Встреть меня на пристани (гет)

— Дальше я петь не могу, — сказал он. — Это только часть нашей давней песни, но остального я, к сожалению, на память не знаю. Песня очень грустная: она рассказывает о том, как Кветлориэн затопила печаль, когда морийцы, добывая мифрил, невольно разбудили злое лиходейство, а Нимродэль погибла в Белых горах…

Толкин Дж. Р. Р., «Властелин колец. Братство кольца»

Амрот

Далеко на востоке, за морем, под сенью золотых маллорнов, бежала чёрная река — Нимродэль, Дева с белыми волосами. Безмолвные тёмные омуты сменялись водопадами с седыми, ночью отдающими синевой гривами, а изрезанный крутой берег был весь истоптан босыми ступнями. Говорили, прохладная вода смывала любые печали и страхи, заставляла забыть об усталости и унынии. Река, тихонько позванивая мелкими порожками, утоляла кому боль, кому жажду и, немая, ничего не просила взамен. Та, чьё имя носила река, попросила у Амрота всё — просто так.

— Встреть меня на пристани, — сказала она. — Дождись меня, и мы уплывём за море вместе, уплывём в Благословенные земли.

Амрот ждал — на восточном берегу и на западном. Каждый рассвет он встречал на причале, как века назад день за днём встречал его у штурвала; только тогда он всматривался в золотые в его лучах горы, а теперь не отводил взгляд от воды. Он обещал встретить Нимродэль на пристани.

— Почему ты не пришла?

Амрот ждал её тогда. Мерил шагами палубу — шаги неровные, и число никак не сходится; до рези в усталых глазах всматривался в камни пристани: не ляжет ли на них любимая тень? — ругался с недовольной задержкой плаванья командой. Не спал и потому сам не понял, как перед ним оказалось лишь бескрайнее чёрное море, ликующее и хохочущее. Сорванный с привязи корабль мотало и раскачивало; молнии вспарывали серое брюхо туч, и море подставляло им широкую спину, содрогалось от боли и восторга и рычало, хрипело.

Так и сейчас Амрот, не отводивший взгляда от сверкающей синей глади и серых кораблей, не понимал, как не заметил её сразу. Серые, как речной туман, глаза, мягкие белые волосы, бледная кожа — не звезда и не цветок, а тень; тень, растворившаяся в других тенях узких горных проходов.

— Я уснула.

— Долгая была ночь.

Может быть, долгая. Амрот не знал. Он не успел дождаться рассвета.

В Чертогах Мандоса собственные шаги эхом отражались от стен, а чужие не были слышны вовсе. О берег далеко внизу — а может, вверху, а может, совсем близко — бились тёмные воды Эккайа, Окружного моря.

— Почему ты не пришла?

— Я заблудилась, не успела.

— Почему ты не пришла?

— Я не хотела приходить.

— Почему ты не пришла?

— Я умерла.

— Почему ты не пришла?

— Почему ты не дождался?

Амрот на долгие века был заперт наедине с её голосом. Память эльфов вечна, и переливы смеха Нимродэль не становились ни звонче, ни глуше.

В одиночестве ожидания в конце концов не осталось ничего, кроме боли, обиды и страха; ничего, кроме заливающей рот на вдохе воды, просаливающей язык и щёки, дёргающихся по своей воле, уже не послушных Амроту рук и темноты — и смеха, света, светлой тени, так и не мазнувшей даже краешком платья по белым камням пристани. Страх за неё, злость на себя и обида на неё же — за то, что оказалась важнее вверенного ему народа, за то, что отказалась от него, за то, что не пришла, — то накатывали тёмными волнами, то стелились у самых ног, изматывали и возвращались тогда, когда Амроту уже казалось, что он наконец от них избавился. Но они тлели и затухали — столетия, вечность, — а свет горел ровно, и в ушах звучал смех:

— Встреть меня на пристани, Амрот!

Когда Амрот предстал перед Манвэ, в его сердце не было злобы ни к кому из живущих. Желания оставить позади Чертоги и снова жить, уже на этих берегах, не было тоже. Только — ждать на пристани, но и этого оказалось достаточно. Амрота выпустили в Благословенные земли, туда, куда Нимродэль так хотела отправиться по морю.

Нимродэль. Амрот впервые на этих берегах услышал её имя в песне, плачем льющейся над морем. Море было спокойно и безмятежно, и звонкий ясный голос летел легко, не сминаемый бурей и не тонущий в грозовом рёве — в Благословенных землях не было гроз. Певец, не сводя с Амрота премудрых глаз и не узнавая, пел о Нимродэль, деве, что была краше любых звёзд, но сгинула во мраке Белых гор; а ещё он сравнивал самого Амрота с взметнувшейся над волной чайкой, с оседлавшим седой гребень сильным лебедем. Амрот не верил: не был он птицей, даже когда молил об этом Эру — не был.

Ему бы обернуться чайкой. Закричать надрывно и хрипло, чтобы от крика чужие сердца до краёв наполнились его тоской. Но голос Амрота, чистый и звонкий, громкий, какой и должен быть у командира, тих в рёве волн, и когда он клянёт корабль, море и небо, его с трудом слышат даже его моряки. Ему бы взмыть над волнами, но у него нет крыльев, и он, стянув сапоги, бросается за борт, в кипящую пену.

Ему бы обернуться лебедем. Стряхнуть воду с гладких перьев, расправить широкие крылья и встретить грудью ветер; наверняка он податливее и сговорчивее солёной тяжёлой воды. Но очертания знакомых до последней складки гор уже не более чем туманное пятно на горизонте, и Амроту ни за что до них не доплыть.

Ему бы обернуться осенним листом, лёгким и беспомощным. Завертеться в воздушном потоке, который унёс бы его прочь от родного берега, не оставив ни надежды, ни страха. Никто не слышит его молитв: его голос слишком тих в рёве волн, — и никто не отнимает у него волю; а сам Амрот лучше утонет, чем не дождётся Нимродэль. Он и тонет. Захлёбывается солёной водой.

Нет, Амрот не верил певцу. Если бы Нимродэль погибла в Белых горах, она бы пришла в Чертоги Мандоса раньше его. В сердце Нимродэль никогда не было ни злобы, ни страха — не могла бы она иначе быть такой лёгкой, как лист кудрявого ясеня, такой свободной, как степной ветер. Манвэ не стал бы удерживать её в Чертогах — только если бы она захотела того сама. Нимродэль бы уже гуляла по белым побережьям и встретила его на пристани, но она всё не приходила, и потому Амрот ждал только приходящие с востока корабли. Амрот старался забыть, что в сердце Нимродэль была ненависть — к его же народу.

У самого белого берега шелестели высокие дубы и могучие ясени, а Амрот вслушивался в их шёпот, жадно ловя каждое мгновение затишья. Вдруг в полном безмолвии зазвенит любимый смех? Но звенели лишь волны да песни новых певцов. Кто-то всё твердил про Белые горы. Кто-то — что Нимродэль уснула в пути у лесного ручья, а что сталось с ней дальше, не знает ни одна живая душа. Кто-то — что в Светлом Лориэне меж маллорнов бежит, встряхивая пенистой белой гривой, названная её именем река, исцеляющая от всех печалей.

Амрот сам бы перешёл ту реку вброд, но влажный ветер запада уже омыл его. Распутал мокрые волосы, стёр кровь с синих губ и даже вернул им цвет, выскреб ил из-под ногтей — омыл, как мертвеца. Отпел устами пришлого певца.

Говорили, в Благословенных землях любая измученная душа становится такой, какой была до искажения; такой, какой её вложил в тело Эру Илуватар. Злоба и гнев, обида и бессилие, гордыня и смирение — всё уходило без следа. Благословенные земли благословенны тем, что смывают усталость с тел и раздевают души. Слой за слоем стирают вбитые семьёй предрассудки, вину — всё пережитое и изменившее дух. Исцеляют.

Амрот видел, как серые корабли, подобно лебедям, вплывают в белые гавани, и сходящие с них эльфы осматриваются ясными глазами, и даже во взгляде совсем мальчишек разгорается мудрость.

Амрот видел, как по белокаменным ступеням Чертогов Мандоса спускаются, как когда-то он сам, серые тени, с каждым шагом наливающиеся цветом. В Благословенные земли были два пути: море и смерть.

Амрот был исцелён. Новое тело было совершенно: чистое, сильное, неразношенное. В груди билось сердце.

А должна бы клокотать морская вода.

За столько вёсен там, на других берегах, Амрот видел достаточно похоронных обрядов, нередко хоронил сам. Иногда мертвеца было недостаточно омыть. Если клинок вспарывал брюхо неумело — или если сжимавшая его рука была по-настоящему жестока, — требуха вываливалась наружу, и эльф умирал медленно и мучительно. Нашедшим тело приходилось сначала вставлять внутренности обратно, кое-как очищая их от налипшей грязи. Очистить полностью никогда не удавалось.

Влажный ветер Благословенных земель зашивал прорехи на душах, умело и твёрдо, возвращал им истинную форму; но вспоротая смертью душа словно бы успевала вывернуться наизнанку и впитать ей, обратной стороной, лучи последнего рассвета, страх и солёную морскую воду; и их уже было не смыть даже ветру. В Благословенные земли приходили двумя путями, но по-настоящему живыми, целыми, такими, какими их создавали, были лишь приплывшие из-за моря. Единственным искажением, которое не исчезало в Благословенных землях, была смерть.

И, видно, Нимродэль. Без неё жить не хотелось, но Амрот жил — чтобы встретить её на пристани.

Сейчас она стояла перед ним и вглядывалась в его лицо, словно сравнивала того, кто стоит перед ней, с тем, кого когда-то любила. Они, тот Амрот и этот, были похожи как две капли воды.

Только этот Амрот уже однажды был мёртв. Только Нимродэль теперь смотрела на него так, будто он был важным, любимым, тёплым — воспоминанием. Ненужным. Нежданным. Незваным.

Встретившим её не на той пристани.

Нимродэль

Залив Белфалас, в котором, как говорили, утонул Амрот, и названный его именем холм, Дол Амрот, остались далеко позади. Перед носом серого корабля Нимродэль наконец расступилась туманная завеса, отделяющая море Средиземья от вод Благословенных земель. Рулевой давно отпустил штурвал — море само несло корабль к берегам, — и Нимродэль вгляделась в его лицо. Там, на другом берегу, оно было будто бы заострившееся, уставшее, безразличное. Теперь синие глаза были тёплые, обветренное лицо — живым и открытым. Нимродэль знала, что ненавидит этого рулевого, помнила, за что ненавидит, и только самой ненависти не чувствовала. Именно из ненависти к нему и его подобным она когда-то так уговаривала Амрота оставить свой народ и увезти её за море. За морем были Благословенные земли, и в их имени Нимродэль слышала заклинание. Может быть, эти земли благословенны одиночеством, и никогда там ей не придётся встречать проклятых нолдор и синдар, принёсших в её золотые леса войну? Может быть, эти земли благословенны тем, что живущие здесь не знают ни войн, ни ненависти?

Амрот и сам был из синдар, но нельзя было ненавидеть того, кто глядел с таким отчаянием, целовал с такой робостью. Нельзя было ненавидеть короля, из любви к ней правившего по законам не своего, а её народа. Мудро. Мирно.

— Стань моей женой.

— Нет.

Амрот часто просил её об этом — и, услышав очередной отказ, никогда не спрашивал, любит ли она его всё ещё. Амрот ждал, пока его примут или погонят прочь, а Нимродэль не спешила решать. Она верила, что Амрот дождётся, и он дождался — на двенадцатую просьбу.

— Стань моей женой.

— Не здесь. Я задохнусь среди твоего народа, не выдержу их ненависти. Они принесли войну и смерть в наши леса. Я стану твоей женой только за морем.

Амрот смотрел на неё, недвижный и высокий, и долго молчал.

— Я понял, — наконец сказал он.

Десятки лет он больше не заговаривал о свадьбе, но всё так же приходил к высокому маллорну, где жила Нимродэль, целовал её с той же робостью, но смотрел уже без отчаяния, и Нимродэль понимала: Амрот ждёт. Она не знала, чего, но радовалась: если бы не ждал он, пришлось бы ждать ей, а она никогда этого не умела. Слишком лёгкая. Слишком свободная.

— Я больше не нужен своему народу, — наконец сказал он. — Пойдём к морю?

— Я хочу попрощаться с лесами и полями. Встреть меня на пристани. Дождись меня, и мы уплывём за море вместе, уплывём в Благословенные земли.

Они расстались весной, а Нимродэль покинула Светлый Лориэн только в разгар лета. Её сопровождала верная Митреллас.

В горах, отделявших лес от гаваней, было звеняще тихо, и Нимродэль в тишине потерялась. Митреллас ушла к холодному источнику, а заскучавшая в одиночестве, пошедшая за ней Нимродэль её там не нашла. Источники в Белых горах были похожи друг на друга как две капли воды. Родник был светлый и весёлый, и Нимродэль уснула. Спала она долго и крепко, и если Митреллас и пыталась до неё дозваться, Нимродэль не услышала эха.

Нимродэль долго плутала средь гор и вышла к морю не иначе как чудом. Расправляли паруса серые корабли, и сердце рвалось навстречу тому, кто отдал за Нимродэль королевство. Уже на исходе была осень, но Нимродэль верила: Амрот всё ещё её ждёт и будет ждать месяцы.

Рассвет золотил серые горы, и Нимродэль вдыхала свежий воздух, а выдыхала песню, звонкую и лёгкую. Весёлая песня ещё дрожала в прохладном воздухе, когда Нимродэль вышла на пристань и никто её не встретил; звенела, когда Нимродэль обошла каждый корабль, вгляделась в лицо каждого рулевого и не нашла Амрота.

Он был здесь, говорили ей, он ждал её; но в одну из ночей разыгралась страшная буря, и корабль оторвало от причала. Нимродэль слушала их и кивала, и отказывалась, когда незнакомые моряки предлагали ей отправиться с ними за море. Не судьба, думала она, ей стать женой Амрота. Он не дождался её.

За спиной осталось синее море, вокруг вновь вырастали белые горы. Нимродэль вернётся, когда Амрот будет ждать её на пристани или когда сама перестанет верить, что он дождётся.

— Почему ты не встретил меня?

О гибели Амрота она узнала из песни. Певец с печальными глазами зачёрпывал грязными ладонями воду из лесной речки и пел не то деревьям, не то себе самому о затерявшейся в горах Нимродэль и о великом короле Амроте, бросившемся за борт в глупой надежде доплыть до берега. Он заверял реку, что никто ни на Западе, ни на Востоке не знает, переборол ли Амрот злое море или так и сгинул во мраке; однако Нимродэль знала: сгинул. Останься он жив, непременно встретил бы её на причале. Без корабля, без команды, без смысла и без цели, но встретил бы. А может, он сгинул в чёрных горах, услышав у другого ручья ту же песню и бросившись её искать. Мог ведь в горах пропасть тот, чьё имя в языке её народа значило «взбирающийся вверх»?

О Нимродэль слухов ходило больше. Кто-то говорил, что она затерялась в горах, кто-то — что уснула у безымянного родника и потому опоздала на корабль, а что стало с ней дальше, никому неизвестно. Кто-то пел. Северные лесные эльфы полюбили плач по Нимродэль и Амроту. Кто-то обрывал его на судьбе Амрота, кто-то помнил больше слов и пел также о затопившей Светлый Лориэн печали, о том, что погибла Нимродэль оттого, что не выдержала ненависти, войны и зла. Зло, лиходейство, говорили они, было пробуждено жадными морийцами, гномами. Никто не пел о том лиходействе, что принесли в леса они сами — нолдор и синдар.

У певших о Нимродэль эльфов в глазах стыли слёзы, и горе их было так велико, так светло, что Нимродэль чувствовала: эта печаль — почти радость. Эльфам нет ничего милее собственной боли.

Нимродэль не ждал на пристани Амрот. Нимродэль никто не ждал в её лесах, не ждал в мире живых.

Нимродэль сама взращивала в себе эту боль: «Нежданная, нежданная, нежданная». Бившееся в груди ледяное горе было прекрасно. Нимродэль смешивала слезы с бурными водами лесных речек, и в её слезах было столько счастья быть никому не нужной, что в нём растворялась вся ненависть, растворялись все желания, растворялась любовь к не дождавшемуся её королю.

Нимродэль никому не раскрывала своего имени; она брела по лесным и горным тропам и слушала одну и ту же песню. Она шла по миру лёгким шагом, не оставляя следов ни на камне, ни на мокром песке. Медленно, столетия, вечность она превращалась в бледную тень собственной посмертной легенды.

Нимродэль вернулась в гавани, когда перестала верить, что Амрот дождётся её, когда перестала этого желать.

Рассвет золотил белые горы, весело плескалась зелёная вода. Расправляли паруса-крылья серые корабли, готовые спуститься на воду. Нимродэль бездумно вглядывалась в лицо каждого рулевого. Она никого не искала, но отчего-то сердце больно кольнуло, когда не нашла. Она взошла на тот корабль, что отходил последним. Нимродэль не торопилась. Синда-рулевой не обращал внимания ни на неё, ни на остальных, только сжимал побелевшими пальцами штурвал и бессмысленно вглядывался в синюю даль. Нимродэль тоже не было дела ни до чего другого; только когда корабль проплывал залив Белфалас, сердце снова дрогнуло.

Море за завесой было ослепительно-синим. Нимродэль рассмеялась, легко и счастливо, глубоко вдохнула всё тот же морской воздух и расплакалась, шумно, так, что вздрагивали плечи; а потом вдруг успокоилась. Совсем. Ничто в целом мире больше её не тревожило и будто бы не могло потревожить — никогда, никогда, никогда.

Она помнила всё: ненависть и обиду, счастье быть любимой и счастье быть ненужной; но они больше не волновали душу. Боль схлынула, и печальная песня снова из легенды её народа стала её собственной жизнью; но жизнь сама стала воспоминанием.

А Амрот ждал её на пристани.

— Почему ты не пришла?

— Я уснула.

— Долгая была ночь.

Амрот смотрел на неё во все глаза и отстранённо, растерянно улыбался, будто сам не знал, почему стоит здесь, но и уйти не хотел. Нимродэль не спешила преодолевать те несколько широких шагов, что отделяли их друг от друга. Она всматривалась в знакомое лицо и не узнавала его; не понимала, отчего сама не пройдёт мимо. Она больше не хотела ни поцелуев Амрота, ни его отчаяния, ни его любви.

Так и стояли они на белом берегу. Амрот не сводил взгляда с той, кого так долго ждал, а Нимродэль медлила. Влажный ветер Благословенных земель трепал их волосы, и по небу разливался рассвет. Далеко, по ту сторону моря, зазолотились горы.

— Стань моей женой.

— Нет.

Амрот не дрогнул. Высокий и широкоплечий, он стоял как могучее дерево с золотой кроной, надёжное и недвижимое. Нимродэль шагнула Амроту навстречу, неспешно, не отводя взгляда от его лица; сомкнулись руки.

Амрот не спрашивал, любит ли она его всё ещё. Он целовал. Нимродэль знала, что он никогда не спросит. Знала, что она сама никогда не ответит — что он ей больше не нужен, что, наверное, никогда уже не будет нужен, что он никогда не дождётся иного ответа на «Стань моей женой».

Знала — и всё-таки верила, что дождётся. Ведь он встретил её на пристани.