Меч рассудит (гет)

Черное холодное забытье наконец-то полностью отступило, хотя Кодаре казалось, что она заблудилась во времени, как в тумане. Последнее, что она помнила, — как ее, избитую, приволокли в погреб и плеснули в лицо водой. Помнила, как слизывала с губ горько-соленые капли, смешанные с потом и кровью. Разум и душа сделались пустыми, и она полетела в ту самую ледяную тьму, будто под нею разверзлась земля и поглотила ее.

Мало-помалу тьма уходила, как и холод. Живой, теплый мир возвращался: Кодаре казалось, что она куда-то едет — вернее, что ее куда-то везут. Эти проблески длились недолго, вновь сменяясь пустотой, уже не такой холодной и страшной. Но и тогда кто-то был с нею рядом, говорил, порой дотрагивался. Голоса Кодара не запомнила, потом появились другие голоса и другие руки. Хотя эту она узнала бы даже во тьме.

Сейчас тьма исчезла, в сомкнутые веки бил свет. Кодара зажмурилась, не открывая глаз, с губ сорвался долгий выдох, похожий на стон. Тело просыпалось медленно: Кодара лишь ощутила, что лежит ничком на чем-то мягком. Она погладила рукой — пальцы утонули в перине, застеленной шелковистым полотном. Свет сделался не столь резким, и Кодара открыла глаза, слегка мутные после долгого забытья.

Богато убранная горница напомнила ей покои княжны Атауны, в которых она провела почти семь лет, и все же место было незнакомо. Стены увешаны парчой, лавки покрыты ткаными коврами, в углу — резные изваяния Анавы в солнечном венце и Телады-прядильщицы, не только богини судеб, но и покровительницы женских ремесел. Столь же искусной резьбой изукрашен оконный наличник светлого дерева и изголовье постели. На узком столе — расписные ларцы.

Взор Кодары вновь сделался ясен. Бросив разглядывать убранство, она услышала поблизости странный звук и попыталась обернуться. К ее изумлению, боли она не ощутила. Стоило шевельнуться резче, и тело повиновалось, как прежде, словно не было ни допроса, ни погреба, ни плетей. Кодара глянула на руки: на разодранных веревкой запястьях не осталось ни следа.

Вновь раздался тот же звук — чье-то дыхание, тяжкое, прерывистое. Кодара поняла, что в горнице кто-то есть и смотрит на нее — этот взгляд обжигал, хотя вовсе не был неприятным. Она повернулась набок и увидела сидящего на лавке молодого мужчину, который не сводил с нее своих зеленовато-голубых глаз.

Под этим жгучим взором Кодара вмиг ощутила, что краснеет, и невольно потянула на себя одеяло, хотя была одета в чистую рубаху тончайшего полотна. Впрочем, отводить взгляд не хотелось. Лицо мужчины казалось изможденным, словно от тяжких душевных мук, под глазами виднелись тени, но это лишь подчеркивало его красоту. Тонкий золотой венец стягивал надо лбом рыжевато-русые волосы незнакомца, короткая борода делала его старше, хотя на вид он едва оставил за плечами второй десяток. Над воротом шитого золотом темно-алого кафтана сверкало жемчугом узкое ожерелье рубахи — так впору одеваться только князю.

Кодара не знала, что думать, хотя в голове мелькнуло подозрение. Пока она мысленно гадала — и, что греха таить, любовалась, — мужчина метнулся к ней. В один шаг он очутился у ее постели и упал на колени.

— Прости меня, — тихо произнес он.

Хриплый голос его дрогнул. Лицо ярко вспыхнуло, он протянул руку, словно желая коснуться пальцев Кодары, но вдруг остановился. Смотреть ей в глаза он больше не смел. Она же напрасно искала его взгляда и тоже не смела дотронуться до его руки. А некое чутье подсказало, что догадка ее верна, — и она решилась заговорить.

— За что мне прощать тебя, государь? — так же тихо спросила Кодара. Голос ее тоже дрогнул, и вовсе не от слабости.

Он дернулся, точно от удара, и вновь вскинул на нее глаза. Несколько раз он порывался сказать что-то — и как будто не находил слов. Наконец, тяжело сглотнув, он решился.

— Значит, ты поняла, кто я, — прошептал он. — Да, я Инвар, князь Сиераны, и вина моя перед тобою велика. Я дерзнул смотреть на тебя там, у озера Венава, и обманулся, приняв тебя за княжну Туимы. Если бы я знал…

Кодара едва не задохнулась от внезапной обиды, перехватившей горло, будто тесный ворот рубахи. О том, что ее похитили по ошибке, она поняла еще в той крепости, Паталаре. Но слышать это из уст самого князя отчего-то было горько — и горечь рванулась наружу.

— Тяжко же тебе пришлось, князь, — ехидно бросила Кодара. — Досадно: ты сватался к моей госпоже, тебе отказали, а потом твои посланцы ошиблись и похитили не ту девку. Теперь не видать тебе княжны, как своих ушей, ни добром, ни силой не взять. А со мной поступай, как знаешь…

Она осеклась, потому что он не разгневался, не возразил ей ни единым словом, лишь смотрел в глаза, прямо и печально. Собственные слова обожгли Кодару стыдом, и она не сумела продолжить. Тогда князь сам нарушил молчание. Тихий голос его постепенно креп, и прервать его было невозможно.

— И поступлю, — сказал он, выпрямившись. — Я вправду виноват перед тобой, Кодара, и тем тяжелее моя вина, что причиной ей — любовь. Но не княжну вашу я люблю, а тебя, люблю всей душой, с тех пор, как увидел. Так случилось, что я сам себя ввел в заблуждение и решил, что ты и есть княжна. Ошибся я, а не мои посланцы. И не ради бесчестья приказал я увезти тебя, а ради того, чтобы взять в жены. Вспомни сама: обычай этот знали наши предки. Но пусть увезли тебя насильно — я не желаю неволить тебя. Желаю лишь, чтобы ты сама подала мне руку и согласилась быть моей женой.

Пока он говорил, Кодара медленно приподнималась на локте дрожащей руки, не зная, что думать и что отвечать. Сердце ее неистово колотилось, лицо пылало — от непонятного, сладкого томления и от неведомого прежде страха. Именно страх заставил ее ответить:

— Если правда любишь, князь, отпусти меня в Туиму.

Поневоле она отстранилась, тогда как он подался к ней, будто опять хотел взять за руку. Лицо его вмиг осунулось, глаза помутнели.

— Как я могу отпустить тебя? — сказал он. — Для меня это все равно что жизни лишиться, все равно что самому вонзить себе меч в грудь. Но и удерживать тебя против воли не хочу. Если бы ты только полюбила меня… — Он умолк на миг и продолжил, вновь побледнев: — Или у тебя на родине остался любимый?

От этих слов сердце Кодары вновь пустилось в бешеный бег. Могла ли она сказать этому князю-незнакомцу, что все то внимание, каким мужчины удостаивали ее на родине, было ей хуже побоев? Однако молчание затянулось, и Кодара не желала, чтобы он счел его подтверждением.

— Нет. — Она даже мотнула головой. — Нет у меня любимого. — Вспыхнув, она отвела взор. — Может, и не будет никогда.

— Тогда почему ты хочешь вернуться? — Он казался искренне изумленным — и будто не расслышал последних ее слов. — Что мешает тебе стать моей женой и княгиней? Должно быть, ты удивлена, как мог я полюбить тебя, даже не зная, ты не веришь, что так может быть. Может, Кодара. Я знаю тебя, знаю со слов моих воинов, которые рассказали мне, как ты держалась там, в Паталаре. И я не желаю другой жены, кроме тебя, и никогда не возьму другой.

Вновь Кодара не нашла ответа. Он верил в нее, совсем не зная, и даже, как ей показалось, думал о ней лучше, чем она есть на самом деле. Это тешило ее — и одновременно стыдило. Она ничем не заслужила такого, но не могла сказать прямо: так и обидеть недолго.

— Не гожусь я в княгини, — ответила Кодара. — Разве я княжна, разве меня растили, как должно? Я родом из простых горожан, отец воспитал меня свободной и выучил биться. Меня не учили быть покорной любому мужу, какого мне выберут. Я вообще не думала о замужестве, да и кто меня возьмет? Ни благородства, ни приданого. Зачем я тебе, князь? Какую выгоду я тебе принесу?

— Я не выгоды ищу. — На сей раз он взял ее за руку, и Кодара не сумела ее отнять: она узнала. — Только любви твоей. Мне не важен твой род и приданое, ибо князь вправе возвысить до престола любую девушку, если пожелает — и сочтет достойной. А ты достойна, Кодара. Ты делом доказала, что отважна, сильна духом, честна и верна своей госпоже…

— И останусь верна, — перебила Кодара и, совладав с собой, вырвала руку из его ладони. — И буду служить ей до конца дней моих.

— Зачем? — Он опять удивился, но больше не пытался прикасаться к ней. — Ваша княжна скоро выйдет замуж, и да пошлют ей боги счастья. Ты ей не нужна, зато мне…

— Нет. — Кодара мотнула головой. — Не буду я твоей, князь. Лучше отпусти меня и позабудь обо всем. И я позабуду.

Словно повторяя ее движение, он покачал головой. Солнце скользнуло по золотому венцу, на стене заиграли цветными искрами богатые ткани. Те же искры отразились в зелено-голубых глазах, похожих на северные самоцветы, что красовались в венце княжны Атауны. Медленно князь поднялся, не отводя взора от Кодары, и она угадала безмолвный ответ: «Ужели ты думаешь, что тебя можно позабыть?» Он протянул к ней руку — твердую, сильную руку воина — и провел по ее волосам, заплетенным в косу. Отдернуться Кодара не успела, да и не пожелала: вот оно, то самое прикосновение, что утешало ее в недавнем забытьи. По телу вновь пробежала теплая, сладостная волна, и пришлось собрать все силы, чтобы сбросить наваждение. Но как же хотелось — глубоко-глубоко, в самых заповедных уголках души, — чтобы это мгновение длилось вечно!

Так и не сказав больше ничего, он вышел, но оглянулся на пороге. Как назло, Кодара в тот миг тоже обернулась в ту сторону — случайно, и перехватила его взгляд. Князь тотчас скрылся за дверью, снаружи тихо взвизгнул засов. Значит, все-таки неволя, поняла Кодара.

Нежданная ярость и обида подбросили ее на ноги, заставили вскочить с мягкой постели и отшвырнуть расшитое шелковое одеяло, точно старую тряпку. «Должно быть, решил, что я оглянулась нарочно, — мелькнуло в голове. — Думает, что я прикидываюсь недотрогой, чтобы помучить его, распалить, заставить сильнее влюбиться в меня, как делают многие глупые девки. Неужели он мог так подумать обо мне — после того, что говорил?»

Думы и злость не давали покоя ни душе, ни телу Кодары. Она кинулась к окну, выглянула: до земли — локтей пятнадцать, да и выходит окно на двор, незаметно не сбежишь, всюду стража и челядь. В сердцах Кодара стукнула кулаком по резному наличнику, зашипела от боли — и вдруг показалась сама себе такой глупой, совсем как придворные девицы Атауны, которые умели только наряжаться, голосить песни да хихикать, строя глазки пригожим воинам.

Кодара вернулась к постели, подобрала одеяло и застелила, расправив складки. На столе рядом с ларцами поблескивало зеркало, и она подошла к нему, глянула: лицо пылает, глаза горят, губы дрожат. «И что со мною такое?» — удивилась сама себе Кодара. Поправив несколько выбившихся прядей, она отошла, уселась на постель и подперла кулаками щеки.

Князь Инвар Сиеранский не шел у нее из головы.

«Он дал мне время подумать, — говорила она себе. — А что тут думать? И так все ясно. Один у меня путь — назад в Туиму». Да только говори — не говори, а та тягучая, теплая сладость по-прежнему бежала по жилам, горячила кровь. Не хотелось лгать себе: предложение князя было лестно. Разве может она вправду надеяться на доброго жениха? Она не кривила душой, когда говорила князю, что не думает о замужестве. Кто ее возьмет без приданого, вот такую, как есть, — разве что самый невзыскательный воин, ведь если уж идти, то за воина. А в Туиме среди княжеского войска таких не было — то подшучивали обидно, то бранили, то смеялись: мол, кто же ты — и не воин, и не девка. Зато от других предложений отбою не было, да не такова она, чтобы делаться чьей-то подружкой.

И вдруг — зовут замуж. Да не абы кто, а князь, да молодой, да пригожий… Кодара тотчас вспыхнула, подскочила, прижала к щекам ладони: проклятое девичье сердце велось на юную, мужественную красоту, как лис на приманку. Нельзя было не любоваться, нельзя было не верить, хотя Кодара никогда прежде не отличалась доверчивостью. И ведь видно, что уважает, — не обидел, силой не стал брать, разве что руки коснулся. А у самого глаза-то горят — не иначе, люто жжет его огонь любви. Да сдерживает он этот огонь, хочет, чтобы и она вспыхнула. Только долго ли станет он ждать?

И все-таки не в подружки-полюбовницы позвал, а в жены, княгиней захотел сделать. Она, простая туимская девка, — и княгиня Сиераны. Хотя он верно сказал, князь волен взять в жены любую девицу, что придется ему по сердцу. «Любую… — с горечью повторила мысленно Кодара. — А какая девица бы ему отказала? Будь здесь впрямь Атауна, вмиг бы позабыла и отца, и землю родную, и жениха немилого — ради такого-то красавца! Тот же Тойво, княжич, считается красивым, да куда ему до Инвара? Поставить рядом — будто куренок против сокола. Недаром на знамени их сокол…»

Воспоминания о Тойво заставили Кодару тяжко вздохнуть, уронить руки на колени. Княжич преследовал ее настойчиво, сулил груды богатств, умолял полюбить его — да не честное ложе предлагал. А Инвар предлагает честное.

Кодара резко поднялась, мотнула головой. «Никогда. Я должна быть подле моей госпожи — каково ей будет там, на чужбине, со старым мужем, кто ее утешит, кто выслушает, кто даст на плече выплакаться, кто защитит, если, не приведи боги, приключится с нею беда? И как могу я пойти за сиеранского князя, когда земли наши враждуют?»

Вновь подошла она к окну, уставилась наружу невидящим взором. Солнечный свет потускнел, закуталась золотоликая Анава в свое осеннее покрывало. Кодара вздохнула: будто пополам рвешься — и будто рвет тебя изнутри недоброе предчувствие. «Нет, худое ты дело затеял, Инвар, князь Сиераны. Не принесет оно счастья и радости ни тебе, ни мне, ни землям нашим».