Пробуждение Ассоль (гет)

Эпилог первой части. Виндрета

* * *

Его пальцы.

Именно это бросалось мне в глаза всякий раз, когда он получал ее письма.

Я никогда не просил у него показать их мне, хотя свои по-прежнему давал читать ему. Не знаю, с чем было связано такое мое решение. Возможно, именно с тем, как его пальцы вцеплялись в клочок бумаги — как будто он тонул, и ему подали руку, за которую он может ухватиться и выбраться из пучины.

Было что-то настолько откровенно-беспомощное в этом жесте, с которым он держал ее письма, что я не решался влезать. Хотя, не скрою, мне было любопытно, и краем глаза я отметил, что это всегда — какие-то стихи.

Это открытие заставляло меня задумчиво хмыкать. Меннерс и впрямь стал часто заметен с книгой в руках; причем, не могу не признать, книги были отобраны с отменным вкусом! Эта перемена не могла не вызвать во мне уважение; я в который раз сам с собой признавал, что ошибся на его счет. При внешней схожести с отцом — черты лица, цвет и структура волос, осанка, жесты, интонации, привычки, — он оказался совсем другим внутри. Удивительно, как долго я позволял внешнему не давать мне заметить главное! Впору было устыдиться.

Поглядывая на то, какими напряженными пальцами он сжимает письмо, я думал о том, что в этом — и моя надежда.

Если Ассоль вернется… возможно, в этом будет как раз его заслуга?

Мне сложно было представить, чтобы между нею и им могло родиться настоящее чувство; но за последний год, чем больше я наблюдал за Меннерсом, — тем больше открывал в нем неожиданного для себя.

Что уж там греха таить — я даже нашел в нем неплохого собеседника.

И теперь я был бы скорее рад, если бы Ассоль полюбила его; тем паче, что мистер Грей с каждым месяцем казался мне все более неприятным и сомнительным. В письмах она писала о нем как-то странно; по правде сказать, с каждым новым письмом о нем было написано все меньше. Если сперва она с восторгом воспевала их любовь и посвящала своему возлюбленному много нежных и красивых слов, то теперь само отсутствие таких дифирамбов заставляло задуматься.

Она не писала напрямую, чтобы у них было что-то не ладно, она не жаловалась на него, не говорила о каких-то ссорах или разногласиях. Но ее сдержанность и сухость оставляли по себе подозрения.

Я тревожился о ней; но что я мог сделать? Я только старался каждым своим письмом подчеркнуть, что в Каперне ей есть, к кому возвращаться, и что мы любим ее по-прежнему.

И напряженно сжатые пальцы Меннерса говорили о том, что и он пишет ей что-то — что может вернуть ее нам.

Мы были союзниками; и это было странно.

* * *

Его глаза.

Они стали совсем другими, незнакомыми мне.

Иногда мне казалось, что с его лица на меня глядят глаза дочери Лонгрена.

Я долго и упорно пыталась уберечь его от этого безумия. Еще в его детские годы я почувствовала, что он тянется к ней, — и изо всех сил старалась посеять вражду меж ними. Я понимала, что такие, как они, всегда будут смотреть на таких, как мы, свысока.

Я последовательно и упорно пыталась высмеять в ней черты, которые привлекли его; год за годом я пыталась отравить его сердце, отвратить его от нее. Я не хотела, чтобы он страдал.

Но я его не уберегла.

Несмотря на все мои усилия — любовь к этой воздушной девчонке глубоко пустила корни в его душе. Не вырвать. Не защитить.

Лонгрен разрушил мою мечту о счастливой семейной жизни; дочь Лонгрена разрушит ту же мечту моего сына. Проклятое семейство!

…я обреченно наблюдала за тем, как он закапывается в книги, все глубже и глубже уходя в эти придуманные миры неисправимых мечтателей.

Я теряла сына; и ничего не могла с этим поделать.

Я не смогла его уберечь.

Не смогла.

https://sun9-31.userapi.com/c851528/v851528394/18c013/4_7cwAGd-Cw.jpg

…отчаяние точило меня по ночам, заставляя плакать снова и снова; сердце мое сжималось от боли за сына. Я понимала, что уже ничего не могу сделать, что — поздно.

А, возможно, всегда было — поздно. Я просто тешила себя пустыми надеждами. Я просто со свойственной материнскому сердцу прозорливостью сразу же, после первой их встречи, почуяла: она погубит его. Это был рок, неотвратимый и безжалостный.

Напрасно было трепыхаться и бороться с судьбой. Я не смогла его защитить.

Он целые вечера проводил на этом своем маяке с этим своим Лонгреном, ожидая корабля из Дубельта — даже в те дни, когда никакого корабля быть не могло. Я боялась, что он забросит дела, но, напротив, он занимался таверной даже с большим энтузиазмом, чем раньше.

Что уж говорить о его затее с цветами!

В Каперне ни у кого не было цветов; мы начали первые. Уже осенью нам удалось получить некоторую прибавку к доходу; а уж по весне!..

Мечты о цветочном предприятии слегка утешали меня, и я бы никогда не призналась, что меня приводит в восторг не столько выгода от их продажи, сколько сам процесс ухода за ними. Я успела позабыть, как же я когда-то любила цветы…

Что ж. Если сияющие глаза Ассоль на лице моего сына — плата за такие перемены… возможно, не все еще потеряно?

* * *

Его голос.

Он изменился до неузнаваемости.

За годы своего служения я давно понял, что лгать могут и уста, и жесты, и даже глаза. Опытные обманщик хорошо владеет и свои взглядом, и мимикой.

Но голос. Голос — вот что почти ни один человек не способен проконтролировать вполне!

Я давно открыл для себя, что узнать всего человека можно, просто послушав несколько минут, как он говорит. Вся внутренняя суть личности открывается в голосе.

Не школа, не цветы и не книги потрясли меня в Хине — а перемены в его голосе.

Он звучал теперь совсем иначе, и он не мог лгать.

С ним произошла глубокая внутренняя перемена.

Мне оставалось лишь молиться, каяться пред Господом в своей слепоте и благодарить Его, что он Своею рукою поправил то, что я проглядел.

Каяться, мне оставалось только каяться.

За долгие годы своего пастырского служения я вконец отчаялся разглядеть в своей пастве образ Божий. Лишь отдельные светлые пятна — из которых самым светлым была Ассоль — не давали мне сойти с ума в этом окружении скотообразных бессмысленных существ.

Долгие годы я видел в Хине Меннерсе только то, что пугало меня в Каперне в целом: отсутствие Божьей искры, тупое следование материальным интересам, тупое подчинение животным страстям. Формальная исповедь, небрежная молитва, пожертвования — с видом гордой подачки, откупа от ада. Я не видел в Хине Меннерсе человека.

Я, священник, тот, кого Господь призвал пасти овец Его. Тот, кто должен был, обязан был, — не увидел.

Хвала Создателю, что Он не лишил Хина Своего участия! Он сумел пробиться в его сердце и позволить ему раскрыться — вопреки моими ошибкам, вопреки моей слепоте. Милосердие Господне неизмеримо.

Он преподал мне страшный урок: Он показал мне, как я слеп, как я возгордился, возомнив себя единственным духовным, высоко стоящим над всеми.

Я горько оплакивал свой грех; и пытался искупить его тем, что теперь прилагал действительные усилия к тому, чтобы разглядеть в них — людей.

Если Хин Меннерс оказался человеком, если его сердце оказалось не закрыто от прикосновения любви — значит, и до других сердец можно докричаться?

Я пытался. Я смотрел на каждого теперь — как на способного к духовному возрождению… и находил там, где не чаял. Сперва эта случилось со старухой Гленной — старухой, которая черное ненавистью ненавидела свою сноху. Сын Гленны рано умер, оставив жену и детей на попечение своих отца и матери, и Гленна всю горечь своей потери обрушила на сноху — не уберегла, уморила мужа, сидит теперь на шее старика. Я знал, что их дом напоминает ад, что в их семье все наполнено ненавистью и злобой, и не чаял для них спасения. Но в этот раз, принимая формальную исповедь Гленны с ее вечным «ругалась со снохой», я вместо привычно формального перехода к формуле отпущения грехов спросил:

— Почему?

Старуха аж замерла перед аналоем [1] — я никогда не задавал ей вопросов, считал, что это бесполезно.

Когда момент ошеломления прошел, Гленна заговорила; она говорила долго, страстно и суматошно — полагаю, ей давно требовалось выговорить все это. Начиная с обиды на сноху, она перешла наконец к главной своей боли — к боли от потери сына. К своему стыду, должен признать, что полагал, будто бы боль эта давно остыла; я был поражен тому, какой свежей и болезненной была ее рана.

Я старался ободрить ее, как мог; а после — долго молился о ней. Чего уж я точно не ждал, так это последствий от нашего разговора — а они были.

Нет, в семье Гленны мир не настал в одночасье, как по мановению руки. Но женщины стали не только ругаться, но и говорить друг с другом — говорить о боли, которая была у них одна на двоих. И им стало немного легче, когда они делили эту боль друг с другом.

В недоумении я понял, что им не хватало лишь толчка — того самого вопроса: «Почему?»

Я не считал себя вправе лезть в чужие судьбы, и уж тем паче не считал, что могу волшебным образом излечивать людей от их душевных недугов; но я стал гораздо больше внимания уделять каждому прихожанину, я стал стараться задавать вопросы — и ободрять тех, кто в этом нуждался. И никогда, никогда за все эти годы я не думал, что в моей пастве так много именно таких — горячо и болезненно нуждающихся в ободрении, поддержке, в простой дружеской руке на своем плече.

Я стал находить в их душах ту самую искру — благодаря голосу Хина, который взволнованно и тихо читал детям прекрасные стихи поэтов прошлого.

Хин, который казался совершенно бездарным педагогом. Которому упорно не давались уроки математики — хотя он и делал самые сложные вычисления в уме в момент! Хин, который раздражался каждой ошибке, не был способен толково объяснять, злился и ярился на непонимание…

Хин преображался, когда вместо арифметических примеров в его руках оказывалась книга стихов.

Никогда, во всю свою жизнь, я не мог подумать, что он окажется настолько тронут стихами. Что он сумеет не только вскрыть внутреннюю глубину и красоту поэзии — но и показать эту глубину и красоту другим.

Детям.

Хин сам читал им стихи; сам рассказывал, что увидел в них; спрашивал, что увидели они.

Вместо суровой математики, где можно было либо решить правильно, либо ошибиться, Хин предпочел литературу — урок, в котором не бывает неправильных ответов. И здесь он преобразился разительно, неизмеримо. Куда делись его нетерпение и злость? Он был готов трепетно и внимательно выслушивать даже самые бредовые измышления детей о стихах; для него не существовало бредовых или неправильных мнений. Его уроки превращались в яркие и живые дискуссии, которые спервоначалу грозили перейти в баталии — дети постоянно пытались спорить друг с другом, доказывая неправоту оппонента. Хин пресекал это сурово; он утвердил на своих уроках незыблемое правило: каждый имеет право прочесть книгу так, как прочел, и увидеть в ней то, что увидел.

Удивительно, как скоро дети не только приняли это правило по отношению к своим чтениям, но стали распространять и на жизнь вообще!

Прямо перед моими глазами происходило чудо; и отблеск Божественной благодати неизменно слышался мне в голосе Хина, когда он зачитывал стихи детям, зачитывал неторопливо, глубоко и тихо.

1. Допущение. Нам не сказано точно, к какому вероисповеданию принадлежат герои, — полагаю, что к англиканству. Однако в мюзикле некоторые черты были похожи на наше родное православие, поэтому я вслед за мюзиклом позволила себе некоторые отступления. Кажется, у англикан таинство исповеди происходит, как у католиков, в специальных кабинках; исповедь перед аналоем — черта православных церквей. Если капризный читатель уж очень недоволен отступлением, прошу считать, что Каперна слишком бедный городок, на строительстве храма сэкономили, на кабинку денег не хватило, вот и исповедует бедный падре стоя, перед аналоем.

* * *

Ее слова.

Они были… удивительно правильными.

Сперва я хотел спорить; сперва я почувствовал обиду; а потом понял и принял.

— Мы чужие, Артур, — сказала она мне серьезно и спокойно, — и едва ли это можно изменить.

Я понимал ее правоту; за этот год эйфория от встречи с моей жемчужиной схлынула вконец. Я уже не видел в Ассоль тот небесный идеал, за которым стоило лететь на край света. Мне были неприятные новые черты, которые я находил в ней при более близком знакомстве; и я не хотел мириться с этими чертами и принимать их.

Мечта о ней была куда как лучше нее самой.

Я сам не заметил, как стал продлевать дни своих плаваний — чтобы больше времени проводить не с живой Ассоль, а с фантазией о ней.

И сейчас она безжалостно резюмировала то, что я давным-давно понял, но не хотел признавать внутри себя: мы чужие.

— И что же теперь? — только и смог спросить я.

Она посмотрела на меня грустно и серьезно:

— Я возвращаюсь домой.

— А я? — переспросил я, не зная, куда идти теперь и чего искать.

В ее глазах не было привычной ласки, и почему-то от этого было легче на сердце:

— А ты — живи. Ищи себя. И все у тебя сложится.

Она была права во всем.

Мы распрощались друзьями, хотя внутри своего сердца я знал, что ни я, ни она уже не будем искать встречи.

Наша история закончена.

…и для меня — начинается новая, впервые — настоящая — жизнь?