Fiction (джен)

To let me dangle at a cruel angle,

Позволить мне свисать под опасным углом,

Oh, my feet don't touch the floor.

Не касаясь пола ногами.

And I can't beat you,

И я не в силах одолеть тебя,

Oh, mercy I implore!

Я молю о милосердии!

Florence + the Machine

What Kind of Man

30 ноября 1995 года.

— Фи, ну что за методы, — недовольный голос доносится словно сквозь толщу воды; русские слова поначалу совершенно не воспринимаются Руфью.

Чьи-то заботливые руки охватывают её лицо. Необычайно внимательный взгляд почему-то чувствуется особенно хорошо. К затылку прикладывают что-то холодное. Меж тем, голос продолжает:

— Ну никакой эстетики, — Аня — а это именно она — тяжело вздыхает, цокнув языком. — А если сотрясение? Наверняка же так, — сама отвечает она на свой вопрос, — а ты с ней возиться будешь? Вот скажи мне, Миш, будешь?

Михаил в ответ не говорит ни слова, но его мрачное настроение ощутимо витает в воздухе, отчего к горлу подступает волна тошноты. Руфи кажется, что так плохо физически ей ещё никогда не было. Но вместе с тем зарождается предчувствие чего-то очень, очень нехорошего — куда хуже, чем сейчас.

— Вот почему бы вам нормально не пожить: она же женщина мечты: умная, бесплодная, слепая…

— Почему бы тебе не заткнуться? — прерывает девушку Милтон, недовольно скривившись.

— Дурак ты, Миша, — беззлобно огрызается Аня, оставив многострадальную голову Руфи в покое.

Ещё раз вздохнув, девушка поднимается и, нарочито громко шага, выходит из комнаты, захлопнув за собой дверь. Майкл следует её примеру, оставляя Рут в тишине.

На самом деле, с того времени, как Руфь лишили глаз, тишина стала ей отвратительна. Не слыша ничего, она чувствует себя окончательно слепой, и это весьма пугает, потому что тогда она не знает, чего ожидать в следующий миг. Ей хотелось бы хоть какого-нибудь шума, хоть звуков работающего приёмника, хоть недовольного голоса Милтона — чего-нибудь, пожалуйста!

Руфь помнит, как несколько лет назад тишина не сводила её с ума — даже нравилась. Кажется, это было так давно, словно бы и не с ней вовсе — настолько далёким теперь является то время. Время, когда у неё был шанс жить, как самый обычный человек. Но нет же, Рут сама воспротивилась попыткам Адама помочь ей, и вот к чему это привело… Да ни к чему, по сути. Дело закрыто, Майклу она больше не нужна, так что, скорее всего, её ожидает просто существование рядом с ним или, что куда вероятнее — будет жить отдельно; возможно, Аня будет присматривать за ней.

О, как она хочет она вернуть то время, когда Дин подтолкнул её к близкому знакомству со своим братом. Руфь или отказалась бы от тех отношений, или не портила всё своим недоверием. Как много она хочет изменить — и настолько же это невозможно.

Руфь кричит, нарушая тишину, что неприятно режет слух.

* * *

31 октября 1993 года.

Даже на Хэллоуин? Серьёзно? — Дин притворно удивляется, пусть и привык уже к тому, что Руфь большую часть времени проводит, читая что-то или готовя домашнее задание. — Тебе не кажется, что хоть иногда нужно развлекаться?

— Нет, не кажется, — спокойно отвечает девушка, не отрываясь от конспекта.

— Да ладно тебе, отправляйся к друзьям…

Рут прерывает его:

— К друзьям?

Она внимательно смотрит на старшего из братьев. Тот широко улыбается. Ситуация его определённо забавляет.

— А что насчёт Адама?

— Я не интересуюсь наркотиками*, недоумённо отвечает Руфь, пожав плечами.

Дин звонко смеётся и возражает:

— Я имею в виду своего брата.

— Оу.

Кажется, Рут выглядит сбитой с толку. Она действительно не думала о том, чтобы завести себе друзей (если честно, звучит так, словно "завести домашнего питомца") или хотя бы просто общаться с тем же Адамом? Довольно странно, если учесть, что они посещают один и тот же колледж и живут в одном доме. Конечно, Руфь обладает величайшим, по её мнению, талантом не попадаться никому на глаза без особой надобности, но всё же…

— Я поговорю с ним, — обещает она, отложив конспект и принявшись искать в учебнике нужную страницу.

Позже она проклянёт себя за эти слова.

Если бы Руфь знала, как велико окажется желание Адама помочь ей разобраться в себе! Получилось ведь только хуже; они всё основательно испортили, не оставив даже надежды на то, что когда-нибудь они будут жить лучше. Ха. Почти смешно. Ключевое слово — почти.

Что бы Руфь ни делала, стоило ей хотя бы приблизиться к Адаму, как её захватывала смесь сожалений, надежд — право же, совершенно глупых, — мягкости... Чего угодно, но не твёрдой решительности, не безоговорочного желания прервать очевидно безнадёжные отношения. Попытки вывести младшего Винчестера из себя редко заканчивались удачей, а ссоры были непродолжительными, и Руфь почти смирилась с таким положением дел. Ключевое слово — смирилась.

И когда она осталась с Адамом один на один, начав жить с ним отдельно — словно супруги, — то окончательно во всём запуталась. И она ещё собирается стать психологом! Наивная девочка.

Их дни поразительно одинаковы, и это внушает чувство стабильности — немногое из того, что Руфь вообще может чувствовать. Их дом выглядит словно номер отеля; жалюзи на окнах всегда полуопущены, а в воздухе витает едва слышный запах духов Руфи, а по утрам — гари, потому что завтрак почти всегда подгорает. Они ужинают в каком-нибудь кафе, потому что ни Адам, ни Рут толком не умеют готовить, и каждый раз кто-то из знакомых Винчестера не преминет назвать Руфь его "мамочкой".

Но разве "мамочка" не должна любить своего "ребёнка"?

Руфь даже не заботится ни о ком — не умеет. Но не возражает против того, чтобы её раз-другой обозвали этим неприятным ей словом — знает, что выглядит старше Адама. Вообще, она не возражает против многих вещей, касающихся младшего Винчестера, отчего же ей становится всё сложнее находиться рядом с ним. И чувствует себя виноватой за это.

Адам заслуживает не подгоревших завтраков, хоть какого-то уюта и действительно нормальную девушку — как Джо Харвелл, к примеру. Но он остаётся с Руфью, и той трудно понять, почему. И никакие ответы её не устраивают, она не может поверить в то, что достойна Адама; она уверена, что портит его, но чем — объяснить не может.

Руфи даже сложно приготовить что-то — и сейчас, раздосадовано взирая на безнадёжно испорченный омлет, она понимает, что совершенно ни к чему не пригодна. Адам смотрит на неё с неким сожалением, отчего становится просто отвратительно. Господи, он не должен жалеть её, нет! Лучше бы упрёки и недовольства, но не это. Руфь недостойна жалости, она ведь убийца, да ещё и безгранично влюблённая в своего отца. Она портит Адама самим своим присутствием.

— Ты меня слышишь? — Руфь только сейчас видит, что Винчестер стоит совсем рядом. — Говорю, давай уберём. Если ты, конечно, не собираешься это есть. — Он улыбается, но Руфь не замечает.

— Да, сейчас.

Она приводит кухню в порядок за какой-то десяток минут и уходит — сбегает — в спальню. Конечно, гораздо проще предаваться страданиям, нежели стремиться научиться той же готовке. Слабачка, готовая сразу же сдаться. Ни на что не годная девчонка, для которой каждый выходной — в тягость. Потому что невыносимо видеть рядом человека, который ожидает от тебя чего-то, который хочет помочь. И к которому ты не испытываешь ровным счётом ничего.

Конечно, проще стать одним целым с холодной постелью в надежде, что тебя не заметят. Но Адам замечает — замечает, что Руфь просто остывшая. Словно труп, и взгляд у неё такой же пустой, того и гляди — глаза закатятся, а тело окоченеет. Но нет, пока ещё живая, пусть и безэмоциональная.

Живая, пока горят её тусклые волосы, разметавшиеся на удушающе-белой постели. Грудь мерно вздымается, но дыхания не слышно. Кажется, прозрачную кожу вот-вот порвут просвечивающиеся рёбра, и полурасстёгнутую рубашку обагрит кровь. Но живая. Даже слишком живая, когда садится на колени к Адаму, начина дрожащими пальцами срывать пуговицы его рубашки, невидяще уставившись куда-то в занавешенное окно. Руфь так старается избежать взгляда ярко-голубых глаз, что вскоре закрывает свои.

Ничего не чувствуя, касается мертвенно-холодными руками шеи Адама, словно желая ощутить тепло — или забрать его. Беспорядочно целует, пытаясь справиться с застёжкой джинсов юноши, пока тот оглаживает ладонями её плечи, задевая давно зажившие шрамы. В какой-то момент он прижимает Руфь к себе, и она удивлённо распахивает глаза.

Рука зарывается в тускло-рыжие волосы. Руфь отстраняется и безразлично касается пальцами губ Адама и после — своих, неудачно имитируя поцелуй. Ей так не хочется разочаровывать, но она так не может. Недостаток насилия?

Руфи так не хочется разочаровывать, но она ничего не чувствует, — кроме боли, разумеется, это всегда будет с ней. Сама целует — скорее, вгрызается в губы Адама, чтобы он не заметил, что тишину не разрывают стоны. Это ведь неправильно? То, что она молчит? Ах да, точно, она же труп, а им положено молчать и ничего не чувствовать. Они не возбуждаются и не стонут. Но она хотя бы больше не холодная — до тех пор, пока Адам будет касаться её.

Смешная мёртвая девочка.

Цепляется за плечи Винчестера, впиваясь в кожу ногтями. Старается сохранять заданный темп, чтобы не разочаровывать. Даже выгибается в спине по-настоящему, не слыша своих болезненных всхлипов.

Вновь сбегает — смыть с себя это невыносимое тепло, обжигающее кожу. Холодная вода ничуть не помогает, даже если набрать её в лёгкие — облегчение не наступает. Так не должно быть.

Адаму нужен кто-то живой.

* * *

29 ноября 1995 года.

Отвратительное состояние. Тошнота не прекращается, тело обмякло и нет сил даже на то, чтобы просто подняться с кровати. Аня права — в таком зрелище наверняка нет никакой эстетики. И, чёрт, как же невыносимо тихо. Настолько, что Руфь слышит своё надрывное дыхание — хочется глотнуть немного воздуха, чтобы хоть как-то облегчить своё неважное состояние.

Изо всех оставшихся сил женщина тянется к прикроватной тумбочке — там точно должен быть графин с водой. Перестаралась. Звон разбившегося стекла, всплеск воды. Звуки мгновенно облегчают страдания. Это уже не тишина, и на том спасибо. Без воды пока можно обойтись, а вот пребывать в своеобразном вакууме невозможно.

Руфь сваливается с кровати. Непродолжительная боль от соприкосновения с полом на доли секунды заставляет забыть о тошноте. Так не пойдёт. Пора прекращать практиковать падения, иначе ей не дожить до следующего дня, определённо. А жить Руфи хочется — хотя бы назло этому Милтону. Который, кстати, вовсе не обрадуется, увидев разбитый графин и залитый водой ковёр.

Рут принимает сидячее положение, прислонившись спиной к кровати. Облизывает пересохшие губы и пытается дышать как можно глубже. В комнате холодно — скорее всего, окно открыто настежь. Женщина ёжится, обнимает себя руками, стараясь унять дрожь. Голова почти не болит, что странно; впрочем, тем же лучше.

Руфь начинает вспоминать всё, что касается дела Люка Милтона — отчасти от того, что больше заняться нечем, отчасти от того, что ей хочется понять происходящее. Люк невиновен — в этом она почти уверена. Михаил — тоже, как ни обидно признавать. Больше кандидатов в преступники Руфь не знает, повторно изучить дело не получится, ведь…Ведь у неё теперь нет глаз. Она хрипло смеётся и закрывает лицо руками.

Ладно. Хорошо, что она помнит? Габриэль, Гейб Новак. Друг Люка и Софии, первый погибший. Возможно, у последующих жертв есть с ним что-то общее, но Руфь не знает, что это может быть; да, возрастной диапазон одинаков — от двадцати до тридцати, но на этом сходства заканчиваются. Ни общих интересов, ничего — да они даже из разных штатов! Чистое совпадение, что тела первых убитых были найдены в мотелях Детройта. Конечно, Руфь могла забыть что-то, но она хотя бы пытается! А Майкл ухватился за наиболее очевидный вариант и…

Возможно, в этом всё дело? Личные мотивы вполне имеют место быть. Милтон цепляется за своего брата, как за виновника этого всего, но причина этого Рут непонятна. О, если бы только ей было известно чуть больше. Но разве ей стало бы лучше после разгадки этой тайны? Вовсе нет, но нездоровое любопытство не даёт ей покоя. Если уж она вынуждена проводить сутки напролёт без дела, то хотя бы мысли нужно чем-то занять, иначе так и свихнуться можно. А такого удовольствия Майкл не получит.

Злость придаёт сил, и Руфь всё-таки поднимается на ноги. Несколько секунд просто стоит, не решаясь даже пошевелиться, словно боясь, что тут же рухнет на пол. Каждый шаг отдаётся звенящей болью в голове. Куда именно идти — не знает, но прочь из этой комнаты с её гнетущей тишиной.

Ей вдруг чудятся звуки скрипки. Руфь замирает, сжав рукой перила с такой силой, что, кажется, костяшки должны разорвать кожу. Это неправда. В этом чёртовом доме нет места прекрасному. Это просто галлюцинация. Рут понимает это, но могла бы — заплакала бы, позволив слезам стекать по лицу. Он помнит, каково это, когда солёная вода, смешавшаяся с кровью, обжигает хуже кислоты. Руфь бежит вниз по ступеням, чудом не падая. Звуки стихают.

В воздухе витает стойкий запах алкоголя. Становится страшно. Руфь не забыла, как больно бывает, когда свежую рану обильно поливают спиртом, помнит крики, и не хотела бы ещё раз чувствовать или видеть подобное. Ах, да — увидеть точно не сможет.

— У тебя же аллергия, — надрывно-тихо произносит она, зная, что Милтон слышит.

— Только на тебя. — Его голос не теряет былой твёрдости, разве звучит спокойнее.

Интересно, зачем было лгать в таких мелочах? Часть образа? Руфи противно; в прямом смысле тошнит ото всего этого. Чуть пошатнувшись, направляется в сторону, откуда послышался голос мужа. Падает ему под ноги, не удержав равновесие.

— Тебе нездоровится? — Несмотря на вроде бы участливый тон, фраза слишком насмешлива.

— Не пора ли рассказать хоть что-то?

К её удивлению, Михаил помогает ей подняться. Она усаживается на стол, не заботясь о приличиях, и, сгорбившись, почти утыкается носом себе в колени.

— Помнишь Софию? — Руфь кивает. — Ты ведь умная, Рути, — нелепое обращение режет слух, — предлагаю угадать, что он с ней сделал.

— У меня богатая фантазия, — хрипло отвечает она, вспомнив, что её отец делал со своими жертвами — выбор огромный. — Но почему ты так уверен, что он виновен и в остальных убийствах?

— Он заслуживает этого.

— А Дин заслужил смерти? Он и остальные могли бы быть живы, если бы не твоё болезненное упрямство!

Она выпрямляется в спине, чуть поморщившись от боли в голове, впрочем, тут же поутихшей. Слезает со стола и бросается на Михаила, хватая того за плечи и с силой сжимая пальцами лацканы его пиджака. Одежда насквозь пропитана ненавистным алкоголем, и Рут едва сдерживает тошноту.

— Не ты ли по-настоящему заслуживаешь этого? — Она срывается на крик, едва ли не сталкиваясь с Майклом лбами, приблизившись к нему так, что тот смотрит прямо в её пустые глазницы.

Лицо Руфи сейчас кажется маской — на удивление бесстрастное выражение, искусанные губы плотно поджаты. Сама женщина дрожит, и непонятно, от холода или ещё от чего. Оцепенение охватывает обоих Милтонов, даже дыхание затихает.

— Расскажи мне всё или убей меня, не мучай!

В который раз для Руфи смерть является лучшим выходом, и она предпочитает его бесполезному существованию. Сама бы она ни за что не решилась бы на подобное — уже пыталась покончить с собой, когда решила, что Адаму она только в тягость. Других вариантов не видела, — как, собственно, и сейчас. Но она всё же удивляется тому, что Михаил приставляет дуло пистолета к её шее.

Руфь нервно сглатывает. Холодный металл двигается вверх, скользя по тонкой коже, и вскоре касается губ.

— Открой рот, Рути.

Не сопротивляясь, выполняет приказ. Ей всё-таки страшно, пусть и сама попросила об этом. Она не ожидала, что Михаил так легко согласится убить её. С другой стороны — Руфь больше не нужна ему. Дело закрыто, от надоедливой жены можно избавиться.

Она вновь слышит звуки скрипки. Милтон взводит курок.