История пиратки (гет)

Я русская, а это значит:

Во мне мятежная душа,

Меня не купишь за копейку

И не продашь за три гроша.

Я русская, а это значит:

Во мне течет такая кровь,

Она на подлость не способна,

Зато способна на любовь.

Я русская, а это значит:

Люблю синь неба, ширь полей,

Как на просторе кони скачут

И сказки про богатырей.

Я русская, а это значит:

На шее православный крест,

Любовь дал Бог, даст Бог удачи.

Но, главное, была бы честь.

Я русская, а это значит:

Пред родом предков я в долгу.

Я русская, а это значит:

Другой быть просто не могу.

Светлана Ковалёва

Настасья сидела на пристани и беззаботно болтала ногами в темно-синей и приятно теплой воде. Солнце ярко светило, на небе не было ни одного облачка, а темное море сливалось со светло-голубым небом где-то на горизонте. Вдалеке, с парусами, похожими на крылья большой морской птицы, шел бесконечно недосягаемый корабль. Ветер мягко шевелил волосы, и казалось, будто на самом деле это гигантский великан ласково треплет ее по голове. Она чувствовала себя сказочной героиней, принцессой, купеческой дочерью, попавшей во время шторма в загадочную заморскую страну.

— Настасья Михайловна!

Настасья как будто очнулась после долгого и хорошего сна и обернулась. По берегу шла ее сенная девушка — Прасковья; видимо, случилось что-то важное, раз отец послал за ней ее служанку, а не дождался, пока она придет сама. Настасья с сожалением подумала о том, что еще всего лишь пару мгновений назад она могла быть кем угодно, даже Василисой Прекрасной и Варварой Красой, а сейчас она должна была быть сама собой — Настасьей Михайловной, дочерью русского посла Михаила Феодоровича и вообще-то степенной московской барышней.

— Настасья Михайловна! — запыхавшаяся Прасковья спустилась с небольшого пригорка к пристани и недовольно посмотрела на свою госпожу. Настасья поднесла рукав к лицу и тихо в него захихикала — так смешно она сейчас выглядела. — Настасья Михайловна! Батюшка уж ждет вас, а вы точно меня и не слышите — сквозь землю словно провалились… А вы-то, вы-то, сударыня, знаете, что батюшка ваш по-анклийски и не кумекает даже, и без вас он как без рук.

— Ох, Прасковья!.. — протянула Настасья и сладко потянулась. Ветер все так же ласково дышал в лицо, неся с собой запахи рыбы, соли, моря и самого главного — свободы. — Прасковья! Слышу я, да идти никуда не хочется. А что стряслось у батюшки моего? Неужто страшное чего?

— Да что вы, барышня, Михаил Феодорович в здравии добром, да просил вас разыскать и передать, что… — Прасковья запнулась на незнакомом слове и с трудом продолжила: — губернатор Стид вас и батюшку вашего на пир в вашу честь приглашает.

Настасья задумалась, с видимой грустью надела на еще мокрые ноги красные сапожки и встала под зорким взглядом Прасковьи.

— А знаешь что, Прасковья? — с хитрецой в голосе спросила Настасья. Та с недоумением посмотрела на свою госпожу, пытаясь угадать, что от нее хотят. — А ведь батюшка мой английский знает, да не говорит никому — хочет, чтобы я при нем переводчицей была: так ему и спокойней, и веселей.

Прасковья даже рот приоткрыла от удивления — настолько ей удивительно было то, что почитаемый ею боярин умеет лукавить. Настасья громко засмеялась и бросилась бежать, чтобы поскорее уйти от присмотра своей служанки. Прасковья хотела кинуться за ней, но увидела, что барышня остановилась на вершине небольшого холма, с которого она только что спустилась, и наставительно покачала головой.

— Постойте же, княжна Лисянская! Вот расскажу о вас батюшке вашему, посмотрим потом, кому из нас потеха-то будет!

Настасья не выдержала, показала Прасковье язык и что есть сил побежала к дому губернатора Стида, в котором она и Михаил Феодорович остановились как его личные гости, приглашенные в Бриджтаун его величеством королем Яковом. Против королевского слова губернатор ничего не имел хотя бы потому, что иностранные послы, даже из далекой Московии, были для него каким-никаким развлечением. Настасья это прекрасно знала, знал это и ее отец, и вначале им было неприятно то, что их здесь воспринимают как экзотическое развлечение. Но пробыв здесь всего лишь один день, Настасья поняла, что хоть Барбадос и казался ей таким «островом свободы», на самом деле он был клеткой еще худшей, чем богатый дом в Москве — из дома можно было при большом желании убежать, а вот с острова можно было только уплыть, да и то практически это было невозможно — корабль, который привез их сюда по поручению короля, сейчас выполнял поручения лорда Сэндерленда на Ямайке и должен был прийти за ними в порт Бриджтауна только через две недели. Чтобы не умереть со скуки, Настасья выпросила у отца разрешение выходить на пару часов из дома, и, воспользовавшись этим, она за это время успела быстрым шагом обойти весь город, узнать про все его закоулки и сходить на пристань — там она впервые увидела Карибское море не с палубы корабля, и его вид определенно ее зачаровал. Правда, после появления Прасковьи это волшебное наваждение исчезло, но в душе остался какой-то загадочный след, оставленный всем тем, что она увидела сегодня.

Когда Настасья, растолкав половину прохожих, наконец вбежала в сад губернаторского дома (как назло стоявшего на вершине одного из холмов, окружавших город), Михаил Феодорович, уже порядком ее заждавшийся, недовольно нахмурил брови — его дочь выглядела совсем не так, как должно было выглядеть барышне: пока она бежала, она успела раскраснеться, непослушные волосы, несмотря на то, что были заплетены, все время лезли на лицо, а сам вид Настасьи говорил сам за себя — она птица вольная, и полетит только туда, куда захочет.

— Никуда не годится! — провозгласил Михаил Феодорович. Действительно, это никуда не годилось: на приеме у губернатора приличествовало быть в надлежащем виде, а вид его дочери таковым явно назвать было нельзя. Несмотря на все возможное сопротивление со стороны Насти, он взял ее за руку и потащил в отведенную ей комнату. — Когда придет Прасковья, переоденешься и причешешься — ишь ты, чучело огородное! — Настасья надула губки и, пока отец отвернулся, сделала смешную недовольную рожицу. — И вот еще что: при губернаторе и его гостях лучше молчи и говори только тогда, когда я буду говорить — не хватало еще, чтобы ты чего-нибудь ляпнула такого, после чего мне краснеть придется.

— А я когда-нибудь такое говорила? — с обидой спросила Настасья.

— Говорила, — подтвердил Михаил Феодорович. — И не раз. Вот помнишь, когда в Речи Посполитой мы были, кто сказал польскому шляхтичу, что любой, самый пропащий украинский казак в сто раз лучше, чем он? — поинтересовался он у Настасьи.

— Сам виноват! — с вызовом ответила она.

Того польского шляхтича она прекрасно помнила: он был богатым и родовитым дворянином, родственником по материнской линии знатных Радзивиллов, а кроме своего богатства и положения в обществе он еще имел и смазливую внешность, что делало его самым завидным женихом чуть ли не во всей Польше. Настасье он не нравился — для нее он был слишком высокомерным и неестественным, из-за чего в ее думах он получил прозвище «гуся». Когда он, оставшись с ней наедине, попросил ее руки, она, не раздумывая, выпалила ему все, что о нем думает, в том числе и про казаков. В ответ шляхтич немедленно рассказал обо всем ее отцу, и скандала удалось избежать только благодаря тому, что сам шляхтич не захотел портить свою репутацию участием в такой неприятной истории, хотя из-за казаков он явно на нее обиделся — слишком уж он себя считал непохожим на это украинское bydło⁽¹⁾.

Михаил Феодорович остановился перед дверью, ведущей в две комнаты, отведенные Настасье, свободной рукой открыл ее и вошел, все еще таща свою дочь за собой.

— Одень лучше сарафан, который ты в Москве носила, — красный, с жемчужной вышивкой, и кокошник не забудь — это их удивить должно, мы же люди заморские, непонятные, так пусть радуются, — сказал Михаил Феодорович после того, как плотно закрыл дверь. — И черевички надень — в этих сапогах тебе лучше не ходить, здесь женщинам не принято в такое одеваться, если только на лошадях они не едут кататься.

— Не буду я это одевать! — заявила Настасья. — В Москве меня одевали как куклу, и здесь что ли будут одевать? Не хочу и не буду!

— А ты что думаешь — просто так Софья Алексеевна в Англию меня послом отправила? — с негодованием сказал Михаил Феодорович. — Мир нам нужен, со всеми мир — а то придут басурмане, да и захватят землю нашу, как при Смуте было, — и тогда что будет? Будет нами править иль католик, иль немец-протестант, и несдобровать будет вере православной! Да и люду русскому тяжко придется, а что ж поделаешь-то? — Михаил Феодорович наставительно поднял палец вверх. — Тут мудрость нужна, ловкость придворная — а ты «не хочу» сразу говоришь. А понравимся мы боярам местным — так, считай, и мир у нас с ними будет.

— И сказать-то тебе нечего в ответ, батюшка Михаил Феодорович, — скорбно и с обидой сказала Настасья. — Всегда скажешь так, что всегда по-твоему будет. Или так — или никак. Хитер ты больно, батюшка, как лиса.

— Да уж видно, как бог дал! — Михаил Феодорович добродушно рассмеялся, вспомнив о том, что в Москве его величали боярином Лисянским, и похлопал дочь по плечу. Та дернулась и все-таки решила ему сказать, что думает про местную аристократию.

— Отец, вот смеешься ты — а из-за чего? Все они тут похожи на петухов, — Настасья старательно начала изображать походку жены губернатора Стида, дамы довольно своеобразной и прихотливой, но ужасно неприятной — вся ее красота, если когда-то она и была, высохла на солнце Вест-Индии, а характер ее оставлял желать лучшего. В последнее время она начала жаловаться на мигрень, что добавляло головной боли и переживаний не только ей, но и ее мужу. — А полковник Бишоп вообще похож на жирную свинью.

В подтверждение своих слов Настасья громко хрюкнула и руками показала фигуру полковника Бишопа. Михаил Феодорович хотел было рассмеяться — ее слова были более чем правдивы, но согласиться с ней он не решился.

— Как бы тебя не услышали господа, про которых ты говоришь, — предупредил он. — Вспомни Анджея Моравецкого, польского шляхтича, да казаков — тогда и смейся. Только как бы мне потом плакать из-за тебя не пришлось.

Настасья отмахнулась от слов батюшки как от назойливой мошки — чтобы изменить ее мнение о миссис Стид и о полковнике Бишопе, нужно было много больше, чем просто слова ее отца. Миссис Стид уже неотвратимо получила прозвище «курицы», а полковник Бишоп — «свиньи». Впрочем, это делало им большую честь: задолго до этого боярин Долгорукий стал называться «кабаном», что, по мнению Настасьи, было самым обидным прозвищем, когда-либо ею данным.

— И все-таки, надо тебе на обед идти, надо. Не могу же я тебя не представить — да и принято у них здесь, чтобы девушка на пиру была. Это у нас только пир — не девичье дело.

Настасья задумалась: на обеде, который устраивал губернатор, будут все те, кто был ей лично неприятен — и его жена, и полковник Бишоп; с другой же стороны в любой момент можно будет сослаться на плохое самочувствие и беспрепятственно закрыться в своей комнате.

— Но если мне не по нраву что будет, то я сразу уйду — сам говоришь, не девичье это дело! — с вызовом сказала Настасья. Михаил Феодорович согласно кивнул.

— Да только веди себя прилично — чтоб не позорится мне перед… — он оборвался, потому что в дверь настойчиво постучали. — Входите!

На пороге возникла Прасковья, испуганная тем, что барышня опять куда-то запропастилась. Настасья поморщилась — по милости батюшки ей предстояло претерпеть все это ненужное переодевание и превращение в безвольную куклу, что, по представлениям девушки, было в сто раз страшнее любой самой страшной пытки. Михаил Феодорович подошел к дверям, остановился рядом с Прасковьей и что-то прошептал ей, потом оглянулся, чтобы посмотреть на Настасью и на всякий случай наставительно погрозить ей пальцем, после чего он вышел из комнаты, оставляя дочку на попечение служанки. Прасковья по приказанию барина немедленно взялась за дело: натаскала из кухни горячей воды и заставила Настасью вымыть в ней лицо и руки, расчесала ее непослушные густые волосы и заплела из них длинную тугую косу, и чуть ли не силой переодела барышню из простого крестьянского платья, в котором она вышла в город, в красный сарафан, расшитый золотом и жемчугом, и такого же вызывающего цвета кокошник.

— Вот, княжна Лисянская! — с гордостью сказала Прасковья и подала Настасье зеркало, чтобы та полюбовалась на плоды ее трудов. — Теперь вы такая красавица, что любой здешний лорд от вас глаз не оторвет!

Подождав, пока Настасья насмотрится на себя в зеркало, Прасковья достала откуда-то баночку с сурьмой и слегка подкрасила ею брови и ресницы барышни, после чего Настасья почувствовала себя полностью экипированной и готовой ко всему⁽²⁾. Она вышла из своей комнаты под восхищенный вздох Прасковьи и направилась к гостиной — именно там собирался дать обед в их честь губернатор Стид. Около двери ее ждал отец — видимо, в целях конспирации не решавшийся войти в общий зал.

— Батюшка, это обязательно? — Настя пожалела, что согласилась на уговоры отца — из гостиной уже раздавался неприлично громкий смех полковника.

— Похоже, что да, — ответил Михаил Феодорович.

Они вместе зашли в гостиную, и только начавший рассказывать что-то полковник Бишоп оборвался на полуслове. Помимо губернатора, его супруги и полковника на обеде присутствовали еще пару человек и одна дама, которых Настасья никогда не видела, что ее очень сильно смутило — она опустила глаза в пол и старалась ни на кого не смотреть: она чувствовала, что все неприлично долго рассматривают и ее, и ее странный по местным меркам костюм.

— Здрави буди, губернатор Стид, — проговорил Михаил Федорович с ужасным акцентом.

— Доброго дня, господин Майкл, — губернатор все еще смотрел на Настасью, но после очень злобного взгляда миссис Стид он как будто опомнился и вежливо спросил: — А это ваша дочь, сэр? Вы умеете удивлять — совсем непохожа на ту девушку, которую я впервые встретил в порту.

Полковник Бишоп, которого так внезапно оборвали во время разговора, с каким-то странным видом посмотрел на девушку, от чего та почувствовала желание немедленно убежать куда-нибудь, например, в комнату к Прасковье.

— Да, господа, позвольте вам представить дочь мою — её зовут Настасья Михайловна, — ответил Михаил Феодорович; Настасья из уважения к хозяевам поклонилась на русский манер до земли; на лице же губернатора и его гостей появилось недоумение: мало кто понимал, как такое имя вообще можно выговорить.

— Прошу называть меня Анной⁽³⁾; думаю, это вас не затруднит, — поспешила сказать Настасья.

— Приятно познакомиться, — губернатор встал, чтобы по местному обычаю подойти к ней и поцеловать ей руку, и Настя поневоле улыбнулась, но, когда она почувствовала на себе взгляд супруги губернатора, ее улыбка заметно увяла. — Хочу представить вам моих гостей: это мистер Скотт — один из богатейших людей нашей процветающей колонии, — грузный мужчина средних лет, представленный губернатором, встал со своего места и поклонился, — мистер Танлей, один из офицеров нашего форта, — молодой человек в военном мундире, в отличие от мистера Скотта, не поленился встать, подойти к Настасье и по примеру губернатора поцеловать ей руку; Настасье в ответ пришлось ему улыбнуться, что мистер Танлей воспринял как благоволение в его сторону, — и мисс Арабелла Бишоп — племянница нашего уважаемого полковника, которого вы уже знаете, — губернатор взял Настасью за руку и усадил на место рядом с незнакомой изящной девушкой, оказавшейся племянницей полковника Бишопа. Она ничего ей не сказала — но Настя чувствовала, что Арабелле было бы очень приятно если не подружиться с ней, то по крайней мере поговорить.

Михаил Феодорович, после всех представлений и поклонов, как гость сел по правую руку от губернатора, и тот в знак уважения налил ему красного вина, рассказывая о лучших французских винодельнях, с которых он его получает. Отец прикидывался, что ничего не понимает, и только иногда важно кивал головой, но губернатору было достаточно и этого, и он с видным удовольствием после вина начал рассказывать о лошадях и о ужасных дождях, бушевавших здесь пару месяцев назад. Слуги приносили и уносили разные заморские яства, но почему-то именно сейчас Настасье есть не хотелось. Она попыталась было встать, но была остановлена строгим взглядом отца — и осталась сидеть на месте, слушая глуповатую болтовню губернатора. Арабелла, сидевшая рядом, хотела с ней заговорить, но почему-то не решалась — Настасья подумала, что причиной этому мог быть только полковник Бишоп: ее соседка не хотела, чтобы тот случайно, а, может быть, и специально подслушал их возможный разговор.

— И чем, собственно, может грозить нам Испания? — тем временем хвастливо говорил губернатор, обращаясь одновременно ко всем, но делая акцент преимущественно на Михаиле Феодоровиче. — Я только что разговаривал с капитаном «Прайд оф Девон», который зашел в наш порт около часа назад — пара испанских галеонов навязала ему неравный бой, который он с честью выдержал: один был потоплен, второй — трусливо сбежал. Так что вся эта хваленая испанская угроза — всего лишь пыль перед великой британской державой!

Настасья чуть не засмеялась — было ясно, что губернатор, стараясь произвести на них впечатление, явно переусердствовал. Со слов везшего их сюда капитана, довольно прямолинейного человека, она узнала, что в крае процветают пиратство и каперство — не так давно испанские колонии беспокоили Морган, л’Оллонэ и еще с десяток знаменитых флибустьеров. Испанцы отвечали тем же — нередко они атаковали английские и французские колонии, а их жестокость, как говорил капитан, порой превосходила даже жестокость самого Моргана. Впрочем, утверждал капитан, под знаменем Британии русским послам бояться нечего — англичане их защитят, чего бы им этого не стоило. Когда он рассказывал все это, Настасье показалось, что это всего лишь одни из многочисленных морских баек, но по прибытии сюда она расспросила прислугу обо всем, что услышала; почти все решили промолчать, кроме старого негра-грума, подтвердившего эти истории, но также заявившего, что бояться им абсолютно нечего. Тем не менее угроза, хоть и абсолютно абстрактная, существовала, из-за чего губернатору следовало получше выбирать выражения, в которых он описывал текущую ситуацию.

— Вы сегодня совсем ничего не съели, — неожиданно прозвучал чей-то женский голос, явно обращенный к Настасье. Она опасливо покосилась в сторону и увидела ту самую девушку, Арабеллу, которая смотрела на нее каким-то совершенно непередаваемым взглядом — полуласково, полунасмешливо.

— Я уверена, что все вкусно, но есть что-то не хочется, — осторожно ответила она. Арабелла дружелюбно улыбнулась и наклонилась к ней так, чтобы никто не смог услышать ничего из того, что она скажет.

— Если вы не против, то давайте покинем господина губернатора, — тихо прошептала она. — Я бы с удовольствием побеседовала с вами, но я не хочу, чтобы все знали, о чем мы будем говорить.

Настасья кивнула, и, отодвинувшись от своей соседки, достала из рукава платок и приложила его к губам. Мистер Танлей, до этого внимательно слушавший губернатора, отвлекся от его болтовни и обеспокоенно посмотрел в её сторону.

— Вам плохо, мисс? — участливо спросил он. Губернатор прервался и тоже посмотрел на Настасью. Михаил Феодорович строго взглянул на нее, напоминая ей о том, что она обещала вести себя разумно.

— Да, сэр, — Настасья постаралась придать своему лицу грустное выражение. — Мне худовато сегодня — я бы осталась с вами, господа, но, если вы мне разрешите, я бы откланялась…

— Конечно, мисс Анна, — быстро согласился губернатор. — Я понимаю — для вас должно быть непривычно… такое общество, — губернатор неприятно захихикал, вкладывая какой-то тайный смысл в свою фразу, но никто его шутку не поддержал. Настасья поспешила выскочить из гостиной, предварительно поклонившись. Арабелла, хотевшая выйти вслед за ней, поднялась, но ее остановил губернатор, который попросил сыграть что-нибудь для иностранного гостя на модных тогда клавикордах.

Настасья же, быстро дойдя до своей комнаты, зашла в нее, с силой захлопнула дверь и, не раздеваясь, бросилась на кровать. Она ждала Арабеллу или хотя бы слугу с вестью от нее сначала десять минут, потом двадцать, а через полчаса в ее комнату без стука вошел Михаил Феодорович.

— Почему ты ушла, Настасьюшка? — спросил он. Михаил Феодорович не хотел на нее ругаться без причины, а причина, из-за которой она ушла без его разрешения, определенно была. — Мне без тебя трудновато было — никак губернатору не сказать, что идти мне пора. Сам хоть догадался, и на том спасибо…

— Скучно мне стало, батюшка! — не отрывая лица от подушки, сказала она. — Губернатор говорит и говорит без умолку, полковнику Бишопу я не нравлюсь, как и жене губернатора, да и девушка, которая там была…

— Девушка? — спросил Михаил Феодорович, стараясь припомнить эту самую девушку. — Девушка — Арабелла Бишоп, верно?

— Верно, — подтвердила Настасья. — Она со мной поговорить хотела, да не смогла почему-то — я ее ждала, ждала, а пришел ты, Михаил Феодорович.

— Ну что ж, в другой раз и поговоришь — нечего было убегать только за этим, — он недовольно покачал головой, а потом сказал: — Все бы вам, девкам, болтать да стрекотать — ни до чего дела нету!

— А ты, батюшка, за собой следи! — ответила Настасья из-под подушки.

— Ишь ты, зубастая какая! — удивился Михаил Феодорович, потом задумчиво погладил бороду и рассмеялся. — Ну, бывай, доченька — пойду я к себе: Софья Алексеевна, царевна наша светлая, просила от меня за каждый день ей писать, так не знала она, что пригласят нас в такую даль; вот как приедем в Москву, так я все грамоты сразу и отдам, чтоб сподручней было… А ты пока найди свою Арабеллу — вот тебе и подруга найдется, чтоб не скучно тебе было.

Михаил Феодорович вышел, все еще бормоча что-то себе в бороду, а Настасья задумалась: преимущественно ее мысли были заняты той самой Арабеллой Бишоп, которая пока еще непонятно что из себя представляла. Хотя по ней было видно — она не одна из жеманниц Сент-Джеймского двора, с которыми довелось встретится Настасье, и не одна из тех луноликих боярынь, которые всегда неотступно следовали за ней, как и за любой девушкой из богатой московской семьи. Что-то тянуло к ней — хотя бы то, как она начала с ней разговор. И все же… Что-то страшное нависло над ними, и почему-то Настасье казалось, что это будет не столько страшно, сколько судьбоносно.

1) С польского — крупный рогатый скот. В переводе на русский не нуждается… Словечко прихватизировано из «Тараса Бульбы».

Вернуться к тексту

2) По моде допетровских времен незамужние девушки красили лицо белилами (не знаю точно, как они назывались), подводили брови сурьмой и подкрашивали красным щеки. Также эталоном красоты являлось полноватое тело, говорившее о высоком положении невесты, и широкие бедра.

Вернуться к тексту

3) В английской транскрипции Анастасия часто превращается в Стейси или в Анну. Для примера: в мультфильме «Анастасия» главную героиню зовут Анастасия, но ее уменьшительно-ласкательное имя в оригинальной озвучке не Настя, а Аня.

Вернуться к тексту

Примечания:

Надеюсь, что в главе не так много очепяток... приятного прочтения:)

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

М. Ю. Лермонтов

— Когда я тебя впервые увидела, то подумала, что ты — одна из тех заносчивых леди, которые думают, что они умнее, чем кто-либо другой, — доверительно сказала Арабелла и улыбнулась. Настасья тоже улыбнулась — видимо, красный сарафан и туго заплетенная коса сделали свое дело, и она и вправду стала похожа на типичную московскую барышню. Хотя что еще могла подумать английская леди при виде такого огненного чуда?

— Если честно, то я подумала то же самое и про тебя, — в ответ на откровенность сказала Настасья. — Слишком в памяти у меня запечатлелось мое путешествие в Англию — мне казалось, что все англичанки такие… И англичане тоже. Холодные и гордые. Неестественные.

Арабелла засмеялась, представив своего дядю в таком амплуа — холодном и гордом. Выходило довольно забавно: полковнику Бишопу явно не хватало ни холодности, ни гордости. Да и все другие плантаторы, которых она знала, тоже не поддавались такой характеристике. Холодные и гордые — это, наверное, про тех, которым не чужд Сент-Джеймский двор… Арабелла слишком давно покинула Англию, чтобы знать, какие они — настоящие англичане из далекого королевства.

— Холодность и гордость — это этикет, Анна. У нас не принято показывать свои эмоции и общаться друг с другом слишком… Слишком, — закончила Арабелла. — А у вас в Московии разве не так? — с любопытством спросила она.

— Я бы сказала, что и не так… — задумчиво ответила Настасья. У отца была любимая поговорка «слово за слово, кулаком по столу», описывающая любое его времяпрепровождение среди русских бояр, в большинстве своем не приближенных к царевне Софье Алексеевне. Михаил Феодорович любил говаривать, что с русскими вроде как все проще — и договориться, и выпить. Свои, говорил Михаил Феодорович, они и есть свои, а с чужими — пойди ещё разберись, какие они… — Ну, не так у нас в Московии все, а что не так — объяснить сложно как-то. Своё что-то у нас, родное, и со своими нам как-то… привычней, что ли? Не знаю, как тебе и объяснить.

Арабелла недоверчиво хмыкнула и сделала вид, что рассматривает открывавшийся вид на лазурное море. Хотя Настасья знала, что ее собеседница, скорее всего, обиделась, потому что подумала, что она говорит нечестно, но вид с холмов открывался действительно красивый — плантация полковника Бишопа, как и все остальные, возвышалась над городом и над бухтой, поэтому, недалеко отъехав от нее, девушки могли наблюдать замечательную картину, когда зеленые заросли пальм перетекали в Бриджтаун, а Бриджтаун — в светло-синее море.

— А здесь красиво!.. — восхищенно сказала Настасья. Арабелла надула губки — она все же ждала чего-то большего — и грациозно села на лошадь. Собственно, и ехали они обе в город, но ехали до тех пор, пока сама Арабелла не предложила остановиться именно здесь.

— Мисс Анна, вы заставляете меня ждать! — нетерпеливо сказала Арабелла. Наверное, она еще злилась, возможно даже, что и справедливо, но сейчас Настасье хотелось хотя бы еще чуть-чуть посмотреть на вид, открывавшийся перед глазами. Она заметила, что, куда бы она не приехала, все и везде было по-своему, не так, как в Московском государстве. На родине были темно-зеленые дубравы и хвойные леса; в Английском королевстве все было каким-то светло-голубым, туманным, и природа вся казалась больной и чахлой; а здесь… все было разноцветным, светящимся, волшебным… одним словом — заморским. Чудо чудное, как сказал бы отец. Настасья вдохнула соленого морского воздуха — его нес свежий ветер — и под строгим взглядом своей новой подруги вскочила на лошадь. Арабелла молча повернула своего скакуна и под бдительным контролем двух негров поехала по дороге, ведущей в Бриджтаун. Настасья, бросив последний взгляд на мирно плескавшееся море, поспешила за ней — помириться с Арабеллой ей хотелось как можно быстрее.

— Не нужно на меня обижаться, мисс Бишоп, — тихо сказала Настасья, подъехав к ней настолько близко, насколько это было возможно. — В Москвии девушки все время сидят взаперти — у нас не принято показывать жен и дочерей на людях. Так что, если бы не мой батюшка, сидела бы я в московском доме и ждала, пока меня выдадут замуж. Тебя, Арабелла, никто замуж выходить не заставляет, — с укором сказала Настасья.

— Мой дядя когда-то уважал моего отца, — задумчиво и значимо ответила Арабелла — видимо, эта тема ее очень сильно волновала. — Когда моего отца не стало, он и ко мне стал относится с некоторым почтением — насколько это возможно при его характере. Поэтому решение о моем замужестве принимаю только я — и мой дядя здесь не властен указывать, что мне делать. А твой отец заставляет тебя выходить замуж?

— Нет, не заставляет. Но сейчас мне еще шестнадцать, а скоро будет семнадцать, восемнадцать… Все скажут, что мне и замуж пора — они и жениха найдут, и сватов, а то, что жених будет старше меня на двадцать лет или некрасив собой, так это уже мое горе.

Арабелла тяжело вздохнула, подумав, что ей уже двадцать пять и замуж она совсем даже не хочет, а кто-то только в семнадцать становится невестой.

— А у тебя был жених? — с плохо скрываемым любопытством спросила Арабелла.

— Ко мне много женихов сваталось — кто-то мне не понравился, кто-то моему батюшке. Но батюшка говорит, что коли мне кто приглянется, то, значит, судьба моя такая — быть его женой, — притворно-грустно и мрачно сказала Настасья, в душе улыбаясь своим словам, зная, что Арабеллу они должны были глубоко поразить.

— Значит, ты фаталистка? — поинтересовалась Арабелла. — Надеешься на судьбу?

— Надеюсь я только на Бога, — возразила Настасья. — А судьба — это лишь пути, по которым идут его создания. Захочет он — и в Сибирь я пойду, а захочет — и замуж. Все в руках Господа нашего — и не человеку вершить чьими-то судьбами.

— Любопытно… — Арабелла осторожно оглянулась назад и увидела все тех же двух негров, следующих за ними. — Хочешь, я покажу тебе Бриджтаун? — внезапно спросила она. За полторы недели, проведенные здесь, Настасья успела исходить этот город вдоль и поперек — и все же узнать что-то интересное из уст девушки, всю жизнь прожившей здесь, было слишком заманчиво.

— Хочу, но твой дядя просил нас навестить губернатора… и губернаторшу, — ответила Настасья.

— Мистер и миссис Стид могут и подождать нас немного, — тихо сказала Арабелла. — Я хочу познакомить тебя с одной примечательной особой… Боюсь, что скоро она уедет в Спейгстаун, и ты упустишь прекрасную возможность познакомиться с кем-то помимо семейства губернатора и их постоянных визитеров.

— И как зовут эту примечательную особу? — с сомнением осведомилась Настасья, прикидывая, насколько бегство с Арабеллой подорвет отношения ее отца и губернатора.

— Мэри Трэйл; она дочь крупного плантатора из Спейгстауна, — со смешинкой в глазах ответила Арабелла. — Когда мы были еще детьми, мы часто проводили время вместе — она долгие годы была моей единственной подругой. Я думаю, что она тебе понравится.

Настасья знала, что Михаил Феодорович будет очень недоволен — он всегда был недоволен, когда его дочь вытворяла что-то уж совсем невообразимое. А еще она знала, что впервые за столько лет она встретила родственную душу, и соблазн познакомиться с еще одной был почти непреодолимым.

— Хорошо, — согласилась Настя. — Но с одним условием: оправдываться перед губернатором будешь ты.

Арабелла радостно засмеялась, забыв о том, что всего лишь пару минут назад обижалась на собеседницу, и пустила лошадь вскачь. Настасья сделала то же самое и краем глаза увидела, что негры, дернувшиеся было за ними, передумали бежать за несущимися лошадьми и присели на корточках, не очень справедливо полагая, что если их хозяйку какая-то нечистая понесла куда-то не туда, то, поплутав, через некоторое время она вернется обратно. Насте вдруг стало жалко их: она догадывалась, что полковник Бишоп, если узнает об этом, сильно их накажет, но она надеялась, что Арабелла не допустит этого — хотя бы потому, что в их бедах будет виновата лично она.

Уйдя в свои мысли, Настасья и не заметила, как неожиданно начался город — из пальм вдруг выросли деревянные хибары, и Арабелла еле успела осадить лошадь, чтобы не влететь в пожилую негритянку. Та пробормотала что-то — наверное, извинения, а может быть, и проклятия — и быстро скрылась в одной из лачуг, а Настасья нахмурилась и остановила лошадь — ехать быстро ей, определенно, нравилось, но затаптывать людей, пусть и негров, было не по-христиански.

— Поедем медленнее, — сказала Арабелла, все еще думая о том, что едва не задавила человека. — Дядя всегда говорил, что негры — это не люди, это звери, — проговорила она, потом, подумав, продолжила: — Он ко всем людям относится как к животным; к испанцам, рабам и неграм — как к животным, которых нужно или убивать, или заставлять работать, а к остальным — как к животным, которые живут рядом с тобой, говорят тебе что-то, но на слова которых не стоит обращать большого внимания.

— Твой дядя слишком жесток — и как ему совесть позволяет быть таким? — поразилась Настасья.

— У него ни совести, ни искренней веры, только алчность и жажда наживы, — с неприятием сказала Арабелла. — Но как бы то ни было, отец завещал мне почитать его как родного отца, поэтому я отношусь к нему с уважением — ровно с тем, которое мне диктуют правила приличия.

Правила приличия… Настасья знала, какие они — эти правила приличия, коверкающие душу человека и ведущие его на ложный путь. Не было ничего ценнее христианской любви ко всем ближним своим, но правила приличия и этикет, изменяя ее в свою пользу, давали понять, что к людям одного с тобой положения нужно относиться уважительно, а к людям более низшего — пренебрежительно, что чернокожие — не люди, а звери, что люди не одной веры с тобой — еретики, которые ничем не лучше негров. Это было пошло, это было неправильно, и душа Настасьи протестовала против этого — но, к несчастью, никто бы не прислушался к ней, а если бы кто и уловил пару ее фраз, то возразил, что христианская любовь распространяется только на собратьев по вере, и то не всегда, что негры — потомки Хама, которые должны служить всем другим народам за грехи своего праотца, и что нечего молодой девушке думать о таких вещах — лучше бы она в храм сходила да Богу помолилась, а не глупости всякие говорила. Насте стало грустно: возможно, эти некто, упорно возражавшие ей, были в чем-то и правы, но что-то внутри неё не позволяло ей принять эти такие прописные истины. Слишком они были не библейскими, не христианскими, а для Настасьи это было гораздо важнее, чем мнение окружавших ее людей.

— Смотри, Анна, корабль! — воскликнула Арабелла, тронув Настасью за плечо и указав рукой на залив. К гавани действительно приближалось величавое судно под гордым английским флагом; тонкость его очертаний и легкость линий поразили, видимо, не только Настасью, и Арабелла, удивленная несколько больше обычного, всматривалась в них, думая о том, какой английский лорд мог посетить их скромный остров на таком корабле. — Может, его прислали за вами? — предположила Арабелла, вспомнив, что срок пребывания русского посла и его дочери в Бриджтауне скоро подойдет к концу.

— Не думаю, — ответила Настасья, в голове рисуя «Державную Мэри», которая привезла из сюда. Она была серой, несколько мрачноватой и нисколько не походила на тот фрегат, который медленно заходил в гавань Бриджтауна. — Плохое у меня предчувствие, — сказала Настя. — Давай лучше поедем к господину губернатору — я уверена, что он и так нас уже заждался. А еще мой батюшка там… ему будет спокойней, если я буду вместе с ним.

— Как хочешь, — пожала плечами Арабелла. — Но только потом, если ты вдруг будешь об этом жалеть, я… — она осеклась, потому что увидела, как корабль неожиданно заволокло дымом; через секунду до них долетел звук выстрела. Испуганная лошадь Настасьи встала на дыбы, и девушка, схватившись за узду, еле удержалась от того, чтобы упасть. Пытаясь успокоить и лошадь, и саму себя, Настасья, закрыв глаза, зашептала молитву, прося Господа о милости к ней. Когда же она открыла их, то обнаружила вокруг себя толпу незнакомых людей, которые, встревоженные выстрелом, выбежали из близлежащих лачуг. Арабелла же, гарцующая рядом с ней, напряженно всматривалась в клубы дыма, гадая, кто мог сейчас стрелять по форту и разносить его в груду камней. Правда, когда корабль вновь показался над водной гладью, разворачиваясь левым бортом к молчавшему форту, ответ на этот вопрос стал очевидным: вместо английского флага уже развевался желто-пурпурный стяг, и национальность команды перестала быть какой-то загадкой. — Испанцы! — изумленно прошептала Арабелла.

Настасья попыталась связать в голове воедино все, что она знала об испанцах, кораблях и испанских кораблях, а также все байки, поведанные ей суровым английским капитаном, и сделала довольно простой вывод: судно, принадлежащее Испании, сейчас разнесет форт в щепки, а после высадит алчных и жестоких матросов на берег, которые будут грабить и убивать всех, кого смогут достать. В городе кто-то догадался поднять тревогу и начать бить в барабаны, как будто и так всем не было очевидно, что на английскую колонию напали. Настасья взглянула наверх, туда, где возвышался дом губернатора Стида.

— Мой батюшка сейчас там… — тихо сказала она. Арабелла, наклонившись к ней, пыталась сквозь шум расслышать то, о чем говорит её спутница. — Мне надо к отцу! — уже громко сказала Настасья. — Я поеду к губернатору, а ты езжай обратно на плантацию дяди — там все равно будет безопасней, чем в городе! — Арабелла, помрачнев, хотела ей что-то возразить, но Настасья приложила палец к губам, заставив ее замолчать. — Я приеду к тебе, как только смогу! — пообещала она. В этот момент корабль дал по форту второй залп, и лошадь Настасьи, испугавшись второго залпа так же, как и первого, понесла ее прочь от англичанки. Та пыталась что-то прокричать ей, но Настасья не смогла расслышать ее слов; ей оставалось надеяться, что это были просто слова поддержки, а не предостережения от какой-либо еще напасти.

Еле справившись с тем, чтобы направить лошадь вверх по склону холма, к резиденции губернатора, Настя ненароком стала приглядываться к людям на улице, которые вооружались всем тем, что было у них под рукой. Их лица говорили об одном: им не страшно было умирать под пулями испанцев, а это значило, что безнадежность положения англичан была очевидна и простым горожанам. Впервые Настасье стало страшно за свою жизнь и, что более важно, за жизнь своего отца. Испанцы были известны своей фанатичной католической верой, и если даже протестанты-англичане казались им неисправимыми еретиками, то кем же, по их мнению, должны были быть православные русские? А если им вдруг хватит совести убить ее отца, то она боялась и представить, что могло в таком случае ждать ее саму… Поэтому, влетев в губернаторский дом и даже не заметив, что привычной прислуги на месте не оказалось, Настасья сразу поспешила к комнатам отца; там батюшки не было, и девушка, поразмыслив, где он мог сейчас находиться, решила пойти в обеденный зал — там, скорее всего, и был губернатор Стид вместе со своими приближенными, и там Настасья надеялась найти Михаила Феодоровича. Пройдя по пустующим коридорам и услышав уже третий за сегодняшний день выстрел, Настасья оказалась рядом с дверью в столовую. За ней отчетливо слышались мужские голоса, и Настя, не удержавшись, перекрестилась и постучалась в нее. В ответ на стук предложения войти не последовало, поэтому она, не дожидаясь его, вошла без разрешения. Здесь она обнаружила губернатора Стида и трех незнакомых мужчин в военной форме, которые при виде Настасьи вздохнули с облегчением, и своего отца, примостившегося на кресле рядом с камином.

— Настенька! — прошептал Михаил Феодорович, привстав с кресла и неотрывно смотря на дочь. Настя бросилась к нему и обняла его так крепко, как не обнимала еще никогда. Батюшка, крепко поцеловав ее в лоб, взял ее за руку и строго посмотрел в ее синие глаза. — Настенька! Слушай меня, дочка! Нельзя тебе здесь оставаться; возьми лошадь и беги отсюда скорее — на плантации, а там, если удасться, уходи в Спейгстаун… Там мы и встретимся вскоре.

— А как же ты, батюшка? — со страхом проговорила Настя. Она поняла, что отец хотел остаться здесь, в Бриджтауне, но она не понимала, зачем ему это: ведь он не мог не догадываться о том, какая участь его может ожидать… — Уезжай со мной, батюшка! — взмолилась она. Михаил Феодорович отрицательно покачал головой. — Пожалуйста, отец! — Настасья, не выдержав, упала перед ним на колени. Он не мог так поступить, не мог оставаться здесь! Это было неправильно, она чувствовала это, но не могла излить всю душу перед отцом — на них сейчас смотрели губернатор и его подчиненные, а Настасья даже в такой безвыходной ситуации хотела сохранить свое достоинство.

— Нет! — с болью в голосе отозвался Михаил Феодорович. — Как русский посол я должен остаться здесь. Все, кто мог, уже узнали, что я здесь, да и не по-русски это как-то — от опасности бегать… а вот о тебе знать вряд ли могут. Так что уезжай, дочка, уезжай, а я как-нибудь и сам здесь справлюсь: не нелюди же испанцы, ведь христиане, как и мы…

Настасья глотала слёзы, не зная, что сказать в ответ отцу, — в голове было пусто, в ушах звенело, и казалось, что мир расплывается перед глазами, превращаясь в какую-то бесформенную массу.

— Уезжай, — как сквозь толщу воды проговорил Михаил Феодорович. — Беги, дочка, беги…

Не видя ничего вокруг себя, Настасья почти наощупь спустилась вниз и, оглядевшись и найдя свою мирно пасущуюся лошадь, погладила ее по волнистой и мягкой гриве. Где-то вдалеке уже гремели выстрелы — слишком громкие для резиденции губернатора, которая предназначалась скорее для отдыха, нежели для работы. С высоты можно было видеть, как маленькие люди, бегущие по узким улочкам, пытаются собраться в какое-то подобие военного строя и начать маршировать в сторону предполагаемой высадки испанского десанта, и Настя, смотря на все эти нелепые попытки, вспомнила об отце, перекрестилась и попросила Бога быть милостивым к нему, с трудом забралась на лошадь и пришпорила ее. Та послушно загарцевала в только ей известном направлении, и Настасья поняла, что ей одно и остается: отдаться на милость провидения и положиться на руку Господа. Она отпустила поводья и закрыла глаза, надеясь на то, что все лучшее в ее жизни еще впереди.

Примечания:

Из книги Эксквемелина и из всемогущего Интернета узнала прелюбопытнейшую вещь — д'Ожерон умер за одиннадцать лет до предполагаемого прихода Блада на Барбадос. Но прочитав биографию сего прославленного французского губернатора, вы сможете убедиться, что, существуй Блад на самом деле и умри д'Ожерон чуть попозже, пиратствовали бы они вместе — друг друга они стоят:)

Возможно, герои в главе несколько идеализированы — это всего лишь авторское восприятие:)

Если вы наткнётесь на очепятку — ПБ всегда открыта для вас:)

Углубясь в неведомые горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище,

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости.

Николай Гумилёв

Михаил Феодорович сидел на мягком кресле в обеденном зале, в данный момент ставшем опорным пунктом всех принимаемых по обороне Бриджтауна решений, и задумчиво рассматривал из окна гавань и казавшийся таким маленьким красный корпус корабля, от которого отделялись черные точки, смутно напоминавшие ползущих тараканов. Канониры судна, обеспечившие испанцам такое важное стратегическое преимущество, пока их лодки-тараканы приближались к порту, дали по нему залп, а там, как небезосновательно подозревал Михаил Феодорович, сосредоточились главные силы барбадосской милиции. Пока же от нее и от английских поселенцев оставалась кровавая каша — а после попадания в них ядра ничего другого уже остаться не могло — губернатор решал критически важный для себя вопрос: остаться ли ему в колонии или бежать в Спейгстаун.

Общество, собравшееся сейчас у мистера Стида, имело довольно консервативные взгляды — в основном по поводу своего кошелька, поэтому настаивало, чтобы губернатор остался в городе и заплатил часть выкупа за Бриджтаун из своих средств. Супруга же губернатора, настроенная куда более пессимистично, ратовала за немедленный отъезд ее и ее мужа и за невмешательство в их семейные финансовые дела со стороны присутствующих джентльменов. Михаил Феодорович устало потер виски: вопрос этот стоял на повестке уже целых полчаса, и ни к какому соглашению стороны пока что не пришли — а это значило, что громкие и резкие возгласы жарко спорящей миссис Стид прекратятся тогда и только тогда, когда в резиденцию губернатора ворвутся испанцы. В конце концов, не выдержав этой несколько гнусной грызни, никем не замеченный, а если и замеченный, то не остановленный, Михаил Феодорович вышел из столовой, тихо прикрыл за собой дверь и по гулким пустым коридорам пошел к своим комнатам. За те месяцы, которые он провел в Англии, он сделал для себя один неутешительный вывод: большая часть англичан была упряма как быки, поэтому извечные споры среди них были делом обычным; для Михаила Феодоровича, привыкшего к бесконечным интригам всех дворов Европы и никогда ни с кем не спорившего (понимая, что в большинстве случаев это абсолютно бесполезно, а может быть даже и неполезно в принципе), английские перебранки составляли наискучнейшее зрелище, когда-либо им виденное, посему губернатор Стид и его жена, сами того не подозревая, стали для русского посла объектом презрения: политика, по мнению Михаила Феодоровича, была тонким искусством, которое понять способны лишь немногие избранные, и губернатор Стид, каким бы замечательным человеком он не был, в число избранных входил едва ли.

Несколько мрачные мысли Михаила Феодоровича прервал женский плач. Он прислушался: на миг ему показалось, что это плачет Настасья, но, судя по всхлипам, женщина была гораздо старше, чем его шестнадцатилетняя дочь. Тем не менее плакали совсем рядом, а, если быть точнее, за дверью его комнаты. На минуту Михаил Феодорович нахмурился и спросил себя, кого могла принести к нему нелегкая в такой час, но потом вспомнил: Прасковья осталась в губернаторском доме, несмотря на то, что он уговаривал ее уехать с Настенькой — она ни за что не хотела оставить своего барина «на растерзание басурманам». Михаил Феодорович, все еще недоверчиво слушая чей-то плач, тихо приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату, служившую ему кабинетом. На полу действительно полулежала-полусидела Прасковья, которая вытирала слезы платком и о чем-то сама себе жалобно причитала.

— Тьфу ты, чур меня! — громко сказал Михаил Феодорович, рассердившись то ли на себя, то ли на сенную девку, быстрыми шагами пересек комнату и постучал три раза кулаком по деревянному столу. Прасковья затихла и пару раз шмыгнула носом.

— Ой, Михаил Феодорович! Что же будет-то с нами? Неужто Бог нас оставит в минуту такую? Ой, беда-то, беда-то какая! — всхлипывая, начала Прасковья, поминутно крестясь и переводя взгляд на небо. Михаил Феодорович, только что избавившийся от миссис Стид, совсем не был настроен выслушивать её стенания, но, постаравшись не обращать на нее внимания, он сел за стол и принялся писать ежедневный доклад к Софье Алексеевне — так он решил скоротать время до тех пор, пока некий испанский капитан не войдет в дом губернатора и не скажет, кто тут хозяин — а это рано или поздно все равно должно было случится.

Не имея привычки сидеть сложа руки, Михаил Феодорович все время трудился, стараясь угодить всем тем, от кого он зависел, и подать всем тем, кто зависел от него. Он не любил авантюристов, предпочитая рискам просчитанные планы, а когда внезапно в своей дочери он обнаружил жажду приключений, он отнесся к этому строго, сразу внушив Настасье, что такое поведение до добра ее не доведет. Конечно, она мало его слушала, но Михаил Феодорович не переставал надеяться, что в конце концов она одумается и примет его наставления близко к сердцу, но пока у нее в голове был только ветер и шум волн, что уже само по себе донельзя разочаровывало ее отца…

Михаил Феодорович, огладив бороду и задумчиво взглянув на Прасковью, взял перо и с тяжелым сердцем принялся в грамоте подробно описывать текущее положение дел в английской колонии. Немалое место в его рассказе было уделено губернатору Стиду как представителю недалекой власти Английского королевства на местах, а также осторожному намеку на то, что Российскому государству на союз с королем Яковом надеяться не стоит, и, если уж на то пошло, мир с Речью Посполитой был бы политически гораздо более выгоден России. Потом Михаил Феодорович отложил перо и задумался о Насте — прошло уже часа два в с тех пор, как она уехала из губернаторского дома; за эти два часа она должна была успеть доехать до плантаций, а то и вообще убежать из города. Была надежда, что никакие неприятности не задержали ее в пути, а это значило, что она должна была целой и невредимой добраться до Спейгстауна… Михаил Феодорович уже начал думать, что он зря отпустил ее одну, но, зная характер своей дочери — а с ней сам черт ногу бы сломил, он понимал, что, скорее всего, опасности для нее это путешествие не представляло. Но что-то все равно внутри ныло и не давало покоя, было какое-то давящее чувство, не позволявшее ему сосредоточиться на работе. Потом к этому чувству добавилось еще одно: из окон послышалась не пушечная стрельба, которая до этого гулом отдавалась в ушах, а мушкетная — испанцы уже зашли в город и подбирались к губернаторской резиденции, несмотря на отчаянное сопротивление жителей и гарнизона. Оборона, конечно, была построена чересчур скверно; было очевидно, что испанский командир знает свое дело лучше полковника Бишопа и не ведет своих солдат на верную смерть. Михаил Феодорович чуть привстал с места, Прасковья затихла, подползла к столу и вжалась в него. Минут двадцать выстрелы постепенно приближались, потом в саду, который окружал дом губернатора, послышался топот дюжины сапог и какая-то иноземная витиеватая речь — в резиденцию испанцы входили без боя, ничего не боясь, чувствуя себя полными победителями в этой схватке. Прислушавшись, Михаил Феодорович понял, что сопротивление англичан еще не сломлено и где-то вдалеке все еще стреляют, но сопротивление это не могло продолжаться долго, ведь, как можно было догадаться, основные силы английских поселенцев только что капитулировали. Михаил Феодорович дождался, пока сапоги из сада переместятся в коридоры дома, встал с кресла окончательно и сурово поглядел на Прасковью.

— Причешись да умойся — со мной пойдешь, — твердо сказал он. Сенная девушка побледнела, с трудом встала и молча, не смея ослушаться приказа, чуть шатаясь побрела к двери, ведущей в спальню. Михаил Феодорович тем временем скрепил подписью только что написанную грамоту, свернул ее и бросил в дорожный сундук — вряд ли испанцев должна была интересовать его почта, особенно русская, но для своей же безопасности Михаил Феодорович среди бумаг нашел все-таки пару писем короля Якова и лорда Сэндерленда, написанных по-английски, коротко ознакомился с их содержанием и поджег от свечи. Теперь, как он надеялся, он сможет показаться испанскому командиру, не боясь при этом, что его обвинят в чем-нибудь противозаконном; а если испанцам придет в голову безумная мысль порыться в его письмах, это им ничего не даст — по-русски вряд ли кто из них читал. Когда в комнату зашла Прасковья, умытая, причесанная, но с красными слезящимися глазами, Михаил Феодорович лихо одел шапку набекрень и весело ей подмигнул. — Не боись, калачи мы тертые, еще и не такое с нами бывало — Бог даст, и с этой бедою справимся.

— Ох, аминь, батюшка, и да будет так, как ты говоришь, — жалобно ответила Прасковья и три раза перекрестилась, смотря на икону, расположившуюся в углу кабинета. Михаил Феодорович кивнул и вышел из комнаты, сделав знак девушке, чтобы та следовала за ним. Таким образом за сегодня он совершил еще один очередной поход к обеденному залу — место, видимо, очень притягательное и служившее точкой сбора для всех, кто так или иначе крутился в доме губернатора. Правда, на этот раз, когда Прасковья и Михаил Феодорович вынырнули из ведущего к нему коридора, около дверей они обнаружили двух мужчин-кирасиров; Прасковья схватила Михаила Феодоровича за плечо и прижалась к нему, а русский посол постарался придать своему лицу грозный вид, дабы двое испацев, которые в недоумении стояли перед ними, знали, с кем они имеют дело.

— Передайте вашему капитану, что с ним посол Российского Царства говорить желает, — громовым голосом на безукоризненном английском произнес Михаил Феодорович.

Солдаты, переглянувшись между собой, тихо зашептались, и один из них, пытаясь понять, что от них хочет этот странный англичанин, воскликнул: «Señor?» Английского они не знали, так же, как и их собеседник не знал испанского, поэтому один из солдат, подтолкнув своего товарища к дверям и сделав ему многозначительный жест рукой, послал его к капитану для получения дополнительных разъяснений. Прасковья что-то шептала, кажется, молилась; оставшийся в карауле солдат недоверчиво их разглядывал. Больше всего его удивляла женщина: она была одета совсем не так, как дОлжно было бы европейской девушке любого происхождения, — в длинное зеленое платье до пят и головной убор, непохожий на привычные женские шляпки. Мужчина же был наряжен в странный халат, больше похожий на восточный, и красные длинные сапоги — любопытное зрелище для европейца, задающего себе вопрос, кто эти люди и зачем на свой страх и риск они сами, ненасильно пришли сюда. За дверью столовой стало тихо — до этого были слышны чьи-то приглушенные голоса — и через несколько минут из нее вышел ушедший солдат, сделав пригласительный взмах рукой. Михаил Феодорович взял Прасковью за руку и потащил за собой — сама девушка уже не могла идти куда-то самостоятельно; войдя в столовую, он обнаружил дрожащего от страха губернатора Стида, несколько английских военных, включая полковника Бишопа, и вальяжно развалившегося в губернаторском кресле мужчину с красивыми чертами лица, рядом с которым стоял совсем молодой юноша, видимо, его сын, и несколько человек офицеров. Мужчина с любопытством разглядел вошедших, потом по-испански спросил что-то у сопровождавшего их кирасира. Тот с почтением ответил, и мужчина, сделав знак рукой, приказал ему выйти.

— Мне сказали, сеньор, что вы говорите по-английски, — через минуту сказал он уже на английском и чуть-чуть подался вперед, рассматривая Михаила Феодоровича. Лицо мистера Стида при этих словах приняло непередаваемое выражение, полковник Бишоп покраснел — они все же были уверены, что русский не понимает ничего из того, о чем они между собой говорят, и услышанное всех присутствующих неприятно поразило: не то что бы они обсуждали что-то неприличное, но иногда в их разговорах проскальзывали шуточки о простоватости русского посла, которые тот непременно счел бы обидными для себя.

— При таком раскладе и по-турецки заговорить можно, — попытался выкрутиться Михаил Феодорович. Испанец улыбнулся и краем глаза взглянул на недовольных англичан, гадая, чем они могут быть так возмущены.

— Тем не менее вы не англичанин, — констатировал факт мужчина и откинулся на спинку кресла, еще раз оглядев собеседника с головы до ног. Разговор этот доставлял ему некоторое удовольствие, причину которого Михаил Феодорович распознать пока не мог. — Кто же вы? Не француз, не голландец и не португалец… Оh Virgen Santa⁽¹⁾! — в голосе испанца проскользнула нотка радости. — Я же слышал о вас — король Яков пригласил русского посла с семьей посетить свои колонии на западе… — на мгновение улыбка на его лице заметно увяла, но через секунду испанец, взяв себя в руки, снова улыбнулся. — Так это вы, сеньор? Вы и ваша… — он посмотрел на испуганную Прасковью, прикидывая, кем она может приходиться русскому послу. — Жена?

— Да, жена моя, — согласился Михаил Феодорович, надеясь, что англичане не раскроют его маленький секрет. Те загадочно молчали, и это было хоть и не слишком хорошо, но по крайней мере ему на руку.

— Значит, вы не уехали из Бриджтауна при появлении моего корабля? Похвально… Вы — храбрый человек, — заметил испанец. — Чем же я могу вам служить?

— Хотел бы я знать, что испанскому кораблю… и его капитану надобно в английской колонии, — аккуратно поинтересовался Михаил Феодорович. Испанец ухмыльнулся, его офицеры, не понимавшие английского, сильно заволновались и начали перешептываться между собой.

— Что ж, сеньор… Простите, за незнанием вашего имени не могу к вам обращаться…

— Англичане зовут меня мистер Майкл; вы можете называть меня этим именем, коли вашей душе так угодно, — осторожно ответил Михаил Феодорович. Испанец кивнул и встал с кресла; он больше не улыбался, а непринужденность уступила место самоуверенности и решительности.

— Что же, сеньор Майкл… Меня зовут дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес — думаю, что мое имя мало что говорит вам, поэтому перейду сразу к делу. Что меня привело именно в эту колонию, спрашиваете вы? Я вам отвечу: справедливое мщение. Вы, должно быть, слышали о «Прайд оф Девон»? Он пришвартовался в здешнем порту пару недель назад, и его капитан наверняка рассказывал о своей победе над двумя испанскими галеонами, один из которых был потоплен, а второй — трусливо бежал… Жаль, что он не упомянул о том, что сам развязал этот бой, первым обстреляв нас. Это был грабеж, сеньор, а за такие действия в мирное время приходиться отвечать, — с блеском в глазах сказал испанец, представившийся доном Диего. Михаил Феодорович, слушая его, понял, что он как-то связан со всей этой историей, раз говорит о ней с такой горячностью. Потом дон Диего, замолчав, несколько успокоился и в упор посмотрел на русского посла. Михаил Феодорович его взгляд выдержал, и испанец уже тише продолжил: — Надеюсь, что вы, сеньор, будете достаточно тактичны, чтобы в этой ситуации хотя бы сохранить нейтралитет.

Михаил Феодорович заложил руки за спину и задумался. Увиденное и услышанное привело его к мысли о том, что Вест-Индия, как ее называли англичане, живет по каким-то особым правилам, нисколько не подчиняясь указам Эскуриала, Версаля и Сент-Джеймского двора. А если это было так, то можно было предположить, что законы, принятые в европейских странах, колоний на западе касались ровным счетом никак — или по усмотрению живущих здесь. Михаил Феодорович, посмотрев на открывшуюся перед ним анархию со стороны, решил, что будет лучше для него не вмешиваться в нее, так и оставшись сторонним наблюдателем — это сохранило бы и его честь, и его жизнь; хотя рассказанное доном Диего нельзя было назвать действительно правдивым, от этого человека веяло таким искренним негодованием, что Михаил Феодорович невольно осознал, что он был более расположен к нему, нежели чем к губернатору Стиду и тем более к полковнику Бишопу.

Дон Диего терпеливо ждал того, что скажет его собеседник, — это было довольно любезно со стороны человека, чувствовавшего непоколебимость своего положения. Михаил Феодорович поймал на себе его изучающий взгляд, ощутил напряжение англичан и быстрое дыхание стоявшей рядом Прасковьи, потом слегка покачнулся и низко наклонил голову, выказывая уважение испанцу.

— Вольному — воля, — сказал наконец Михаил Феодорович, — а спасенному — рай. Так что не в моей власти указывать вам, сударь, как-де вам стоит поступить: пусть за меня это делают ваша совесть и Господь Бог. А мне позвольте все-таки выразить вам свое неудовольствие, как того пожелала бы наша светлая царевна, и немедленно откланяться — у вас помимо меня еще и другие есть, кто вашего внимания желает, — Михаил Феодорович кивнул в сторону притихших англичан; полковник Бишоп наградил его свирепым взглядом; в глазах губернатора Стида читалась только вселенская печаль. Лица всех остальных англичан приняли какое-то отстраненное и окаменевшее выражение и не являли миру ничего, кроме бесконечной усталости. Михаил Феодорович, отвернувшись от них, снял шапку с головы, низко поклонился дону Диего и, тронув за плечо Прасковью, заставил ее сделать то же самое.

— Я вам обещаю полную неприкосновенность до тех пор, пока я нахожусь в Бриджтауне, — сказал испанец и, видимо, решив, что ответить собеседнику нужно симметрично, склонил голову — не на русский манер, до земли, а так, как то было принято при европейских дворах. — Здесь вы можете чувствовать себя в безопасности, сеньор.

— Спасибо за заботу вашу о нас, сударь, — поблагодарил Михаил Феодорович. Потом, на всякий случай, он повторился: — Однако ж знайте, что ваших действий я не одобряю, но оставляю все, что дальше будет, на вашу совесть.

— К сожалению, сеньор, ваше разрешение так же, как и ваше негодование, для меня значат довольно мало, особенно учитывая ваше положение, — с улыбкой сказал дон Диего. — Однако это еще раз подтверждает то, что вы человек смелый; а так как я уважаю таких людей, то вы можете идти с миром — вы абсолютно правы, сегодня у меня еще много дел.

Михаил Феодорович нахмурился — ему показалось, что испанец своими словами пытался несколько унизить его, но решил с ним не спорить и никак не отвечать на некоторую грубость с его стороны — могло выйти себе дороже, а свою жизнь Михаил Феодорович все же хотел сохранить — не из-за трусости или страха перед смертью, а из-за долга перед страной и перед дочерью; Российское царство без него могло и обойтись, а вот Настасья со своей горячностью молодости могла таких дров наломать, что потом век отгребать придется — нужно было подождать, пока она окрепнет и размышлять будет трезво, а без наставлений отца она бы такой и осталась — взбалмошной и слишком вольной.

— Тогда, сударь, прошу откланяться, — сказал Михаил Феодорович. Дон Диего кивнул, и русский посол, взяв под руку Прасковью, увел ее из столовой.

Как только они вышли, оттуда донеслись возгласы и живейшее обсуждение: испанцы были удивлены — нога русского еще ни разу не вступала в пределы Карибского бассейна, который испанцы считали почти что своей собственностью; сейчас же появление в Америке еще кого-то помимо ее обычных обитателей вызвало кроме удивления еще и настороженность: конечно, дон Диего мог и не знать всех договоренностей между Михаилом Феодоровичем и лордом Сэндерлендом, обусловленных желанием короля Якова похвастаться перед иноземцами своим величием, но появление на арене нового игрока, тем более вряд ли настроенного дружественно к испанской короне, могло пошатнуть и так зыбкое положение верноподданных Его Католического Величества. В связи с этим учтивость дона Диего имела только одну цель — показать, что испанцы — не варвары, и что если кто здесь и варвар, так это англичане. Цель свою испанец в той или иной мере достиг: Михаил Феодорович задумался над тем, какими хорошими — или нехорошими — могут оказаться английские союзники. Впрочем, идя по гулким коридорам, нельзя было не услышать, как с улиц раздаются крики людей — испанцы, упиваясь своей победой, перешли все допустимые границы, которые ставились перед человеком законом и Богом. Прасковья, напуганная до смерти, внезапно повисла на руке Михаила Феодоровича: она потеряла сознание. Пытаясь привести служанку в чувство, русский посол понял, что, увидев своими глазами упрямость и неуверенность англичан, жадность и фанатизм испанцев, он никогда больше не будет относится ко всему по-прежнему — интриги интригами, ложь ложью, но такой людской жестокости ему еще видеть не приходилось.

— О Господи Исусе, — воскликнула Прасковья, придя в себя и увидев перед собой своего барина. — Что же это делается, Михаил Феодорович? Что же, совсем не осталось что ли на земле людей добрых? Что же, в Бога все веру потеряли? — она ошеломленно села на полу и опять залилась слезами.

— Да не верят они в Бога нашего, — возразил Михаил Феодорович. — Одни — католики, другие — протестанты, а почитай что и нехристи. Кто с ними не одной веры — тот негодяй и подлец, да и единоверцев они не чтят — за что ж их чтить-то?

— Одни мы здесь, батюшка, православные, — со слезами сказала Прасковья и перекрестилась. — Чувствую, что смерть наша близка.

— Тьфу ты, девка, — недовольно ответил Михаил Феодорович и с силой поднял служанку на ноги. — Вот что я тебе скажу: никогда не говори того, чего знать не знаешь — авось и проживешь дольше. А мы пока ничего не говорим — живыми и будем. И нечего здесь разглагольствовать.

Довольно близко, из окна, раздался крик женщины; Прасковья вздрогнула и с недоверием посмотрела в глаза Михаилу Феодоровичу. Тот молчал — сказать ему было нечего.

Примечания:

https://megabook.ru/stream/mediapreview?Key=%d0%91%d0%be%d1%8f%d1%80%d0%b5 (так, вдруг кому-то будет интересно — одежда русских бояр конца XVII века)

1) Пресвятая дева!

Вернуться к тексту

Примечания:

Капитан Блад как всегда — благородно рыцарствует наперекор всем...

Знаю… отыщу свою дорогу…Хоть блуждаю я среди миров.Кажется совсем ещё немного…И увижу отблески костров.

Побегу на свет меня зовущий…Пусть собью по бездорожью ноги.Побегу на звуки лир поющих…Даже если путь мой будет долгим.

Часто мы идём не той дорогой…И ошибок кучу совершаем.Но и это всё судьбой дано нам…Мы как данность… это принимаем.

В небе есть звезда моя заветная…Загадаю на неё своё желание.Огоньком надежды отогретая…Побегу навстречу…

Лариса Марковцева

Когда Настасья очнулась, до этого полностью уйдя в свои мысли, она обнаружила, что лошадь, предоставленная сама себе, увезла её на окраины Бриджтауна, в его самые далёкие кварталы — туда, где обычно селилась городская беднота. Улица была пуста; лишь иногда, если присмотреться в окна домов, можно было заметить испуганные детские личики, а в глубине комнат тёмные фигуры женщин, спешно собирающих свои пожитки. Настасья содрогнулась — не так далеко послышались выстрелы и чьи-то крики, которые немедленно стихли.

«Испанцы», — пронеслось в голове девушки. Она попыталась понять, что испанцы делают в английской колонии и почему она уверена, что это именно они; потом она вспомнила разговор с отцом и Арабеллой и всё, что произошло за сегодняшний день, и нахмурилась, а после резко пришпорила лошадь, шедшую до этого мерным шагом, чтобы та перешла на рысь, — на смену смирению со своей судьбой внезапно пришла удивительная жажда жизни. Лошадь понеслась так, что ветер засвистел в ушах, а непослушные растрепавшиеся волосы всё время лезли ей на лицо, норовя закрыть глаза. Настасья боялась; ей чудилось, что она видит перед собой убийство отца, слышит далекие выстрелы — те, правда, были куда более реальны, чем казалось Насте: испанцы уже теснили оставшихся защитников Бриджтауна к его окраинам; через несколько часов всё должно было быть кончено. Настасья сжала бока лошади так, что та пустилась вскачь ещё быстрее, почти что летя над землёй.

Город уже кончился — Настасья выехала на дорогу, ведущую к плантациям; ещё пару часов назад она и Арабелла беззаботно ехали по ней, весело болтая и пока не подозревая ни о чём. Не останавливаясь, девушка взглянула на оставшиеся позади дома, и что-то кольнуло у неё в сердце: она, вспомнив об Арабелле, подумала о том, что та ждёт её в своём поместье. «Надо заехать к ней», — подумала Настасья. — «Удостовериться, что всё хорошо». Она прижалась к гриве лошади и погладила её — это немного успокоило Настасью, и она собиралась спокойно выдохнуть — худшее, казалось, уже позади, но неожиданно она резко наклонилась вперёд, выскользнув из седла, и перелетела через холку лошади.

Больно ударившись о засохшую глину дороги, Настасья, едва подняв глаза и оглядевшись вокруг, с трудом протянула руку вверх, прикоснулась к затылку и нащупала там что-то тёплое и липкое. Поднеся ладонь к глазам, она увидела, что та вся в чём-то красном, и это что-то медленно стекает у неё с пальцев. Медленно переведя взгляд на свою лошадь, Настасья заметила, что та, пытаясь встать, всё время падает: после удара она сломала переднюю ногу. Бедное животное ржало от боли, стараясь привлечь этим к себе внимание хозяйки. Настасья, у которой после сильного удара мутилось в голове, подползла к ней и провела ладонью по её морде; лошадь ласкалась к Насте, и девушка мягко зашептала что-то, зарывшись носом в её гриву. Было очевидно, что лошадь уже не встанет, но Настасья не могла просто так бросить доброе животное, которое успело за две недели так сильно привязаться к ней. Четверть часа они провели в таком положении; Настасья впала с бессознательное состояние: в голове звенело, ужасно хотелось спать — в объятиях своего отца, дома, в Москве; там сейчас было жаркое лето, когда на улицах пахнет цветами и лошадьми, а в воздухе после недели без дождей стоит такой столб пыли, от одного вида которого хочется чихать не переставая. Все эти нахлынувшие воспоминания вызвали у Настасьи улыбку — в Москве она не была уже больше трёх месяцев. Она вспомнила только что ощенившуюся Лайку, гончую отца; щенята были такими крохотными и хорошенькими, что Настя, смотря на их слепую возню, не могла им не умиляться, а её бесконечные вылазки на псарню вызывали негодование бесчисленного количества нянек и весёлый смех отца. Неожиданно она увидела перед глазами мать, которая убаюкивала её на руках. Руки эти были тёплыми и ласковыми, а маленькая ещё Настя, не замечая нежного взгляда матери, играла с её большими красными бусами. Мама умерла давно, так давно, что Настасья почти уже и забыла её, но это внезапное видение заставило девушку прийти в себя и, встряхнув головой, ещё раз оглядеться вокруг себя. Лошадь лежала почти неподвижно — она устала бороться за жизнь и только тихо хрипела. Настасья с трудом встала, опираясь на землю, и прислушалась; выстрелы как будто стали ближе — а это было довольно опасно: она не знала, как далеко могут зайти испанцы, а если они найдут её на середине дороги в таком состоянии… Настасья нагнулась и достала из седельной сумки подратое крестьянское платье — она всегда возила его с собой на случай какой-нибудь непредвиденной истории; потом, едва ступая и покачиваясь, Настасья дошла до зелени, обрамлявшей дорогу, и оперлась на ствол ближайшего дерева, чтобы перевести дух. Всё нутро как будто выворачивало наружу: никогда еще ей не было так больно и так плохо. Впрочем, могло быть и хуже, Настя в этом нисколько не сомневалась.

Немного отдохнув, Настасья бросила последний взгляд на дорогу и, держась за стволы деревьев, медленно пошла вглубь своеобразного леса: это было намного безопасней, чем идти к плантациям по дороге, где каждый мог её увидеть. Да и если она вдруг упадёт в обморок, в лучшем случае её никто не заметит — ведь заметить человека, лежащего в кустах в десятке саженей от дороги, довольно сложновато. Руководствуясь таким соображением, Настасья упорно шла всё вперёд и вперёд, хотя едва ли она понимала, куда идёт, — рассудок говорил ей уйти как можно дальше, и она шла, но сильная боль в голове не давала даже возможности определить направление, в котором она пробирается по лесу. В конце концов после очередного шага её ноги задрожали и подломились, и Настасья опустилась на траву. Она еще раз провела рукой по затылку и убедилась в том, что кровь уже не течёт — значит, она ослабела не от её потери. Девушка дала себе слово отдохнуть минутку и немедленно продолжать путь — но она не встала ни через пять минут, ни через десять. Настасья, как она и боялась, потеряла сознание.

* * *

Когда Настя пришла в себя, она обнаружила, что пролежала в обмороке около трёх-четырёх часов — солнце, которое, пока она ехала, находилось в зените, заметно отклонилось на запад; по крайней мере Настасья догадывалась, где находиться запад, по тем немногочисленным признакам, которые давал лес — листва деревьев с одной из сторон была менее густой, чем с трех других, и она предполагала, что там должен был находиться север. Потом, после того, как она выяснила примерное время, она задалась другим, не менее важным вопросом: где сейчас находятся испанцы? После такого длительного обморока Настасье стало немного лучше, а это означало, что она может попытать счастья и отправиться к плантациям, чтобы там встретиться с Арабеллой. С другой стороны, её подруга могла уже уехать или, что еще хуже, испанцы могли захватить город полностью и, ведомые очевидным желанием нажиться, начать грабить загородные имения богатых плантаторов. Риск этого был велик — поэтому Настасья поостереглась пока что выходить из леса. Вместо этого она решила провести весь оставшийся вечер и ночь в лесу; утром же можно было выйти к берегу и проследить за тем, как испанский корабль будет выходить из гавани. Настасья искренне надеялась, что её не будет мутить так, как сейчас, и всё же надо было принять некоторые меры предосторожности: она, оглянувшись и убедившись, что рядом никого нет, быстро переоделась в захваченное крестьянское платье и кинула нарядный сарафан под кусты так, чтобы со стороны его не было видно. Потом она присела рядом с деревом — все-таки даже такой труд для неё оказался непосильным — и стала от нечего делать рассматривать листву вокруг себя: она переливалась от нежно-салатового до тёмно-зелёного, что для любопытной девушки являлось преинтересным зрелищем.

Занятая этим, она сначала даже не заметила доносившееся перешептывание голосов. Но, услышав их, Настасья напряглась; хотя голоса, кажется, говорили по-английски, а не по-испански. Издалека трудно было различить национальность говоривших, но Настя уже поняла, что для неё английский звучит несколько резче, чем испанский, а люди говорили, несмотря на приглушающий всё шепот, всё-таки жестко. «Англичане», — пронеслось в голове Настасьи. Выходить к ним или нет? Друзья они или враги? Для того, чтобы выяснить это, нужно было подкрасться к ним поближе и понять, о чём они говорят — в противном случае догадки можно было бы строить бесконечно. Встав с места, Настя медленно пошла на звуки голосов, стараясь не шуметь и не запинаться о выходившие из-под земли коряги. Получалось плохо — но голоса нисколько не обращали на это внимания, продолжая говорить о чём-то своём. Тем не менее Настя, решив отдохнуть и опершись на какой-то куст, притихла и смогла различить слова сквозь жужжащий гул голосов.

— Мы можем… испанский корабль… Для этого можно использовать… в порту, — тихо и властно говорил кто-то по-английски. Настя встряхнула головой: сказанное было покрыто пеленой мрака и таинствености — она не поняла из этого ровным счётом ничего.

— Это, конечно, хорошо, — возразил второй голос, грубый и громкий. — Но кто сказал, что нам безнаказанно дадут пройти в порт? По-твоему, испанцы слепые или ослы? Они заметят нас, поднимут тревогу. Хочешь воевать со всем испанским десантом? Их же не меньше ста человек! А нас только двадцать — и оружие, как ты знаешь, у нас не самое лучшее: даже три-четыре десятка подвыпивших испанцев нас очень быстро разгонят.

— Я видел… испанцы заняты тем, что… Порт не охраняется… На корабле… — спокойно ответил первый голос.

После этих слов разговор начал приобретать в голове Настасьи какие-то очертания: видимо, эти люди — англичане — хотели каким-то образом пробраться в порт, а потом — на испанский корабль. Это были жители колонии, которые решили захватить вражеское судно, — в этом сомневаться не приходилось. В голове Насти промелькнула мысль о том, что, быть может, эти люди помогут ей… но надеяться на это было слишком опасно: их встреча могла закончиться ничем не лучше, чем встреча с испанской солдатнёй. Поэтому нужно сначала было понять, что это за люди — и Настасья подошла ближе к ним, настолько близко, чтобы видеть всё, но при этом не быть увиденной. Спрятавшись за цветистым кустом акации, она наблюдала за происходящим — и зрелище, представшее перед её глазами, было… удивительным, и при этом устрашающим.

Насколько она могла рассмотреть, местом сбора для англичан служила небольшая поляна, которая вмещала в себя человек двадцать. Все они были мужчины, но не негры, а европейцы; одежда на них висела лохмотьями, лица закрывали густые бороды, да и вид у них был такой, какой совсем не соответствовал виду пусть даже необеспеченного горожанина. Настасья напряглась, пытаясь осознать, кто они такие, и вспомнила один из разговоров с Арабеллой — её подруга как-то упоминала вскользь, что на плантациях содержаться бывшие мятежники, отбывающие десятилетний срок на острове за попытку свержения Якова II. Эта мысль заставила Настасью содрогнуться: один лишь Бог мог знать, что на уме у этих заключённых; по нынешним временам взбунтовавшихся рабов нужно было опасаться ещё больше, чем испанцев. Поэтому, поняв, какая опасность ей угрожает, Настя начала медленно отступать вглубь джунглей, не привлекая к себе лишнего внимания. Правда, долго ей делать это не удалось: внезапно она потеряла равновесие и оступилась, повалившись на траву, которая немного смягчила удар. Последнее, о чём Настасья успела подумать, была мысль о том, что сейчас она обнаружила себя и что беглые рабы непременно заинтересуются тем, кто под их носом кто-то падает в кустах.

* * *

Питер Блад, бакалавр медицины, солдат, моряк, военнопленный, а ныне — раб на плантациях некоего господина Бишопа, разглядывал двадцать человек, выстроившихся рядом с ним полукругом; все они ждали того, что он скажет им, ведь от этого зависела их дальнейшая судьба. Да, он прекрасно понимал, что их первоначальный план провалился — у них не было ни лодки, на которой можно было уплыть с острова, ни того, кто мог этой лодкой управлять: полковник Бишоп избил Джереми, их единственного штурмана, так, что тот едва ли мог шевелиться и говорить, не то что управлять шлюпкой. Питер Блад предавался своему любимому занятию — он анализировал; вся эта тёмная история с испанским кораблём определённо была беглецам на руку, вот только надо было выжать из неё все возможные выгоды, и, размышляя над этим, Питер Блад в голове начертил безумный план, который должен был помочь им обрести свободу — по крайней мере он на это небезосновательно рассчитывал.

— Итак, господа, нам удалось сбежать с плантаций свиньи Бишопа; но все мы должны понимать, что, как только испанцы уйдут, нас немедленно сгонят обратно собирать сахар, в лучшем случае — без каких-либо наказаний, в худшем — нас заклеймят как беглых рабов, — начал говорить Питер Блад. Все присутствующие вслушивались в его речь, понимая, что сейчас должно быть сказано что-то очень важное. — Нам нужно бежать с острова, и сейчас выдался наиболее удачный для нас момент. Как вы знаете, большая часть испанского десанта расквартирована в городе — не более чем час назад я вернулся из города, где самолично смог убедиться в этом. Если это так, то на корабле должно быть не больше двадцати человек охраны. Мы можем захватить испанский корабль — это не составит нам труда, если мы будем действовать умнее, чем наши противники. А для того, чтобы беспрепятственно добраться до корабля, мы можем использовать лодки, стоящие на приколе в порту — я уверен, что англичан, следивших за ними, уже давно разогнали, а испанцам совсем не до того, чтобы каждый час пересчитывать лодки и смотреть, не украли ли парочку прямо у них из-под носа.

Сказав всё это и озвучив примерно половину своего плана, Блад остановился, чтобы посмотреть на своих сотоварищей по несчастью. Кто-то радостно кивал, решив, что для них это единственный выход в сложившейся ситуации, кто-то, как Волверстон, старый морской волк, недоверчиво морщил лоб, сомневаясь в возможности проделать всё вышесказанное.

— Всё это, конечно, хорошо, — громко возразил Волверстон, решивший возложить на себя обязанность высказать все «против» их командиру. — Но кто сказал, что нам безнаказанно дадут пройти в порт? По-твоему, испанцы слепые или ослы? Они заметят нас, поднимут тревогу. Хочешь воевать со всем испанским десантом? Их же не меньше ста человек! А нас только двадцать — и оружие, как ты знаешь, у нас не самое лучшее: даже три-четыре десятка подвыпивших испанцев нас очень быстро разгонят.

— Я видел, что творится в городе. Испанцы заняты тем, что они грабят, пьянствуют и убивают, и, поверь мне, их совсем не интересует возможность сложить головы в драке с бывшими рабами. К тому же я уверен, что порт не охраняется, а если уж и охраняется, то из рук вон плохо: испанцы возомнили себя победителями, а это отрицательно сказалось на их дисциплине. И на корабле, верно, оставили не больше двадцати человек охраны, и, могу тебя уверить, дорогой Нед, занимаются они тем, что опоражнивают бочонки с вином, пока их кастильские друзья веселятся на берегу, — с иронией ответил Питер Блад. Эти слова заставили всё ещё колеблющихся принять решение, сходное с мнением их командира. Волверстон, хоть и отличался любовью к рискованным затеям, всё же пытался найти в этом плане какой-то недочёт, который с помощью фантазии Питера можно было бы немедленно устранить.

— И как же ты планируешь появиться на корабле? Ты же не думаешь, что все испанцы будут в беспробудном запое, пока мы будем спокойно к ним подплывать? — поинтересовался Волверстон.

Питер Блад, предвидя такой вопрос, тщательно подбирая слова, ответил следующее:

— Моего знания испанского хватит, чтобы на вопрос караульного «Кто идёт?» ответить: «Это я, Педро!» Вряд ли он знает всех донов Педро, плывущих на этом корабле, поэтому обмануть его не будет слишком сложной задачей. А дальше… Всё будет зависеть только от нашей сноровки и внезапности… — Блад прервался, услышав шорох в кустах. Все насторожились; кто-то достал из-за пазухи нож или пистолет, приготовившись дать отпор незваным гостям. Питер Блад поднял руку, показывая, что никуда спешить не нужно, и громко крикнул: — Кто здесь? Отзовитесь!

В ответ он услышал только шум листвы над собой и пение какой-то вечерней птицы. Показав знаком оставаться всем на месте, Питер Блад двинулся в сторону джунглей, обнажая при этом отобранную у безымянного испанца шпагу. Ничего необычного не было, и через пару минут Блад уверился, что причиной их беспокойства был лесной зверь, пока неожиданно рядом с собой не обнаружил молодую девушку. Она была совсем ещё юной — ей было не больше восемнадцати лет. Она была без сознания, и, наклонившись, Блад понял почему: её затылок был весь в засохшей крови; видимо, она сильно ударилась обо что-то, из-за чего и упала в обморок. Бедняжка наверняка была из какой-нибудь бедной бриджтаунской семьи — это видно было по её одежде.

— Ну что там? — громко спросил Волверстон. Питер Блад ничего не ответил, задвинул шпагу в ножны и взял девушку на руки. «Совсем ещё ребёнок», — подумал он. Она была красивой; правильное лицо обрамляли тёмно-русые волосы, чуть вздёрнутый носик говорил об упёртости своей хозяйки. Блад подумал об испуганном личике Мэри Трейл, которая спасалась от испанского насильника, потом о бледной Арабелле Бишоп в белом лёгком платье, которая всё ещё оставалась для него неразрешимой загадкой. Несчастные создания, оказавшееся не в то время и не в том месте. Питер осторожно понёс свою ношу, стараясь, чтобы её голова не слишком отклонялась вниз — это могло ей сильно повредить. Выйдя к своим, он увидел в их глазах непонимание и недоумение: девушка в его руках многих привела в замешательство.

— Кто это? — спросил кто-то. — Это что ещё за девка?

— Следите за своим языком, сэр, — жестко одёрнул говорившего Питер Блад. — Она без сознания и серьёзно ранена; без моей помощи она не выживет, — решив чуть-чуть отойти от истины, добавил он.

— Нам сейчас нужно думать о нашей вылазке, а не о девичьей юбке, — возразил Волверстон. Вдруг страшная догадка отобразилась на его лице, и он с ужасом спросил: — Ты же не собираешься брать её с собой?

— А почему бы и нет? — поинтересовался Блад. — Я не могу оставить её тут — она умрёт, я уже говорил об этом. А перевязав ей раны, я смогу с чистой совестью отправить её домой — без опасений за её жизнь.

Волверстон гневно сплюнул на землю и оглядел Питера с ног до головы.

— Да поступай ты как знаешь, чёрт побери, но я тебя предупреждаю: ничего хорошего это нам не сулит! — ответил он и с ворчанием ушёл к Джереми — посмотреть, не пришёл ли их штурман в себя. Питер Блад, положив девушку на листву и слегка приподняв ей голову, заметно нахмурился: она пробормотала что-то, но на каком-то странном языке, смутно напоминающем немецкий. Оглядевшись и увидев, что никто из его товарищей этим не заинтересовался, Блад с облегчением вздохнул, думая о том, кто же эта девушка такая, и принялся за непосредственное исполнение своих обязанностей: он был отчасти неправ, когда сказал, что девушка без его помощи умрёт; однако чувства, вызванные некоторыми его воспоминаниями, не дали ему бросить её здесь, в лесу, а значит, теперь ответственность за её жизнь полностью лежала на нём.

Примечания:

После того, как я написала главу и пару раз ее перечитала, заметила, что Питер Блад какой-то детский получился — aka взрослый, который приходит к ребенку и решает все его проблемы. Потом же я поняла, что главной героине шестнадцать лет, что она все еще витает в облаках и верит в чудо, поэтому с ее точки зрения Блад и должен быть таким — супергеройским супергероем.

Это так, предисловие к главе:)

Камо грядешь, друг сердечный?Сядь к костру да закури.Сил не трать во тьме кромешной,Отдохни-ка до зари.

Да не бойся, все мы люди.Дальше ты идти б не смог.Долог был твой путь и труден,Отряхни же пыль с сапог.

Доставай-ка, братец, ложку!Закипает уж уха!Погоди еще немножко,И погреем потроха!

Насыщает пища брюхо,Кровь согрел ядреный хмель.Положу себе под ухоИз душистых трав постель.

Надо мною свод небесныйМанит россыпью огней.Путник я простой, безвестный.Блудный сын земли своей.

Видел много стран пригожих.Жизнь на зависть — тишь да сыть!Только Родины дороже,Ничего не может быть…

Дмитрий Степанов⁽¹⁾

Настасья очнулась внезапно — как будто на неё плеснули ушат холодной воды. От неожиданности она резко попыталась встать, чтобы определиться, где она и что с ней, но тут же опустилась вниз — недомогание и боль в голове все еще давали о себе знать. Но все же, мучимая любопытством, Настасья, когда легла обратно (как оказалось, на софу), с интересом начала оглядывать то помещение, в котором она неизвестно как очутилась.

Первое, что показалось ей необычным, был ударивший в нос запах — пахло смолой, досками и рыбой, словом, не тем, чем пахла комната в обычном городском доме. Второе странная обстановка вокруг. Действительно, комната была обставлена, во-первых, очень богато, во-вторых, без каких-либо ненужных излишеств, что говорило о хорошем вкусе хозяев. Но это было так непохоже на то, что Настя видела в домах английских аристократов — скорее уж это напоминало обстановку на «Державной Мэри», привезшей ее и Михаила Феодоровича на Барбадос. Смутную догадку, промелькнувшую у Настасьи в голове, подтвердил ещё один факт: опора, на которой стояла кровать, постоянно раскачивалась в разные стороны, но земля под ногами, как известно, не качается… «Корабль?» — с недоумением подумала Настасья. Как она могла появиться на корабле, если потеряла сознание на суше? Почему она здесь оказалась? Настя мучила себя вопросами, и чем больше она их задавала себе, тем мрачнее становились ее догадки. В конце концов она, желая найти разгадку происходящего, начала придумывать себе совсем уже что-то невообразимое, и в этот момент, как разрешение всех ее переживаний, раздался стук в дверь. Настя уткнулась лицом в подушку, сделав вид, что она спит, но краем глаза следя за происходящим. Через пару мгновений стук повторился, а еще через несколько в каюту вошел мужчина.

Настасья вздрогнула: черная широкополая шляпа скрывала черты его лица, но можно было разглядеть, что сам мужчина был загорелым, а его волосы — черными, как смоль, да и костюм его, черный с серебряными позументами, был сшит совсем не по английской моде. «Испанец», — подумала про себя Настя и закрыла глаза, решив при необходимости вырываться и прыгать в воду, но не отдаваться на милость победителю. Мужчина внимательно осмотрел ее, закрыл дверь и сел рядом с ней на софу. Настасья старалась почти не дышать, боясь, что это выдаст ее, а незнакомец тем временем взял ее за руку, нащупал пульс и замер. Через минуту он вдруг засмеялся и отпустил её.

— Вы не спите, мисс, — с веселыми нотками в голосе по-английски сказал мужчина. — Не притворяйтесь. Я не причиню вам зла.

Настасья широко распахнула глаза и медленно села на софе, так, чтобы не закружилась голова снова. Незнакомец улыбнулся, и только сейчас она увидела, что у него яркие, пронзительные голубые глаза — значит, чернооким испанцем он точно не был.

— Здравствуйте, — тихо сказала Настя, и мужчина вежливо склонил голову, все еще улыбаясь. — Кто вы, сэр? — с дрожью в голосе спросила она.

— Резонный вопрос, мисс, — мужчина, видя, что собеседница его смущается, встал и пересел на стоявший рядом с софой стул. — Меня зовут Питер Блад. Вчера я нашел вас в лесу, вы были без сознания, и я взял на себя смелость оказать вам помощь и принести сюда.

Настасья коснулась затылка и нащупала там большую шишку и кусок ткани, заменявший бинт, — но засохшей крови там уже не было.

— В это я верю, мистер Блад, — согласилась она с ним. — Однако вы так и не ответили, кто вы, лишь сказали, что вы спасли меня.

— Вы абсолютно правы, мисс, но перед тем, как я расскажу свою историю, я хотел бы подробнее узнать о вашей, — ответил мистер Блад.

Настасья села поудобней, понимая, что разговор будет долгим, и задумалась — ей не хотелось, чтобы кто-то совсем незнакомый знал, кто она такая, но быстро придумать более-менее правдоподобную версию у нее не получалось. Настя корила себя за это, но все же, взглянув прямо в глаза мужчине, через силу ему улыбнулась.

— Меня зовут Настасья Михайловна Лисянская. Я — дочь русского посла, — Настя увидела, как лицо мистера Блада приняло совсем сконфуженный вид. — Я пыталась бежать в Спейгстаун после нападения на Бриджтаун, но по дороге неудачно упала с лошади и ударилась головой. Я спряталась в лесу, чтобы меня не нашли, и там я потеряла сознание… Когда я пришла в себя, то услышала чиь-то негромкие голоса и пошла на звук, чтобы узнать, кто это. Дальше вы, наверное, все знаете.

— Не могу вас обвинять в чем-то, мисс, но есть ли у вас… — мистер Блад замялся, не зная, как лучше облечь мысли в слова.

— Доказательства? — за него продолжила Настасья. Она быстро сунула руку в корсет платья и достала оттуда крестик. Кем бы не был ее собеседник — протестантом или католиком — не узнать православного креста он не мог. Точнее — не признать в нем своего.

— Прошу меня извинить за мое недоверие к вам… Так получилось, что нам приходится опасаться всего, — сказал Питер Блад. — Вы знаете, где ваш отец? — уже строже спросил он.

Настасья прикусила губу — она даже не знала, жив ли он, не то что где он и что с ним. Сейчас она доказала мистеру Бладу свое православие, но оно же могло сыграть злую шутку с ее отцом — фанатизм и жестокость испанцев уже стали для нее не просто мифом.

— Нет, не знаю, — ответила Настасья. Она почувствовала, что сейчас расплачется, и, чтобы не допустить этого, она спросила: — Вы обещали рассказать мне свою историю, мистер Блад.

Мужчина понял, как ей тяжело, и не стал настаивать, чтобы она продолжила говорить. Вместо этого он начал свой рассказ:

— Мой отец был врачом и на редкость миролюбивым человеком, несмотря на то, что он был ирландцем. Поэтому с малых лет меня приучали к мысли, что я пойду по стопам отца — и, когда я стал бакалавром медицины, мой бедный отец был этому крайне рад. После этого он прожил всего лишь три месяца, и я, взяв с собой его небольшое состояние, отправился странствовать по свету. Не буду описывать все, что случилось со мной за те десять лет скитаний, но в какой-то момент, почувствовав тягу к родине, я сел на корабль, который отвез меня в Бриджуотер, родной город моей матери. Там я стал обычным провинциальным врачом и, видит Бог, был бы им и до нынешнего времени, если бы не подавленное восстание герцога Монмута. Меня арестовали лишь потому, что я оказывал медицинскую помощь одному из высокопоставленных мятежников. Меня хотели повесить без суда, но Бог смилостивился, и я был приведен на неправедный суд, обвинивший меня во всех смертных грехах. Меня хотели четвертовать, но Вест-Индские колонии нуждались в рабах, и я был привезен на Барбадос в качестве невольника. Не знаю, мисс, значит ли это что-нибудь для вас, но я был продан за десять фунтов стерлингов — для меня было неожиданно узнать, что я стою именно такую сумму, не больше и не меньше… В колонии я влачил довольно жалкое существование, утешая себя лишь тем, что моим друзьям было еще тяжелее, — узнав о моем образовании, жена губернатора немедленно воспользовалась моими услугами, поэтому мой хозяин, поняв, что меня выгоднее использовать не на плантации в качестве раба, а по назначению, дал мне некоторую свободу. В какой-то момент нам представился случай бежать — скажем так, чтобы никого не компрометировать, что неравнодушные жители поделились с нами деньгами, и мы смогли купить себе лодку. Нашу авантюру мы хотели исполнить в следующий же день, но именно в этот день волею рока на Бриджтаун напали испанцы. Мы воспользовались тем, что большинство испанцев находились на берегу, и ночью захватили корабль и канониров, бывших на нем. А сегодня утром мы взяли в плен вернувшегося капитана корабля, его сына и выкуп за город. После этого мы расстреляли лодки с возвращавшимся на борт десантом; многие из них погибли, но если кто-то и вернулся обратно, то участь его будет незавидна… — Питер Блад прервался, и Настасья почувствовала уважение к этому человеку: он показался ей образцом мужества, ума и находчивости, таким же, как и ее отец. — Боюсь, что я упустил возможность, когда вас можно было отправить назад, в город, — продолжил он. — Когда к нам пришвартовалась лодка с английскими офицерами, я был слишком занят тем, что вызволял этих самых офицеров из создавшейся неприятной ситуации…

— Офицеров? — переспросила Настасья.

— Да, мисс Лисьанска, — подтвердил Питер Блад. — Двух офицеров я не имел чести знать лично, а руководить ими изволил полковник Бишоп. Собственно, он и стал поводом для размолвки: моя команда была бы рада его немедленно повесить, и на это были свои причины, но я спас ему жизнь, за что он должен мне быть премного благодарен.

Настасья попыталась осознать все, что ей только что сказал мистер Блад. Потом до нее неожиданно дошел смысл его несложной фразы — «упустил возможность отправить вас назад»… «Упустил возможность» — это означало, что корабль уже отошел от берегов Барбадоса и шел в неизвестном направлении. Настя нахмурилась — она, конечно, восхитилась смелостью Питера Блада, но она не могла сказать, что теперь полностью доверяла ему.

— Куда же вы направляетесь, сэр? В какой порт? — осторожно спросила Настасья уже несколько изменившимся голосом.

— Я ждал этого вопроса, — ответил мистер Блад. — Могу вам сказать несколько соображений, которые прольют вам свет на наше положение: путь в английские порты нам закрыт, в испанские — тем более. Можно было бы попытать счастья во французском порту, но между французским и английским правительством действует соглашение о передаче преступников, а мы, как это не прискорбно, являемся самыми настоящими преступниками и беглыми каторжниками. Остаются только голландские порты, а самый ближайший из них — Кюрасао. До него мы доберемся через пару дней, и там я смогу отпустить вас обратно в Бриджтаун, дав вам денег на дорогу и, если понадобится, кого-то из своих людей в качестве сопровождения.

Настасья побледнела — она снова подумала об отце. Скорее всего, Питер Блад был благородным человеком, и он действительно сдержит данное обещание, но что, если возвращаться уже будет не к кому?.. Настасья содрогнулась при мысли о том, что она может остаться совсем одна, в незнакомом ей месте, без денег и друзей. Если отца действительно нет в живых… то и ей самой не имеет смысла продолжать жить.

— Мистер Блад… — голос Настасьи прервался, но она заставила себя продолжить: — Мой отец… Он… он мог умереть. А если это так… — она не смогла договорить, потому что из глаза брызнули слезы.

— Ну что вы, мисс, — мистер Блад встал со стула и сел рядом с Настасьей, приобняв ее. — Испанцы, конечно, звери, но ваш отец слишком знатен, чтобы так просто можно было его убить.

Настасья пододвинулась ближе к мужчине и уткнулась лицом в его камзол, пытаясь найти у него поддержки и защиты. Теперь она полностью уверилась в том, что он был благородным человеком — она доверяла ему, умом, конечно, понимая, что надо быть внимательной, но сердцем чувствуя совсем иное.

— Что же мне делать, мистер Блад? — спросила Настасья, посмотрев на него заплаканными глазами.

— Для начала, мисс, вам стоит успокоится. Не надо, чтобы вас видели в таком состоянии. Потом на вашем месте я бы осторожно поинтересовался у испанцев, не видели ли они русского посла… Но так, чтобы они не догадались, что вы его дочь. Лучше было бы спросить это у дона Диего — он командовал нападением и точно должен был видеть вашего отца… Но я бы не стал этого делать — испанец хитер, он может догадаться обо всем и использовать это в своих интересах. Хоть он мне и дал честное слово дворянина, но…

Питер Блад умолк, и разочарованная Настасья спросила:

— А если не он, то кто еще мог видеть моего отца?

— У дона Диего есть сын… — задумчиво произнес мистер Блад. — Совсем еще мальчик, немногим старше вас. Он наверняка был рядом с отцом все это время, так что если дон Диего видел русского посла, то и он должен был видеть. А кроме того, он скажет вам об этом гораздо охотнее — кто же сможет отказать миловидной девушке, когда она просит о небольшом одолжении…

Настасья покраснела: много кто говорил о ее красоте — и бояре, хотевшие польстить ее отцу, и женихи, желавшие добиться ее благосклонности. Каждый раз она смущалась этого, считая свою красоту скорее наказанием, чем подарком. Когда же об этом сказал мистер Блад, это зазвучало совсем по-другому — Настя, конечно, сконфузилась, но теперь она почувствовала что-то сродни гордости. Никогда с ней такого не было — и вот, пожалуйста…

— И еще кое-что: на вашем месте я бы сказал, что вы — сестра капитана Блада. Это прибавит вам веса в глазах испанцев и защитит от ненужных вопросов, — добавил Питер Блад.

— Капитана Блада? — недоуменно переспросила Настасья.

— Да, мисс. Мои люди выбрали меня своим командиром, поэтому отныне я называюсь «капитан». Испанцы теперь тоже меня знают под таким прозвищем, поэтому не стоит переубеждать их в этом.

Капитан Блад… Настасья подумала, что он вполне мог бы начать пиратствовать, отвергнутый обществом и миром; тогда непонятно было его желание плыть в Кюрасао — порт был совсем даже не пиратским, в противовес Тортуге и Порт-Роялу, где корсаров всегда ждал теплый прием (по крайней мере так ей говорил капитан «Державной Мэри»). Значит, он не собирался становится пиратом — это следовало из его поступков. Настасья прониклась к нему еще большим уважением и восхищением: только человек с большой силой воли мог противостоять такому искушению — взяться за опасное ремесло флибустьера.

— Я поняла вас, сэр… Если вы разрешите, то я представлюсь вашей сестрой, Анной Блад, но я прошу вас, скажите своим людям, чтобы они случайно… не выдали меня.

— Конечно, мисс, не беспокойтесь об этом. А теперь же как врач я прописываю вам отдых и обед; вам надо набраться сил. А сейчас пока что отдыхайте, не буду вас больше отвлекать, мисс Лисьанска.

Питер Блад встал со стула, поклонился и вышел, а Настя снова осталась одна, правда, на этот раз одиночество не было столь мучительным — она знала, где она и что с ней; невыясненной оставалась только судьба ее отца, но эту неопределенность Настасья хотела исправить в ближайшее время. А теперь же, по словам Питера Блада, ей необходим был отдых, который она решила потратить на размышления — по словам отца, в некоторых ситуациях очень полезной штуке.

Во-первых, отец сейчас, возможно, был в Бриджтауне, а она — на корабле, идущем в Кюрасао. Сам факт этого был довольно любопытным, но тем не менее Настасья решила над этим особо не размышлять: тут и так все было вполне понятно и просто. С корабля нужно было сойти и отправиться в Бриджтаун, а возможно это только тогда, когда корабль пришвартуется в голландском порту.

Во-вторых, оказавшись в такой компрометирующей ее ситуации, Настасья нисколько не боялась, это она поняла сразу. О чести она заботилась, так как это было связано с ее фамилией и страной, а вот о людской молве — нисколько. Пусть болтают все, что захотят — а то, что она находится на пиратском корабле, несомненно станет поводом для сомнительных кривотолков. Но ничего страшного, это не Россия, в Москве об этих ее похождениях вряд ли узнают… только если какой-нибудь особо прыткий иностранный гость⁽²⁾ не решит рассказать эту историю праздному зеваке, но и тогда все будут сомневаться в правдивости этой байки. А за честь можно было не беспокоиться — с таким благородным капитаном, как Питер Блад, ей ничего не грозит.

В-третьих, ее беспокоили испанцы. Странный народ: фанатичный, но творящий беззаконие во имя Христа, жестокий… Совсем не похожий на русский люд, с одной стороны иногда неоправданно жестокий, а с другой — готовый пойти на страшные муки, отдать себя в жертву ради брата своего по вере. Этим они и страшили ее, неизвестные испанцы — чуждые ей по характеру. Англичане тоже были другими, не такими, как русские, но иногда Настасья, глядя на Арабеллу и некоторых других англичанок, как в зеркало глядела, узнавая в них себя. А испанцы — это полная неизвестность. Что она им скажет? Как она не выдаст того, что капитан Блад просил не выдавать? Настасья не привыкла врать, и если ей придется делать это через силу, идя против своих моральных устоев… это могло плохо закончиться. Но надежда на лучшее всегда должны оставаться, а если взять себя в руки и сосредоточиться, то все должно пройти хорошо.

Настасья попыталась успокоиться, но горе давило на нее — горевать, конечно, было еще рано, но все же она не могла безучастно думать о гибели отца. Сердце же у нее не каменное — и это причиняло ей страшную боль. Чтобы хоть как-то прийти в себя, Настя уткнулась в подушку и заплакала. Так ей стало легче, как будто со слезами ушла частичка ее горя. А потом она уснула — легким, приятным сном, и снилось ей бесконечно большое пшеничное поле, скачущие к водопою кони и там, вдалеке, подернутый дымкой, невидимый град Китеж, со златоглавыми церквями, в красном ореоле восходящего солнца.

1) Авторская пунктуация и орфография не сохранена, потому что она была… ну, скажем так — не слишком правильной.

Вернуться к тексту

2) Гостями на Руси обычно называли купцов.

Вернуться к тексту

Порой на миг задумываюсь я

О том, какою будет смерть моя.

Ах, эта дума! Отвяжись!

Я думаю, какою будет жизнь.

Но строк грядущего нам не дано прочесть.

Я думаю о жизни той, что есть.

И дума не всегда моя светла

О жизни той, которая прошла.

Аноним с просторов Интернета

На следующее утро Настасья, хорошо выспавшаяся, отдохнувшая и посвежевшая, мерила шагами свое жилище и ждала, когда наконец соизволит появиться ее названный брат. Ожидание тянулось долго — хотя прошло, наверное, не больше часа с тех пор, как неизвестный мужчина средних лет принес ей в каюту завтрак и сказал, что капитан скоро зайдет к ней, но Питер Блад упорно так и не желал показываться ей на глаза. В конце концов Настасья, которой порядком надоело бродить вокруг стула в поисках какого-нибудь занятия, решила выйти на палубу и призвать всех и вся к ответу, но неожиданно для самой себя в дверях она столкнулась с пресловутым мистером Бладом.

— Здравствуйте, дорогая мисс Блад, — полушутливо поприветствовал он Настасью и притворил за собой дверь. — Как вы себя чувствуете? Вам уже лучше?

— Да, намного лучше, сэр, — несколько замявшись, подтвердила Настасья. — Голова почти не болит, только кружится иногда. Скоро мы прибудем в Кюрасао, мистер Блад? — решила уточнить она.

— Мне обещали, что берег появиться завтра, но, клянусь честью, у испанцев все завтра, завтра, а это завтра никогда не наступает… — уклончиво ответил Питер Блад. Потом он взял Настасью за локоть и мягко повел ее к двери. — Идемте, дорогая моя сестра, мне нужно познакомить вас с моей командой. Все уже предупреждены, и вам осталось только сделать вид, что вы знакомы с ними уже давно, чтобы у дона Диего, который пока что свободно перемещается по кораблю, не возникло никаких подозрений. Вы готовы, мисс?

Настасья резко остановилась и косо взглянула на безупречный костюм капитана Блада, а после — на свое подратое крестьянское платье, позаимствованное некогда у Прасковьи. Несомненно, ее братец выглядел куда более презентабельно, чем она, и Настя справедливо сомневалась в том, может ли сестра капитана корабля выйти к его людям в таком виде. Мистер Блад перехватил этот взгляд и улыбнулся.

— Если вы беспокоитесь о своем платье, то советую вам не брать это в голову. Когда мы попали на «Синко-Льягас», одежда на нас висела лохмотьями, вы это видели сами в лесу, мисс Лисьянска. А этот прекрасный костюм я позаимствовал у бывшего капитана этого корабля, дона Диего. Я, конечно, не рассказал ему о тех своих злоключениях, о которых я поведал вам вчера, но, думаю, он не может не догадываться, кто мы такие на самом деле — беглые рабы с английских плантаций. Тем не менее прошу вас вести себя предельно осторожно — мы обсуждали это с вами в прошлый раз. Запомните: вы — Анна Блад, вы выросли в семье ирландского врача и покинули родину только полгода назад… вслед за вашим братом. Насколько я знаю, женщин, так или иначе участвовавших в восстании Монмута, не ссылали в вест-индские колонии, поэтому вы могли последовать за мной и по собственной воле. Только учтите, что лучше об этом вам знать, но не говорить — предоставьте это дело мне.

Настасья кивнула, подтверждая, что все указания капитана она запомнила и не забыла, и капитан Блад, удовольствовавшись этим, все-таки открыл перед ней дверь и повел ее по корабельным коридорам и лестницам наверх, на палубу. Когда Настя выглянула наконец из корабельных внутренностей, она счастливо зажмурилась и с непередаваемым ощущением в сердце почувствовала, как ее обдувает свежий морской ветер, а на лице остаются едва заметные соленые брызги. Потом, открыв глаза, она искоса посмотрела на непонятно из-за чего довольного Питера Блада и на пару матросов, которые с интересом ее рассматривали, приняла надлежащее суровое выражение лица и со взглядом, полном решимости противостоять всему миру, посмотрела на капитана.

— Знакомьтесь, господа: моя любимая сестра, Анна Блад, — со смешком в голосе сказал мистер Блад. Матросы, как он и говорил, уже были обо всем предупреждены и вежливо ей поклонились, хотя и в их глазах она заметила неуловимую насмешку. Насте это не понравилась, и она повернулась было к названному брату, чтобы высказать ему все свое негодование, но тот ловко взял ее за локоть и потащил по палубе к корабельной пристройке. — Милая сестра, сейчас, поверьте, не время для вашего гнева. Вместо этого я лучше познакомлю вас со своими офицерами — а заодно и с интересующим вас испанцем.

— Что ж, капитан, посмотрим, чего стоит ваш экипаж, — крайне дерзко, как показалось ей самой, ответила Настасья, но Питер Блад не придал этой фразе должного значения, открыл перед ней дверь в кают-компанию и пригласил ее пройти внутрь.

Здесь, в отличие от светлой палубы, царил странный полумрак, объяснявшийся, вероятно, задернутыми занавесками. И все же среди этого царства тьмы Настя обнаружила пятерых человек, которые, не смущаясь никем и ничем, преспокойно обедали, хотя ее появление стало для всех неожиданностью: по крайней мере по лицу ближайшего сидящего к ней человека, по виду — чистейшего испанца, девушка на корабле была явлением не столько любопытным, сколько немыслимым. На остальных лицах уже, видимо, англичан, Настя тоже прочитала удивление и все ту же усмешку — казалось, что она попала на собрание посвященных, где все всё знают, но говорить не спешат, а только одаривают друг друга улыбками авгура. Чтобы не показаться слишком грубой, она тоже поспешила улыбнуться, как того требовали правила приличия.

— Рада вас всех видеть, господа! — старательно проговаривая слова, сказала Настасья и обернулась назад в поисках мистера Блада, не зная, что ей говорить дальше, и желая узнать это как можно скорее. Нашелся он за ее плечом — жестом он подзывал заинтригованного испанца к себе, а глазами приказывал своим людям молчать, ничем не выдавая прелюбопытной тайны.

— Знакомьтесь, дон Диего, это моя младшая сестра — Анна Блад, — капитан указал на Настасью, и испанец вежливо поклонился, взял ее за руку и поцеловал. Настя еле удержалась от того, чтобы не скривиться от странного чужеземного обычая, и снова натянула на лицо улыбку, такую же, какой она часто одаривала аристократов на европейских приемах. — А это, дорогая сестра, испанский гранд — дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес. Мисс Блад плохо себя чувствовала на корабле, потому как у нее развилась морская болезнь, — поспешил пояснить мистер Блад, — поэтому я не мог вам представить ее раньше.

— Надеюсь, вам уже лучше? — учтиво спросил дон Диего.

— Да, спасибо, сэр, — ответила Настасья и аккуратно и незаметно посмотрела на свое платье — что бы там не говорил Питер Блад, а этот вопрос ее интересовал очень сильно. В полумраке оно выглядело необычно бедно, но приемлемо — темнота скрывала все ненужное, окутывая ее с ног до головы.

— А теперь запомните, дорогая сестра, — тем временем тихо шептал ей на ухо Питер Блад. — Справа за столом сидит одноглазый гигант Волверстон, один из моих офицеров; приятный человек лет тридцати — это Хагторп, служивший когда-то во флоте Его Величества; рядом с ним сидит Дайк, также до восстания служивший во флоте; а слева сидит Огл, канонир, отправивший на дно испанских головорезов. Кроме них моим офицером является Джереми Питт, но, увы, он был избит… нашим владельцем-плантатором до полусмерти, поэтому вряд ли может присутствовать здесь, — Настасья серьезно покивала, смотря на дона Диего, который с любопытством наблюдал за их перешептываниями. — Господа! — уже громко сказал капитан. — Моя сестра благосклонно решила присоединиться к нашему скромному обществу, поэтому, господа, — многозначительно сделав акцент на этом слове, он обвел глазами кают-компанию, — ради почтения к даме давайте сделаем вид, что мы находимся на приеме у самого короля Якова.

Офицеры Питера Блада весело захохотали, поддержав его шутку, а сам капитан усадил Настасью по правую руку от себя, и дон Диего сел рядом с ней⁽¹⁾. Испанец предложил выпить ей вина, говоря, что оно, если пить его небольшими глотками, может помочь ей справиться с болезнью, и Настя согласилась — не то чтобы она очень хотела этого, но на ум внезапно пришло воспоминание, от которого она содрогнулась. Когда отец путешествовал по европейским дворам, на приемах в честь русских послов их непременно поили чем-нибудь крепким, и Михаил Феодорович всегда позволял ей выпить — но только одну чарку. Вспоминать отца было больно, и Настя ухватилась за бокал как за единственную возможность хоть на немного отодвинуть от себя страшные мысли. Вино было прохладным и приятным на вкус — Настасья, не слишком разбиравшаяся в алкоголе, все равно с уверенностью могла сказать, что оно было не самым плохим из того, что ей довелось попробовать за всю ее недолгую жизнь.

— Французы умеют делать вина, — говорил Насте дон Диего, обращаясь скорее не к ней, а к стакану, который он держал в руках; и этим, и своим разговором он неуловимо напоминал губернатора Бриджтауна, но если мистер Стид был до крайности противен, то испанец, наоборот, словно чем-то притягивал к себе. Интересно, если отец говорил с ним, он был также очарован этим чисто кошачьим обращением? Настя пристально посмотрела на дона Диего, но тот, словно не замечая ее взгляда, продолжил: — Шампанское, бордо и бургундское дают фору хересу и малаге. Хотя это неудивительно: аристократам приятней пить утонченное французское вино, нежели чем крепкое испанское, — дон Диего, увидев, как на него смотрит его собеседница, усмехнулся. — Впрочем, я вижу, что вам не слишком интересно говорить об этом. Если вам угодно, давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Настя задумалась: конечно, хотелось спросить испанца прямо о том, что произошло в английской колонии несколько дней назад, но предостережения Питера Блада на его счет, скорее всего, не были безосновательны — а значит, она узнает об отце гораздо меньше, чем дон Диего узнает о ней. О чем же можно поговорить с ним так, чтобы не выдать своего происхождения? Конечно, ни о России, ни о Речи Посполитой, ни о Швеции говорить нельзя — откуда простой ирландке знать о том, что такие страны вообще существуют на свете… Об англичанах? К ним она относилась несколько пренебрежительно, как, верно, и дон Диего, но таким разговором она рисковала навлечь на себя гнев друзей Питера Блада. Нужно выбрать такую тему для разговора, чтобы никому и в голову не пришло усомниться в ее происхождении, и одновременно никого не оскорбить своей болтовней.

— Мой брат говорил, что вы раньше были капитаном этого корабля, — неожиданно вспомнила Настя, озвучив свои мысли вслух. Испанец согласно кивнул.

— Да, сеньора, когда-то я был капитаном «Синько-Льягас», — дон Диего грустно усмехнулся. — Впрочем, теперь я штурман вашего уважаемого брата — место, конечно, менее почетное, но я должен быть благодарен ему за то, что он оставил в живых меня и моего сына…

Настасья передернулась — оставил… в живых? Она украдкой кинула взгляд на сидящего рядом Питера Блада. Мог ли он убить? Да, вполне… Наверное. Образ благородного рыцаря и джентльмена, который она нарисовала в голове, начал потрескивать и грозил сломаться, но Настя силой воли заставила себя поверить в то, что ее названный брат на самом деле очень честный человек. Иначе стал бы он помогать ей от чистого сердца? Или нет? Впервые за все время, проведенное на корабле, она задумалась об истинных мотивах поступков этого английского каторжника. Зачем он поступает именно так? Имеет ли он какие-то планы относительно нее? Может быть, стоит во всем признаться дону Диего — в конце концов, он тоже пленник на этом корабле, значит, хотя бы ради солидарности с ее положением он сможет помочь ей… Нет, не стоит: Настя, вспомнив заветы отца, догадалась, что испанец может вести двойную игру, на самом деле придерживаясь своей стороны, а не стороны капитана Блада, как тот наивно полагает. Да, все это, пожалуй, стоит тщательно обдумать — но так или иначе ей нужно покинуть «Синко-Льягас» как можно скорее, потому что от этого зависела ее жизнь и жизнь ее отца.

— Сеньора? — окликнул дон Диего задумавшуюся Настасью. Та удивленно посмотрела на него, и он поспешил пояснить: — Вы молчите… Вас что-то задело в моих словах?

— Нет, что вы, сэр! Я просто… задумалась, — честно ответила Настасья.

Откуда-то слева от нее возник Питер Блад, который, заинтересовавшись ее разговором с доном Диего, повернулся к ним.

— Думать, сестра, всегда полезно, однако всему всегда нужно свое время. И все же, дорогая сестра, nunc vino pellite curas — теперь вином отгоните заботы, как советует вам мой друг Гораций. И как ваш лечащий врач я вам настоятельно рекомендую поесть, чтобы восстановить свои силы. Нам еще предстоит долгое путешествие — хотя дон Диего обещал, что земля скоро появится, я склонен готовиться к худшему…

Испанец очаровательно улыбнулся, чувствуя в реплике капитана старательно замаскированный намек, а Настасья по совету названного брата наелась до отвала — несмотря на то, что обед трудно было назвать изысканным, проголодалась она за последнее время ощутимо. Впрочем, после этого она и вправду почувствовала себя легче; голова, раньше еще немного гудевшая, теперь начала активно работать, мысли мельтешили в ней туда-сюда с невообразимой скоростью, и Настасья не знала, куда от них деться и за какую взяться. Нужно было отдохнуть, а потом уже придумать какой-никакой план — и спросить у капитана Блада, когда она сможет поговорить с сыном дона Диего. Но сначала надо хоть чуть-чуть, отогнав от себя все мысли, просто посидеть и помечтать о вечном — и Настя, откланявшись, с разрешения Питера Блада убежала к себе в каюту.

В каюте было слегка душно, и Настя с видимым удовольствием открыла окно и высунулась наружу. Свежий ветерок решительно растрепал ей волосы, но она была даже рада этому: как же она любила, когда на взмыленной лошади она влетала во двор московского дома, а конюхи в упор не могли признать ее — Настасья в шапке набекрень и кафтане походила на юношу так сильно, что даже знакомые нечасто ее узнавали. Впрочем, иначе было нельзя: если бы кто узнал об этих ее прогулках, имя ее отца было бы опорочено… Надо же, девка, а на лошади носится как угорелая! Настя весело засмеялась, смотря как идущий корабль оставляет за собой белый след. Потом она вернулась обратно в каюту и принялась за ее тщательное изучение: лежа на софе она не смогла хорошенько рассмотреть ее, и сейчас девушку мучило страшное любопытство. Она огляделась в поисках того предмета, с которого можно будет начать ее изыскания.

Комната была обставлена просто, но со вкусом: из мебели здесь стояла только обитая красным бархатом софа, тяжеловесный комод, стол с разбросанными по нему бумагами, стул и небольшой шкаф с книгами. Настя решила начать с него, подозревая, что все самое интересное кроется там. Она подошла к нему и, наклонив голову, начала изучать корешки книг. Почти все названия были написаны по-испански; впрочем, в библиотеке присутствовал томик с пьесами Шекспира на английском языке, а чуть позже Настасья обнаружила и переведенного на английский и французский «Дона Кихота». Похоже, что бывший хозяин каюты был хорошо образован и читать любил — и не только по-испански. Настя аккуратно вынула все три заинтересовавшие ее книжки и разложила их на столе, отодвинув пока ненужные бумаги в сторону.

— Погадать, что ли? — спросила сама у себя Настя. Будучи в Речи Посполитой, она познакомилась с панной Эльжбетой — дальней родственницей Анджея Моравецкого, и та в честь знакомства научила ее гадать по книгам: сначала взять любую с полки, потом загадать два числа — номер страницы и строчки — и тогда она, прочитав то, что будет там написано, узнает свою судьбу. Конечно, Настя не в коей мере не верила в гадания, несмотря на то, что сама часто на Рождество, когда вместе с отцом приезжала в какую-нибудь из их деревень, вместе с крестьянскими девками запиралась в бане и ждала, когда во сне ей покажется лицо суженого. И все же, так, ради праздного любопытства, Настя загадала два числа — пятьдесят один и семнадцать — закрыла глаза и наугад взяла первую попавшуюся книгу. Когда она открыла их, то увидела в руках английского «Дона Кихота».

— Значит, судьба! — заключила Настасья, нашла нужную страницу и строчку и начала читать. Правда, чтение зашло чуть дальше одной строчки, и она не заметила, как просмотрела оставшийся кусочек главы до конца.

Тут они увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших посреди поля. Заметив их еще издали, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

— Благосклонная судьба посылает нам удачу. Посмотри в ту сторону, друг Санчо! Вон там на равнине собрались великаны. Сейчас я вступлю с ними в бой и перебью их всех до единого. Они владеют несметными сокровищами; одержав над ними победу, мы станем богачами. Это — праведный бой, ибо самому богу угодно, чтобы сие злое семя было стерто с лица земли.

— Да где же эти великаны? — спросил Санчо Панса.

— Да вот они перед тобой! — ответил Дон Кихот. — Видишь, какие у них огромные руки? У иных чуть ли не в две мили длиной.

— Поверьте, ваша милость, — это вовсе не великаны, а ветряные мельницы. А то, что вы называете руками, вовсе не руки, а крылья, которые вертятся от ветра и приводят в движение жернова.

— Сразу видно, — сказал Дон Кихот, — что ты еще неопытен в рыцарских приключениях. Это великаны! Если тебе страшно, так отойди в сторону и читай молитвы, а я тем временем вступлю с ними в жестокий неравный бой!

С этими словами Дон Кихот вонзил шпоры в бока Росинанта и помчался вперед, не слушая воплей своего оруженосца.

— Не бегите, презренные созданья! — вскричал он. — Вас много! А против вас только один рыцарь!

В эту минуту поднялся легкий ветер, и огромные крылья начали вращаться. Увидев это, Дон Кихот закричал еще громче:

— Будь у вас рук больше, чем у гиганта Бриарея, вам все равно не избежать вашей участи!

И, поручив душу своей даме Дульсинее Тобосской, Дон Кихот ринулся на ближайшую к нему мельницу и со всего размаха вонзил копье в ее крыло.

Но тут сильный порыв ветра повернул крыло. Копье сломалось, а рыцарь вместе с лошадью отлетел далеко в сторону.

Увидев это, Санчо во всю прыть поскакал на помощь своему господину. Дон Кихот лежал словно мертвый, ошеломленный страшным ударом мельничного крыла.

— Вот видите, ваша милость! — воскликнул Санчо. — Ну, не говорил ли я, что это ветряные мельницы, а не великаны. Ведь это лишь тот не видит, у кого самого мельница в голове.

Настя громко захлопнула книжку и задумчиво посмотрела на стол. Почему-то вместо Дона Кихота в голове стал проступать образ несколько иного плана — а именно капитана, во власти которого она находилась. Не слишком ли он рыцарствует, помогая ей? И не слишком ли это наивно — предоставлять дону Диего свободно шататься по кораблю, который не так давно ему принадлежал и который, как полагала Настасья, он хочет вернуть под знамена Испании? Но почему тогда Питер Блад поступает так, как будто все вокруг так же благородны и честны, как и он сам? Неужели он не видит очевидного? Настя нахмурилась — видно, названный брат хоть и умелый флотоводец и большой пройдоха, но в политических делах не искушен. Да, точно сказал Санчо Панса — этого не видит только тот, у кого самого в голове мельница. Нет, Питеру Бладу она доверяла, ведь он спас ее от смерти; но что же касается дона Диего… Неожиданно взгляд Настасьи упал на исписанные мелким почерком бумаги, в одной из которых она признала письмо; и дело было даже не в том, что это было личное письмо, а в том, кем оно было подписано.

Красивым почерком в конце по-испански было выведено имя. Don Esteban de Espinosa-y-Valdez.

— Вот и верь после этого капитану Бладу — он же наверняка знал об этом… Не мог не знать, — заключила Настя.

И все же хитроумный брат предоставил ей прекрасный шанс — прежде чем говорить с врагом, нужно хорошенько узнать его, и Настасья, хоть и понимая, что это очень нехорошо, принялась изучать бумаги на предмет чего-то полезного для себя.

1) Занимаемое человеком место за столом имеет сакральное значение: например, невеста всегда садится по левую руку от жениха. Поэтому капитан садит свою «сестру» по правую руку, как самую почетную гостью, а не как невесту)

Вернуться к тексту

Примечания:

Как обычно, главу я вычитывала, но она еще не бечена, так что если вдруг увидите очепятку — ПБ к вашим услугам:)

Задал вопрос тут сам себе

И на него ответил:

«Зачем живешь ты на земле?»

«За тем же, что и ветер.

Свободой чтоб всегда дышать,

Всю облетев планету,

Чтоб тучи в небе разгонять,

Давая место свету».

«Ну, а еще, скажи, зачем?

Ведь это слишком мало».

«Хочу раздать, как Солнце, всем

Своё тепло задаром!

Добром окутывать людей,

Сердца их согревая,

В мороз спасая и в метель,

Вторую жизнь давая».

«А полюбить бы всех ты смог?

Вокруг ведь сумасброды!»

«Уж точно нет, ведь я не Бог,

А только часть природы».

Аноним с просторов Интернета

Настасья счастливо полулежала на софе, приятно потягиваясь и прикрыв от удовольствия глаза. Да, невероятно, но это не поддавалось сомнению — она была счастлива, наверное, впервые с тех пор, как три дня назад она покинула Бриджтаун. Почему? Пожалуй, даже Настя не смогла бы ответить себе на этот вопрос; можно было предполагать, что виной этому был теплый погожий день или удобная кровать, но это были только предположения — и ни одно из них не было бы близко к истине. Ей просто было сегодня хорошо — а это самое главное.

Вчера Настасья взялась за изучение личной переписки сына бывшего капитана «Синко-Льягаса», конечно же, прекрасно понимая, что это абсолютно неэтично и очень даже плохо, поэтому большинство писем она прочитывала вскользь, едва всматриваясь в них (имеющей познания в лингвистике Насте не составило бы труда понять общее содержание текста, хорошенько вчитавшись в него, но она предпочитала этим не заниматься); однако пару писем привлекли ее внимание — одно из них было подписано доном Диего, и в нем он просил своего сына срочно прибыть на Эспаньолу для того, чтобы «отомстить английским еретикам за проявленное ими вероломство». Второе, куда более интересное, было составлено уже самим доном Эстебаном для неизвестного капитана «Прайд оф Девон», и в нем юноша со всей своей горячностью клялся, что если он добереться до командира этого судна, то непременно вызовет его на дуэль и там без зазрения совести убьет (скорее всего, он не собирался письмо отправлять по назначению, но чувства, которым нужно было излиться хоть куда-нибудь, вышли на поверхность именно таким образом). Настасья, недоумевая, с чем может быть связана такая ненависть, вдруг припомнила, что на званом обеде губернатор Стид очень хвалился английской мощью, и в своей речи он упоминал «Прайд оф Девон» как корабль, подвергшийся испанскому нападению, но с успехом отразивший его и даже захвативший какую-то добычу.

— Любопытно, — вслух сказала Настасья, размышляя сама с собой. — Значит, капитан этого английского фрегата лгал — он сам навязал бой испанцам, а тот, кто командовал сбежавшим с поля боя кораблем, видимо, был близким другом дона Диего. Иначе бы стал он просто так мстить англичанам? — задала она вопрос книжному шкафу. Тот скромно промолчал, и Настя продолжила рассуждать, ходя по каюте кругами. — Ясно, что нападение на Барбадос имело под собой личные мотивы — отомстить нерадивому капитану «Прайд оф Девон». Или же нет?

Вопрос повис в воздухе, и Настя, сколько не билась над решением этой непростой задачи, никак в нем не преуспела. Потом, после нескольких часов тяжелых раздумий, она в конце концов решила, что утро вечера мудренее, и легла спать, оставив на утро все волнующие ее размышления. Правда, утром, только проснувшись, Настасья поняла, что и сейчас этот вопрос так и остался неразрешенным, поэтому она, лежа на софе, сладко потягивалась и рассматривала легкие кучевые облака, быстро убегающие от несущегося по волнам корабля.

Занимался шестой день славного июня тысяча шестьсот восемьдесят шестого года от Рождества Христова. «Синко-Льягас» провел в море уже два дня, все дальше удаляясь от Барбадоса и все дальше увозя Настасью от ее отца. Если дон Диего окажется прав, то землю они увидят не сегодня, так завтра; еще пять-шесть дней уйдет на то, чтобы найти корабль, идущий в Бриджтаун, и еще пять, чтобы добраться до города. Выходит около двенадцати дней — еще двенадцать дней она будет в разлуке с отцом, даже не зная, жив он или нет. Эта страшная мысль заставила Настасью нахмуриться, встать с софы и оглядеться. Сердце внезапно подсказало ей, что медлить больше нельзя и что надо приступить к решительным действиям. Вот только что она могла сделать, находясь в открытом море?

Настасья с тяжелыми думами села за стол, положила на него маленькое зеркальце и, распустив привычную косу, начала расчесываться. Длинные, слегка курчавые золотисто-коричневые волосы мягко спадали с плеч, и Настя быстро скользила по ним гребешком. Надо же, будь она не самой собой, а посторонним наблюдателем, она никогда бы не поверила, что Анна и Питер Блад — брат и сестра. Питер Блад был больше похож на цыгана или на испанца — смуглая кожа, черная шевелюра, которая была скрыта под таким же черным париком, правильные черты лица, прямой нос, и только глаза, пронзительные, голубые, слишком яркие, со странным спокойствием и неподвижностью в них. Настасья была почти что полной его противоположностью: волосы были скорее медовыми, чем коричневыми, во взгляде читалась постоянное движение, егозливость и непоседливость его хозяйки, носик, слегка вздернутый, выдавал ее упрямство, и только глаза, такие же голубые и глубокие, выдавали возможное родство.

— Дорогая сестра! — послышался добродушный, но слегка ироничный голос из-за двери, в котором Настя узнала голос капитана Блада. — Сейчас уже десять часов утра. Если вы хотите успеть позавтракать, то самое время просыпаться.

Настасья, которая почти уже заплела косу, недовольно повела плечами, услышав, как ее обвиняют в лодырничестве. Уж она задаст капитану, как только закончит… Не встала она с восходом солнца — и что же, теперь она круглая лентяйка? Ну уж нет! Она обвязала кончик косы лентой под цвет волос, посмотрелась на себя в зеркало, чтобы убедиться, что она выглядит прилично и не растрепанно, и с недовольной рожицей, которую часто показывала отцу, выглянула в коридор. Стоявший там капитан Блад, увидев свою названную сестру в таком виде, едва ли не засмеялся, чем несказанно оскорбил Настасью.

— Не смешно, многоуважаемый братец! — заявила она и уперла руки в бока, показывая этим свое негодование. — Я, между прочим, занималась делами до поздней ночи, а проснулась уже давно!

— И что же это были за дела, дорогая сестра? — с любопытсвом спросил капитан Блад и без разрешения вошел в каюту Настасьи, разглядывая ее на предмет чего-нибудь интересного.

— Только не говорите, что вы не знали, чья эта каюта! — громко возразила Настя, но, прочитав немой вопрос в глазах капитана, с удивлением посмотрела на него. — Она принадлежала раньше сыну дона Диего — дону Эстебану. Я до поздней ночи читала его бумаги, ведь вы обещали устроить мой разговор с ним… И я подумала, что неплохо было бы для начала узнать, с кем мне придется иметь дело.

— Надо же! Вот что значит халатно относится к своим обязанностям, — сказал Питер Блад. Теперь настал черед Настасьи вопросительно и изумленно смотреть на собеседника, и капитан, поймав на себе ее недоуменный взгляд, пояснил: — Как вы понимаете, я не планировал долго оставаться на этом корабле — сейчас, по прибытии в Кюрасао, я бы с удовольствием продал его любому проходимцу и на вырученные деньги обеспечил себя и своих людей, а также ваше возвращение на Барбадос. Впрочем, вы правы — сначала нужно поговорить с доном Эстебаном, так что я предлагаю вам в первую очередь позавтракать, а после отправится к нему. Только учтите, что нужно вести себя осторожно, разговаривая с ним, — никаких намеков, никаких оговорок. Не стоит забывать, что он все же испанец, а значит, дружественных чувств ни к вам, ни ко мне он не испытывает.

Настасья кивнула, соглашаясь с доводами капитана Блада, который повторял ей эти же самые размышления, наверное, раз в сотый; тот поспешил удалиться, обещав принести завтрак ей в каюту. Настя подумала, что сейчас она в безопасности, под покровительством благородного человека, и опасаться ей нечего… но если это так, то почему сердце так стучит? Она еще раз подошла к так и не убранному зеркальцу и погляделась в него. Ведь это все то, о чем она мечтала — свобода, бесконечный морской простор, крики чаек за окном, но это отдавало непередаваемой горечью, которую нельзя было побороть. Что бы она не отдала, для того чтобы оказаться сейчас в Москве… Нет, нельзя предаваться мечтам — нужно быть сильной, такой же, как отец и капитан Блад. Ради семьи и отечества. Ради жизни и света. Взгляд в отражении постепенно становился все тверже, и в нем появилась несвойственная ему жесткость и властность.

Когда Питер Блад снова вошел в каюту, на этот раз с подносом в руках, он застал свою подопечную в самом решительном расположении духа; впрочем, его это нисколько не удивило: он уже догадался, что она непредсказуема и, в отличие от остальных девушек благородного происхождения, привыкла вести себя так, как велит сердце, а не так, как диктуют правила приличия. В этом проскальзывало какое-то неуловимое сходство ее и Арабеллы, отчего капитан, сам того не до конца осознавая, относился к ней снисходительно, слегка иронично и по-отечески — так, как он бы действительно относился к метафорической младшей сестренке. Настасья же, не догадываясь о мыслях капитана, вопросительно посмотрела сначала на свой завтрак, потом в окно, на плескавшееся море, и с удивлением обнаружила над ним черную летящую точку.

— Капитан! — окликнула она Питера Блада. — Смотрите! Это чайка?

Он слегка пригнулся, нахмурившись и всматриваясь в морскую гладь, потом он с заметным удовольствием кивнул.

— Да, дорогая сестра, это чайка, — весело подтвердил капитан. — Обычно морские птицы появляются рядом с сушей, а значит, Кюрасао уже близко. Готовьтесь, мисс Лисьянска — скоро вы сойдете с этого корабля и отправитесь назад, к отцу.

Питер Блад положил руку на плечо своей названной сестры и слегка сжал ее, понимая, как она сейчас нуждается в его поддержке. Да, шустрая, непоседливая, почти неунывающая, сообразительная и задиристая русская девушка, такая свободная и смелая… Такая родная и кого-то все время напоминающая — не только Арабеллу, но и его самого. Настасья обернулась к нему и широко улыбнулась.

— Это хорошо! — провозгласила она и счастливо засмеялась. — А теперь, дорогой братец, я хочу позавтракать и получить от вас все необходимые инструкции.

— Отлично, сестра! — Настасья, как и обещала, села завтракать, а капитан тем временем продолжил: — Вы принесете еды и воды нашим пленникам и как бы невзначай завяжете разговор — так как вы девушка, то отвечать вам будут гораздо охотнее, чем кому-либо еще на этом корабле. Осторожно спросите о чем-нибудь неважном, например, о губернаторе Стиде или о полковнике Бишопе, а потом задайте пару наводящих вопросов о вашем отце. Надеюсь, что мой план сработает и дон Эстебан действительно расскажет вам что-нибудь полезное, а иначе, моя дорогая сестра, мне придется извиниться перед вами за мою бесполезность в этом деле.

Настасья размышляла над всем сказанным, задумчиво жуя дольку мандаринки и допивая крепковатый кофе, неизвестно откуда появившийся на корабле. Хотя должен же был дон Диего пить что-нибудь еще, кроме так любимых им хереса и малаги?

— Анна Блад, — протянула Настя, вспомнив, что именно так она и должна называться теперь. — Анна — что означает это имя, брат? Анастасия означает «Воскресение», а что скрывает под собой мое новое прозвище?

— Кажется, «смиренная», дорогая сестра, что вам, по моему скромному мнению, нисколько не подходит, — ответил несколько удивленный капитан Блад. — А если переводить дословно, то вы будете «кровавым смирением», так же как я — «кровавой скалой». Не слишком радужно, не находите, милая сестра? — Увидев, что Настасья поражена его ответом, Питер Блад засмеялся. — «Блад» означает «кровь» на дорогом моему сердцу английском языке. Впрочем, кто едет за море, меняет только небо, но не душу, сказал некогда Гораций, так что как я был миролюбивым и благородным врачом, так, похоже, им и останусь, даже если надо мной будут светить солнце и звезды западных морей.

— А вы высоко себя цените, дорогой брат, — с усмешкой сказала Настасья и поднялась из-за стола. — Вы любите изречения древних? — поинтересовалась она.

— Скажите лучше — древних римлян, или еще вернее — дорогого мне Горация. Он согревал мою душу, пока я находился в тюрьме в Британии, а чуть позже в рабстве у такого… М-м-м… малопривлекательного человека, как полковник Бишоп. Идемте, дорогая сестра. Если вы все же решились, то я возьму на себя смелость проводить вас к трюму, где и содержатся мои пленники.

Настасья позволила взять себя за руку и повести куда-то во внутренности корабля, и чем ниже они спускались, тем темнее становилось вокруг. Она с испугом сжимала теплую руку капитана Блада, боясь предстоящего разговора, — все подозрения проснулись в ней с новой силой.

На нижних палубах «Синко-Льягаса» все, казалось, пропахло смолой, застоявшейся водой и солониной. Ни воздуха, ни свежего дуновения ветерка, а от здешних запахов Настасью выворачивало наизнанку. Капитан, похоже, спустился в самый низ, где находился склад каких-то никому ненужных вещей и где было ужасно сыро и неуютно; это маленькое подобие ада было освещено тусклым свечением нескольких фонарей. Питер Блад остановился около закрытого люка, видимо, ведущего вниз, и указал Настасье на лежащий рядом поднос с сухарями, солониной, кувшином воды и зажженой свечкой.

— Возьмите это с собой, дорогая сестра, когда будете спускаться в трюм, и помните все, о чем мы с вами говорили. Я останусь здесь — если что-то случится, вам нужно будет только позвать меня, — потом, понизив голос, он добавил: — Желаю вам удачи в ваших поисках, мисс Лисьянска.

Настасья с благодарностью посмотрела на него, потом, сжав в кулак остатки своей решительности, с помощью Питера Блада открыла люк, взяла в руку оказавшийся довольно тяжелым поднос и начала спускаться по лестнице, периодически ставя свою ношу на ступеньки. В трюме было темно, и только свеча едва-едва разгоняла образовавшуюся тьму.

Спустившись, она наконец увидела людей — оборванных, в одних рубашках, которые явно видали лучшие времена, и отсыревших штанах. Среди этих людей, скорее похожих на тени, выделялся один, молодой юноша, наверное, такого же возраста, как и Настасья; на нем был некогда богато отделанный камзол, из чего она сделала вывод, что это и есть дон Эстебан, сын дона Диего. Настя поймала на себе его взгляд, недоуменно-испуганный, как и у всех тех, кто находился здесь. У нее создалось впечатление, что все эти люди считали оставшиеся им дни и боялись того часа, когда смерть заберет их. Застывшая на месте Настасья, поняв, что не может долго выносить этот взгляд, взяла с подноса кувшин с водой, подошла к дону Эстебану и протянула его ему. Тот кувшин принял, все еще не в силах оторвать глаз от странного видения.

— Señorita? — с каким-то благоговением спросил он. Настасья неловко ему улыбнулась, все еще не понимая, как завязать так нужный ей разговор, и даже не зная, состоится ли он вообще. — ¿Vino aquí la propia Virgen María para ver con sus propios ojos nuestro sufrimiento?⁽¹⁾

— Боюсь огорчить вас, сэр, но меня зовут Анна Блад, и я — сестра капитана Блада, — сказала Настасья, из всего вопроса различив только «Дева Мария». Благоговение во взгляде юноши заметно увяло, и Настя, которую это обстоятельство несколько огорчило, вдруг заметила, что на его руки были надеты кандалы.

— Значит, вы сестра того человека, который посадил нас сюда? — с горечью спросил дон Эстебан. Настасья, поджав губы, кивнула и села перед ним на колени, приготовившись к нелегкой беседе.

— Мне очень жаль вас, сэр, — увидев в глазах испанца вдруг вспыхнувший гнев и осознав, что слово «жалость» здесь не совсем уместно, Настасья поспешила исправить прокол. — Жаль вас как брата по вере: вы так же, как и я, католик, сэр, и мне не чуждо христианское милосердие.

— Вы — католичка?! — ошарашенно спросил дон Эстебан. — Но как же…

— Я не англичанка. Я и мой брат — ирландцы, и поверьте, у нас не было никакого желания причинять вам вред. Но, увы, обстоятельства сложились против наших желаний, — быстро проговорила Настасья, зная, что ирландцы исповедовали католицизм и не перешли в англиканскую веру.

Правда, рука сама потянулась к груди, на которой висел православный крестик, а в голове у Насти промелькнула мысль, что врать нехорошо, тем более таким несчастным людям, как эти пленники. Но, собравшись с духом, она сжала руку в кулак и заставила себя не думать об этом, надеясь, что она не покраснеет и это не выдаст ее настоящих чувств.

— Вы клянетесь, что не желали никогда зла ни мне, ни моему отцу, ни моему народу? — после небольшой паузы спросил дон Эстебан, с мольбой смотря ей в глаза.

Настасья на секунду задумалась: она, конечно, никогда ничего подобного не хотела, но вот за Питера Блада, например, она ручатся не могла. Однако испанец так неожиданно попросил поклясться только ее, поэтому она быстро ответила:

— Клянусь, сэр.

Юноша с облегчением вздохнул; Настасья, наоборот, напряглась, понимая, что у разговора вот-вот должна наступить долгожданная развязка.

— Мы недолюбливаем англичан, поэтому мне нетрудно понять ваш гнев, — заявила Настасья от лица ирландцев, припомнив жуткие рассказы о частых восстаниях против английской короны и то, чем такие восстания обычно заканчивались. Дон Эстебан сдержанно кивнул, гадая, к чему клонит его собеседница. — Достаточно того, что они — протестанты, а мы — благочестивые католики… Впрочем, от брата я слышала, что на Барбадосе кроме англичан были еще русские, которые исповедуют православие. Вы, должно быть, видели их? Что они представляли из себя? — с вполне искренним любопытством спросила Настасья.

Юноша, хотевший ей ответить (и, должно быть, так и не понявший, к чему говорит все это юная сестра капитана Блада), был прерван одним из пленников, испанцем лет сорока, который, видимо, попросил разъяснений насчет происходящего. Настасья терпеливо подождала, пока они обменяются несколькими фразами, и с тайной надеждой посмотрела на Эстебана, который задумчиво слушал все, что говорил ему подчиненный его отца. Потом он отрицательно покачал головой, отчего Настасья сразу же сжалась, предчувствуя что-то нехорошее.

— Боюсь, мисс Блад, я не смогу удовлетворить ваше любопытство; до нас доходили слухи о русском после в Бриджтауне, но его самого мы так и не увидели. Могу предположить, что он бежал из города, когда узнал о нашем нападении.

Настасья почувствовала, как ей вдруг захотелось плакать: нет, отец не уезжал их Бриджтауна. Он остался там, не желая прослыть трусом, а значит, и погиб там же, если дон Эстебан его не видел среди английских аристократов.

— Спасибо, сэр. Значит, не дано мне сегодня узнать что-нибудь интересное, — вздохнула Настасья, едва сдерживаясь от слез. Ее грусть, наверное, выглядела вполне естественно, если только не знать того, что сейчас творилось у нее на душе. Настя, вспомнив, что ей уже пора идти, встала, взяла поднос с едой, пододвинула его поближе к пленникам и печально улыбнулась. — Вы, может быть, не поверите, но мне ужасно одиноко на этом корабле, как, наверное, и вам. Я обещаю, сэр, что постараюсь облегчить ваше положение здесь. А теперь извините меня — я должна идти к моему брату, который уже заждался меня.

Настасья поднялась, краем уха услышала, как дон Эстебан удивленно поблагодарил ее за оказанную им доброту (все равно не поняв цель визита этой миловидной девушки), и с тупой болью в сердце, слегка шатаясь, поднялась по лестнице туда, где ее уже ждал вездесущий капитан Блад.

— Не злитесь, дорогая сестра, но я слышал весь ваш разговор, и меня позабавило то обстоятельство, как быстро вы записали всех ирландцев в противников англичан и ярых католиков, — усмехнулся он, но, увидев личико Насти, по которому уже лились слезы, он посерьезнел, взял ее за руку и повел прочь из этого страшного подземелья. — Знаете, милая мисс Лисьянска, думаю, что не стоит отчаиваться заранее; если ваш отец не обратил на себя внимание дона Эстебана, то, может быть, он все же уехал из города?

Настасья покачала головой, зная, что это не так. Капитан Блад тяжело вздохнул и ласково потрепал ее по голове.

— Все будет хорошо, дорогая сестра, главное — верить. Не теряйте веры, потому что без нее жизнь человека бессмысленна.

— А во что верите вы, капитан Блад? — спросила Настя, подняв на него заплаканные глаза. — Вы потеряли все в этой жизни — так во что вы можете верить, сэр?

— Я верю в свои умения и госпожу Фортуну, — загадочно ответил капитан Блад.

Настасья не выдержала и разрыдалась — прямо в черный камзол человека, который называл ее своей дорогой сестрой.

1) Неужели сама дева Мария явилась сюда, чтобы воочию увидеть наши страдания?

Вернуться к тексту

Примечания:

Herr Mannelig — Garmarna. Музыка к главе.

Хотя текст не совсем подходит к ситуации, но мелодия просто... замечательная!..

Каждый добропорядочный испанец должен всегда быть начеку и посматривать в сторону Британии, даже справляя нужду.

Национальный герой Испании сеньор адмирал Блас де Лесо-и-Олаварриета

Земля, как и обещал дон Диего, показалась ранним утром на следующий день. Настасья в полудреме и со странным ощущением в сердце еще валялась в кровати, когда через открытое окно она вдруг услышала громкое «Земля!» впередсмотрящего. Этот крик заставил ее резко встать с постели, оглянуться по сторонам, посмотреть на виднеющееся сине-зеленое море и увидеть справа от корабля темно-серое пятно над водой.

— Земля… — тихо прошептала Настасья, протирая глаза. — Кюрасао…

Она вскочила с кровати, не успев даже до конца проснуться, быстро заплела косу и переоделась в свое привычное крестьянское платье. В голове крутилась мысль — быстрее, быстрее, быстрее… Наверх, к свету, к отцу, домой… Настасья выбежала из каюты, по лестнице выбралась на палубу и в нерешительности остановилась; слишком яркое солнце, которое уже успело взойти на небосклон, внезапно ослепило ее, и, потеряв ориентацию, Настасья могла только чувствовать — плеск волн, крики чаек, то, как пахнет соленое море, то, что так непривычно было для нее и в то же время было таким родным и знакомым… Вдруг сквозь все посторонние звуки она расслышала, как капитан Блад громко призывает своих людей. Почувствовав что-то неладное, она заставила себя через силу пойти на крики, чтобы удостовериться, что с Питером Бладом все хорошо, но, обойдя косой парус, она увидела, как любимый братец держит дона Диего за шиворот и что-то яростно говорит ему на испанском. Это зрелище вызвало у нее смутные опасения, и она еще раз посмотрела на серое пятно на горизонте, на этот раз увидев на его фоне величественный корабль, гордо идущий под флагом Испании.

— Эта земля, предатель и клятвопреступник, — остров Гаити! — провозгласил капитан Блад, указывая рукой на остров.

В глазах Настасьи помутнело, и она оперлась обеими руками о фальшборт, чтобы не потерять сознание и не упасть. Все, что капитан Блад говорил дальше своим людям, она уже не слышала. Гаити, Гаити… Испанский остров… Значит, дон Диего не сдержал обещаний и привел их прямо в ловушку, которая обрекала беглых каторжников на рабство, еще худшее, чем английское, а ее… Настасья содрогнулась при мысли о том, что с ней может случиться, попади она к испанцам. На ум неожиданно пришли совсем другие виды — душная летняя Москва, Болотная площадь, красные шапки стрельцов…

Стрелецкое восстание. Тогда стрельцы ворвались в Кремль и перебили большинство сторонников малолетнего царя Петра Алексеевича⁽¹⁾, пока он сам испуганно прятался под кроватью в покоях матери. Настасья ведь тогда была едва ли старше его — ей всего-то было двенадцать лет… Михаил Феодорович, который поддерживал клан Нарышкиных, взяв дочку и несколько ближайших слуг, тогда уехал из Москвы в Великий Новгород, к родственникам. Было страшно: отец боялся, что Милославские, узнав, где он прячется, потребуют его выдать, чтобы потом прилюдно казнить. Но прошло лето, наступила осень, волнения в Москве улеглись, а царевна Софья Алексеевна, ставшая регентшей при двух царевичах, прислала отцу грамоту, в которой просила его вернуться в столицу и помогать ей во всем верой и правдой; за это она обещала забыть, что он был сторонником Нарышкиных. Михаил Феодорович после долгих раздумий принял решение вернуться в Москву, хотя все посулы царевны могли оказаться просто обманом… Однако Софья Алексеевна свое обещание сдержала: она приблизила к себе Михаила Феодоровича, ценя в нем исполнительность и ловкость, позже сделав его представителем Русского Царства сначала в Речи Посполитой, а потом и в Английском королевстве.

Но как бы царевна не была хороша собой и смышлена, Настасья никогда не забудет ту улыбку, которая блуждала по лицу Софьи Алексеевны, когда ей сообщили о восстании. Случайно увидев ее, Настя содрогнулась от ужаса — она никогда не думала, что можно было быть такой жестокой, властной и холодной…

— Дорогая сестра! — тихо позвал капитан Блад. Настасья вздрогнула и обернулась: лицо ее названного брата выражало озабоченность и некоторый страх. Заглянув за его плечо, Настя увидела, как двое матросов тащат дона Диего, выражавшего свои мысли по поводу происходящего не самыми приятными выражениями, в кают-компанию. Видимо, на ее лице отобразились все раздумья, которые сейчас волновали ее сердце, поэтому капитан положил руку ей на плечо и ласково прижал к себе. — Не бойтесь, дорогая сестра, все будет хорошо. Я не допущу, чтобы с вами что-нибудь случилось — вы под моей защитой.

— Дорогой брат… — прошептала Настасья, но получилось как-то тихо и неуверенно. Просьба, которая крутилась у нее на языке, была ужасной и одновременно необходимой, поэтому она собралась с духом и продолжила: — Пообещайте мне, что если… если испанцы возьмут «Синько-Льягас» на абордаж… Пообещайте, что вы убьете меня, чтобы защитить меня от… Или лучше я сама брошусь в море — так вам не придется брать еще один грех на душу, а я — душа чистая, может быть, Бог и простит мне…

— Анна Блад! — сказал Питер Блад так громко, что у Настасьи даже заложило уши. — Даже не смейте думать об этом! Не смейте — слышите?! Я вам обещал, что все будет хорошо, я взял ответственность за вашу жизнь — вы думаете, это ничего не значит? Я вам обещаю: с вами будет все хорошо, вы вернетесь обратно, к отцу, и покинете это Карибское море — оно явно не предназначено для таких юных и нежных созданий, как вы…

— Капитан! — рядом с Питером Бладом возник Хагторп, который удивленно взирал на сцену объяснения брата с сестрой. — Испанцев мы привели, что с ними делать?

— Отправь их в кают-компанию, — приказал капитан. — Я сейчас приду туда.

Хагторп кивнул, повернулся и махнул рукой нескольким матросам, и теперь Настя смогла увидеть, что они привели из трюма закованных в кандалы испанцев, среди которых мелькнул и сын дона Диего. Она недоуменно посмотрела на капитана Блада, но тот ничего не говорил, провожая процессию напряженным взглядом.

— Что вы хотите делать с ними, дорогой брат? — со страхом спросила Настасья. Если это будет снова кровопролитие, она не выдержит — с нее хватит невинно убиенных. Она обещала дону Эстебану, что сделает все, чтобы облегчить его нахождение здесь в роли пленника, и она сдержит свое слово, чего бы это ей не стоило.

— Поверьте, дорогая сестра, если они будут благоразумны, с ними, как и с нами, все будет хорошо, — задумчиво ответил капитан Блад. — А теперь я бы вам советовал спуститься вниз, в свою каюту. Вам совсем не нужно видеть то, что здесь произойдет.

Питер Блад ушел, а Настасья, не решив, следовать ли ей его совету или все-таки побыть здесь, чтобы посмотреть, что будет дальше, осталась на палубе. Красивый корабль подходил все ближе, и Настя готова была поспорить, что через полчаса он подойдет к ним на расстояние оружейного выстрела, и тогда, разобравшись, что к чему, они начнут стрелять… А в условиях нехватки людей, которая очень ощущалась на «Синько-Льягас», драться было не то что невозможно… просто даже немыслимо. Все выходило таким образом, что испанцы в любом случае были в выигрыше. Да, дон Диего превосходно сыграл в игру по своим правилам — Михаил Феодорович непременно выразил бы восхищение по поводу такой умелой работы. Единственное, что не учел дон Диего, что если — а точнее, когда — его замысел будет раскрыт, то церемониться с ним никто не будет. Настасья еще раз осмотрела приближающийся корабль, его хоть и красивые, но слишком крупные черты, и подумала о том, как может быть обманчива внешность — пусть испанец ей и не понравился вначале, но никаких предубеждений против него у нее не было. Но то, что он сделал, — это было подло, низко, грязно, и Настасья против своей воли чувствовала к нему только ничем не приукрашенную неприязнь. Может быть, прав капитан Блад — ей не следует оставаться в Вест-Индии, она и правда слишком жестока для нее? Но в России разве лучше? А в Британии? Разве английский судья, присудивший ее названному брату каторгу, был образцом милосердия?

— За работу, Огл! — крикнул из кают-компании как всегда легкий на помине капитан Блад. — Привяжи его к жерлу пушки!

Из кают-компании послышалась отборная испанская ругань дона Диего, которая перемешивалась с богохульствами и проклятиями, и срывающийся голос молодого человека, в котором Настасья признала дона Эстебана.

— Неужели ты, еретик, не можешь прикончить меня по-христиански! — орал взбешенный дон Диего.

Настасье стала невыразимо жалко, все ее существо бунтовало против такого обращения — нет, она не сочувствовала дону Диего, наоборот, за свое предательство (хоть он и не связывал себя никакими обязательствами) и нападение на Бриджтаун он должен был понести наказание, и, зная капитана Блада, Настасья не сомневалась, что оно будет справедливым. Но его сын… Она была уверена, что дон Эстебан пока не совершил ничего такого, за что он должен был нести ответственность. Да, он по-юношески горяч, но разве она не сама такая? Настасья крадучись подошла к двери в кают-компанию, тихо скользнула туда и увидела всю картину создавшегося положения: дон Диего был крепко привязан к жерлу пушки, плененные испанцы со страхом смотрели на своего командира, а дон Эстебан стоял на коленях и умолял капитана Блада смилостивиться над его отцом. Краем глаза он заметил остановившуюся в углу Настасью, и его мольбы, направленные к капитану, стали еще более горячими — он помнил об ее обещании. Питер Блад в свою очередь тоже увидел Настасью и знаком показал ей, чтобы она вышла, но она отрицательно покачала головой.

— Молчи! — в конце концов громко сказал капитан Блад. Дон Эстебан удивленно умолк, и в кают-компании установилась такая тишина, что можно было услышать, как скрипят паруса где-то снаружи. — Молчи и слушай! Я не хочу убивать твоего отца, хоть он и подставил меня и моих людей. Сейчас к нам подходит испанский корабль под командованием твоего дяди, дона Мигеля, и, как дон Диего узнал его судно, «Энкарнасьон», так же и твой дядя, несомненно, узнал «Синько-Льягас». Мы, конечно, будем драться, и будем драться до конца, но нам хотелось бы избежать кровопролития… А есть только единственный способ это сделать, — дон Эстебан нерешительно посмотрел на Настасью, и она кивнула ему, желая немного ободрить его. Питер Блад выдержал небольшую паузу, чтобы сказанное дошло до юноши, и продолжил: — Убедить твоего дядю, что все мы — верноподданные его католического величества, а это возможно только в том случае, если дон Диего решит лично прибыть на борт «Энкарнасьона», но он, к сожалению, не может этого сделать… из-за приступа лихорадки, которая началась из-за полученного легкого ранения. Поэтому его сын вполне может выразить свое почтение дяде и заверить его в том, что мы — испанцы. И помни: при любом неблагоприятном исходе мы начнем бой, и первой выстрелит пушка, к которой привязан дон Диего. Поэтому все в твоих руках — наши жизни и жизнь твоего отца.

Капитан Блад замолчал и его выражение лица как будто отражало его внутреннее спокойствие, но Настасья по глазам видела, как он на самом деле взволнован. Дон Эстебан нервно кусал губы и молчал, переводя взгляд с отца на капитана Блада, а с него — на Настасью. Ей было очень жалко этого юношу, но что она могла сделать? Капитан Блад проявил необычную для него жестокость, но и его мотивы можно было понять: он хочет спасти своих людей, а это возможно только с помощью дона Эстебана. Хотя Настасья знала немало людей, который в этой ситуации не ограничились одними лишь угрозами, а вскоре после слов перешли бы и к действиям, но она предпочла оставить эти мысли на потом. Она взглянула на дона Эстебана, которой судорожно облизывал сухие губы, и на дона Диего, который, видимо, потерял сознание и повис на веревках — или к нему на смену гневу пришла полная апатия, отчего он решил предоставить решение этого вопроса на откуп сыну. Так или иначе дон Диего молчал, а капитан Блад начинал проявлять заметное нетерпение, из-за чего юноша горько вздохнул и гордо посмотрел в голубые глаза ирландца.

— Я сделаю все, что вы хотите, — наконец сказал он. — Я согласен, — он повернулся к испанцам, которые тихо перешептывались между собой. — И вы тоже… согласны. Чтобы сохранить наши жизни и жизнь моего отца… — юноша кинул последний взгляд на Настасью, из-за которого она невольно опустила глаза, и выступил вперед.

— Отлично, — сухо сказал капитан Блад. — Тогда выбери из своих людей шесть наименее болтливых. А чтобы проследить за исполнением всех условий, вас буду сопровождать я, бедный испанский идальго, которого ваш доблестный отец освободил из английского плена.

Дон Эстебан молча кивнул и снова в упор посмотрел на отца; дон Диего все еще молчал, не поднимая головы и не обращая на происходящее ни малейшего внимания. Юноша взглядом, полным невыразимой скорби, оглядел капитана Блада, и тот поспешил вывести его наружу, наверное, боясь того, что он может неожиданно передумать. Вслед за ним вывели и остальных испанцев, и на палубе началась бурная дискуссия по поводу придуманного капитаном плана. В кают-компании остались только Настасья, Хагторп и связанный дон Диего. Настя, убедившись, что кроме офицера больше никого нет, подошла к испанцу и положила руку на его лоб, но тот никак на этот жест не отреагировал. Начав что-то подозревать, она взяла его за руку и попыталась нащупать пульс — пульса не было. Настасья, приложив руку к шее, там, где больше всего должно ощущаться биение сердца, с ужасом поняла, что оно остановилось.

— Мистер Хагторп! — тихо позвала она. Офицер, мрачно наблюдавший за ее манипуляциями, быстро подошел к ней. — У него нет пульса. Он мертв!

Хагторп наклонился к дону Диего, чтобы проверить пульс, и после минуты молчания, установившегося в кают-компании, он неохотно кивнул.

— Да, он мертв, — подтвердил он и оглянулся туда, откуда доносились голоса с палубы. — Сказать об этом капитану, или лучше пока не стоит?

— Я сама скажу, — сказала Настасья и бегом выскочила на палубу, надеясь, что названный брат найдет время, чтобы выслушать ее.

Там царило ожидаемое оживление: с корабля спустили шлюпку, в которую уже спускались шестеро пленников, приодетых по случаю в более приличную одежду, и дон Эстебан, которого тоже одели в безукоризненно элегантный черный костюм. Капитан Блад пока что задумчиво стоял на палубе, рассматривая подходивший к ним «Энкарнасьон».

— Капитан Блад! — требовательно сказала Настасья и дернула названного брата за рукав. Тот вздрогнул и перевел взгляд на нее. — Дон Диего… он умер…

— Я знаю, — безучастно ответил Питер Блад. — Я врач, мне было достаточно увидеть его состояние… И знаете, дорогая сестра, я начинаю усматривать выгоду того, когда есть тот факт, который ты знаешь, а кто-то другой даже о нем не подозревает.

Глаза Настасьи широко распахнулись от осознания того, что только что произнес капитан Блад.

— Вы не собираетесь сказать об этом дону Эстебану? — удивленно спросила она.

— Конечно нет, дорогая сестра. Боюсь, что в таком случае он откажется нам помогать, потому что его отец… уже мертв, — Настасья поймала на себе подозрительный взгляд юноши, увидевшего, как она о чем-то шепчется с капитаном. — Я понимаю, вы скажете, что это несправедливо, что он должен знать — и он обязательно узнает… несколько позже. Когда мы вернемся живыми и невредимыми с этого прекрасного корабля. А сейчас прощайте — думаю, дон Мигель нас уже несколько заждался.

Питер Блад на прощание махнул ей рукой, спустился в шлюпку вслед за доном Эстебаном и приказал что-то по-испански, но его слова заглушили бьющиеся об обшивку корабля волны. Настасья, поняв, что после возвращения этой экспедиции обратно на «Синько-Льягас» разразится огромнейший скандал, снова зашла в кают-компанию и присела около привязанного дона Диего. Он по понятным причинам не подавал признаков жизни, и Настасья с немой тоской во взоре посмотрела на все еще не ушедшего Хагторпа.

— Что сказал капитан? — обеспокоенно спросил он.

— Сказал, что он расскажет об этом дону Эстебану, когда они вернутся, — ответила Настасья и увидела, как офицер кивнул, согласившись с решением Питера Блада. — Из-за чего он умер?

— Не знаю… мисс Блад, — лицо Хагторпа приняло насмешливое выражение, когда он обращался к ней, но, заметив, как Настасья нахмурилась, он быстро посерьезнел. — Думаю, мисс, он умер от страха.

— Страха?! — с неверием переспросила Настасья. Это было унизительно и оскорбительно, особенно для испанского дворянина, так заботящегося о своей чести, что она от удивления даже поперхнулась. — Но это невозможно… Если мы скажем об этом дону Эстебану… то в лучшем случае он залепит кому-нибудь пощечину, сочтя это за оскорбление. И, между прочим, правильно сделает.

— А что еще можно сказать? — пожал плечами Хагторп. — Что мы убили его? Так это неправда. Он сам умер, еще до того, как дон Эстебан покинул корабль. Если у вас есть другие предложения, то я готов их выслушать… Так капитан Блад точно знает?

— Да, точно. Он знал об этом с самого начала, — Настасья тяжело вздохнула, чем вызвала легкую усмешку у Хагторпа.

— Только не говорите, мисс, что молодой испанец вам понравился, — ехидно сказал он.

— Не говорите глупостей! Я забочусь о репутации Питера Блада, а все, что вам кажется, можете оставить при себе! — гневно воскликнула слегка покрасневшая Настя, и Хагторп заметно смутился. Настасья, остановившись на полуслове, подумала, что слишком резко высказала свое неудовольствие по поводу необдуманной реплики одного из приспешников капитана Блада, но извиняться за нее не стала, решив, что это будет ниже ее достоинства. Вместо этого она присела на пол рядом с телом испанца и глубоко задумалась.

Слова Хагторпа вызвали в ней странные мысли: действительно, а почему она так сильно беспокоится об этом юноше, когда ей следует почитать его за своего врага? Неужели за этим и правда стоит что-то большее? Нет, не может быть, — она бы сразу почувствовала это… наверное. Настасья попыталась вспомнить, любила ли она кого-нибудь из своих ухажеров; многие из них были красивы, но ни к кому из них она не испытывала особенных чувств. Напротив, многие, например, пан Моравецкий, вызывали в ней внутреннее отвращение. А что же дон Эстебан? Да, она сочувствовала его положению, но можно ли это было назвать… любовью в полном смысле этого слова? Подумав над этим хорошенько, Настасья пришла к выводу, что нет: во-первых, и знакомы они были не так много, виделись всего пару раз, а этого было мало для зарождения настоящей любви, а во-вторых, не стоило путать сочувствие с привязанностью. А, может быть, Хагторп прав и дон Эстебан ей был приятен не только из-за своей роли вынужденного пленника ее названного брата? Настасья запуталась окончательно в своих мыслях и дернула себя за косу, чтобы хоть как-то привести их в порядок. Из этого ничего не вышло, и мысли только запутались еще больше.

Вдруг ей показалось, что дон Диего слегка шевельнулся в своих путах, и она испуганно отскочила от того места, где она сидела, на несколько шагов. Хагторп, увидев ее страх, снова было усмехнулся, но через секунду перестал улыбаться, возможно, вспомнив, какой отпор дала ему девушка, когда он вздумал над ней подшутить.

— Не беспокойтесь, мисс Блад: не знаю, как у вас на Барбадосе, я там не так уж и много пробыл, но у нас в море мертвецы пока еще не оживают… Хотя кто их знает, — Хагторп с подозрением уставился на мертвого испанца. — Этот, быть может, и оживет — потом будет к нам приходить во снах и смотреть укоризненным взглядом…

Настасья недовольно пихнула смеющегося офицера в бок, когда услышала, что на палубе снова началась какая-то возня: значит, капитан Блад возвращался. Настя выскочила наружу, перевесилась через фальшборт и следила за тем, как лодка с гребцами медленно подплывает к «Синько-Льягасу». На «Энкарнасьоне» в это время приспустили флаг и отсалютовали холостым зарядом из пушки, и кому-то — приглядевшись, Настасья увидела, что это был Хагторп, — пришло в голову отдать приказание поступить аналогично. Лодка с Питером Бладом медленно, но верно продвигалась вперед, и по мере того, как расстояние между ним и ею уменьшалось, Настю все больше и больше съедало чувство вины и тревоги. Когда же капитан вместе с испанцами вступил на борт корабля, ей показалось, что она сейчас упадет в обморок. Хагторп подошел к капитану, что-то тихо ему шепнул, на что Питер Блад ответил легким кивком головы. Этот жест не понравился дону Эстебану, и он нервно дернулся, подходя ближе к ним.

— Что с моим отцом? — дрожащим голосом спросил он. — Что вы с ним сделали?

— Он… — Хагторп неуверенно посмотрел на капитана Блада, и тот еще раз утвердительно кивнул головой. — Он умер еще до того, как вы покинули корабль. Как мне кажется, от страха.

Дон Эстебан побледнел так сильно, что Настасья испугалась за то, не помутился ли в это мгновение его рассудок; но через секунду он уже подскочил к Хагторпу и действительно залепил ему пощечину.

— Английские собаки! Вы убили его! Убили! — кричал юноша, пока двое матросов крепко держали его за руки. Испанцы начали неодобрительно перешептываться между собой.

— Он был мертв, еще когда мы не спустились в шлюпки, — констатировал Питер Блад. — Я врач, и для меня было вполне очевидно его положение. И вот что я думаю: какую же пользу можно извлечь из того, что знаешь ты, но не знает другой…

— Лжец! Трус! — орал дон Эстебан, начиная осознавать, что произошло. — Вы бы болтались сейчас на рее «Энкарнасьона», но я обещаю, что вы еще будете там болтаться! — его взгляд вдруг скользнул по Настасье и наполнился презрением и болью. —

Perros ingleses⁽²⁾! — выкрикнул он по-испански.

Настасья испуганно взглянула на капитана Блада, но тот остался внешне невозмутим.

— Уведите пленников! — холодно приказал он и повернулся к названной сестре. — Что же, дорогая Анна Блад, похоже, и на этот раз злоключения обошли нас стороной. А о доне Эстебане не беспокойтесь: его угрозы — всего лишь пустые слова, ничего более. Завтра на рассвете я отпущу его на все четыре стороны, и пусть катится куда ему угодно, главное — подальше отсюда.

— Ваши люди это не одобрят, дорогой братец, — заметила Настасья.

— Да, не одобрят, но на то они и выбирали меня капитаном, чтобы я решал некоторые вопросы за них, — Питер Блад помолчал немного и продолжил, вглядываясь в сине-зеленое море: — Вы, конечно, задаетесь вопросом, куда мы теперь направляемся, после предательства дона Диего? Могу ответить вам на это — мы идем в прекрасный французский порт, нынче именуемым Тортугой… Да, я понимаю, что это не совсем подходящее место для вас — однако у нас нет выбора: наши запасы провизии заканчиваются, а до Кюрасао несколько дней ходу при попутном ветре, так что, боюсь, это будет наша вынужденная остановка. Там можно будет продать корабль — наверняка какому-нибудь флибустьеру позарез нужно судно — а на вырученные деньги мы сможем сначала приехать на Барбадос… инкогнито, конечно, а после, когда вы встретитесь со своим отцом, я уеду в Европу, как, наверное, и вы.

— Вы лично хотите сопроводить меня? — изумленно спросила Настасья. Капитан Блад сдержанно кивнул.

— Раз уж я спас вам жизнь, то теперь она на моей ответственности, а я не хочу, чтобы по пути с вами случились какие-то неприятности. Как вы могли заметить, я их отгоняю своим присутствием.

Настасья засмеялась было, но вдруг вспомнила полный боли и страдания взгляд дона Эстебана, потерявшего своего отца. Как она могла вообще сейчас смеяться, когда здесь, на этом корабле, случилось такое преступление?! Конечно, Питер Блад ни в чем не виноват, это случайность… Но не слишком ли она оправдывает его? Это же была его задумка, его жестокий план. Названный брат, следя за изменением выражения лица своей сестры, странно усмехнулся и взглянул туда, за горизонт.

— Знаете, дорогая сестра, в вас говорит голос совести, и он так силен, что порой заглушает благоразумие. Подумайте на досуге о том, как мучились женщины и дети, оставшиеся в Бриджтауне в тот день, и о том, что дон Диего был наказан не так уж и жестоко за свои злодеяния. Поразмышляйте над этим.

Капитан Блад бесшумно удалился, оставив Настасью в одиночестве.

Занимался прекрасный день, но только на душе у девушки было совсем не так хорошо, как вокруг.

Примечания:

Как мне показалось, в главе дон Эстебан отличается от оригинального — он чуть более решителен и чуть менее напуган. В ОКБ его образ вообще несколько карикатурен — сначала он предстает боящимся ребенком, который напуган до смерти возможной кончиной отца, потом как злодей и напарник дона Мигеля в его безобразных выходках. Конечно, трудно понять психологию людей той эпохи, но все же, как мне кажется, юноша, которому уже есть лет шестнадцать и который не в первый раз увидел Карибское море, никак не катит на испуганного ребенка (вспомните сына д'Ожерона, которого Левасер хотел пытать и который при этом сохранял присутствие духа — думаю, что ему тоже было не очень много лет).

Но это так, мои размышления.

1) Петр Алексеевич (Петр I) был младшим сыном Алексея Михайловича, старшим был шестнадцатилетний Иван (от другой жены). После смерти царя Алексея Петра венчали на царство, но это не понравилось родственникам Ивана, Милославским, и они подняли стрелецкое восстание, в ходе которого большинство Нарышкиных — родичей Петра по матери — и их сторонников были убиты или бежали из Москвы.

Вернуться к тексту

2) Английские собаки!

Вернуться к тексту

Примечания:

Ну вот, на девятой главе главная героиня наконец-то доплыла до Тортуги!

Не пора ли в повествование вводить новых героев?..

И да: предположим, что раны Джереми зажили чуть раньше положенного — в конце концов в плавании капитан Блад и Ко пробыли около недели, так что штурман, конечно, не излечился полностью, но ходить уже вполне может (если учитывать, что еще во время поездки он вместе с капитаном гулял по палубе и разглядывал звезды, то его состояние не может быть совсем уж плохим).

Как я и обещалась — в прошлый раз главы не было, поэтому в этот сразу две.

ПыСы: глава еще не бечена, поэтому тык на кнопочку ПБ приветствуется)

Печальна участь того, кому неведом дивный тонкий букет жизни на Тортуге.

Джек Воробей⁽¹⁾

Настасья спустилась по трапу и наконец-то за последние несколько дней с облегчением ощутила под ногами твердую землю. Как же было прекрасно почувствовать, что под тобой не слегка качающаяся палуба корабля, а самая настоящая пристань, пусть на ней и воняет рыбой и пóтом и на языке ощущается солоноватый привкус… Вокруг были спешащие люди, мужчины, одетые в простые свободные рубашки и широкие штаны, женщины, наряженные в странные цветные платья и напудренные так, что нельзя было различить настоящий цвет лица, негры в одних блузах до колен. Все это мельтешило перед Настасьей, мешалось, сменяло друг друга, так что она даже не успевала удивляться тому, что видела перед собой. В конце концов кто-то положил руку ей на плечо, и Настасья, обернувшись, увидела капитана Блада.

— Добро пожаловать на Тортугу, дорогая сестра, — сказал он. — Как я уже говорил вам, это не самое удачное место для нашего времяпрепровождения, но другого у нас все равно, к сожалению, нет. А мне сейчас необходимо посетить губернатора д’Ожерона, который представляет здесь интересы французского правительства, и посоветоваться с ним насчет продажи корабля. Наверняка все подобные сделки проходят через его руки, поэтому поговорить с ним стоит в любом случае… И еще: ни в коем случае не вздумайте покидать корабль. Тортуга все же пользуется дурной славой, поэтому не стоит вам одной ходить по ее улочкам. Я скажу Джереми, чтобы он составил вам компанию.

— Спасибо, дорогой брат, — ответила Настасья и под пристальным взглядом Питера Блада вернулась обратно на уже опостылевший «Синько-Льягас». — Поскорей бы вернуться на Барбадос! — воскликнула она и спустилась в свою каюту, собираясь до прихода брата валяться в постели и читать книги из библиотеки дона Эстебана.

При воспоминании о нем сердце сжалось от вины и сострадания, которые невольно испытывала к нему Настасья. Бедняга потерял отца, и его ненависть, которую он, не боясь, показывал капитану Бладу, была вполне объяснима и понятна. А как бы она относилась к тому, кого считала бы убийцей отца? Ведь, если Михаил Феодорович действительно умер, он погиб по вине испанцев… Должна ли она их ненавидеть? Наверное, должна. Они жестоки, фанатичны, непонятны и так чужды, совсем не близки к ней по духу. Гораздо более ей был понятен Питер Блад, к которому она за несколько дней успела привязаться. Он храбр, доблестен, рыцарь до безумия, и в то же время он иногда способен на такие поступки, которые могут заставить волосы на голове вставать дыбом. Может быть, он и прав: испанцы обходились с жителями Барбадоса много хуже, чем он с ними. Капитан Блад даже отпустил их с миром, дав им немного еды и лодку. Конечно, Настасья не сомневалась, что, оказавшись на земле, дон Эстебан немедленно разыщет дядю и начнет мстить капитану, но повесить юношу на рее, как предлагали это сделать большинство соратников капитана Блада, казалось ей еще более недопустимым.

Неожиданно, как будто специально прервав ее раздумья, раздался громкий, но неуверенный стук, и Настасья, удивленно посмотрев на дверь, громко сказала: «Входите!» На пороге появился немного смущенный и покрасневший Джереми Питт, который, кажется, уже немного оправился от побоев полковника Бишопа, но все же еще прихрамывал на левую ногу, да и видно было, что каждый шаг причиняет ему некоторую боль.

— Здравствуйте, мисс Блад! — весело сказал он, дошел до стула и присел на него. — Капитан разрешил мне сделать небольшую прогулку до вашей каюты и сказал оставаться здесь до его прихода. Большая часть команды сошла на берег… — грустно добавил он, посмотрев в окно. Из него открывался прекрасный вид на порт. — Я тоже хотел бы, но, увы, капитан Блад посчитал мое состояние неудовлетворительным, поэтому я остался здесь, — он помолчал немного, а потом с интересом спросил: — А вы, значит, уедете обратно на Барбадос? Капитан сказал, что там осталась ваша семья…

Семья? Не сказал же Питер Блад своим людям о том, кто она такая? Это было бы слишком опрометчиво — конечно, у него не должно быть от своих сторонников никаких секретов, и все-таки ее происхождение лучше было бы оставить в тайне. Настасья приятно улыбнулась, отчего Джереми Питт покраснел еще гуще.

— Да, мистер Питт, моя семья осталась в Бриджтауне… Надеюсь, они выжили в этом аду, и я очень хочу вернуться домой, к ним.

— Волверстон говорил, что женщина на борту — плохая примета, — тихо сказал Джереми Питт, отчего-то пряча глаза. — Когда капитан Блад нашел вас в лесу, он был против того, чтобы брать вас с собой. Волверстон думает, что вы принесете нам несчастья.

— Это всего лишь суеверия, господин штурман, — заметила Настасья. — Не думаю, что вам нужно всерьез воспринимать эти слова. А я же вам не принесу никаких неприятностей, потому что очень скоро покину вас.

— Да, вы правы… Извините, не хотел вас этим обидеть, — проговорил Джереми Питт. — Не принимайте близко к сердцу, прошу вас, мисс.

— Ничего страшного, я не держу ни на кого зла, — ответила Настя и взглянула на белоснежные здания Тортуги. Очень хотелось прогуляться по этому городу, несмотря на запрет названного брата, да и наверняка из рассказов моряков она получит гораздо больше информации, чем она получила от дона Эстебана. — Мистер Питт, — вкрадчиво начала она. — Вы, кажется, хотели прогуляться по этому городу?

— Да, мисс Блад, — неуверенно согласился Джереми Питт. — Но капитан Блад строго-настрого запретил мне это делать. Он сказал, что я должен быть вместе с вами.

— Ну, а я хочу быть в этом замечательном городе, — весело сказала Настасья. — Ведь вы ничем не нарушите указание капитана Блада? Да и если мы будем вдвоем, нам уже будет не так страшно. Не бойтесь — мой названный брат не узнает об этом: мы ведь только одним глазком глянем, верно?

— Но, мисс Блад… — попытался возразить молодой штурман, но увидел в глазах собеседницы дьявольские огоньки, говорившие о ее решимости довести начатое до конца. — Хорошо, мисс Блад, но с одним условием: мы глянем только одним глазком!

Настасья радостно вскочила с постели, схватила Джереми Питта за руку и потащила его наверх. Часовой, стоявший на палубе, с некоторым удивлением увидел сестру капитана и штурмана, которые решительно сошли по трапу и отправились по мосткам в порт, но решил не останавливать их, не получив такого указания от капитана Блада. Правда, выглядела эта парочка весьма странно, отчего часовой усмехнулся и продолжил мерно вышагивать по полуюту.

Улочки Тортуги, как выяснила Настасья, кишели таким пестрым народом, что увиденное на пристани могло показаться черно-белым сном. Здесь, кажется, собрались все нации мира. Даже русские здесь были — в ее лице, а еще один раз ей показалось, что в толпе она разглядела раскосое лицо китайца. Англичане, французы, голландцы, немцы — все собрались здесь с единственной целью: пиратствовать. Пожалуй, не было в этом городе только испанцев, против которых и была направлена вся эта мощь, сосредоточенная здесь, хотя Настасья не сомневалась, что некоторые из этих людей не брезговали грабить и другие торговые суда, попадавшиеся под руку. Если она правильно помнила рассказы капитана «Державной Мэри», который целых два месяца составлял ей компанию во время поездки в Новый Свет, все пираты делились на два типа — отчаянных головорезов, не чуравшихся никаких поступков, и флибустьеров, которые грабили исключительно испанские суда и колонии ради мести. Все это разношерстное собрание разных по сути людей образовывало единое «береговое братство», которое жило по своим законам и которое имело свои представления о чести и долге. Капитан «Державной Мэри» очень плохо отзывался о пиратах, и тем не менее он восхищался их великой храбростью, таким же великим пьянством и жестокостью, которой они отвечали на жестокость испанцев. Настасья никогда не думала, что однажды она увидит это вживую; она даже представить не могла, что станет участницей таких событий, от которых любую московскую девушку бросило бы сначала в жар, а потом в холод. Что же, случай представил ей такую возможность. Она еще не понимала, к добру ли это, но пути Господни, как известно, неисповедимы, значит, ей осталось только плыть по течению жизни, стараясь сохранять свое достоинство.

— Зайдем в какое-нибудь заведение? — поинтересовалась Настасья. Джереми Питт удивленно посмотрел на нее так, как будто только что услышал из ее уст какое-то непотребство.

— Что вы, мисс Блад! Поверьте, не нужно вам там появляться! — пылко возразил он, но Настасья покачала головой, понимая, что посетить местную таверну все равно придется.

— Мне нужно кое-что узнать о Барбадосе, а где я могу найти столько информации, сколько в кабаке? — спросила Настасья. Джереми Питт снова вынужден был согласиться.

— Только вы скажите, что вам нужно узнать, — сказал он. — Я сам об этом поспрашиваю, чтобы не привлекать к вам ненужного внимания.

Настасья на минуту замолчала, стараясь сформулировать свою просьбу так, чтобы не удивить ею своего спутника. Прямо попросить навести его справки о русском после? Но с чего бы английской девушке интересоваться чужеземцем? Но как еще можно сказать о таком щекотливом вопросе?

— Нам сюда, мисс Блад, — Джереми Питт тронул ее за плечо и указал на питейное заведение, расположенное в подвале какого-то жилого дома. Выглядело оно не слишком презентабельно, и штурман поспешил объяснить: — Понимаете, мисс Блад, если мы пойдем туда, куда ходят почти все, мы можем наткнуться на наших ребят, а вы вряд ли хотите этого. Мы же должны сохранить нашу прогулку втайне, правда?

— Да, вы правы, — ответила Настасья, оглядываясь по сторонам и ища в толпе знакомые лица. Нет, никого; значит, у них есть около получаса, чтобы узнать все, что нужно, и при этом не попасться на глаза Питера Блада, который сейчас наносил визит французскому губернатору.

Они вдвоем спустились в подвал, тускло освещенный свечами, в котором собрались две шумные компании и несколько одиноких пиратов, которые пришли сюда с явной целью выпить все, что только найдется у владельца этого заведения. Джереми Питт сел за свободный столик и пригласил сесть рядом с собой и Настасью.

— Так что вам нужно узнать, мисс Блад? — еще раз обеспокоенно спросил он. Настя наконец решилась, и, глубоко вздохнув, посмотрела прямо в глаза молодого штурмана.

— Мне нужны все новости и слухи о русском после, который был на Барбадосе во время нападения испанцев, — четко проговорила она.

— Да вы смеетесь! — возмутился Джереми Питт, когда до него наконец дошел смысл сказанных слов. — Зачем вам это знать? Я думал, что это будет что-то важное… а оказывается, что вы просто решили посмеяться надо мной!

— Это правда важно, — холодно ответила Настасья. — Мне нужно это знать, и как можно скорее.

Джереми Питт, насупившись, буравил тяжелым взглядом столешницу, видимо, мучаясь муками за совести за то, что послушал мнимую сестру капитана и по ее наущению привел ее сюда. На его лице явно проглядывала мысль схватить Настасью за руку и уволочь ее прочь из такого места, не подходящего ее персоне, но она не собиралась сдаваться так просто, когда желанная цель была так близка.

— Дело в том, что русский посол очень помог моей семье, когда она была в бедственном положении, и мне очень хочется узнать, жив он сейчас или нет, — сказала Настасья, слегка покраснев оттого, что ей пришлось соврать. В принципе, Джереми Питт был очень даже неплохим парнем, и лгать ему было очень стыдно, но она не видела перед собой другой возможности уговорить его на подобную авантюру. Он покраснел, потом побледнел, потом, наверное, пообещал себе, что расскажет обо всем капитану Бладу, и в конце концов он громко вздохнул, исподлобья смотря на Настасью.

— Хорошо, я спрошу о нем, но прошу вас, мисс Блад, больше не шутите так со мной! — сказал он, осмотрелся, заметил одну из двух компаний подвыпивших корсаров и незаметно присоединился к ней.

Настасья пристально следила за молодым штурманом, коря себя за то, что ввязала его в эту историю. Да еще к тому же он ранен, ему наверняка тяжело обходилось все это, но желание узнать хоть что-нибудь об отце было слишком сильным, и даже совесть как-то незаметно уступала перед ним. Ей это не нравилось, но она понимала, что кроме отца у нее никого нет, а значит, найти его просто необходимо. Размышляя над этим, она не заметила, как к ней подсел пожилой моряк, который с любопытством рассматривал ее.

— Что вам нужно? — резко спросила Настасья, заметив незваного гостя. Тот слегка склонил голову, достал из кармана сигару и медленно закурил.

— Простите, мисс, но я ненароком услышал ваш разговор с этим молодым человеком, — сказал он, кивнув на Джереми Питта. — Ваше желание показалось мне довольно необычным. Вы, видно, простая девушка, да не совсем: говор у вас какой-то странный, — моряк прищурился и в упор посмотрел на нее. — А у русского посла дочурка была, так прямо вылитая вы, мисс, — как бы невзначай продолжил он.

Настасья побледнела — какой-то неизвестный проходимец узнал ее, да еще в таком неприглядном месте, и это очень злило ее; с другой стороны, он знал что-то о ней и о ее отце, и тогда, может быть, он сможет рассказать ей что-нибудь интересное.

— Да, вы правы, — согласилась Настя, наклонившись к незнакомцу ближе, так, чтобы никто не мог подслушать их разговор. — Я — дочь русского посла Михаила Феодоровича. А кто вы такой?

— Меня зовут Сэм Беннет, к вашим услугам, мисс. Я плавал на «Прайд оф Девон». Слышали о нем?

— Да, — тихо ответила Настасья. Конечно, если этот моряк был действительно с «Прайд оф Девон», то это объясняло, откуда он знает ее: один раз она и ее отец посещали бараки, в которых содержались раненые с этого корабля, и приносили им немного фруктов в знак уважения к ним, а, если говорить точнее, в знак уважения к Арабелле Бишоп, которая занималась подобным благотворительством. Он вполне мог запомнить ее там, хотя одевалась она тогда по-другому, да и Прасковья заставляла ее использовать белила и румяна, когда она официально «выходила в свет». — Что вам известно о моем отце?

— Немного, — Сэм Беннет выпустил изо рта облачко дыма и продолжил: — Говорят, он встретился с испанским командиром, но это только слухи; правда, губернатор утверждал, что он видел его рядом с испанцем и они разговаривали о чем-то. А потом, на следующий день, утром, этот самый испанец хотел вызвать его к себе, не знаю, правда, зачем, но выяснил, что русский посол куда-то делся, а вместе с ним пропала и его жена. Хотя, думаю, женой-то были вы, и вполне понятно, почему он вас так представил… В общем, пропал ваш отец, а куда — неясно. Может быть, его убили случайно, по прихоти, а, может быть, он сбежал… Хотя, если вы на Тортуге, а его с вами нет, то вероятно, что он уже мертв.

Настасья отупевшим от боли взглядом уставилась в пол, рассматривая доски, из которых он был сделан, и щели между ними. Доски потемнели от времени, грязи, и сажи, но щели, крупные, глубокие, все равно были еще чернее — прямо как дыры в ее сердце. Значит, мертв… Мертв. Это слово было приговором, оно было тяжелым и несправедливым, но оно прозвучало, а назад воротить его уже было нельзя. Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь… Хотелось закричать, постучать кулаком по столу, но она, сохранив остатки разума, понимала, что этого делать ни в коем случае не надо. Мир рухнул, от него остались только руины, да и те были испещрены трещинами. Она теперь совсем одна, неизвестно где, неизвестно с кем… Хотя нет, известно — она была с капитаном Бладом, который обещал заботиться о ней. Если она навяжет ему свою персону, он будет так же радушен? Или отправит ее восвояси? Нет, она не хочет возвращаться в Россию — там у нее тоже никого нет, а одной будет так страшно, так непривычно… Она сойдет с ума от тоски, если окажется в отцовском тереме, будет там жить, спать, влачить жалкое существование до тех пор, пока родственники насильно не выдадут ее замуж.

— Что вы хотите от меня взамен? — глухо спросила Настасья, не понимая, как она нашла в себе силы говорить. — Ведь вы рассказали все это не просто так.

— Есть очень мало вещей, которые может предложить мне такая юная леди, как вы, — ответил моряк. — Но я все же попрошу вас об одном одолжении: я видел, что вы приплыли сюда с человеком, которого называют капитаном Бладом. Если вдруг он захочет собрать вокруг себя верных людей, намекните ему, что Сэм Беннет готов служить под его началом. Английский торговый флот мало оправдал моих ожиданий, а вот о капитане Бладе его люди рассказали столько, что я готов был бы пойти за ним на край света…

Лицо Настасьи потемнело: пожилой моряк намекал на то, что Питер Блад, оказавшись на Тортуге, начнет собирать команду флибустьеров, чтобы грабить испанцев. Нет, никогда такого не будет. Никогда этот человек не поступит так низко и подло. Быть грязным вором и пиратом? Это совсем не вяжется с его обликом благородного рыцаря, который спасает всех и вся. Пират — это же кровь, убийство, воровство, то есть все то, что порицается не только людьми, но и Богом…

— Хорошо, я скажу ему об этом, если он вдруг задумает собрать вокруг себя «верных людей», — с тихой угрозой в голосе ответила Настасья. Сэм Беннет улыбнулся.

— Ну вот и ладно. А я ни одной душе не скажу, что видел вас здесь. Это будет наш маленький секрет.

Моряк собрался встать и уйти, но неожиданно на его плечо опустилась тяжелая рука, которая пригвоздила его к месту.

— Ты кто такой, черт возьми? — громко спросил Джереми Питт, заглядывая ему в лицо. — Что тебе нужно, а?

— Ничего, молодой человек, — миролюбиво сказал Сэм Беннет. — Я уже собирался уходить.

— А что вы делали здесь до этого? — грозно нависая над столом, снова спросил штурман.

— Мистер Питт, оставьте его в покое, — Настасья решила вмешаться в этот бессмысленный диалог, а то дело, чего доброго, могло дойти и до драки. — Все хорошо. Давайте вернемся на корабль, мне кажется, мы пробыли здесь уже достаточно.

Джереми Питт взял Настасью под руку и быстро увел ее из этого места, пока Сэм Беннет провожал их двусмысленным взглядом. Когда они вышли на улицу, штурман недовольно хмыкнул и посмотрел себе под ноги.

— Почему вы меня не позвали? Какой-то подозрительный тип, не нравится мне он. И спина так разболелась после всех этих прогулок… Не зажила еще до конца. Вы, конечно, как хотите, но я обо всем расскажу капитану Бладу. Я и так его подвел, а тут к тому же такое… — он хмуро посмотрел на Настасью, а потом снова перевел взгляд на носки своих сапог. — А про русского посла я ничего не узнал. Те, у кого я спрашивал, давненько не бывали рядом с Барбадосом, и про налет они услышали только от меня, а потом я как вас увидел с этим…

— Успокойтесь, мистер Питт. Вам не нужно волноваться, — прервала его Настасья. — А капитану Бладу я сама обо всем скажу. Нам есть о чем с ним поговорить.

— Что он вам сказал? — удивленно спросил Джереми Питт, догадавшись о причине такого настроения у сестры капитана Блада. — Если он что-то вам сказал, не верьте ни единому слову — я говорю вам, что это проходимец и лжец. Он наверняка вам что-то наплел. Не верьте, я очень прошу вас.

— Я и не верю, — отозвалась Настасья, хотя в душе она понимала, что слова Сэма Беннета, скорее всего, были правдой, как она и подозревала. Слишком это было похоже на правду. Слишком жестокие здесь были нравы. — Поэтому мне и нужно поговорить с капитаном Бладом: он старше меня, и сможет сказать, что мне делать. Потому что я уже этого не знаю. Я боюсь, мистер Питт. Я здесь совсем одна.

— И ничего вы не одна, — возразил он. — С вами я, и капитан Блад. Мы вам обязательно поможем, вы только скажите, что вам нужно.

— Вы уже мне вряд ли поможете. Это не в силах человеческих, — тихо прошептала Настасья, но ее спутник услышал эти слова. — Хотя спасибо вам за вашу доброту.

Джереми Питт задумчиво посмотрел на засохшую глину, которая служила здесь дорогой. Среди всего этого витала какая-то тайна, и штурман многое бы дал, чтобы поймать ее за хвост, но спросить об этом у мисс Блад он не решался, а капитан Блад вряд ли дал бы ему ответ на такой вопрос. Чувство такта не позволило ему зайти дальше дозволенного, и он замолчал, посматривая на гавань, чтобы увидеть прекрасные черты испанского, а теперь уже их корабля, «Синько-Льягас».

1) Капитан Джек Воробей!

Вернуться к тексту