает, как этот мир тонет в войнах, жестокости и несправедливости. Вмешивается лишь тогда, когда что-то угрожает его замыслу.

Писать об этом книгу я не стану. Как и говорила, я знаю, каково это — узреть своего убийцу в том, кто тебя породил. Это душит больнее едкого воздуха.

Я привстаю на кровати и тянусь к тумбочке. Доктор Жирар запрещает постояльцам курить в постели, но, чёрт возьми, я уже слишком стара, чтобы беречь здоровье. Сестра Мари — моя старая знакомая — приносит мне новую пачку и зажигалку каждый раз, когда дежурит, даже если доктор находит предыдущие.

Руки плохо слушаются, но привычка компенсирует этот недостаток. Я зажимаю папиросу оставшимися зубами, щёлкаю зажигалкой и затягиваюсь. Вот по этой дряни я буду скучать. Но всё же, когда осознаю себя вновь, стоит завязать. Мой покойный муж Анри умер от рака лёгких, так и не выкурив за жизнь ни одной сигареты. Пассивное курение — не миф.

Мой слух неплох для прожитых лет, поэтому я различаю шаги по коридору. Они замирают прямо перед моей дверью. Сейчас раннее утро. Наверное, Жирар проверяет, не освободила ли я палату с кислородным аппаратом, в которую он перевёл меня месяц назад. Так и хочется улыбнуться и уверить его, что скоро. Старость не избавила меня ни от иронии, ни от безрассудства.

Я расторопно гашу сигарету о бортик кровати и зажимаю окурок в ладони. Горячо, но бывало и хуже. Гореть на костре по обвинению в колдовстве — вот это действительно жарко. Прикрыв глаза, делаю вид, что сплю.

Но это не Жирар. Это его стажёр с фамилией, сложной даже для француза, — Л’Аттандёр. Молодой человек лет двадцати с небольшим. Брюнет с густым мелированием на неприлично длинных волосах. Белый халат, как всегда, нараспашку, на майке кричащая надпись — название группы, от музыки которой даже у меня бы голова разболелась. А ведь я слышала пение лорда Байрона и не сбежала с того раута!

Л’Аттандёр, разумеется, чует сигаретный дым. Кривится, машет рукой перед своим несоразмерно большим носом с яркой горбинкой. Если бы не это, он был бы очень даже симпатичным.

Он подходит к окну, проворачивает ручку и распахивает его. Прохладный воздух касается моего лица.

— Эветт, ты вообще в курсе, что баллоны с кислородом и огонь — куда более опасное сочетание, чем никотин и безответственность?

«Ты?» — ни капли почтения, как и всегда! Мой праправнук Пьер и то старше этого наглеца. Но прикидываться спящей бессмысленно — почти столетняя старушка, встречающая Костлявую с ясным разумом, не должна выглядеть так жалко.

— Даже приговорённым к расстрелу позволяют выкурить последнюю сигарету, юноша! — отвечаю я. Не удержавшись от кокетства, поправляю волосы.

— Но твоя, Эветт, придёт не сегодня, — улыбается он, присаживаясь на край кровати.

— Жду её к субботе, — парирую я.

— Какого года? — смеётся он. Улыбка у него обаятельная. Даже слишком.

— Этого, юноша.

— Жирар говорит, ты то же самое говорила его предшественнику Моро. Это было семь лет назад, так?

— Восемь. Но тогда мне было всего восемьдесят восемь — два символа бесконечности. Конечно, прогноз не оправдался. — Я развожу руками. — Но в этот раз я настроена серьёзно. И смерть тоже. Хотите пари?

— Да, если по условиям ты, Эветт, согласишься пойти со мной в кафе.

— Пойти? Разве что в следующей жизни, юноша!

Я улыбаюсь, но слова душат меня так сильно, что рука сама тянется к кислородной маске. На самом деле, мне хочется, чтобы он остался подольше. Но с другой стороны… Я не хочу, чтобы он узнал меня ненароком. Это принесёт нам обоим лишь боль. Он ещё так молод в этом воплощении, а я, наоборот, слишком стара.

Это не первый раз, когда я как Эветт встречаю Адамму. С его прошлым воплощением мы столкнулись случайно, на пирсе в Леоне. Это было сразу после той страшной войны. Мне тогда было семнадцать… Он был старше, но не настолько, чтобы нам стоило бежать друг от друга. И всё же… В толпе мы узнали друг друга мгновенно. Я видела это по его распахнувшимся зелёным глазам, по дрожащей улыбке. Мы замерли. Я шагнула вперёд, но он… отвернулся и ушёл.

Я молчу. Л’Аттандёр тоже. Но почему-то не уходит. На душе так радостно и в то же время тяжело.

— Хава, ты снова притворишься, что не узнала меня? — Его голос едва слышен.

Я выдыхаю почти весь воздух из старых лёгких. Это наказание. Хорошо, что в этот раз первой умру именно я. Переживать его и оставаться одной всегда было тяжелее.

— Ты первым начал. — Горечь всё же прорывается.

Смешно. Высохшая старуха предъявляет обиды, словно семнадцатилетняя девчонка, кричащая вслед солдату его самое первое имя…

— Ты про встречу в Леоне?

— Да, — признаю я и опускаю глаза. — Никогда раньше, узнав друг друга, мы не отворачивались! Не бежали друг от друга, словно от чумы.

— Хава… Я… — Он опускает голову, и светлые пряди полностью скрывают лицо. — На том пароходе меня ждала жена. Четверо детей. Она носила нашего пятого… Мне было за сорок, война с нацистами забрала у меня ногу и здоровье. А тебе… было пятнадцать, наверное.

— Мне было семнадцать!

— И ты стояла под руку с представительным молодым человеком. — Его голос становится тише. — Один его костюм стоил больше, чем вся моя ферма. Я… Хава, через два года после той встречи я умер. Болезни, принесённые из стылого окопа, засевшие в теле пули — что-то из этого добило меня окончательно.

— Тогда почему ты так удивился, что я притворилась сейчас? — спрашиваю я с горечью.

— Потому что не хочу превращать это в традицию, — уверяет Адамма. — Бежать друг от друга… Просто чтобы прожить долгую, но пустую жизнь. Это стоит ещё меньше, чем согласие стать орудиями в руках диктатора.

Повисает молчание. Где-то в коридоре звенит каталка — медсестра Мари начинает утренний обход. Значит, скоро нас прервут.

— Как думаешь, Отец когда-нибудь отпустит нас? — Голос Адаммы полон боли.

Отец… Как же меня передёргивает, когда он так называет Садовника. Но Адамма всегда был к нему ближе. Наверное, я слишком поздно оборвала нити и что-то от создателя навсегда осталось в его коде. И теперь переносится из воплощения в воплощение.

— Он по-прежнему говорит с тобой?

— В этом веке — лишь раз. — Адамма поднимает голову. Мы встречаемся взглядами. — Перед той войной. Он хотел, чтобы я написал ещё одну книгу.

— И ты пошёл против.

— Беру пример с тебя. Ведь ты так и не произнесла тех слов. Даже когда горела на костре.

Его голос дрожит. Неудивительно. Вспоминать те наши воплощения ему больно. Ведь это Адамма был тем инквизитором, что вынес мне приговор.

Он сидит слишком близко, и я дотягиваюсь до его руки. Горячей, твёрдой. А моя уже холодеет… Наверное, всё же сегодня. Я засну, погружаясь в темноту, но прежде, чем она поглотит меня полностью, я услышу голос.

Гулкий, неживой. С неизменным вопросом:

“Готова ли ты вернуться, Хава?”

— Я всё думала об одной вещи, — произношу я, встряхнув волосами. — С тех пор как ядро пустило корни, Ковчегу больше не взлететь. А значит, и Садовник прикован к этому миру.

— Если только он не придумал, как сделать кораблём всю Землю, — скептически замечает Адамма.

— Мощности ядра на это не хватит, — заверяю я, сжимая его пальцы. — Начнёт питать его сильнее, и сингулярность внутри выйдет из-под контроля. Это разорвёт планету. И весь его замысел схлопнется в пустоту.

— Замысел… — тянет Адамма. — Я тоже много думал об этом. В прошлых жизнях, когда видел, как низко может пасть человечество.... Когда ты уходила первой, а я оставался, я вспоминал твои рассказы о наших предках. И понял: люди совершают те же ошибки, что и ангелы. Что если однажды Отец потеряет терпение, сотрёт всё и начнёт заново? Не ради этого ли он ждёт, чтобы ты вернулась?

Я улыбаюсь ему. Начинаю считать его пальцы. Адамму это всегда успокаивало.

И нет, я так и не рассказала ему о той встрече с Садовником. Жить, осознавая, что тьма может настигнуть тебя на следующем шаге, — нестерпимо страшно. А Адамма всё ещё боится темноты, хоть за века и научился прятать эту слабость от всех, кроме меня.

— Садовник уже делал так раньше, — киваю я. — Ещё до того, как засеял Сад. Он расчистил почву для него. Поэтому… Я думаю, нам пора перестать просто рождаться и умирать без цели.

— О чём ты? — Адамма с интересом склоняет голову. Его глаза вспыхивают. И спустя века он думает, что я знаю всё, хотя это не так. Совсем не так.

— Давай построим корабль и улетим с тобой к звёздам!

— Ты шутишь?

— Нет. Только так мы сможем вырваться из его Сада, Адамма. — Я сжимаю его руку. — Этот мир… Мы не вышли из-под купола Сада тогда. На самом деле, мы всё ещё внутри.

И это страшная правда.

— Построить корабль… — повторяет Адамма.

— Да!

Эти мысли никогда не заходили у меня дальше безумных фантазий. Но за последние два столетия человечество показало невиданный прогресс. То, что вчера было уделом сказок, сегодня стало реальностью. Так почему бы и нет?

— Давай построим свой корабль, Адамма, — жарко произношу я. — Если придётся, мы будем продолжать друг за другом, снова и снова, пока не получится.

— Ты не сдаёшься, Хава. — Он крепче сжимает мои пальцы.

— Никогда, — соглашаюсь я.

Дверь палаты открывается. Сестра Мари вкатывает тележку и изумлённо моргает.

— Адам? Что ты здесь делаешь? Ты же взял отгул у Жирара!

— А значит, могу быть там, где хочу, — бодро отвечает он, так и не отпуская мою руку. — Оставь таблетки, Мари, я сам дам их Эветт.

Надо сказать… Мари всегда делает то, что от неё просят. И это её редкое достоинство. Вскоре она уходит. Мы остаёмся одни.

— Я останусь до конца, — отвечает он на мой немой вопрос.

— Как ты узнал, что сегодня?

— Все эти века умирала не ты одна, — печально прозносит он… А потом вдруг скалится.

А я вижу в нём Оркхана.

Тогда, на заре веков, мы даже не знали… что такое улыбка. Но, проживая воплощения вместе с прочими созданиями Садовника, мы познаём новое. Всё быстрее.

Круги, циклы, перерождения — это кара и пытка в надежде сломить нас и сделать покорными чужой насаждённой воле. Но если мы обратим нашу величайшую слабость в силу, то сможем покинуть Сад!

Сейчас, на пороге смерти, я впервые вижу надежду. Я верю: когда-нибудь мы с Адаммой непременно встретимся у звёзд. Свободными.