Тени над Лувром (гет)

Теодор придерживает шляпу, чтобы не отдать ее в жертву злому ветру. На палубе холодно и зябко, но он не уходит в каюту, до рези в глазах вглядываясь в исчезающий французский берег, и пытается представить, чем сейчас занята Кэтрин.

Письмо от тетушки Мадлен камнем лежит в кармане. Он чувствует его невыносимую легкость. До этого он сжигал все послания из Нью-Йорка, не читая их: ему было незачем знать о событиях из оставленной жизни, но письмо о смерти матери с особым штампом решило все, и Теодор, заверив Кэтрин, что скоро вернется к ней, отплыл первым же пароходом в Вирджинию. Да, предстоит бюрократическая возня, даже если мать успела написать завещание. Шепоток со всех сторон, косые взгляды, пересуды. Впрочем, ему до этого нет дела. Решить все вопросы — и вернуться к Кэтрин, чтобы собрать вещи и уехать наконец в теплую Ниццу.

И Теодор, лежа в каюте, явственно ощущает запах южного ветра и видит призрачное покачивание пальм, слышит более резкий говор населения. Пестрящие вызывающими заголовками местные газеты разносит худой мальчонка. А после Ниццы они доберутся и до Рима. Вечный город прощает всех грешников и дарит бессрочную индульгенцию.

Смерть матери не произвела на него должного впечатления, и от этого ему почему-то неспокойно. Человеку свойственно горевать по ушедшим близким, но он горевал только по отцу, а мать, заменив обоих на долгие годы, не вызывала у него ничего, кроме желания подчиняться и скорее вырасти, чтобы вырваться из-под ее влияния. Сухая, строгая, принципиальная женщина, она напоминала ему одного из членов государственного аппарата, и он обращался к ней соответствующе — с подчеркнутым почтительным безразличием.

Нью-Йорк встречает его чопорным блеском роскоши. Лакей молча распахивает знакомые двери, нос улавливает хорошо известный запах женской туалетной воды с лавандой, и в низком кресле у камина Теодор обнаруживает миссис Миллер — свою матушку — живой и невредимой.

Паркет плывет у него под ногами, в глазах темнеет, и над темечком раздается громоподобный звон захлопнувшейся мышеловки.

— Зачем? — произносит Тео сквозь зубы, сумев вырвать из потока яростных мыслей одно-единственное слово. Сейчас он почти жалеет, что она не по-настоящему мертва.

— Довольно безобразничать, Тео. — Мать властным жестом подзывает его к себе. — Ты показал, что способен топать ножкой и делать, что тебе вздумается, теперь настало время вернуться в семью. У тебя родился сын, и мы оба прекрасно знаем, что растить детей без отца крайне тяжело и одиноко.

Теодор дрожащей рукой снимает шляпу и садится напротив у догорающего камина. Жена, скрипнув дверью, проходит к нему, шурша юбкой по персидскому ковру, и мягко, но решительно кладет ладонь ему на плечо.

Жест всепрощения.

Кто она такая, чтобы прощать его!

Но буря, на мгновение поднявшись внутри него, стихает. Он уже знает, что останется, он знает, что такое расти без отца. Все, чего ему хочется сейчас, это увидеть мальчика — и пообещать, что он воспитает его свободным. Пусть он станет бунтарем! Мир не стоит на месте, он несется вперед с ужасающей скоростью, и рано или поздно все надменные тетушки Нью-Йорка окажутся сброшенными с пьедестала.

— Поедем завтра в Сент-Огастин? Маленькому прописали теплый климат, — тихо говорит Ребекка и тут же добавляет: — Тео, ты должен понять, что мы не могли поступить иначе...

Он закрывает лицо руками, не отвечая. Конечно, он поедет. Конечно, он не откажется от своего ребенка, помня, как отчаянно мечтал в детстве хотя бы раз поговорить с отцом, как мужчина с мужчиной, и иногда проклинал его за то, что он умер так рано.

С привычной отстраненостью Теодор замечает, как стремительно, буквально за сутки, его жизнь возвращается в свою прежнюю колею, как легко он верит в то, что мечте все же следует остаться мечтой, и стабильность, и хрустящее на зубах постоянство — именно то, что разумный человек принимает с благодарностью.

"У меня сын, Кэти. Будь храброй и счастливой — за нас двоих.

С любовью, Тео".

Он не знает, что еще написать. Мучается, стенает, беззвучно плачет, швыряет в стену гипсовую статуэтку с Аидом и Персефоной, падает на кушетку и рыдает, потом затихает, обхватив голову руками... но слова все не рождаются, и письмо так и заканчивается, почти не начавшись. До Парижа оно доберется не раньше, чем через две недели, а за это время липкая паутина долга уже цепко оплетет его и скует по рукам и ногам. Долг побеждает любовь — безвозвратно.

...В Сент-Огастин они выезжают следующим утром. Ребекка еле слышно напевает незнакомую мелодию, няня укачивает хнычущего Уинстона, лакеи суетливо носят саквояжи, матушка, ворча, крестит их на прощание, стоя у окна в гостиной.

Словно он и не уезжал отсюда.

Словно не он гордился своей невиданной решительностью и отрекался от мира, где все было предрешено и предсказуемо. Благодаря влиянию и связям матери нью-йоркский свет, вздохнув, все же примет его обратно с распростертыми объятиями — как провинившегося ребенка — и игриво погрозит пальчиком. Всю оставшуюся жизнь ему будут так или иначе напоминать и о принятии, и о проступке — чтобы он делал то, что требуется. И если ему вздумается сделать хотя бы один неверный шаг за пределы очерченного круга, напоминание о благородстве тех, кто закрыл глаза на его омерзительную ошибку, не заставит себя ждать.

Теодор выбирает место у окна купе, стараясь не смотреть на Ребекку. Он знает наизусть каждую черточку ее лица, и читать на нем торжество ему неприятно. Безупречная в своем голубом атласном платье и кокетливой шляпке, она олицетворяет победу Общества над человеком, который пытался избежать его удушающей хватки. Но он не позволит победить себя окончательно: он воспитает своего сына свободным от предрассудков, от навязанных ценностей, заученных жестов соблазнений и пыльных корсетов. И никто не посмеет ему помешать, даже Ребекка.

— Вернешься в контору?

Теодор сухо кивает и, болезненно поморщившись, прикасается к груди поверх твидового пиджака. Следует показаться доктору Аткинсу насчет сердца.

При мысли о конторе в глубине души неожиданно шевелится полузабытое любопытство к разным интересным случаям, которыми его баловало начальство. Наконец он вновь займется каким-то осязаемым делом, а мечту о возможности вырваться на свободу положит в какой-нибудь маленький ящичек серванта, застревающий при выдвигании. В конце концов он не был до конца уверен, что способен прожить достойно в мечте и не разочаровать ни Кэтрин, ни себя, но он знает наверняка, что рожден для воплощения респектабельности.

За окном высоко в воздухе парят две белые чайки, догоняют друг друга и вновь разлетаются в разные стороны. Далекие, гордые и свободные.

Теодор наблюдает за ними завороженно и печально.

Так и они с Кэтрин останутся навсегда двумя скользящими тенями над Лувром в той невыносимой прозрачности бытия, которое сердце обычного человека испытать не способно.