Вернись ко мне, любовь моя! (гет)

— Адамма, Адамма, проснись.

Шептать глупо — в Ковчеге нет места, где Садовник не услышит. Но я заметила: ночью всё меняется. Теперь с приходом тьмы насосы работают тише, свет панелей приглушается. Значит, теперь Садовник уходит и по ночам.

— Адамма... — Я касаюсь его плеча. Он шевелится, но не просыпается. Наверное, устал от работы. Может, мне уйти?

Но прежде чем я встаю с колен, Адамма открывает глаза и резко садится.

— Хава?

— Садовник опять куда-то ушёл, — шепчу я. — Слышишь? Гудит тише.

Адамма взъерошивает волосы, осматривается, затем указывает в угол. Я гляжу туда, куда он указывает, — и застываю.

Там чернеет шар, под ним свернулись в спирали манипуляторы — это железное тело, в котором Садовник выходит наружу. Значит, он внутри! Видит нас! Сейчас махина шевельнётся и Садовник спросит, почему я здесь, в хранилище инвентаря, а не в своём спальном отсеке.

Мгновения пролетают под быстрый стук сердца, но ничего не происходит. Почему? Садовник не видит? Отвлёкся на что-то? Не важно, надо возвращаться к себе. Глупо было приходить сюда. Садовник накажет Адамму, если я останусь…

— Прости. Ты устал… Спи дальше.

Я пытаюсь отстраниться, но Адамма перехватывает мою кисть, прижимает ладонь к щеке. Волосы на его лице стали ещё длиннее, но не колются, а завиваются, щекочут.

— Не уходи, Хава. — Голос Адаммы звучит так чётко и ясно, что я замираю. Он такой глубокий, живой. А ведь Садовник говорил, что Адамма не сможет говорить, пока его новое сознание не готово.

— Я должна. Или он заставит тебя работать ещё больше.

— Мне всё равно, не уходи.

Адамма трётся о мою ладонь, и это так приятно, что я прикрываю глаза. Нет сил вырываться. Да и зачем? Чтобы метаться в бессоннице на стерильно-белой лежанке?

Я оглядываюсь на стену у двери — запасная дыхательная маска висит на месте. Если Садовник в Ковчеге, то точно не в Саду. Ночью ему там делать нечего.

Будь что будет.

— Идём, — говорю я. Сердце бьётся так быстро, что я уже не слышу ответ Адаммы, но вижу, как он, улыбнувшись, поднимается с пола.

* * *

Ночной Сад наполнен прохладой и стрёкотом насекомых. Сквозь ячейки купола льётся свет звёзд. Рукав галактики протягивается через всё небо. Глаза привыкли к темноте, и этого хватает, чтобы различать тропу между деревьями.

Адамма идёт за мной, неуверенно ставя ноги. Во тьме он видит хуже. Может, поэтому и не любит её?

Я веду его в особенное место. Здесь растут деревья прежнего мира — Садовник никогда не выносит их за купол. Это место он создал для меня. Когда я была совсем маленькой, то играла здесь без маски.

Вот она — полупрозрачная пелена защитного барьера, не дающая воздуху смешиваться. Мы близко. За пеленой — размытый свет. Так цветут ростки прежнего мира. Только по ночам. Днём здесь уныло.

Кажется, Адамма никогда не бывал здесь. Когда я отбрасываю защитную пелену и вхожу внутрь, он замирает, поражённый, и молча оглядывается. Я отпускаю его руку, снимаю дыхательную маску.

Адамма тут же хватает меня за запястья.

— Всё хорошо, — уверяю я. — Вдохни. Здесь такой же воздух, как в Ковчеге.

Он замирает, принюхивается, потом кивает. Осторожно поднимает руки, помогает мне освободиться от маски. Она падает на траву. Его пальцы касаются моих щёк.

Прохлада отступает перед внутренним жаром — прикосновения Адаммы нестерпимо приятны. Особенно вот так, в ночи.

Зачем я привела его сюда? Чтобы вновь рассказать о прошлом мире? Но… это неважно. Всё осталось позади — так далеко во времени и пространстве, что уже не имеет значения.

Мы здесь. В новом мире. Одни.

Кончиками пальцев я касаюсь его лица.

Алые сферы показали мне многое… Но всё же страшно и волнительно попробовать это в реальности. А ещё — так желанно, что ночами не могу уснуть. Думаю об Адамме, представляю. Мои руки скользят по его шее к груди. Забираются за ворот его одежды. Жар под ладонями нарастает. Щёки Адаммы краснеют. Его дыхание сбивается.

Вновь скольжу вверх. Я провожу пальцами по его губам, поджимаю свои. Адамма шагает ко мне, обнимает, прижимает так крепко, что перехватывает дыхание. Зарывается лицом в волосы, его горячее дыхание касается кожи.

— Хава, — шепчет он. — Никогда не уходи. Никогда… Я хочу быть рядом. Всегда.

— Буду, — обещаю я. — Потому что ждала. Я так ждала тебя, Адамма.

Его руки неуверенно скользят по моей спине. Да и неудивительно — он ведь не знает, как бывает между мужчиной и женщиной.

Я мягко надавливаю на его грудь, заставляя чуть отстраниться, но лишь для того, чтобы поцеловать.

Прижимаюсь слишком сильно — наши зубы сталкиваются, цокают друг о друга. Неловко. Я откидываю голову, но Адамма тут же тянется ко мне, снова прижимается губами. Ему понравилось.

Но это ещё не поцелуй.

Поцелуй — когда двое пробуют друг друга, как новый плод. Так говорится в сферах. Я втягиваю в рот его нижнюю губу, потом верхнюю, ласкаю, ощущаю тепло. Адамма повторяет за мной — сначала осторожно, потом увереннее, жаднее. Я обвиваю руками его шею, прижимаюсь всем телом.

Запретов нет. В новом мире ещё нет законов. Не нужно слов — можно просто показывать. Пробовать. Познавать друг друга.

Это так естественно. Так правильно. Ведь цель жизни — жить.

Адамма сам целует мою шею. Я даже не показываю, просто отбрасываю волосы за спину, чтобы не мешали. Инстинкт? Или его терзают те же мысли и желания, что и меня?

Одежда мешает. Её нужно снять, отдать пылающую кожу прохладе и его жёстким от работы пальцам.

Снять всё. И с него тоже. Увидеть его таким, какой он есть. Твёрдым. Жаждущим.

Белые ткани падают на лиловую траву — в свете звёзд она почти чёрная. Я ложусь на спину, тяну Адамму за собой. Его тяжесть сладка. Целую плечо, ощущаю соль, провожу по коже языком. Адамма тут же повторяет, облизывает ключицу, скользит ниже.

— Здесь… — Я зажимаю между пальцами затвердевший сосок, показываю. Он накрывает его ртом, и я не сдерживаю стон, выгибаюсь. Беру его кисть, направляю между ног. Он касается меня — сначала быстро, затем медленнее, с интересом. Это ещё приятнее, чем я представляла. Влажно. Так хочется сжать его кисть бёдрами.

— Ты тоже… тронь меня. — Голос у него глухой, срывается, когда он на несколько мгновений отрывается от моей груди.

Я слушаюсь. Осторожно провожу пальцами, ощущаю, как Адамма начинает толкаться бёдрами в мою ладонь. Нетерпеливо.

— Во мне, — шепчу я. — Ты должен двигаться так во мне. Где твои пальцы, там есть…

Адамма находит всё прежде, чем я договариваю. Его руки и правда ловкие. Он погружает палец в меня. Я прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть — от неожиданности и странного томления.

— Это, — шепчу, сжимая ладонь. — Нужно это. Мне. С тобой.

Слова есть, но я боюсь их произнести. Или стыжусь? Адамма не знает стыда. Он приподнимается, и моя рука оказывается свободной. Вместо пальца между моих бёдер настойчиво давит его плоть. Проникает внутрь. Немного больно, но влаги много, и она помогает. Когда он двигает бёдрами вперёд, я охаю, а потом забываю обо всём. Он замирает, всматривается в меня.

Густая тень от его волос скрывает лицо. Жаль, я не вижу глаз… таких красивых. Я раскрываю рот, чтобы попросить его двигаться, но он сам отстраняется — почти выходит — и тут же погружается обратно.

— Так?

— Да! — я кричу. Это приятно и болезненно. Звёзды пульсируют над нами, как живые. — Быстрее!

Адамма слушается. Я больше не думаю — впиваюсь в него, целую, двигаюсь навстречу, сжимаю бёдра, потом снова раздвигаю. Всё растворяется. Кровь гудит в висках. Губы хватают воздух. Боли больше нет — только он.

Перед взрывом ядро звезды тоже сжимается, и порой так сильно, что проваливается само в себя. Что за абсурдная мысль среди хаоса?

— Хава… — хрипло шепчет Адамма.

Его плечи под моими пальцами напрягаются, мышцы каменеют.

— Хава. Моя… Хава.

Всё закручивается, возвращается к изначальному состоянию — в точку, как перед началом мира. А потом белеет и вырывается наружу.

Я кричу, впиваюсь в Адамму. Он дрожит. Повторяет моё имя, наваливается так, что невозможно вдохнуть. Но когда я мягко давлю на его грудь, он скатывается в сторону. Но я сжимаю бёдра, удерживая его внутри себя.

Не хочу терять это слияние. Не хочу терять его.

И тогда Адамма обнимает меня, прижимает к себе. Я тоже дрожу — только теперь замечаю. Адамма вспотел, я тоже. Наши тела смешались, влага проникла под кожу.

Я действительно его. А он — мой.

Реальность возвращается вместе с прохладой. Но я не хочу одеваться. Не хочу идти обратно в Ковчег.

— Хава, давай уйдём?

Тихий вопрос Адаммы заставляет меня поднять голову от его груди.

Я смотрю в его лицо, едва различимое в свете цветов.

— Я не могу, — шепчу с горечью. — Я создана в этом мире, но во мне слишком много от того, что было прежде. Снаружи я не выживу.

Адамма это знает. Он опускает голову, утыкаясь лбом в сгиб между шеей и плечом. Молчит.