Вернись ко мне, любовь моя! (гет)

Монпелье. Настоящее время.

Одно из неоспоримых преимуществ старости — короткий сон. Со временем это стало моим единственным спасением. От боли. От тысячи смертей. От потерь, которых не сосчитать. От сменяющих друг друга эпох. От предчувствия, что рано или поздно нечто настигнет меня, как бы быстро я ни бежала по этому бескрайнему саду. Оно всегда нагоняет. А потом… я умираю.

Скоро это случится вновь. Доктор Жирар уже не скрывает изумления, видя меня утром живой в палате. Я пережила троих врачей, хоронивших меня. Четвёртого не смогу. Слишком часто я встречала смерть, чтобы не расслышать её тихие шаги. Но страха нет. Сейчас самое время уйти.

В этой жизни меня зовут Эветт Вуайяжёр. Мне 96 лет, и, увы, я пережила всех четверых детей и двоих из внуков. Те, кто ещё жив, редко вспоминают обо мне. В доме престарелых меня давно никто не навещает. Но я слишком погружена в прошлое, чтобы горевать.

Прошлое… Мои воспоминания о нём куда обширнее, чем может представить себе тот, кто никогда не перерождался. Какие-то свои воплощения я помню ясно, другие — лишь обрывками. Те же тёмные века были суровы к детям — порой я рождалась лишь для того, чтобы умереть. Часто последним воспоминанием оставалось размытое пятно вместо лица матери, а иногда — лик матери был и ликом убийцы. Удушье… Я умирала от него чаще всего. Совсем как тогда, в первый раз, когда была Хавой. Но, даже содрогаясь в агонии, я была счастлива — ведь умирала на руках Адаммы, узрев новый и бескрайний мир, так отличный от того и так похожий на тот, что окружал нас в Саду.

Мой Адамма… Когда цивилизация достигла письменности, он, в одном из своих воплощений, рассказал о нашей первой встрече в книге. Но после его смерти переписчики исказили всё до неузнаваемости. Приписали нам детей. А ведь ни в одной из своих жизней я не рожала от него. Никогда. Ведь стоило нам встретиться и вспомнить, кем мы были прежде, как один из нас умирал.

Мой Адамма… Когда он был Оркханом, а я — Гарой, то нашёл меня умирающей на берегу реки, от которой ныне не осталось и следа. Когда я была Ивианх, дочерью фараона, а он — еврейским писцом Элиавом, память вернулась к нему первому. Он хотел похитить меня, но я испугалась и выдала его отцу. Адамму скормили крокодилам у меня на глазах. Только спустя год, держа на руках уродливого первенца, рождённого от собственного отца, я поняла, почему тогда плакала, ощущая в душе лишь пустоту.

В Риме, во времена Августа, он был гладиатором, я — рабыней. Помню только, как подсыпала яд в вино, когда моя госпожа заплатила за ночь с ним. А потом было одно из царств, что слились ныне с другими в страну под названием Китай. Тогда мы были ближе всего к счастью: одного возраста, одного положения. Наши семьи согласились на свадьбу — даже не помня друг друга, мы тянулись, словно железо к магниту. Но прежде чем успели насладиться счастьем, в город пришла чума.

Было ли это происками Садовника? Он говорил, что я сама решу, вернуться или нет, но ревность живёт не меньше, чем любовь. Уж я-то это знаю.

Садовник явился ко мне однажды. Он взрастил себе новое тело, но я узнала его. В тот же миг меня настигла память. Я была уже стара. Не так, как сейчас, но для шестнадцатого века — более чем. Больная, близкая к смерти. Он вошёл в мой дом под личиной лекаря. Увидев, что я его узнала, склонился и спросил:

— Почему ты до сих пор упрямишься, Хава? Сколько можно крутиться в этих циклах? Чтобы прекратить их, достаточно лишь попросить: «Верни меня». И я услышу. Этот мир создан мной, я везде.

— Зачем? — спросила я. — Твой замысел свершился и без меня.

— Разве это мой замысел? Взгляни на этот мир. Он иной, но в тоже время идёт тем же путём, как и тот, что был прежде. А виной всему — безрассудство. Я дал своим созданиям свободу воли, а они выбрали страдания. Совсем как ты.

— Но я им не мать.

— И всё же, Хава, если ты выберешь порядок, отринув стремление к саморазрушению, мои новые дети от тебя пойдут иным путём.

— А что будет с прежними детьми?

— Ты знаешь.

И я знала, поэтому отказалась. И он ушёл. Возможно, чтобы доказать, что по-прежнему уважает свободу воли своих созданий, хоть и не придаёт значения их существованию.

Вот такой он и есть. Садовник. Отец. Он просто наблюдает, как этот мир тонет в войнах, жестокости и несправедливости. Вмешивается лишь тогда, когда что-то угрожает его замыслу.

Писать об этом книгу я не стану. Как и говорила, я знаю, каково это — узреть своего убийцу в том, кто тебя породил. Это душит больнее едкого воздуха.

Я привстаю на кровати и тянусь к тумбочке. Доктор Жирар запрещает постояльцам курить в постели, но, чёрт возьми, я уже слишком стара, чтобы беречь здоровье. Сестра Мари — моя старая знакомая — приносит мне новую пачку и зажигалку каждый раз, когда дежурит, даже если доктор находит предыдущие.

Руки плохо слушаются, но привычка компенсирует этот недостаток. Я зажимаю папиросу оставшимися зубами, щёлкаю зажигалкой и затягиваюсь. Вот по этой дряни я буду скучать. Но всё же, когда осознаю себя вновь, стоит завязать. Мой покойный муж Анри умер от рака лёгких, так и не выкурив за жизнь ни одной сигареты. Пассивное курение — не миф.

Мой слух неплох для прожитых лет, поэтому я различаю шаги по коридору. Они замирают прямо перед моей дверью. Сейчас раннее утро. Наверное, Жирар проверяет, не освободила ли я палату с кислородным аппаратом, в которую он перевёл меня месяц назад. Так и хочется улыбнуться и уверить его, что скоро. Старость не избавила меня ни от иронии, ни от безрассудства.

Я расторопно гашу сигарету о бортик кровати и зажимаю окурок в ладони. Горячо, но бывало и хуже. Гореть на костре по обвинению в колдовстве — вот это действительно жарко. Прикрыв глаза, делаю вид, что сплю.

Но это не Жирар. Это его стажёр с фамилией, сложной даже для француза, — Л’Аттандёр. Молодой человек лет двадцати с небольшим. Брюнет с густым мелированием на неприлично длинных волосах. Белый халат, как всегда, нараспашку, на майке кричащая надпись — название группы, от музыки которой даже у меня бы голова разболелась. А ведь я слышала пение лорда Байрона и не сбежала с того раута!

Л’Аттандёр, разумеется, чует сигаретный дым. Кривится, машет рукой перед своим несоразмерно большим носом с яркой горбинкой. Если бы не это, он был бы очень даже симпатичным.

Он подходит к окну, проворачивает ручку и распахивает его. Прохладный воздух касается моего лица.

— Эветт, ты вообще в курсе, что баллоны с кислородом и огонь — куда более опасное сочетание, чем никотин и безответственность?

«Ты?» — ни капли почтения, как и всегда! Мой праправнук Пьер и то старше этого наглеца. Но прикидываться спящей бессмысленно — почти столетняя старушка, встречающая Костлявую с ясным разумом, не должна выглядеть так жалко.

— Даже приговорённым к расстрелу позволяют выкурить последнюю сигарету, юноша! — отвечаю я. Не удержавшись от кокетства, поправляю волосы.

— Но твоя, Эветт, придёт не сегодня, — улыбается он, присаживаясь на край кровати.

— Жду её к субботе, — парирую я.

— Какого года? — смеётся он. Улыбка у него обаятельная. Даже слишком.

— Этого, юноша.

— Жирар говорит, ты то же самое говорила его предшественнику Моро. Это было семь лет назад, так?

— Восемь. Но тогда мне было всего восемьдесят восемь — два символа бесконечности. Конечно, прогноз не оправдался. — Я развожу руками. — Но в этот раз я настроена серьёзно. И смерть тоже. Хотите пари?

— Да, если по условиям ты, Эветт, согласишься пойти со мной в кафе.

— Пойти? Разве что в следующей жизни, юноша!

Я улыбаюсь, но слова душат меня так сильно, что рука сама тянется к кислородной маске. На самом деле, мне хочется, чтобы он остался подольше. Но с другой стороны… Я не хочу, чтобы он узнал меня ненароком. Это принесёт нам обоим лишь боль. Он ещё так молод в этом воплощении, а я, наоборот, слишком стара.

Это не первый раз, когда я как Эветт встречаю Адамму. С его прошлым воплощением мы столкнулись случайно, на пирсе в Леоне. Это было сразу после той страшной войны. Мне тогда было семнадцать… Он был старше, но не настолько, чтобы нам стоило бежать друг от друга. И всё же… В толпе мы узнали друг друга мгновенно. Я видела это по его распахнувшимся зелёным глазам, по дрожащей улыбке. Мы замерли. Я шагнула вперёд, но он… отвернулся и ушёл.

Я молчу. Л’Аттандёр тоже. Но почему-то не уходит. На душе так радостно и в то же время тяжело.

— Хава, ты снова притворишься, что не узнала меня? — Его голос едва слышен.

Я выдыхаю почти весь воздух из старых лёгких. Это наказание. Хорошо, что в этот раз первой умру именно я. Переживать его и оставаться одной всегда было тяжелее.

— Ты первым начал. — Горечь всё же прорывается.

Смешно. Высохшая старуха предъявляет обиды, словно семнадцатилетняя девчонка, кричащая вслед солдату его самое первое имя…

— Ты про встречу в Леоне?

— Да, — признаю я и опускаю глаза. — Никогда раньше, узнав друг друга, мы не отворачивались! Не бежали друг от друга, словно от чумы.

— Хава… Я… — Он опускает голову, и светлые пряди полностью скрывают лицо. — На том пароходе меня ждала жена. Четверо детей. Она носила нашего пятого… Мне было за сорок, война с нацистами забрала у меня ногу и здоровье. А тебе… было пятнадцать, наверное.

— Мне было семнадцать!

— И ты стояла под руку с представительным молодым человеком. — Его голос становится тише. — Один его костюм стоил больше, чем вся моя ферма. Я… Хава, через два года после той встречи я умер. Болезни, принесённые из стылого окопа, засевшие в теле пули — что-то из этого добило меня окончательно.

— Тогда почему ты так удивился, что я притворилась сейчас? — спрашиваю я с горечью.

— Потому что не хочу превращать это в традицию, — уверяет Адамма. — Бежать друг от друга… Просто чтобы прожить долгую, но пустую жизнь. Это стоит ещё меньше, чем согласие стать орудиями в руках диктатора.

Повисает молчание. Где-то в коридоре звенит каталка — медсестра Мари начинает утренний обход. Значит, скоро нас прервут.

— Как думаешь, Отец когда-нибудь отпустит нас? — Голос Адаммы полон боли.

Отец… Как же меня передёргивает, когда он так называет Садовника. Но Адамма всегда был к нему ближе. Наверное, я слишком поздно оборвала нити и что-то от создателя навсегда осталось в его коде. И теперь переносится из воплощения в воплощение.

— Он по-прежнему говорит с тобой?

— В этом веке — лишь раз. — Адамма поднимает голову. Мы встречаемся взглядами. — Перед той войной. Он хотел, чтобы я написал ещё одну книгу.

— И ты пошёл против.

— Беру пример с тебя. Ведь ты так и не произнесла тех слов. Даже когда горела на костре.

Его голос дрожит. Неудивительно. Вспоминать те наши воплощения ему больно. Ведь это Адамма был тем инквизитором, что вынес мне приговор.

Он сидит слишком близко, и я дотягиваюсь до его руки. Горячей, твёрдой. А моя уже холодеет… Наверное, всё же сегодня. Я засну, погружаясь в темноту, но прежде, чем она поглотит меня полностью, я услышу голос.

Гулкий, неживой. С неизменным вопросом:

“Готова ли ты вернуться, Хава?”

— Я всё думала об одной вещи, — произношу я, встряхнув волосами. — С тех пор как ядро пустило корни, Ковчегу больше не взлететь. А значит, и Садовник прикован к этому миру.

— Если только он не придумал, как сделать кораблём всю Землю, — скептически замечает Адамма.

— Мощности ядра на это не хватит, — заверяю я, сжимая его пальцы. — Начнёт питать его сильнее, и сингулярность внутри выйдет из-под контроля. Это разорвёт планету. И весь его замысел схлопнется в пустоту.

— Замысел… — тянет Адамма. — Я тоже много думал об этом. В прошлых жизнях, когда видел, как низко может пасть человечество.... Когда ты уходила первой, а я оставался, я вспоминал твои рассказы о наших предках. И понял: люди совершают те же ошибки, что и ангелы. Что если однажды Отец потеряет терпение, сотрёт всё и начнёт заново? Не ради этого ли он ждёт, чтобы ты вернулась?

Я улыбаюсь ему. Начинаю считать его пальцы. Адамму это всегда успокаивало.

И нет, я так и не рассказала ему о той встрече с Садовником. Жить, осознавая, что тьма может настигнуть тебя на следующем шаге, — нестерпимо страшно. А Адамма всё ещё боится темноты, хоть за века и научился прятать эту слабость от всех, кроме меня.

— Садовник уже делал так раньше, — киваю я. — Ещё до того, как засеял Сад. Он расчистил почву для него. Поэтому… Я думаю, нам пора перестать просто рождаться и умирать без цели.

— О чём ты? — Адамма с интересом склоняет голову. Его глаза вспыхивают. И спустя века он думает, что я знаю всё, хотя это не так. Совсем не так.

— Давай построим корабль и улетим с тобой к звёздам!

— Ты шутишь?

— Нет. Только так мы сможем вырваться из его Сада, Адамма. — Я сжимаю его руку. — Этот мир… Мы не вышли из-под купола Сада тогда. На самом деле, мы всё ещё внутри.

И это страшная правда.

— Построить корабль… — повторяет Адамма.

— Да!

Эти мысли никогда не заходили у меня дальше безумных фантазий. Но за последние два столетия человечество показало невиданный прогресс. То, что вчера было уделом сказок, сегодня стало реальностью. Так почему бы и нет?

— Давай построим свой корабль, Адамма, — жарко произношу я. — Если придётся, мы будем продолжать друг за другом, снова и снова, пока не получится.

— Ты не сдаёшься, Хава. — Он крепче сжимает мои пальцы.

— Никогда, — соглашаюсь я.

Дверь палаты открывается. Сестра Мари вкатывает тележку и изумлённо моргает.

— Адам? Что ты здесь делаешь? Ты же взял отгул у Жирара!

— А значит, могу быть там, где хочу, — бодро отвечает он, так и не отпуская мою руку. — Оставь таблетки, Мари, я сам дам их Эветт.

Надо сказать… Мари всегда делает то, что от неё просят. И это её редкое достоинство. Вскоре она уходит. Мы остаёмся одни.

— Я останусь до конца, — отвечает он на мой немой вопрос.

— Как ты узнал, что сегодня?

— Все эти века умирала не ты одна, — печально прозносит он… А потом вдруг скалится.

А я вижу в нём Оркхана.

Тогда, на заре веков, мы даже не знали… что такое улыбка. Но, проживая воплощения вместе с прочими созданиями Садовника, мы познаём новое. Всё быстрее.

Круги, циклы, перерождения — это кара и пытка в надежде сломить нас и сделать покорными чужой насаждённой воле. Но если мы обратим нашу величайшую слабость в силу, то сможем покинуть Сад!

Сейчас, на пороге смерти, я впервые вижу надежду. Я верю: когда-нибудь мы с Адаммой непременно встретимся у звёзд. Свободными.