Пробуждение Ассоль (гет)

Глава третья. Порывистый небельвинд

* * *

Ассоль за этот год изменилась, и очень. Я с удивлением наблюдал за ней, в восхищении открывая все новые и новые черты. Это была она, все та же Ассоль, до последней черточки та же; но в ней появилось теперь так много того, чего я не знал, с чем не был знаком…

Я бы сказал, что она стала более приземленной, но приземленность и Ассоль — явно несочетаемые понятия. Она не могла быть приземленной ни капли; даже когда мыла полы в своем домике, помогала падре подсчитывать пожертвования или замазывала детям разбитые коленки — ни грамма приземленности ни в одном ее действии. И все же, все же — она…

Она спустилась со своего маяка к нам; она стала… вовлеченной.

Не приземленной, а вовлеченной.

Раньше она была над всеми нами; была отдельно. Ее устремления были далеки от нас, ее взгляд был обращен за горизонт, она связывала свое будущее только и исключительно с отплытием из Каперны.

Теперь в ней что-то изменилось; она спустилась к нам и стала одной из нас, при этом до последней черточки сохранив верность себе. Она была все та же мечтательница-Ассоль, витающая в облаках, вся сотканная из поэзии, рассвета и морской пены, таинственная неяда, танцующая в лунном свете. Но теперь, если она плела цветочный венок — звала мать составить ей компанию, если пела песню — вовлекала в это всех окружающих, если читала книгу — просила меня прочесть тоже, чтоб обсудить, если шила — то учила и ребятишек делать такой же фасон, если вышивала — звала девушек разделить узор. Она была вполне и во всем та же; и все же — изменилась удивительно и невообразимо.

Я думаю, в этом во многом была заслуга матери. Долгие годы она травила Ассоль и Лонгрена, увлекая за собой всех местных кумушек, а вслед за ними — и их мужей. Теперь же, напротив, она стала привечать Ассоль, — уж не знаю, что за перемены стукнули в ее голову. Но вслед за матерью и другие стали относиться к Ассоль теплее, и та буквально рассиялась солнышком нам навстречу. Я не мог понять — неужели это все время было скрыто в ней? Неужели мы сами виноваты, что не давали этому раскрыться?

Но если эта глобальная перемена и казалась основной в ней, то была и другая, которая касалась уже меня — ее отношение и ко мне поменялось очевидно и четко. Раньше она словно была закрыта от меня непреодолимой стеной; я не был способен пробиться сквозь эту стену, не было никакой возможности приблизиться к ней: она существовала в другом измерении, в котором Хина Меннерса не было на свете. Теперь же — теперь стена исчезла.

И я мог подойти к ней и почувствовать ответ.

Мог задавать вопросы — и быть услышанным.

Мог говорить — и быть понятым.

Мог смотреть — и ловить ее взгляд.

Я не мог в это поверить. Много лет я бился в эту неколебимую стену головой — и не сумел добиться даже трещинки, даже легкого прогресса, даже намека на установление отношений. Теперь же — теперь все получалось так легко! Я что-то делал — и она реагировала, я подходил — и она оставалась рядом, я чувствовал — и она чувствовала тоже.

Это было…

Необыкновенно.

Я даже представить себе не мог.

Даже вообразить не мог.

Никогда, даже в самых смелых мечтах, я и не предполагал, что это — так…

Прекрасно.

А ведь… ведь между нами еще даже не было никаких любовных отношений! Мы просто медленно сходились, приближались друг к другу; и это уже было — так прекрасно, как я и представить в своем воображении не мог!

Раньше я много грезил о ней: я мечтал обнимать ее, целовать, прижимать к себе, ласкать, слышать ее голос, чувствовать ее запах. Мне виделось это самым волшебным и невероятным на свете.

Я даже представить себе не мог, насколько прекрасно может быть — встречаться взглядами, случайно задевать руки друг друга, стоять рядом и улыбаться, слушать интонации, говорить о пустяках, за этими пустяками в подтексте скрывая большее, читать в ее взгляде несказанное, договаривать друг за друга фразы…

Это сказочное, несметное богатство обрушилось на меня сразу, вдруг; и я не мог поверить, что так — бывает.

Да, прежние мечты были по-прежнему желанны мне, и я страстно хотел однажды назвать ее своей женой; и я чувствовал несомненно, что однажды — этот день наступит. Я читал это в ее смущенно-радостном взгляде, в ее вибрирующих интонациях, в дрожании ее руки, в самом повороте ее головы — когда она оборачивалась, заслышав мой голос. Но то, что уже у нас было, тоже было прекрасно, невозможно, немыслимо прекрасно.

Я наслаждался каждым мигом; я чувствовал крылья за спиной и готов был сделать все на свете, лишь бы она улыбалась и чувствовала то счастье, в котором я уже бултыхался с головой.

Я был поражен до глубины души, что можно чувствовать — так.

Я всю жизнь думал, что люблю ее; но теперь мое прежнее чувство казалось мне смешным и детским на фоне того, что происходило с нами.

Мне было сложно поверить, что это — на самом деле происходит. И я боялся, что это может закончиться в любой момент. К полной своей неожиданности, я поймал себя на нерешительности — я боялся как-то форсировать наши отношения, как-то сближаться с ней. Я боялся, что она оттолкнет, испугается, убежит.

Право слово, я даже взглянуть ей в глаза слишком долго боялся!

Это было непривычно и нетипично для меня; и я не очень умел с этим справляться.

* * *

Меня очень смущало то, как он смотрит на меня, но в то же время — хотелось, чтобы смотрел еще.

С Артуром все было как-то просто, как-то само собой разумелось, что мы созданы друг для друга, поэтому не о чем тут говорить. А с Меннерсом…

С Меннерсом у нас была слишком длинная и богатая история взаимоотношений, и даже еще более сложная — если вспоминать историю наших семей. Это не могло быть просто; но он — просто — смотрел.

И мне было — просто — приятно.

Приятно, когда смотрит. Приятно, когда улыбается. Приятно, когда за руку берет. Приятно, когда читает детям вслух стихи — а смотрит на меня, читает мне.

Мне было радостно с ним читать; у него это хорошо получалось. Раньше я не замечала, что у него красивый голос, — хотя он часто пел в таверне. Теперь же я заметила, какое богатство интонаций ему доступно.

И, конечно, я довольно быстро поняла, в чем был тот самый подвох с чтениями — ему явно доставляло особое удовольствие разыскивать и прочитывать со мной дуэтом любовные отрывки. Мне кажется, это было его способом открыто объясняться мне в любви, при этом не ставя меня в неловкое положение, — я не должна была гадать над реакциями, у меня был мой текст; и при этом слова, которые я читала, не были моими, и я могла не переживать, что он воспримет их как мои. Сперва я немного смущалась; но его яркие горящие глаза рождали у меня в сердце непонятную, непривычную радость. Мне нравились эти чтения, и я сама с особым удовольствием отыгрывала свою часть текста.

Надо сказать, что декламация Хину удавалась просто поразительно — он не просто читал, не просто вкладывал чувства в голос; он жил текстом. Мимика, жесты, даже сама поза и манера держаться, скорость и громкость речи — он полностью входил в образ, иногда даже вскакивал и начинал ходить или брать в руки какие-то предметы. Это навело меня на мысль, которую я долго не решалась озвучить: а что, если нам попробовать всерьез разыграть какую-нибудь сценку?

Когда я все же осмелилась это предложить, то была удивлена яркости его реакции — у него глаза разгорелись самым настоящим вдохновением, и он немедленно заявил, что это всенепременно должны быть «Ромео и Джульетта». Этот выбор меня немало удивил: я уже выяснила, что Меннерс невысокого мнения о трагедиях Шекспира, и конкретно эта ему совсем не нравится. Однако, конечно же, роль Джульетты виделась мне весьма заманчивой, и я не могла отказать. Было решено; мы выбрали, естественно, сцену на балконе, и постановили разыграть ее однажды вечером в трактире.

К подготовке мы подошли основательно. Я взялась шить костюмы — а вот ткань и детали для них прикупил Хин — и его мать мне даже решила помочь, и привлекла еще нескольких девушек. Тем стало интересно, что мы задумали, и вскоре по всей Каперне разлетелись самые невероятные слухи, а к Меннерсу в трактир зачастили с вопросами, когда ждать представления. Сопоставив размеры трактира с числом интересующихся, мы пришли к выводу, что ставить сценку придется, по крайней мере, три раза, что, конечно, нас только воодушевило — хотя я и крайне волновалась, как все пройдет.

Надо сказать, что, пока я шила, Меннерс тоже времени даром не терял. Заручившись поддержкой отца и призвав на помощь еще пару крепких завсегдатаев, он сколачивал в углу трактира самый настоящий балкон — а его мать уже подбирала цветы, которые расставит внизу и на бортике, создавая видимость сада.

Пока мы возились с костюмами и балконам, падре тоже не сидел праздно, а мастерил из большого фонаря и каких-то занавесок самую настоящую луну.

Чем ближе было к моменту, когда нужно было показывать нашу задумку, тем больше я волновалась. Одно дело — читать вслух детям, благодарным слушателям. Другое — показывать небольшое представление для взрослых. И, хотя мы отрепетировали несколько раз, и, по словам близких, получалось у нас отменно — волнение мое не проходило. Тогда Меннерс, подумав хорошенько, извлек на свет Божий новую идею: он предложил разнообразить декламацию пением — ведь наше пение заведомо удачный вариант, который уже полюбился гостям трактира, и, даже если в самой сценке будут какие-то огрехи, или она покажется скучной и сложной капернским жителям, пение уж точно сумеет все выправить.

Я была в восторге от этой идеи! Действительно, с песнями мы гарантировано не прогадаем; осталось выбрать. Порывшись в нашем репертуаре, мы нашли неплохую серенаду, которую вполне мог исполнить влюбленной Ромео; и для Джульетты отыскался отличный романс. Обе песни были знакомы нашим посетителям, обе были любимы, так что, думаю, они нас подстрахуют.

…как оказалось позже, я волновалась напрасно.

Все три вечера имели грандиозный успех, и люди хотели посмотреть еще и еще, — мы еще две недели показывали эту сценку, вместе с песнями, конечно. Я даже не ожидала такого отклика! Где жители Каперны — и где страсти шекспировских героев!

Самое удивительное, что дамы стали шить себе новые наряды «в стиле Джульетты», и ко мне неоднократно приходили с советами; кому-то я помогала и руками, и это стало неплохим заработком. Я видела, по меньшей мере, два десятка таких нарядов на улице; вот уж чего не ожидала!

Балкончик, кстати, решили оставить. На нем поставили маленький столик «для парочек», который можно было за отдельную плату зарезервировать. Столик отличался от остальных в зале, был изящным, с кружевной скатертью, а еще там всегда стояли цветы. Это стало популярным местом для нашей молодежи, и «свидание на балкончике Джульетты» сделалось предметом девичьих мечтаний. Особенно этому радовалась мать Меннерса, неоднократно хваля нас за задумку: мол, и пьесы к делу пришлись.

Сама сценка обсуждалась неоднократно, и в разном духе. В большинстве своем зрителям было не очень понятно, что происходит между героями, чем вызваны такие предосторожности при их свидании. И я, и Меннерс, и падре, и другие причастные неоднократно объясняли сюжет шекспировской пьесы, и это нам здорово поднадоело, учитывая, что наши отсылки к книге все игнорировали. Жители Каперны не читали и читать не хотели; но они хотели смотреть. Чем дальше, тем очевиднее становилось, что нам придется поставить всю пьесу — да еще и в сжатом и адаптированном виде.

Над адаптацией отец и падре работали неделю; где-то убирали куски, где-то упрощали текст, где-то вставляли удалые трактирские песенки. Естественно, нам пришлось поднабрать «актеров»: мать Меннерса взяла роль кормилицы, падре — роль священника, конечно, а отец — стал градоправителем Вероны. На другие роли тоже нашлись желающие, и худо-бедно мы приступили к репетициям.

Этот процесс тоже оказался непростым; долго рассказывать, сколько перипетий и приключений пережило наше предприятие — но всего спустя два месяца мы таки дали наше представление!

Наверно, по сравнению со спектаклями в Лондоне оно смотрелось бы бледно; но и публика наша была неизбалована такими зрелищами, и все «актеры» постарались от души, а уж идея разбавить текст пьесы песнями и вообще удалась на славу!

Однако, должна признать, не всегда нам все удавалось просто. Однажды во время спектакля прямо к нам на импровизированную «сцену» полез пьяный матрос — ему что-то оскорбительное почудилось в каких-то словах Ромео. Отец, который находился в этот момент за кулисами (кои были представлены простой ширмой), попытался перехватить его. Завязалась потасовка. Пьяный матрос схватился за декорацию, изображающую дерево, и попытался использовать ее как оружие; Меннерс поперся разнимать дерущихся, со своей почти настоящей рапирой (точнее, рапира была вполне настоящей, но затупленной до такой степени, что едва ли могла нанести иной урон, кроме синяков). Я не вполне поняла, когда это вылилось во всеобщую потасовку — мать Меннерса сразу же утащила меня на кухню, вместе с другими девушками, которые помогали нам в спектакле, и крепко закрыла дверь на внутренний засов. Ух и натерпелись мы в тот день страху!

В другой раз, чтобы обойтись без подобных срывов, Меннерсы попросили какого-то старого знакомого сидеть поближе к сцене и иметь оружие под рукой — чтобы утихомирить вовремя разбушевавшихся зрителей. Затея увенчалась успехом, но само происшествие я долго еще не могла вспомнить без дрожи.

Играть мне понравилось не меньше, чем петь; было интересно представлять себя Джульеттой, отдаваться ее чувствам, проживать ее жизнь — пусть недлинную, но столь полную эмоциями и событиями. Хотя сперва всеобщее внимание меня смущало, но вскоре я освоилась на сцене; тем более, что меня всегда поддерживал Хин — который ради роли Ромео даже пригладил свой вечный хаер и стал выглядеть вполне респектабельно.

Затея с представлением оказалась тем более интересной, что ею заинтересовались заезжие матросы, и Меннерсы довольно быстро придумали продавать на зрелище билеты — прям как в настоящем театре! Так что нам удалось не только окупить расходы на костюмы и декорации, но и выплатить немного денег всем, кто участвовал в постановке — от своей доли мне не удалось откреститься, потому что все сошлись в том, что негоже главной актрисе выступать бесплатно. Мне было приятно; и очень удивительно было заработать свои собственные деньги тем, что доставляет мне столько радости — до этого я всегда думала, что деньги зарабатываются только чем-то неприятным и неинтересным.

Но, глядя на мать Меннерса, я все больше убеждалась, что у меня были совершенно превратные взгляде о работе. Раньше у меня не было ни причин, ни возможности к ней приглядываться, а теперь, когда я довольно часто оказывалась в их доме, то я невольно увидела, с каким удовольствием она выполняет свою работу. Как онк колдует над блюдами, украшая веточкой зелени даже самую банальную яичницу; как она напевает, подметая полы; как с особым удовольствием плескается в лоханье с мыльной водой, отмывая посуду; как с нежной заботой поливает и подрезает свои цветы на продажу; как с вниманием и сосредоточенной улыбкой прошивает костюм Ромео для Хина. Я была искренне удивлена, когда поняла, что она любит свою работу; что она все, чем занимается, делает с любовью и вниманием. Я не ожидала найти в ней такую черту, и мне в очередной раз стало стыдно за свою слепоту.

А еще мне стало понятнее немного, почему она раньше так меня ненавидела; дело было не только в семейной вендетте. Я отрицала тот мир, который она строила, я хотела сбежать из города, который она любила всей душой, — ей было больно и за Каперну, которую я не желала разглядеть, и за сына, любви которого я в упор не видела.

Я не знаю, что сделал Меннерс, чтобы примирить свою мать с моим отцом; мне казалось, между ними никогда не будет возможности нормального человеческого общения; но теперь, когда наша вражда была забыта, а я вернулась в Каперну, мать Меннерса открылась для меня совсем с другой стороны.

И это было мне уроком.