Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
1972 год.
Регулус замирает напротив отца. Его сгорбленная фигура выделяется величественным массивом на полу в огромной темной библиотеке. Вокруг начерчен круг, весь исписанный непонятными рунами — Регулус дрожит, крепко вцепившись в руку ошарашенного Сириуса. Кажется, что непонятные надписи светятся, что они взлетают в воздух и кружатся вокруг шепчущего заклинания отца.
Мгновение — и вихрь стрелами пронзает его тело, руны впечатываются в кожу, разрывают одежду — полосуют, словно ножом. Регулус с трудом сглатывает слюну и видит, как отец, наполнившийся свечением, как будто взлетает в воздух.
Его глаза горят сумасшествием. Дом в ответ заклинаниям воет. Замерший рядом с Орионом портрет протягивает руки к оригиналу, и отец устремляется к нему. Каждый шаг дается ему с трудом, он хрипит, тяжело дыша, хотя преодолеть-то нужно всего несколько шагов — дойти до противоположной стороны круга.
Орион не справляется и падает. Магия беснуется. Сириус вздрагивает и, опомнившись, хватается за волшебную палочку. Регулус тоже достает свою и принимается шептать совсем недавно выученные с отцом заклинания. Они намного сложнее тех, что они проходят на первом курсе, и до этого мгновения Регулус не спал почти всю ночь, думая о том, что не справится.
Но сейчас родовые заклятия слетают с его губ так, будто он пользовался ими всю жизнь. Вихрь из рун замедляется, и отцу с помощью нескольких грубых слов, перевода которых Регулус не знает, удается полностью остановить его.
Орион проводит темномагический эксперимент — далеко не в первый раз, но в первый на глазах у детей: он понемногу приучает сыновей к тайнам, собранным предками.
Этот ритуал оказался неудачным — Орион устало повалился на землю. Сириус срывающимся голосом вызвал домовика и, дрожа, бросился к отцу, стараясь привести его в чувство.
Регулус так и остался стоять в стороне. Он чувствовал, как древняя магия наполняет его от кончиков пальцев до корней волос, и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть это чувство. Впервые он по-настоящему ощущал себя колдуном.
Регулус был больше, чем огромнейшая часть населения планеты. Он был в-о-л-ш-е-б-н-и-к-о-м.
Примечания:
The dark tenor — “Love is light”
1997 год.
Гермиона тихо приподнимается на локте и смотрит на спящих на полу Рона и Гарри. Их лица расслаблены и спокойны, и она на мгновение замирает, стараясь навсегда запомнить их такими. Ей кажется, что чем дальше, тем глубже станут их морщины, тем суровее, тяжелее взгляд. Как бы это мгновение покоя не оказалось последним. Несколько минут Гермиона вглядывается в лица, еще сохранившие отголоски детских и любимых ею черт, а затем поднимается.
Ее вновь мучает бессоница — слишком много мыслей в голове, слишком много «а если» и «быть может». Волдеморт бесчинствует на свободе, Дамблдор мертв, за Гарри началась самая настоящая охота, как только ему исполнилось семнадцать, — люди со смехом загоняют зайца, — и последние несколько дней навалившегося на страну тяжелого, жаркого августа, растекшегося солнечным золотом по улицам, они скрывались в доме его почившего крестного на площади Гриммо.
Гермиона стягивает со спинки дивана, на котором спала, халат, кутается в него и, поспешно оглядевшись, — она была уверена, что в одной из теней прятался Кикимер, следя за тем, чтобы они не осквернили слишком многое из того, что принадлежало Блэкам — возвращает взгляд теряющемуся в ночи дверному проему.
Губы трогает слабая, почти незаметная ухмылка, когда Гермиона представляет, как, ворча и рыдая, домовик будет избавляться от имущества великого семейства, потому что очистить его от прикосновений грязнокровки и предателя крови будет уже невозможно.
Вооружившись волшебной палочкой, прислушиваясь к неутихающим шорохам, Гермиона бредет по дому. Она открывает каждую дверь и заглядывает в каждую комнату. Чувствует, как горло щекочет первобытное волнение перед темнотой — она знает, что ничего ей не угрожает, но все равно готовится в любой момент увидеть страшное чудище, сотканное из стекшихся со всего дома теней и собравшегося из буквально ощутимых кожей страданий членов канувшей в лету семьи.
В этом доме тяжелый воздух, сколько бы они не проветривали и не пытались избавиться от привкуса отчаяния. У Гермионы мелькает странная мысль — если бы не Беллатриса, Сириуса ненамного позже убил бы сам дом.
Гермиона поднимается на третий этаж и подходит к массивным круглым дверям. Это — огромная библиотека, прячущая в себе несметные богатсва знаний, собиравшихся поколениями и поколениями волшебников. Одна из ее самых любимых комнат, хотя и смущали взгляды некоторых портретов уже давно мертвых Блэков. Изредка между стеллажами можно было встретить того или иного мага. Они все отличались схожими чертами — чем дольше сравнивать членов этой семьи между собой, тем больше общего можно найти, — высокомерные выражения лиц и гнетущее, многозначительное — недоступное ее пониманию —молчание.
Портреты, висевшие в библиотеке, никогда не разговаривали и не позволяли себе издать и звука. Они даже не шевелились. Если бы Сириус не сказал Гермионе со злым смехом, что это магические картины, она была бы уверена, что их нарисовали магглы.
Гермиона отворяет двери и заходит внутрь. Замирает в дорожке лунного света и с благоговением оглядывает кажущиеся бесконечными ряды стеллажей. В библиотеке не слышно ни скрипа, ни шороха, которыми дышит, живет остальной дом. Гермиона отмахивается от страха, заворочавшегося в желудке — наверняка какие-нибудь грамотно наложенные заглушающие заклинания.
Она медленно направляется вглубь библиотеки. На палочке дрожит слабый белоснежный огонек. Такие ночные прогулки помогают успокоить бешеные мысли — что-делать-что-делать-что-делать, — убаюкать уставшее и опустошенное сознание. Уже привычное волнение, словно доза наркотика. Гермиона учит себя бояться постоянно, потому что она чувствует, нет, знает, что в будущем страх будет ее основной эмоцией.
Она боится Волдеморта, но стены древнего, опутанного паутиной оберегающих заклинаний, Блэковского дома обманчиво заставляют чувствовать себя в безопасности. Но как только Гермиона ступит за порог, страх поймает ее в свои сети.
Ноги сами заводят ее за один из стеллажей и, разглядывая корешки книг, она доходит до стены. Там висит один из молчаливых — заколдованных — портретов: юный волшебник с вечно сведенными к переносице бровями. Гермиона задумчиво разглядывает острые черты лица, дорогую мантию и серебрянную брошь, которую он поправляет худыми паучьими пальцами.
Вдруг портрет шевелится — Гермиона растерянно делает шаг назад и вскидывает волшебную палочку. Комично. Она готова сражаться с картиной.
Глаза потрета смеются, и Гермиона чувствует, что заливается румянцем. Огонек освещает маленькую, почти незаметную подпись в углу — Регулус Арктурус Блэк.
Р.А.Б.
* * *
Она спит все хуже и хуже — день начинается ранним утром с чтения книг, продолжается бесцельными, сводящимися к одному и тому же разговорами с ребятами — что-делать-что-делать-что-делать — и заканчивается свинцовой головой. Иногда Гермионе кажется, что она вот-вот разорвется на маленькие кусочки. Еще чаще — что просто-напросто сойдет с ума.
Кстати о последнем: она уже начала терять связь с реальностью. Быть может, это недостаток кислорода — они с Роном и Гарри почти не покидают стен дома на площади Гриммо, а вылазки, хоть и редкие, проходят быстро, рвано. Не дыша. Забываешь дышать, когда постоянно нужно думать о том, чтобы не попасться. И Гермиона не дышит. Она словно с разбегу прыгнула в темный пруд посреди леса, ноги запутались в водорослях, и она барахталась, билась, желая вырваться, всплыть, в-з-д-о-х-н-у-т-ь. Легкие не вечные. И она тоже.
В клокочущих, тихо ворчащих тенях дома Гермиона видит чужие очертания — кучи рук, переплетения пальцев, любопытные шеи, то и дело вытягивающиеся, чтобы получше рассмотреть гостей. Ночами Гермиона держит за руку спящего рядом с диваном Рона, потому что ей страшно — по-настоящему страшно оставаться одной в этом чертовом доме. Она готова поклясться, что из всех углов на них таращатся почившие Блэки, и что с каждым днем, нет, с каждым часом они обретают силу и ткут тела из мрака. Человеческое тепло чужой ладони — проводник Гермионы в бессонных ночах.
Жаль, это совершенно не спасает ее от чужого шепота. По коже бегут мурашки, кровь стынет, а молодой волшебник, чьи глаза рассмеялись с портрета и словно впились в сердце, рассказывает древние легенды Блэков. Он говорит о звездах, что вспыхивают на коже каждого новорожденного их семейства, о сумасшедших предсказательницах, о кровавых ритуалах. Все пугающие сказки — убийства, разврат, грех — липкий, грязный, от которого Гермиона не может отмыться по утрам, сколько бы не раздирала кожу мочалками, — впиваются в ее голову, заполняют мысли, затуманивают разум.
Прилипший к ней призрак смеется — ты же изучаешь темномагическую литературу, ты же пытаешься выяснить, что есть крестраж, ты же погружаешься в путанный, не отпускающий просто так мир настоящей магии — магии предков, беснующегося колдоства, всесильного чуда — ты же переступила порог легкого и доступного, занырнула в этот чертов пруд, так давай же, у-ч-и-с-ь д-ы-ш-а-т-ь.
Гермиона чувствует, как холодные пальцы касаются ее волос и играются с непослушными кудрями — кажется, дом на площади Гриммо стоит прямо на переходе из этого мира в потусторонний. Здесь не надо быть призраком, чтобы дотронуться, всколыхнуть невидимую стену.
Регулус Арктурус Блэк все чаще улыбается ей в беспокойных, минутных снах — Гермиона н-е м-о-ж-е-т с-п-а-т-ь в э-т-о-м д-о-м-е, — а портреты его многочисленных родственников заинтересованно, загадочно переглядываются. Даже крикливая Вальбурга вся подобралась и не отнимает от нее пристального, злобного взгляда.
(Гарри бросает на замершую над книгой Гермиону обеспокоенный взгляд и тихо велит Кикимеру увеличить дозу успокоительного зелья, которое тот подливает ей. Домовик подобострастно кивает и исчезает.
Блэки в заговоре. Они мыслят. Они все еще существуют.
Они живы).
Гермиона сходит с ума. Она больше не может спать.
* * *
В лунном серебристом свете расплываются предметы, окружающее пространство — один маленький мирок в пылинке, зажмурься — и он схлопнется, — качается, словно корабль в шторм. Стены пузырятся и расходятся кругами — пылинка коснулась водоема, — предметы дрожат и становятся то маленькими, то такими огромными, что не помещаются в комнате.
Гермиона сидит на широком подоконнике, Луна серебрит ей спину — она чувствует, как каждый луч, каждая частичка света проникают под кожу, как они заполняют внутренности, мешаются с кровью. Она прядет, и веретено покладисто танцует в ее пальцах.
В углу вырисовывается знакомая тень, и Гермиона улыбается ей, как старому другу. Нитка рвется, на подушечке большого пальца проступает капля крови. Тень стремительно приближается — единственная не меняется в размерах — и пробует кровь на вкус.
Когда она, он — Регулус Блэк — поднимает голову, коряво улыбающиеся губы кажутся измазанными плавленным серебром.
* * *
— Попробуйте, мисс, это успокаивающее снадобье. Моя покойная хозяйка очень ценила его. Кикимер взял его из ее личных запасов.
Голос у домовика — нож, режущий по стеклу. Глаза горят шальным, болезненным блеском.
(Гермиона давно не смотрит в зеркало, но думает, что ее глаза — точно такие же).
— Спасибо, Кикимер.
* * *
Гермиона бредет по маковому полю. Она одета в длинное, сшитое на старый, кажется, древний манер черное платье. Каждый шаг, каждое столкновение с распустившимися великолепными бутонами словно оставляет кровавые отпечатки на подоле. Гермиона идет, чувствуя на спине пристальный взгляд — он соскабливает с нее одежду и кожу, пробирается к костям и пытается зачесаться куда-то аккурат посреди позвоночника.
Закатный солнечный луч скользит по ее щеке, и она замирает, глядя на выросший вдалеке каменный замок. В небе над ним парило два дракона.
За спиной шелестят чужие шаги. Регулус останавливается рядом. Они молчат. Молчат очень долго. Кажется, целую вечность — но в этом новом мирке проходит лишь несколько взмахов мощных драконьих крыл.
— Это старый замок Блэков. Лет сто после смерти Мерлина. Кикимер любил рассказывать сказки о нем. Так, будто сам его помнит.
— Мерлин тоже ваш родственник? — спрашивает Гермиона первое, что приходит ей в голову, и поворачивается к ожившему мальчику с портрета. Оказывается, все это время он смотрел на нее.
— Не удивлюсь, — улыбается он в ответ, и эта улыбка, осветившая темно-голубые — ш-е-л-к-о-в-ы-е — глаза, заставила Гермиону замереть. В ней было что-то теплое и наконец не пугающее — что-то человеческое, вылезшее из жуткого образа давно мертвого человека.
— Зачем ты преследуешь меня?
Регулус продолжает улыбаться.
— Ты позвала меня, и я пришел. В моем теперешнем состоянии, — он развел руками, — сложно сделать что-то самостоятельно.
Гермиона судорожно сглотнула.
— Я не звала.
Регулус рассмеялся и, подняв руку, осторожно, почти неощущаемо коснулся пальцем ее грудной клетки. Под его подушечкой билось горячее, живое сердце.
— Я так не думаю.
* * *
— Что ты ищешь? — Регулус заглядывает в книгу через плечо Гермионы и быстро пробегается глазами по тексту. Теперь он приходит и днем — а, может быть, приходил и раньше, просто Гермиона его не замечала. Может быть, он всегда был здесь — невидимый для незванных гостей, молчаливый обитатель и хранитель дома. — Такая правильная девочка и увлекается такой страшной литературой? — рассмеялся он ей на ухо.
У него щекотный, бархатистый смех — словно рокочущий океан.
Напротив сидит Гарри, помогающий Гермионе справиться с очередной стопкой фолиантов и замерший над хрустящими страницами, в глубине библиотеки копошится Рон, выискивая, где еще они смогли бы найти большеинформации не столько о крестражах, сколько в целом о темной магии — нужно знать, чем апперирует соперник, чтобы суметь победить его.
Видящийся Гермионе Регулус — ее маленькая тайна. Он — сумасшествие, и больше всего она боится признаться себе и дорогим ее сердцу людям, что слетела с катушек. Поэтому, стараясь не вызывать подозрений, она подтягивает к себе отложенную в сторону книгу и тычет пальцем в уже обведенное слово — крестраж.
Она чувствует, что Регулус на мгновение напрягается, но быстро справляется с секундной заминкой. Его рука скользит по ребру Гермионы. Стыдно признаться, но это прикосновение заставляет кожу покрыться мурашками. Банальное волнение — не каждый день до тебя дотрагивается мертвый человек.
— Я покажу тебе маленькую историю, а вот об остальном додумайся уже сама.
Эта история о страхе, смерти и отчаянии. Погружаясь в очередной маленький мирок, созданный Регулусом, словно окунаясь в отражение в мыльном пузыре, Гермиона чувствует, как ее насквозь пронизывают холод и безысходность. Она ежится и оглядывается по сторонам — чернильным пятном расплывается полутемная комната, на полу которой сидит мальчик и старательно что-то вырезает из газеты. Гермиона не видит его лица и делает несколько шагов к нему, чтобы рассмотреть, но мыльный пузырь лопается — и в стремительно меняющихся очертаниях она успевает лишь заметить сияющую на одном из снимков Темную метку над домами, а чуть выше — выведенное непропорционально-огромными, дразнящими буквами имя Лорда Волдеморта.
Гермиона падает — и следующий мыльный пузырь это каменная гостиная Слизерина. В круг собрались несколько волшебников — яркие зеленые галстуки с белыми змейками выделяются на фоне черных шерстяных жилеток и свитеров. Они о чем-то громко спорят, и Гермиона прислушивается: дети с размытыми и канувшими в лету лицами обсуждают великие деяния Темного Лорда: он спасет чистокровных волшебников, он сохранит магию от разрушения. Грязнокровки жаждут рассказать всему миру о колдовстве, это приведет к войне, потому что магглы от страха захотят подчинить себе великое и неподвластное им, это приведет к куче смертей, нужно предотвратить это! Темный Лорд несет благо. Он направит магическое сообщество в нужное русло.
Он — спасение.
Пузырь лопается, Гермиону пронизывает ледяной ветер. Она растерянно оглядывается и понимает, что находится в одном из закоулков Хогсмида. Под чужими шагами скрипит снег, и она поднимает голову. Видит прижимающуюся к стене светловолосую плачущую девушку в разворошенной слизеринской мантии, старательно расправляющую ее, капли крови на снегу вдалеке и… убегающего мальчишку с режущим глаз красным шарфом. Произошедшее между ними огорошивает Гермиону, словно кто-то бьет ее обухом по голове. Она делает несколько шагов к рыдающей незнакомке и вновь нарушает равновесие пузыря — он громко лопается. Последнее, что она видит — замерших перед входом в закоулок мальчиков в темно-зеленых мантиях.
Следующая картинка — Гермиона стоит на коленях на каменном полу в огромной зале. Перед ней тот, кого она узнала с одного быстрого взгляда, хотя черты лица и изменились. Перед ней Волдеморт — высокий, бледный, с выпирающими костями на лице — х-о-д-я-ч-а-я с-м-е-р-т-ь. Он прижимает конец волшебной палочки к ее предплечью и, прежде чем Гермиона успевает опомниться, ее пронзает дикая боль, а на коже чужой — не ее, не ее, не ее! — руки расцветает Темная метка.
Лопнувший мыльный пузырь — и Гермиона оказывается в мальчишеской спальне. Она лежит на кровати, на тумбочке рядом с головой растянулся зеленый галстук. Кто-то в стороне рассуждает о величии Темного Лорда и о прошедшем рейде.
«Бедная, она так кричала!».
Гермиона поднимает чужие руки и видит, что они трясутся.
Один мыльный пузырь сменяет другой.
— Что есть бессмертие души?
Вновь лопается.
Библиотека в доме Блэков. Тот самый угол, в котором висит чертов потрет Регулуса. Гермиона стоит напротив уснувшего в углу с книгой темноволосого юноши. Ей не нужно смотреть в его лицо, чтобы знать, кто это.
— Как можно уничтожить того, кто уже разрушил свою душу?
Гермиона отпаивает дрожащего Кикимера. «Там было холодно…», «Чужие руки…», «Мастер не должен...». Голос домовика слаб и дрожит, и это пугает намного больше, чем все остальное. Гермиона задерживается в этом воспоминании дольше, чем в остальных, ей словно дают насладиться отравляющими чувствами, распускающимися в чужой душе. Она то и дело глядит на обнаженную взгляду метку, а после — на умирающего, бьющегося в лихорадке эльфа. Они вдвоем сидят в его маленьком закоулке. Тут пахнет смертью и слабостью.
(Гермиона боится следующего мыльного пузыря. Когда же попадает в него, понимает — почему).
Она идет следом за темноволосым юношем. За стенами пещеры, в которую они заходят, беснуется гулкий шторм — он кажется громогласным божественным набатом. Мальчик перед ней не оборачивается и разрезает свою ладонь, окрапляет камни кровью, проходит вглубь открывшегося прохода.
Гермиона следует за ним, словно тень. Сидит в лодочке, разрезающей гладь озера, и смотрит за тем, как Регулус медленно гребет. Она чувствует его страх. Несколько раз открывает рот, чтобы сказать что-нибудь — хотя и знает, что он ее не услышит, — но не находит слов. В полнейшем молчании они достигают островка посреди озера.
Регулус сжимает в руках подделку медальона — ту самую, что много лет спустя отыщут Гарри и Дамблдор. Впервые чужое лицо в мыльном пузыре не размыто, и ничего не мешает Гермионе наблюдать за тем, как Регулус выпивает зелье. Он плачет. Плачет, когда пьет, когда меняет местами медальоны, когда жадно ползет к озеру.
Гермиона опускается на колени рядом с ним, ее рука замирает над его головой, так и не коснувшись. Секунда — и вода вдруг оживает и бурлит, чужие руки хватают Регулуса за плечи и тянут за собой под воду — в темную, бесконечную глубину.
Его крик сотрясает своды пещеры. Гермиона чувствует, как ее сердце рвется — она видит, как Регулус тонет, захлебываясь. Над озерной гладью трясется его рука, сжимающая медальон. В последний раз, когда у него получается вынырнуть, он кричит имя Кикимера.
Гермиона различает собственный крик, когда уже сама по колено оказывается в воде. Ее ноги, кажется, прирастают ко дну, потому что она не может пошевелиться — лишь глупо тянется к тонущему мальчику.
Вот его пальцы обессиленно разжимаются, и медальон падает в воду. Прежде, чем до него дотягивается вынырнувший инфернал, его ловит появившийся из ниоткуда Кикимер. В следующую секунду — он с медальоном в руках возникает на островке.
Гермиона жмурится, не желая слышать его рыданий и криков.
Последний мыльный пузырь лопается.
* * *
— Главная проблема не в том, как отыскать крестраж, а как уничтожить его.
Гермиона находит Регулуса в его комнате — закрытой ото всех, кроме нее. Он сидит на полу и смотрит на развешенные над кроватью газетные вырезки. Теперь Гермиона может разглядеть их — отрывки статей о нападениях; споры о законопроектах — политическая игра когда-то интересовала Волдеморта больше открытой войны; покрывшиеся пылью колдографии. Единственное, что Кикимер не приводил в порядок.
Они долго молчат. Но это молчание — намного больше, чем всевозможные разговоры, чем любые слова, которые могли быть сказаны.
Наконец Регулус опускает голову и притягивает руку к глазам, устало их потирая. Гермиона сама словно оживает и сдвигается с места. Она подходит к нему и садится напротив. У нее сжимается сердце при виде этого человека — Мерлин, она знает, как он умер, она видела, что он умер — и н-и-ч-е-г-о н-е м-о-г-л-а с-д-е-л-а-т-ь, — а сейчас он сидит здесь, перед ней.
Она смотрит на его мерно вздымающуюся грудь. Он дышит.
(Наверное, поэтому Гермиона делает то, чего не должна была. Сама себя загоняет в замкнутый круг).
Гермиона поднимает руку и осторожно гладит Регулуса по голове. Он замирает, словно околдованный — конечно же, для мертвого у нее слишком горячая рука. А после порывисто обнимает ее.
Эти объятия — молчаливая просьба о помощи, о поддержке, об ужасном желании вылезти из тьмы ледяного озера. Ощутить человеческое тепло. Почувствовать, что ты жив. Вспомнить, что когда-то ты был жив и не был заперт в непонятном состоянии.
Ни жив, ни мертв. И до страшного одинок.
Гермиона закрывает глаза. Она даже не пытается отстраниться.
* * *
«Как помочь тому, кто уже умер?» — Гермиона притворяется спящей, свернувшись клубком на диване. Гарри и Рон сопят рядом, из столовой долетают тихие шорохи — это Кикимер копается в их планах набега на Министерство Магии.
Гермиона знает, что Регулус где-то в этой комнате — ей кажется, он сидит на подлокотнике дивана у нее в ногах и задумчиво вертит пуговицу на рукаве белоснежной рубашки — он никогда не замечал за собой эту привычку, а Гермиона никогда ее не комментировала. Он молчит, позволяя ей притворяться — наверное, думает, что она скучает по тому, чтобы быть в одиночестве — хотя бы в своей голове.
Гермиона не скучает. Это страшно, наверное, но слияние с Регулусом происходит незаметно и быстро. Она знает, что это плохо, что нужно паниковать, поговорить обо всем с Гарри и Роном, попросить о помощи — она, черт возьми, сходит с ума! — но как только задумывается об этом, язык тут же становится ватным и неподвластным, а мысли путаются. Это либо темная магия — проклятие дома Блэк все же настигло ее, — либо самое настоящее сумасшествие: Гермиона придумала себе человека, который знает ответы на волнующие ее вопросы, который самостоятельно разгадал секрет бессмертия Волдеморта, таким образом желая приблизиться к победе над ним.
Ей страшно прятаться от Пожирателей Смерти — страшно за себя, за родителей, за друзей. Страшно за мир, частью которого она стала, и за мир, частью которого родилась. Гермиона боится — и этот страх превращается в прекрасное топливо для прогрессирующего безумия.
Она открывает глаза и резко садится. Как и предполагала — Регулус замер на подлокотнике, подтянув ногу и положив на нее подбородок. Он лениво поворачивается к Гермионе, в ночной темноте влажно блестят его глаза.
— Я тебя придумала?
Горячий шепот. Шорох двинувшегося тела. Скрип дивана под дополнительным весом. Его пальцы на ее разгоряченной румяной щеке.
Глаза смотрят в глаза. Это — намного больше, чем слова и даже музыка. Это — что-то непередаваемое, неземное.
— Ты меня оживила.
* * *
— Гермиона, тебе не кажется, что что-то не так? — Гарри замирает в дверном проеме позади, наверняка неловко запустив руку в волосы. Гермиона чувствует его обеспокоенный взгляд лопатками и прекрасно понимает, о чем он говорит — Гарри всегда видит и ощущает больше, чем хочет показать.
Она не оборачивается. Перелистывает страницу книги — то, что она читает и изучает под предводительством Регулуса, давно отошло от темы крестражей. Это — темная магия, липкая, похожая на болото — страница за страницей Гермиона все глубже заныривает в переписанные Орионом дневники нескольких поколений семьи. Разные ритуалы, заклинания — то, до чего доходили великие умы. Это — великая сокровищница колдовства, и Гермиона припадает к ней жадно, словно путник, добравшийся до оазиса в пустыне.
Она буквально чувствует, как магия заполняет ее вены. Ей не нужно брать палочку, чтобы чувствовать себя волшебницей. Но, Мерлин, как же ей хочется на практике прикоснуться хотя бы к толике того, о чем она читает!
Это плохо, Гермиона. Темная магия не шутки, Гермиона!
Встряхнув головой, она заставляет себя оторваться от книги и повернуть голову в сторону Гарри. Лунный свет заливает серебром стекла в его очках, и Гермиона не может разглядеть его глаз. Он кажется ей призраком больше, чем сидящий рядом Регулус, заитересованно склонивший голову к плечу.
— Все хорошо.
— Ты сама на себя не похожа в последнее время…
— Все хорошо, — с нажимом повторяет Гермиона. —Иди спать. И не забудь пошушукаться с Кикимером о том, каким новым успокоительным, или что вы там подливаете, нужно разбавить мою еду.
Гермиона отворачивается. Гарри все так же стоит в проходе. Единственный шорох — сдвинувшийся с места Регулус, приблизившийся к ее уху:
— Будь с ним поласковее. Он все-таки о тебе заботится.
Он не договаривает одного самого главного предложения, но Гермиона видит его в смеющихся глазах и ужасается. Ее обдает холодом, словно она на мгновение просыпается — дрожь сковывает глотку.
Регулус кладет руку поверх ее, и реальность, до которой Гермиона нечаянно дотянулась, меркнет и превращается в сладкую, эфемерную мечту — она проваливается в глубину своей собственной головы, не в силах зацепиться ни за единую мысль.
Словно кукла, возвращает взор книге, забыв и про Гарри, и про несказанное давно мертвым волшебником:
Гарри зачем-то ему нужен. Им нужен.
* * *
Гермиона сидит плечом к плечу рядом с Регулусом на растеленном на полу одеяле. Они в его комнате — лопатки сквозь кофту неощущаемо щекочет темно-зеленый плед с маленьким, почти незаметным рисунком из белых змеек. Голова заполнена сладким туманом — они долго разговаривали.
Гермиона рассказывала ему про родителей, про Гарри и Рона, про их школьные приключения, их любовь друг к другу — сокровенную, теплую, такую родную. Она специально больше, чем когда-либо себе позволяла, говорила о чувствах и о верности — (не помнила, почему) — знала, что должна. Регулус почти не перебивал ее.
Наверное, ему было интересно — когда Гермиона останавливалась, от накопившейся жуткой усталости теряя нить повествования, он тихо напоминал, о чем она говорила. Полушепотом.
(Что-то до ужаса интимное).
В сторону отложены книги и исписанные ее рукой пергаменты. Дом молчалив — не скрипит ни одна половица, не слышится ни шороха. Как будто бы даже танцующая в воздухе пыль замерла.
Голова Гермионы падает на плечо Регулуса. Ее окутывает беспокойная дрема.
(Чем меньше она спит, тем легче подчинить ее волю. Регулус должен был если не разбудить ее, то стать очередным видением — глубже вторгнуться в сознание, проникнуть под кожу, забраться в самые кости — ему нужно было стать е-д-и-н-ы-м целым с ней.
Но он не шевелится и ничего не предпринимает, позволяя Гермионе немного отдохнуть.
Ее пальцы расслабляются и на пол летит клочок пергамента, исписанный витиеватыми, полюбившимися ей рунами.
Регулус так долго смотрит на него, что кажется, будто проходит целая вечность).
* * *
Гермиона заходит на пыльный, заваленный вещами, мебелью — словно в платьях, в выцветших желто-серых накидках, — книгами, картинами и всевозможными забытыми и ненужными безделушками чердак. Дневной свет падает из грязного круглого окна на потолке. В солнечных лучах, с трудом пробивающихся в небольшую комнату, видны кружащиеся пылинки.
Гермиона оборачивается к Регулусу и удивленно приподнимает брови. Он стоит в дверном проеме — молчаливый, загадочный, проклятый и давно мертвый человек. Лишь слабая улыбка расцвечивает тонкие бесцветные губы.
Вдруг — словно по мановению волшебной палочки, по полу от него в разные стороны расползаются огненные лучи, сомкнувшиеся в яркой вспышке на потолке. На мгновение Гермионе показалось, что в этих лучах она видела пробежавшие руны — заклинания, заговоры, просьбы — что-то, посвященное сложному ритуалу, что-то, что она не смогла бы так просто расшифровать, — но уже в следующую секунду из вспышки во все стороны разлетаются снопы искр, и комната приобретает новый, впечатляющий вид.
Срываются покрывала, расширяются стены, от пыли не остается и следа — на глазах Гермионы чердак превращается в бальную залу.
Мерлин, и сама она становится принцессой…
Джинсы и растянутая футболка Рона сменяются длинным светло-розовым платьем, собранные в пучок волосы распускаются — шаловливый локон щекочет щеку.
Звучит музыка. Регулус делает несколько шагов к ней и протягивает руку, приглашая на танец. Гермиона ошарашенно оглядывается по сторонам и не может сдержать по-детски радостной улыбки — очередное видение, мыльный пузырь — новый виток ее сумасшествия — покоряет сердце красотой.
Она вновь смотрит на Регулуса. Сегодня он больше обычного похож на живого человека.
Гермиона вкладывает свою ладонь в его и ей кажется, что его бледно-серая кожа обретает цвет. Регулус кладет руку ей на талию и притягивает ближе к себе. Первый шаг, второй, третий — он ведет ее осторожно, не позволяя даже вспомнить о том, что партнерша из нее так себе. Он кружит Гермиону в легком и нежном вальсе, его прикосновения отдают теплом.
(Каждый их шаг — разлетающиеся во все стороны с небывалой скоростью строки рун. Каждое ее дыхание — механическое биение его сердца).
Длинный, выразительный пассаж скрипок, аккомпанирующий взлетающей в высокие регистры флейте, Регулус обхватывает талию Гермионы двумя руками и поднимает в воздух, замирая. Их глаза встречаются. Гермиона сияет.
(Механическое сердце дает сбой).
Регулус медленно опускает ее на пол, но не успевает поставить, как она обхватывает его голову и прижимается лбом к его лбу. Мысль о том, что она его придумала, что на самом деле его не существует, разрывает изнутри.
Гермиона смаргивает слезы и прячет глаза, очутившись на паркете. Регулус приподнимает ее подбородок. И целует. Первый.
(Кажется, в этой игре пала его оборона. Но это — почти победа).
Гермиона в нем р-а-с-т-в-о-р-я-е-т-с-я. Переплетение тел сбивает последние границы, и теперь вся она, все ее силы, вся ее жизненная энергия — все это принадлежит ему.
(В реальности Регулус не здесь, а внизу, в подвале. Ритуальный круг. Пол, исписанный рунами, посреди которого лежит опьяненный зельями Гарри Поттер. Кикимер проверяет, что Рон не проснется в ближайшее время и, переместившись к юному хозяину, с благоговением подносит ему нож.
Предельная концентрация — Регулус одновременно и почти в реальности, и в голове Гермионы.
Она вся — его. Поток энергии. Острие лезвия вспарывает кожу над сердцем.
Человек, чье возвращение в дом Регулус так долго ждал, больше никогда не проснется).
1977 год.
Орион стар и тяжело болен. Быть может, поэтому, а, быть может, в силу прожитых лет, он намного более проницательный и осторожный, чем показывает. Безумная искорка в глазах — что-то, характерное их семье (Регулус старается на замечать этого блеска, ставшего постоянным во взгляде его матери и мелькающего в глубине зрачков Сириуса, когда тот выходит из себя).
Регулус бледен и плохо себя контролирует. Секта, в которую его заманили, нет, в которую он пошел самостоятельно, убийства людей, жертвоприношение ради зрелища и благоговейного страха у юных Пожирателей Смерти, а не ради чего-то большего — как было заведено и правильно: чтобы раскрыть новые грани колдовства, а не обречь себя на страшное проклятие, — все это — бесноватое зрелище глупой, не имеющей никакого смысла жестокости, выбило его из колеи.
Он шел за идеей, за величием волшебников, за тем, что правильно — древнее колдовство — тоже жестокое, но жестокое лишь в том, как переходит границы понятного и что дает взамен — в руках знающих и ценящих его магов. Грязнокровки и законы ради них, знания, которые упрощаются ради них — Темный Лорд должен был бороться с этим, возвеличить магию, а не оказаться на самом деле поехавшим маньяком — убийство магглов ради убийства.
(Запуганные шавки сражаются, как проклятые).
Регулус теряется в собственных мыслях. С одной стороны — темная магия, он с детсва знал цену владению ее возможностями. С другой же — человеческое сострадание. Сердце в груди — горячее, словно обливающееся лавой. Он не мог смотреть на пытки того, кто не сумел бы даже попытаться дать отпор.
Не мог понять, почему убийство чужого домового эльфа — живого существа! — сущая мелочь. Сродни тому, чтобы смахнуть пылинку с рукава. Ничего больше.
Он вздрагивает от этой мысли и находит глазами отца. Тот остановился возле одного из библиотечных стеллажей и доставал несколько переписанных им дневников предков.
— Мы ввязались в дрянную историю. Если бы ты не был таким же чокнутым как братец, я бы меньше волновался.
Орион на мгновение прикрыл глаза.
— Если бы ты был как Люциус — трус трусом, я бы был спокоен. Но вы с Сириусом — оба полнейшие идиоты. И не смотри так, я же вижу, что-то творится в твоей голове. И если одного сына я уже потерял и не смогу никак помочь ему, то тебе попробую. Дай Мерлин, чтобы тебе никогда в жизни не пригодились эксперименты твоих свихнувшихся родственничков.
Он зашелся в долгом приступе кашля. На платке, который Орион прижимал к губам, остался сгусток крови.
— Запомни, ты — последний Блэк. Сохранность нашего рода в твоих руках. Я скоро умру, а ты, — Орион вдруг замер, словно пронзенный видением. — Ты должен выжить любой ценой.
Он отвернулся, принявшись копошиться среди книг. Стопка фолиантов в руках Регулуса, обтянутых кожаной обложкой, увеличивалась. Это были знания, которые хранила его семья — предсказания будущего (донельзя точные), новые заклинания, страшные яды и темномагические ритуалы, ведущие путь своей разработки из древности — жертвоприношения, лунные календари, ингредиенты для зелий, которые почти невозможно собрать.
В конечном итоге, за сложностью и частым отсутствием эффекта эти ритуалы забывались. Но Орион, всю жизнь посвятивший исследованию и сортировке наследия семьи Блэк, собрал их и вывел в один-единственный, ни разу не испытываемый на практике.
В роли жертвенного агнца должен был выступить человек, который сумеет вместить в себе две души одновременно. При этом, нужны еще проводник энергии, который позволит вылезти с того света, и частичка души воскрешаемого — «приписка: портрет или колдография». Список долгоготовящихся зелий — одно из них варится больше десяти лет. Десятки заклинаний, руны, что пред использованием еще нужно правильно расшифровать.
И самое труднопреодолимое, что никогда не позволит Регулусу, как приемнику отца, проверить действие этого ритуала: сначала нужно умереть.
Примечания:
Электрофорез — “Фейерверк”
1997 год.
Открыть глаза в первый раз — тяжело. Веки словно налиты свинцом, глазные яблоки нестерпимо ноют, а слабый, почти не проникающий в душную ритуальную комнату свет — полоска, ползущая из-под входной двери, несколько догорающих свечей в стороне — болезненно режет зрачки. Регулусу требуется несколько минут, чтобы прийти в себя и почувствовать, что он в осязаемом теле — рана на груди нестерпимо ноет, голова в раздрае, но он может прикоснуться к каменному полу, он чувствует привкус застывшей крови на губах.
Он вновь ощущает этот мир, и это — почти божественно. У него уходит больше получаса на то, чтобы суметь сесть. Слабым голосом — хриплым, сорванном в крике, — он зовет Кикимера, и тот подает ему миску с водой. Целебная живительная влага скатывается по глотке, новая вспышка боли пронзает тело, и Регулус теряет сознание.
Точнее, не только Регулус — он сумел поглотить лишь одну душу из тех двух, что населяли тело. Быть может, это была половина от каждой, но что-то сильное, отчаянно цепляющееся за жизнь, все еще теплилось в теле Гарри Поттера.
В следующий раз, когда Регулус открывает глаза, он обнаруживает себя в своей старой спальне. Рядом с постелью сидит растерянная, ничего не понимающая Гермиона — он на славу поработал с ее головой, — и держит его за руку. Физический контакт, любой, даже столь малый после произошедшего между ними, обеспечивает непрерывное поступление чужой энергии в тело. Какая-то его пра-прабабка была помешана на том, чтобы достичь бессмертия путем сжирания энергий чужих душ. Она прожила сто сорок четыре года, и в последние пару десятков была больше похожа на немощный ходячий скелет, чем человека. Но ее исследования стали одними из основных в ритуале воскрешения, который собрал Орион.
Постоянный и поддерживающий источник жизненной энергии должен быть один. Чтобы все получилось, подопытного с жертвой должны связывать близкие душевные отношения, будь то кровные узы, дружеская привязанность или… любовь. Регулус создал искусственную любовь, впитался в Гермиону, привязал ее к себе и обрек на одержимость, но этот вариант — ненастоящие, внушенные чувства, — тоже оказался рабочим.
Он слабо сжимает ее руку и проваливается в сон.
Будь у него время, он вторгся бы в разум мальчишки Уизли — дружбу выстроить сложнее, для нее не нужно влечение на физическом уровне. Рон — чистокровный, магия в его семье передавалась из поколения в поколение. Регулус был бы сильнее, заполучи он его, но это бы заняло намного больше времени. Он боялся снова не успеть (как два года назад: брат слишком активно сопротивлялся его внушению, пил и не верил в иллюзии — для него Регулус был б-е-з-в-о-з-в-р-а-т-н-о утерян. Тормозила еще и дурацкая, человеческая привязанность к нему — для Сириуса, проведшего столько лет в Азкабане, роль проводника энергии могла стать смертельной. Регулус слишком долго думал, слишком увлекся играми подсознания — обиды, долгие разговоры, призрачные образы прошлого. Все это слишком затянулось. Сириус вырвался из дома и погиб. А Регулус остался запертым между миром мертвых и живых. Цеплялся за портрет и остатки семейной магии, рассеявшиеся по родовому гнезду, как запоследний шанс. Если бы юная троица не нагрянула на площадь Гриммо в начале лета, к зиме он, скорей всего, растворился бы в небытие).
Теперь для Регулуса бьется сердце грязнокровой волшебницы. На удивление, сильной — она все еще (почти) в здравом уме и может стоять на ногах, но этого все равно недостаточно. На восстановление уйдет больше времени.
Нужно только поглотить остатки чужих душ. Впитать в себя силы Гарри Поттера и крупицы Волдеморта. Нужно только не позволить их слившемуся воедино союзу уничтожить его.
* * *
Кикимер литрами заливает в Регулуса поддерживающие жизненую энергию и восстанавливающие зелья. В полудреме Регулус шепчет заклинания, помогающие его душе сжирать чужие.
Он сам себе напоминает черную дыру.
(А Гермиона, словно маленькая звезда, попавшая во власть его поля — все ближе и ближе к бездне.
Она ночует у его постели, худеет и сереет на глазах: чем ближе к нему, тем короче нить ее судьбы.
Он для нее — проклятая партия).
* * *
Холодная влажная ткань опускается на разгоряченный лоб. Шкварит жуткая температура — как будто бы тело, не принимая новой души, пытается уничтожить само себя.
Регулус приоткрывает глаза и среди расплывающихся образов находит обеспокоенное, исхудавшее лицо Гермионы — кожа, облепляющая кости. Мерлин, как глупо будет умереть, только заполучив второй шанс.
Он хрипло выдыхает и вновь забывается в беспокойном сне. Его мучают кошмары — детство в холодных серых стенах и драки с безликими детьми не на жизнь, а на смерть, старый чулан и грубый женский голос, мрачное небо, разрывающая уши сирена, темнота бомбоубежища, Адское пламя. Преимущественно, Адское пламя — Регулус плавится изнутри, и в огненных языках то и дело всплывают лица Гарри Поттера и Волдеморта.
* * *
— Все готово? — Регулус устало опирается на один из стульев в столовой, разглядывая раскиданные по столу бумаги. Рон и Гермиона, чуть ли не сталкиваясь лбами, что-то обсуждают полушепотом. Прошло уже несколько дней с тех пор, как Регулус впервые встал и начал передвигаться — в начале каждый шаг давался с невероятным трудом. Но он не обращал на это никакого внимания — он смог выжить, смог присвоить это тело — п-о-г-л-о-т-и-т-ь то, что оставалось от других душ!
Он уничтожил крестраж Волдеморта. Еще один. Тот, о котором бы никто и никогда в жизни не сумел догадаться.
Поразительно, спрятать кусочек своей души в другом живом существе. Наверняка эта практика исходит из древних преданий — примерно оттуда же, откуда Блэки взяли идею воскрешения. Тело, способное вместить две души — не о ходячем ли крестраже была речь?
— Ты не пойдешь, — Рон поднимает голову и хмурится. — Глянь на себя, еле передвигаешься.
— Это пройдет. Да и разлучаться на время такой вылазки нельзя. Кто знает, что может случиться.
Рон фыркнул и поднялся.
— Гарри, ты чуть не умер! Мы с Гермионой сами стащим медальон с шеи Амбридж. Тебя слишком легко поймать сейчас. Нельзя подвергать тебя опасности.
Регулус прикрыл глаза. Рону никак не объяснить, что тело Гарри Поттера уже потеряло ценность для Волдеморта (пусть он сам пока и не догадывался об этом). А силы к моменту, когда они соберутся на дело, восстановятся.
— Кикимер поит меня столькими зельями, что уже к концу недели я буду как новенький.
Регулус нащупывает тонкую невидимую нить и легко тянет за нее. Гермиона вздрагивает, удивленно вскидывает брови — жаль, теперь он не может заглянуть ей в голову и понять, о чем она думает — в физическом образе достаточно проблематично влиться в человека.
— Я думаю, Гарри должен пойти. Он прав, нам не стоит разделяться. Да и план составлен на троих, уже поздно что-то менять.
Рон заливается красным и делает глубокий вздох. Выдох.
— Вы ведете себя как полные идиоты! — выплевывает он и вылетает прочь из кухни, воинственно сжав кулаки.
Регулус поворачивается к Гермионе. Он не говорит вслух, боясь спугнуть ту интимную, многоговорящую тишину, повисшую между ними. Одними лишь губами шепчет «спасибо».
Гермиона в ответ слабо улыбается.
(У нее красивая улыбка).
* * *
Лес Дин. Легкие разрывает от кашля после нескольких трансгрессий подряд. Рон хрипит, его плечо залито кровью. Регулус, слово посторонний наблюдатель, который никак не может повлиять на происходящее, смотрит за тем, как Гермиона пытается помочь Рону. Проходит несколько минут прежде, чем он приходит в себя и начинает расставлять вокруг них защитные заклинания — газеты в Министерстве, словно зомбированные люди — все это было в разы хуже, чем он мог бы себе представить из разговоров троицы или рванных, неполных воспоминаний Гарри Поттера.
В те мгновения, создавая защитный купол, Регулус понял две не самые приятные вещи: первое, без восстанавливающих зелий Кикимера и безопасности дома на Гриммо ему потребуется больше сил (и энергии), чтобы обрести мощь, и второе, тело Гарри Поттера пусть и было единственным путем ко спасению, но вариантом в более широкой перспективе оказалось так себе.
Воскреснуть, чтобы умереть. Одна вероятность развития будущего сюрреалистичнее другой.
* * *
— Я не понимаю, как его уничтожить, — Гермиона вертит в руках медальон. Они с Регулусом сидят плечом к плечу у входа в палатку, из которой доносится приглушенное бормотание радио — новый и неизменный спутник тяжело восстанавливающегося Рона.
Регулус время от времени поглядывает на лицо Гермионы— в отблесках костра прячутся усталость и изнемождение. За неимением другого варианта восстановления он начал тянуть из нее в несколько раз больше энергии. Страшно было переступить грань и убить Гермиону, но еще страшнее — вновь умереть самому.
(Холодные скользкие руки, влекущие на дно. Вода во рту, в носу, в глотке, в легких. Б-е-з-ы-с-х-о-д-н-о-с-т-ь).
Регулус аккуратно выуживает медальон из пальцев Гермионы, ощущая слабые удары чужой энергии в подушечки пальцев. Интересно, раз он смог поглотить частицу души Волдеморта в теле Гарри, получится ли у него что-то такое и с медальоном?
— Мы уже несколько дней чего только не делаем, а на нем хоть бы царапина осталась! — фыркнула Гермиона и уронила голову в ладони, запустив пальцы в собранные в пучок волосы.
— Несколько дней это не месяц, — задумчиво пробормотал Регулус. — Представь, что мы в походе, а не в бегах.
— Какой позитивный взгляд на происходящее.
— Он самый. И не язви, — легко толкнув ее локтем, добавил он. Гермиона тихо, ломко рассмеялась.
Словно им на зло в палатке громче заворчало радио.
* * *
Змеиный шепот пробирается под кожу, запускает ядовитые щупальца в сознание — словно мозг прокалывают со всех сторон, заполняют черепную коробку вязкой, кислотной жижей. Регулус чувствует, что все его тело онемело, что он не может ни то, что вздрогнуть — даже вздохнуть. Шепот превращается в оглушающий крик — зачем-зачем-зачем, — в смеющиеся переливы хохота самого дьявола, в истошные, протяжные убеждения — ты-вновь-умрешь-ты-умрешь-умрешь.
Крестраж пытается околдовать сознательное и подсознательное, чувствует в Регулусе себя и старается отыскать — он проявляется намного более активно, чем с Роном и Гермионой.
Гермионой.
Под веками вспыхивает ее искаженное ужасом лицо.
— Ты не мой Гарри, — шепотом.
— Ты не мой Гарри, — плача.
— Ты не мой Гарри! — с диким, первобытным воплем.
Всего четыре слова, так полюбившиеся крестражу. Четыре слова, почему-то раз за разом заставляющие все внутри Регулуса упасть.
В очередной попытке взять верх над крестражем — все же слиться с ним воедино, хотя бы частично, — Регулус собирает волю в кулак и позволяет разуму окунуться в болото. Кажется, что нечеловеческий визг рвет барабанные перепонки, перед глазами вспыхивают картины чужого прошлого — тусклые и сменяющиеся слишком быстро, чтобы он успел их разглядеть.
Регулус шепчет въевшиеся под кожу слова ритуала. Он чувствует, как крестраж заполняет его всего целиком, от кончиков пальцев до корней волос, и это такая мощь, которую он боится не удержать. Его остро пронзает мысль, что сейчас крестраж уничтожит его и завладеет телом.
Под веками вновь возникает лицо Гермионы. Секунда — и ее кожа разрывается, кости ломаются пополам, уродливо лопается мозг — отвратительнейшее зрелище гниющего и уродуемого тела.
Регулус чувствует, что вот-вот взорвется и…
...просыпается.
Он резко выпрямляется, тяжело дыша. Неверяще дотрагивается до собственного холодного и влажного от пота лица, тянется к медальону — больше не излучающему никакой энергии.
Словно во сне, он с трудом поднимается. Ноги кажутся ватными, мир вокруг — вибрирующим мыльным пузырем, очень похожим на один из сотен тех, в которые он погружал Гермиону. Не до конца веря в происходящее, Регулусосматривает темную палатку и не находит Гермионы на ее спальном месте. Сквозняк щекочет голые ноги, пробираясь сквозь чуть приоткрытую штору на входе.
Регулус выходит наружу и оглядывается. Лес затих — затаился хищным зверем. Слабый лунный свет с трудом пробивался сквозь тяжелые черные кроны. Вдалеке, у границы защитного поля, он падал на стоящую к Регулусу спиной Гермиону — абсолютно обнаженную. Хрупкое тело казалось мраморным, холодный ветер игрался с коротко остриженными волосами — она избавилась от них в один из первых дней в лесу Дин, — лопатки напоминали два обрезанных ангельских крыла.
Гермиона тихо напевала колыбельную. Медленно, стараясь не шуметь, Регулус направился к ней — он знал, что его вторжение в ее разум, его существование на площади Гриммо и чувства, которые он заставил ее испытывать, не могли пройти даром, что она наверняка сошла с ума, но после ритуала он почти не думал об этом. Не было времени присмотреться к ее состоянию.
Он поработал с ее головой, чтобы она не задумывалась о произошедшем, чтобы эти воспоминания затерялись в глубине ее подсознания и превратились в пыль. Но, видимо, этого было недостаточно — его влияние пустило корни намного глубже.
Еще два шага, и он коснется ее. Словно почувствовав это, Гермиона резко обернулась. Регулус отшатнулся — ее темные глаза напоминали два бездонных омута. Широко распахнутые, жадно пожирающие его глаза. Глаза абсолютно чокнутой.
— Что ты сделал с Гарри? — шепчет Гермиона и начинает трястись от рвущихся из груди рыданий. — ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ГАРРИ? — кричит она, и Регулус замечает, что все это время она прижимала нож к груди.
Видимо, Регулус ослабел, пока пытался поглотить крестраж, и Гермиона не только все вспомнила, но и осознала.
Он протягивает к ней руки, но не успевает ничего сделать, как Гермиона вдруг замахвается и вонзает лезвие прямо в свое сердце.
Алая кровь на белоснежной коже — лепестки розы на снегу.
— Я тебя никогда не прощу.
Регулусу кажется, что что-то внутри него разорвалось. Он механически подхватил тело Гермионы, ужаснувшись холоду ее кожи. Широко распахнутые глаза продолжали глядеть на него с немым упреком.
Мерлин, он уничтожил человека. Он заживо убил ее и похоронил и никогда не думал об этом, как о чем-то серьезном.
(Он ничем не отличался от Волдеморта).
Дыхание спирает, и Регулус вновь проваливается в вязкое, забивающее легкие болото. В этот раз он не пытается сопротивляться или влиять на крестраж, позволяя ему пробраться в каждую клеточку тела, хозяйничать в его разуме. Он закрывает глаза, но не может избавиться от образа Гермионы.
Это становится началом конца для него.
(Он по-настоящему просыпается следующим утром. Медальон развалился на части. Регулус весь одновременно он и не он. Что-то изменилось, сместилось этой ночью — крестраж б-у-к-в-а-л-ь-н-о стал им, а он — крестражем.
Поднявшись, Регулус — Регулус ли? — первым делом отыскал глазами Гермиону. Она сидела за столом, прижав к себе ноги, пустой, стеклянный взор сверлил дыру в ножке его кровати.
Рона нигде не было видно.
Регулус поднялся и, пошатнувшись, вновь упал на тонкий матрас. Гермиона не вздрогнула и не посмотрела на него, лишь одинокая слеза скатилась по ее щеке.
Крестраж дотянулся и до нити, связывающей их. Он позволил Гермионе мыслить — позволил медленно уничтожать себя.
В видении была она настоящая. Она хотела покончить с собой.
— Гарри умер по моей вине? — шепотом, больше похожим на шорох опавших листьев под ногами, спросила она.
Регулус хотел бы ей соврать, честно, но что-то надломившееся, чужое — н-а-с-т-о-я-щ-е-е, — не позволило ему этого:
— Да.
Гермиона уткнулась лицом в колени, задрожав всем телом. Она плакала бесшумно, обреченно, но эти рыдания казались Регулусу оглушительными. С кружащейся головой, плохо контролируя тело и новые чувства — его заполняло что-то черное и злобное, что-то, что росло из подавляемых им и обычно находящихся под чутким контролем эмоций, —выскочил наружу.
Его обжег ледяной воздух. Вдалеке Рон, играючись,крутил в пальцах волшебную палочку. Обернувшись, он бросил мрачный, тяжелый взгляд на Регулуса.
Он тоже не верил в то, что перед ним был настоящий Гарри, просто не говорил этого и не мог до конца понять.
Все катилось прямиком в Ад).
* * *
Регулус подсаживается к Гермионе, склонившейся над сказками Барда Бидля. Она вздрагивает, но не поднимает головы и не уходит. Разломанный Регулусом медальон вызвал еще больше подозрений и злости в Роне — тот кипятился, не верил ни в единое — одно глупее другого — оправдание. Регулус чувствовал, что еще немного — и он взорвется.
(А еще он опасался — конечно же, не боялся, что за глупости, — что этот взрыв коснется Гермионы. Они подозрительно часто перешептывались и обменивались затравленными взглядами, думая, что он не замечает.
Запертые с хищником).
— Значит, крестраж в медальоне уничтожен? — тихим, омертвевшим голосом спросила Гермиона.
— Да.
— Как ты это сделал? — она впервые оторвала глаза от книги. В них стояли слезы.
— Я его поглотил. Так же, как и твоего друга.
Гермиону затрясло, она хотела было вскочить и уйти, убраться прочь — позволь ей это Регулус, она наверняка бы выбежала за защитное поле, позабыв и о волшебной палочке, и о теплой одежде, позабыв обо всем — каждое новое его признание, каждое новое ее осознание толкали ее все глубже и глубже в бездонную пропасть сумасшествия.
Регулус обхватил ее руки и усадил обратно. А потом поцеловал. Первое время Гермиона пыталась сопротивляться, но вскоре, выбившись из сил, замерла. Регулусу казалось, что он целовал мраморную статую. Холодные губы, выскабленная кожа, закупоренная на века красота.
(Гермиона была его частью. Она принадлежала ему. Наверное, поэтому он не смог скрыть победной усмешки, услышав, как за спиной что-то упало.
Это был Рон. Неудачная попытка атаковать Регулуса — чужие инстинкты, смешавшиеся с собственными, делали из него заочного победителя в их возможной дуэли.
Выбор для Гермионы: остаться с этим монстром, который притворяется их другом — «ты посмотри, он даже внешне больше не похож на Гарри!» — или сбежать.
Гермиона все так же не шевелится. Регулус обходит ее и кладет руки ей на плечи. Глупо было бы даже предполагать, что он позволит ей выбирать самой.
Рон исчезает во тьме.
Одной проблемой меньше).
* * *
Волдеморт шепчет в ночи, все глубже и глубже вторгается в сознание — Регулус замечает, что его мысли приобретают кровавый оттенок жестокости и ненависти, что злость становится его постоянным другом, что сила, наполнившая его, когда-то казавшаяся слишком огромной, чтобы справиться с ней, теперь требует новой подпитки.
Он боится, что сожрет Гермиону — затихшая кукла в его руках.
Кукла, что берет нож, когда он спит, но не может вонзить ему в сердце.
Кукла, что собирает в лесу ядовитые ягоды и постоянно готовит отравляющие зелья, но выливает их прежде, чем они трангсрессируют на новое место.
— Зачем ты вернулся, Регулус?
Кукла, в голове которой он живет.
— Чтобы жить. И уничтожить Того-Кого-Нельзя-Называть.
— А зачем тебе уничтожать его?
Этот вопрос — маленькая пытка. Словно Регулус привязан к скале и ему на голову долгие месяцы в одно и тоже место льется вода. По капле в секунду.
Ответ на этот вопрос, привычный, давний, из-за которого он когда-то пошел в пещеру, теперь не вызывает никаких эмоций.
— Из мести, — однажды говорит Регулус Гермионе. — Волдеморт превратил меня в слугу. Для того, чтобы сменилась политика чистокровных волшебников — он взял за цель любимые нами идеалы, но ужасно извратил их. Настоящая магия не может существовать без жестокости, но и у этой жестокости должна быть мера. Убийства ради убийств — это психопатия, а не великое дело.
Гермиона подняла глаза. Два бездонных омута.
(Утонуть бы в них, стать их частью).
— Чем ты лучше?
Регулус не успевает ответить ей — снаружи слышатся хлопки. Это егеря. Гермиона не удивляется (она давно разучилась это делать), но все же спрашивает:
— Зачем ты хочешь увидеть его?
В палатку врываются другие люди.
Регулус не сопротивляется, когда их с Гермионой хватают и тащат прочь.
Тварь внутри него жаждет большей силы, жаждет еще одной жизни. Тварь, извратившая и изломавшая его прошлого, ставшая единым целым с ним настоящим, жадна и не успокаивается. Только позволь ей Регулус, она бы убила Гермиону, но…
...но Гермиона принадлежит ему. Живая. Дышащая.
* * *
Регулус не опускает головы пред Волдемортом. Его заставляют встать на колени, даже ударяют несколько раз — горячая кровь медным привкусом окрашивает губы, — но он продолжает смотреть прямо на него. Гермиона стоит в другом конце залы. Ее взгляд не выражает абсолютно ничего. Она словно не замечает волшебной палочки у горла, не понимает, где находится.
(Ей давно плевать. Она живет больше в своей голове, в создаваемых ею мыльных пузырях — где Гарри и Рон все еще рядом, где Регулус не злодей. Где их зависимость, их извращенная связь похожа на любовь, а не одержимость и безысходность).
— Ты — не Гарри Поттер, — Волдеморт приближается к Регулусу, поднимает его голову и с показательным интересом рассматривает его лицо. Он чувствует свою часть внутри него. Мгновение — и узнает в этой части самого Регулуса. — Ты — мой давний друг, — улыбается он.
Уродец. Годы на него плохо повлияли.
Регулус улыбается. Тварь внутри него в предвкушении бьется о ребра.
* * *
Его Гермионе выделили шикарную спальню, к ней приставили домовика — все-самое-лучшее-для-дорогой-гости. Золотая клетка.
Регулус и Волдеморт остались наедине в огромной зале. Тот внимательно изучил ритуал поглощения, но не заметил подвоха — либо же был так уверен в себе, что не счел возможным вариант того, что это не он сожрет Регулуса с осколками души Гарри Поттера и своей, а Регулус — его (на словах Волдеморт, конечно же, говорил лишь о том, что поглотит свою часть, а тело оставит Регулусу, после чего в благодарность за помощь отпустит их с Гермионой на все четыре стороны — ванильная, сладкая ложь).
Регулус зажигал свечи, чертил кровью символы — убитую светловолосую девушку, давнюю пленницу в доме Малфоев, унесли. Ее иссушенное тело отдали на растерзание оборотням.
Мандраж и предвкушение от предстоящей авантюры заставляли дрожать руки. Волдеморт поднялся со своего трона и, позвав домовика, появившегося с подном, на котором дымилось только приготовленное связующее зелье, принялся разливать его по бокалам.
Видимо, смерть накладывает отвратительный и слишком явный отпечаток — их с Регулусом игра ни в какой степени не могла походить на что-то нормальное или понятное. Утеряны последние правила и нормы морали, осталась лишь вечная жажда: у Волдеморта — чужих страданий, у Регулуса — жизненной энергии.
Закончив, Регулус распрямился и оглядел преобразившуюся залу. Тварь внутри него голодно облизнулась.
— Приступим?
Волдеморт вместо ответа протянул ему бокал. Глядя друг другу в глаза, они выпили горькое зелье до дна, после чего пожали друг другу руки — физическое взаимодействие — важнейшая часть. Запутанная песнь из слов на древнем языке — будто бесы парадируют ангельское пение.
Огонь, пляшущий на фитильках свеч, становится алым. Вспыхивают написанные кровью символы.
Поглотить живого человека — сложнее, чем часть его души, не имеющую тела. Но это — та самая настоящая магия, о которой Регулус говорил и к которой стремился — вся жизнь ради этого мгновения величия.
Глаза Волдеморта удивленно распахиваются, когда он чувствует, что его магия не подчиняется ему — нащупав свою часть в теле Регулуса, она беснующимся потоком устремляется туда. Волдеморт пытается выдернуть руку, но ладони словно слипаются — ритуал уже начат и его не прервать.
Его губы синеют и замирают. Он не может пошевелиться.
Регулус продолжает шептать заклинания. Его буквально разрывает от наполняющей мощи.
Мгновение — и кажется, что мир вокруг сотрясся. Лишенное сил, скукожившееся уродливое тело Волдеморта грохнулось на пол. Разом потухли свечи, и зала погрузилась во тьму.
(Еще три крестража. Один из них в одной из соседних комнат — огромная склизкая змея. Регулус больше не сможет поглотить ни единой части Волдеморта — тогда его станет слишком много. Оставшиеся крестражи должны быть уничтожены).
Регулус закрывает глаза. Открывает. Кажется, что его вот-вот вывернет наизнанку от переполняющей мощи.
На дрожащих ногах, медленно, с трудом он подходит к сплетенному из костей трону Темного Лорда и садится в него. Удовлетворенно выдыхает и коряво улыбается — он есть сила, он есть тот, кто изменит ход истории.
Он — настоящий колдун в истинном понимании этого выражения.
(Один страшный монстр сменяется другим — ужасающим).
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу