Меч рассудит (гет)

Яркий луч света из окошка скользил по полу, подползал к ногам Кодары, а в руке ее, ловя искорки-отблески, мелькала игла. Готовая рубаха уже лежала свернутой в одном из ларей, сейчас Кодара трудилась над вышивкой платья, раздумывая, какие выбрать знаки и обереги. По вороту она пустила обычный девичий узор, похожий на хитро плетеную косу. Но, словно сами собой, в него пробрались тонкие желтые полумесяцы — знак Санеины-луны, знак смерти. И вроде красиво, да на душе отчего-то тревожно. Ужели богиня впрямь вела ее рукой и указала будущее? Ужели ей суждено умереть девкой?

Кодара зашипела от боли, поднесла уколотый палец ко рту, чтобы не испачкать кровью работу. Жаль такую портить: ткань-то — загляденье, настоящий ларокский шелк, плотный и блестящий, светло-алый, как утреннее зарево. Такой абы куда не наденешь, только в княжеских палатах носить. Боги весть, сколько серебра, а то и золота князь Инвар отдал за него иноземным купцам. И отдал бы еще больше, не скажи она ему сразу, что не возьмет подарков.

И все же взяла — полотно тончайшее, белоснежное, шелк вот этот, который так и хочется гладить без конца. Зато предпочла сама сшить себе одежду, лишь бы не брать тех богатых, негнущихся от вышивки и жемчуга нарядов, которыми желал потешить ее князь Инвар. Негоже это: он ей не отец, не брат, не муж, даже не полюбовник, чтобы вот этак наряжать. Да и она — не кукла безмолвная.

Хотя порой безмолвие берет верх. Четвертый уж день пошел с тех пор, как она очнулась здесь и впервые увидела князя Инвара. Дни тянулись, точно золотая нить для вышивания, один походил на другой — потому она и взялась за работу, что сделалось невмоготу от скуки. В первый день еще заходила старуха Валуса, спрашивала о здоровье и при этом косилась на нее и хихикала. Потом заходили служанки: подмести, пыль смахнуть, принести еду-питье, в задок проводить. Держались они учтиво, величали госпожой, да на расспросы особо не отвечали. Истомленная одиночеством, Кодара начала ждать Инвара — он приходил к ней каждый день, порой не раз. Одни только беседы с ним скрашивали неволю.

Правда, не такие беседы желал он вести с нею. По-прежнему говорил он о любви своей, по-прежнему умолял стать его женой. Кодара нашла выход: попросила дать ей время подумать, а пока не заводить больше речей об этом. Он и не заводил, да глаза его говорили безмолвно. И руки говорили: то коснется, будто невзначай, плеча ее или ладони, то поправит прядь волос. Кодара противилась, как могла, да тяжко это — бороться с самой собой. Хотелось порой ответить — пожать руку, погладить по щеке, припасть головой к плечу, особенно когда она рассказывала ему о своих родных, что безвременно ушли в царство Санеины. Не знала она прежде никого, кто умел бы говорить так, как он, — и кто умел бы так слушать. Разве что отец покойный…

Желтая нитка закончилась. Кодара задумалась, какую вдеть теперь, заодно перебирая мелкий речной жемчуг, похожий на капельки росы поутру. Нет, слишком это роскошно, хватит с нее и обычной вышивки. Кодара встала, чтобы отнести ларец с жемчугом на стол, и тут сзади скрипнула дверь.

Еще не оглянувшись, Кодара поняла, что пришел не Инвар, — она уже знала его поступь. Шаги были женские, быстрые, молодые — значит, не Валуса; должно быть, кто-то из служанок. Неспешно Кодара обернулась.

Эту девку — рослую, полнотелую, с такой толстой русой косой, что и двумя ладонями не обхватишь, — Кодара видела один лишь раз, в первый день, среди прочих служанок, и даже не запомнила ее имени. Тогда девка молчала и усердно исполняла все приказы старой колдуньи. Теперь же стояла подбоченясь, дерзко щурилась и усмехалась уголком рта. И заговорила первой, прежде чем Кодара нашла что сказать.

— Хорошо живешь, красавица, — протянула девка, не прекращая щуриться и ухмыляться. — Сладко живешь, новая утеха князя.

Кровь бросилась Кодаре в лицо, она вздрогнула — совсем как там, в Паталаре, под плетью. Хотя сейчас было много хуже.

— Метлой мети, а не языком, — бросила Кодара в ответ. — Ничего не знаешь, а болтаешь попусту…

— Я-то как раз знаю, все знаю. — Покачивая бедрами, девка вплыла в комнату и подошла к Кодаре. — Да ты ничего не знаешь, дурочка. Или думаешь, он вправду тебя любит? Говорить-то он горазд, они все горазды, мужики, коли им что надо от нашей сестры, соловьями заливаются — заслушаешься. Знаешь, сколько в горнице этой побывало до тебя других девиц, а? Пальцев на руках не хватит перечесть. — Она повела плечами. — И я тоже побывала, и тоже звали меня госпожой, и наряды мне дарили такие же, и ларцы с каменьями. Если хочешь знать, у меня дитя от него есть, вот так, и не у меня одной. Ну, что молчишь, чужачка? Правда глаза колет?

Кодара в самом деле молчала. Ветром обиды сдуло все мысли, и даже в голову не пришло, что не ходила бы в простых служанках бывшая княжья зазноба — скорее, князь дал бы ей собственный двор, чтоб растила там дитя, коли оно вправду есть, а то и замуж бы выдал. А если прогневала она его чем, так просто услал бы ее подальше, чтобы глаза не мозолила. Но Кодара думала о другом, и горьки были эти думы.

Верь — не верь, а мужчин сами боги не переделают. А уж красивых — тем паче, им же нет отбою от девок, да и какой мужчина откажется от покладистой красавицы? Вновь вспомнились ей горячие речи Инвара — те самые, которые она пресекала, от которых сладко замирало сердце, кружилась голова и бурлила в жилах кровь. Ужели потому так гладко стелет, что не впервые говорит?

А сама она, коли так, — распоследняя дура, обижаться вздумала. Что ей за дело до его похождений по девкам, раз она уверяет себя, что равнодушна к нему? Или уже нет? Или не враг он больше, не похититель, не страж?

В груди и горле сделалось тесно, зажгло глаза. Кодара сжала кулаки: так бы и треснула по этой круглой курносой морде! А «морда» все стояла и ухмылялась, словно придумывала, чего бы еще обидного сказать. И тут простучали снаружи спешные шаги, распахнулась с грохотом дверь — боги весть, как на петлях удержалась. В горницу влетел князь Инвар.

— Ах ты, змеища!

Лицо его сделалось ярче кафтана, глаза — почти белые от гнева. Он рванул девку за косу, да так, что она с воплем повалилась на пол. Долго валяться ей не пришлось: Инвар вздернул ее за шиворот, словно дитя малое, хотя она пыталась ухватиться за его колени и о чем-то молила — видимо, о пощаде. Не слушая, князь вытолкнул ее в дверь и сам вышел следом. Под сводами громыхнул его голос: «Найва!», эхом отозвались шепотки стражи и всхлипы злоязычной служанки.

Начальница над прислугой не замедлила явиться, хотя слов ее Кодаре не удалось разобрать. А князь прогремел на весь дворец: «Вон эту змею, немедля! Чтоб духу ее не было ни здесь, ни в Вириладе!» Вновь послышался тихий женский плач, но тут же оборвался. Загрохотали шаги, приближаясь к горнице Кодары, только не было в них больше ни поспешности, ни гнева. Сама же Кодара так растерялась, что замерла на месте, позабыв обо всем.

И лишь только подумала она, что дверь ее сейчас не заперта, а страже и слугам не до нее, как Инвар вновь появился на пороге.

Багряный румянец гнева растаял, глаза вновь обрели цвет, только рот чуть перекосился, словно князь боролся с клокочущей в груди яростью. Он медленно выдохнул и поднял взор на Кодару.

— Что она тебе сказала? — спросил он. — Кое-что я расслышал, да не все. Не тревожься, ноги ее здесь больше не будет. Так что она сказала?

Кодару вмиг бросило в жар. «Не надо, молчи!» — взывал к ней разум, но она ответила — то, что рвалось из глубины души:

— Быть может, правду, князь.

Теперь он не просто побледнел — побелел в синь, точно мертвец. Глаза его расширились, губы дрогнули.

— И ты ей поверила?

— Отчего же не верить? — пожала плечами Кодара. — Она зла на язык, спору нет, да и ты вон как люто разгневался, страшно смотреть было. На ложь так не сердятся. Не иначе, задели тебя слова ее.

Кодара ожидала, что он либо промолчит, либо начнет оправдываться. Он же совладал с собой: вновь вздохнул, лицо его прояснилось, разжались стиснутые кулаки — такими впору дверь прошибить. Повезло той девке, что не прибил он ее на месте.

— Прости меня, Кодара, — сказал князь, подходя к ней. — Здесь я тоже виноват перед тобой — кто из мужчин не делал глупостей по юности лет? А сейчас смотрю на тебя, и вспомнить горько. Верь — не верь, но коли возьму я жену, то буду предан ей одной, если только возьму по любви, как желаю взять тебя. Ты честна и правдива, говоришь то, что на уме, разве можно тебе солгать? А эта… — Он оглянулся на дверь, на смятый пестрый половик, и покраснел. — Давно уже крутит передо мной подолом, да я сразу ее раскусил: ей только подарки нужны. А мне не нужны такие девки.

Он умолк, глядя в глаза Кодаре и явно ожидая ответа. Она же не могла отыскать нужных слов — если они вообще были, только теребила кончик косы. Ясный день померк, будто в светлую горницу вплыло зловонное облако болотного тумана. Кодара глядела то в пол, то на князя, и сама не знала, чего желает — одной остаться или выплакать обиду на груди его. Хотя за что тут обижаться? Он не муж ей и не жених, чтобы пенять ему за былые ошибки.

Зловонный туман медленно уплывал, Кодара вздохнула, подняла голову. Как бы ни было, честен с нею князь, не таится за благостной личиной. И правда здесь его — его, а не клеветницы завистливой. «Гневливый или нет, он не смог бы за правдивые слова ударить девку, которую прежде обнимал да целовал, не таков его нрав», — сказала себе Кодара. Или сама она уже готова простить ему что угодно?

И вновь он понял ее без слов.

— Видно, горько тебе слышать это, — сказал он, заставив голос не дрожать. — А мне тяжко оттого, что ты страдаешь душой. Скажи, Кодара, что я могу сделать для тебя? Вижу, что ты скучаешь, истомилась вся. Проси чего хочешь, кроме…

— Кроме свободы? — улыбнулась Кодара краем губ.

Вновь слова вырвались прежде, чем она успела удержать их, и больно резанули по сердцу: зачем же лишний раз уязвлять князя, без того опечаленного? Не раздумывая, отчего ей вдруг пришло в голову жалеть его, она быстро продолжила:

— Тогда не откажи мне, подари хотя бы тень ее. Прав ты, князь, устала я сидеть здесь. Дозволь мне хоть в саду гулять, пускай даже под стражей.

Она не ждала ответа, не ждала согласия. А он улыбнулся — осторожно, будто боялся разрушить то, что медленно возводил.

— Зачем стража — я сам пойду с тобой, коли не возражаешь. Да и как не держать тебя взаперти: тотчас улетишь, как соколица вольная. Идем.

Не сводя глаз с Кодары, он подал ей руку. Взор его сиял, как ясный полдень, улыбка сделалась шире — и заставила сердце Кодары опасно трепыхнуться.

«Я ведь не улетела, хотя могла», — едва не выпалила она, но сдержалась. Опершись на твердую руку князя, шагая с ним по длинным лестницам под резными и расписными сводами, она думала: а захотела бы она бежать, представься ей вправду такая возможность?

* * *

Утро выдалось доброе, погожее: будто впрямь боги сотворили чудо, и осень обернулась вдруг летом. Пускай деревья в саду уже подернулись желтизной, зато цветы и не думают вянуть, а воздух — густой, теплый, чуть пронизанный прохладными искорками. Давно не помнил Инвар такой осени — или все прочие были другими, не настоящими? А эта — первая осень его подлинной жизни, его счастья. Ведь разве можно назвать жизнью те блеклые дни, когда рядом с ним не было Кодары?

Она шла подле него по неширокой песчаной дорожке, по обыкновению молча — она редко сама начинала разговор. Инвару же довольно было и этого: просто знать, что она здесь, что дышит тем же сладостно-теплым воздухом — и что он нашел вновь время, чтобы прийти сюда с нею. Все минувшие дни Кодара гуляла в саду одна — вернее, в сопровождении пары стражей. Иногда к ней присоединялась Найва, женщина добрая и верная, которая и нужные слова найдет, и злые языки заставит умолкнуть. Зато сегодня Инвар заметил другое: Кодара обрадовалась, когда он пришел за нею, и не пыталась скрыть свою радость, как бывало прежде.

Алый наряд удивительно шел ей, подчеркивал белизну кожи, стройный стан и темный шелк волос. С каким упоением Инвар бы увешал ее нежную шею драгоценными ожерельями, украсил голову золотым венцом, а пальцы — перстнями. Но ларцы с подарками так и стояли в ее горнице нетронутыми, а она не носила ничего, кроме своего оберега. И, возможно, она права — есть на свете женщины, столь щедро одаренные богами, что красу их ничем не спрятать и ни к чему подчеркивать.

Инвар глядел на Кодару, не отрываясь, — совсем не так, как глядел в Апи-Мей, когда она стояла обнаженной в синей воде озера Венава. Тогда его вели телесные желания — сейчас же иные. Он просто сплелся с нею душой, как бы ни старалась она вновь и вновь напоминать ему, насколько они разные. Оторвать ее от себя означало погибнуть. Удерживать же против воли означало солгать, ибо любви чуждо насилие. И все же казалось, что Кодара уже не столь сильно тяготится своей неволей.

Она вдруг повернулась и поглядела ему в глаза.

— Не смотри на меня так, князь, — тихо произнесла она. — Ты знаешь, что мне это не по нраву.

Он остановился, сжал ее руки в своих.

— Ужели вправду так? — сказал он. Кодара отвернулась, покраснев. — Мне дорога твоя правдивость, так не лги ни мне, ни себе самой. Ты изменилась, Кодара, неужто не видишь? Ты больше не считаешь всех вокруг врагами, тебе радостны встречи со мной. Зачем ты вновь и вновь возводишь стену между нами, ведь она все равно рухнет. Зачем мучаешь нас обоих?

Кодара мягко высвободилась и вздохнула.

— Может, и мучаю. — Она вновь отвернулась, словно через силу. — Себя прежде всего. Но разве ты не обещал не неволить меня, а оставить за мною выбор? Не каждой девке легко решиться, ведь не на гулянье зовут, а замуж.

— Твоя правда. — Инвар склонил голову. — Только неужто есть еще нужда думать да выжидать, неужто не ясно все? Ты можешь обманывать себя, но меня не обманешь: тебе радостно со мной. Твоя служба на родине закончена, княжна уехала к жениху, так зачем ты противишься своему счастью? Или не знаешь, что я ради тебя готов на все?

— Я не хочу такой жертвы, князь, — ответила Кодара. — Не о своем счастье я пекусь, а о твоем. Слишком поспешен ты. Откуда тебе знать, что я вправду та, что тебе нужна?

— Знаю, что та. — Инвар хотел было привлечь ее к себе, но удержался. — Я уже узнал тебя достаточно, чтобы убедиться в этом. А разве ты не узнала меня?

— Узнала, что ты гневлив, князь, и на поспешные решения скор, — чуть заметно улыбнулась Кодара.

Инвар ощутил, как тяжесть на сердце тает, и улыбнулся в ответ.

— Потому и ищу себе жену-разумницу, которой привычно долго думать.