Некромант (джен)

После первого визита к брату Рабастан чувствовал себя пустым и проигравшим. И ещё невероятно одиноким, и это ощущение, привычное ему и им любимое, теперь было ему отчаянно неприятно. Да, конечно, Рабастан осознавал, что происходящее с Родольфусом есть результат воздействия дементоров, и что когда они все отсюда выберутся, это состояние пройдёт, однако сейчас эти мысли почему-то ничему не помогали.

А если не выберутся?

Что он может сделать в одиночку? В принципе, пожалуй, он бы мог, выбравшись из камеры совой, украсть палочку. Потом превратить всех здешних обитателей в какую-нибудь мелочь, рассовать их по карманам и улететь — но позволит ли ему Экридис? И дементоры?

Ни за что.

Рабастан не мог бы сказать, когда точно понял, что Экридис никогда его отсюда не отпустит — или, по крайней мере, сделает всё для того, чтобы Рабастан никогда не покинул Азкабан. И бороться с дементорами в одиночку Рабастан, который даже в самые лучшие времена никогда не мог сотворить телесного Патронуса, вряд ли сможет. Да, конечно, у него была Завеса, которой он мог бы прикрываться, но дементоров здесь было много. Очень много. А ещё охрана, которую те наверняка сразу позовут. И потом, в образе совы какая уж завеса? И дементор ведь, наверное, в состоянии поймать сову. А не он — так люди из охраны.

Нет, один Рабастан не справится.

Значит, вариант с таким побегом отпадал — однако оставался ещё другой, связанный с обрушением восточной части Азкабана. И хотя они сами находились в северной, может быть, в северо-западной, разрушение тюрьмы могло им, всё же, навредить, но Рабастан другого выхода не видел. Если он ничего не сделает, они все умрут здесь постепенно — сперва, вероятно, сойдут с ума, а затем умрут. И превратятся в этих жутких тварей. По сравнению с подобной перспективной даже возможность погибнуть была не так страшна: если Руквуд с Рабастаном не ошиблись, обрушение части здания должно было уничтожить наложенные на стену чары, и тогда все мёртвые смогут, наконец, уйти отсюда даже безо всякой помощи.

Впрочем, с этими расчётами всё тоже обстояло не так просто. Экридис вовсе не был дураком, и Рабастану с Руквудом приходилось изобретать чем дальше — тем больше сложные обходные пути, чтобы его запутать. Это было не так просто, и порой Экридис находил одну из их ошибок, и заставлял Рабастана переделывать всё заново. Как-то, в очередной раз раскопав одну из них, Экридис вдруг сказал:

— Не знаю, чем тебе так важен брат, но имей в виду: мне надоело исправлять ошибки за тобой.

Больше он про ни про Родольфуса, ни про ошибки не сказал ни слова, но и этого хватило, чтобы напугать Рабастана до оцепенения. Рабастану никогда ещё не доводилось ощущать подобный ужас, липкий и парализующий. Он пытался объяснить это себе влиянием дементоров и собственной усталостью, но это ничуть не помогало: ему было страшно, до тошноты и дрожи в коленях и руках. У него даже мелькнула было мысль отказаться от всего этого и, дождавшись солнечного дня, всё же попытаться украсть палочку и сбежать, унося всех узников с собой. Но слишком мал был шанс и слишком тяжелы последствия провала.

Пережитый ужас так до конца и не ушёл, однако в руки Рабастан себя смог взять довольно быстро. У них всё получится. Должно! Просто теперь они будут ещё осторожнее, и станут путать следы больше. Рабастан бы сам не справился, но в Руквуда он верил. Они смогут! И однажды башня… кусок башни рухнет, и тогда они уйдут.

А пока…

Рабастан ещё с тех пор, как впервые превратился, думал сделать это. Он хотел! Очень хотел — но и боялся, и оттягивал поэтому. Но теперь он вдруг подумал, что может просто не успеть — или, может быть, уже…

Превратившись в сову — это теперь выходило у Рабастана просто и естественно — он перебежал коридор и, протиснувшись между прутьями решётки, вошёл в камеру к Мальсиберу. Где, вернув себе человеческий вид, осторожно присел на самый краешек койки и так замер, собираясь с духом.

Мальсибер лежал так же, как и большую часть времени: свернувшись клубком и накрывшись одеялом с головой. Рабастан посидел немного, слушая, как он дышит и готовя себя к тому, что может встретиться сейчас с безумцем, пересел поближе и очень осторожно положив руку на плечо Мальсиберу, а затем позвал почти что шёпотом:

— Ойген. Ойген, повернись, пожалуйста.

Тот чуть сжался, словно бы пытаясь стать незаметнее и меньше, и Рабастан ощутил волну отчаяния и страха. Вот сейчас ему как никогда прежде в жизни хотелось иметь в себе достаточно тепла и уметь выразить сочувствие, но этого в нём не было и прежде, а уж здесь подобному взяться было неоткуда. И всё же он хотел попробовать хоть как-то проявить их, так что Рабастан погладил Ойгена по плечу и опять позвал:

— Ойген, это Рэба. Правда. Повернись, пожалуйста!

Тот мотнул головой, спрятанной под одеялом, и потянул его, словно пробуя в него зарыться. Рабастан уже не знал, оставить ли его в покое или продолжать, и, поколебавшись, всё-таки позвал опять:

— Ойген, ну, пожалуйста. Посмотри на меня. Это Рабастан. Повернись ко мне…

Тот не шевелился, замерев, и Рабастан чрезвычайно осторожно и так мягко, как только мог, взял его за плечи и начал разворачивать к себе. Мальсибер не сопротивлялся, лишь сжимался всё сильней, и закрывая лицо ладонями, которые Рабастан, развернув Ойгена к себе, и отвёл с некоторым трудом. И замер, привыкая к почти незнакомому лицу. Нет, Мальсибер, в отличие от Родольфуса, стариком не выглядел, но Рабастан, глядя на него, думал, что, пожалуй, предпочёл бы видеть его похожим на брата.

— Ойген, — снова позвал он, пальцами касаясь его щеки. — Открой глаза. Пожалуйста. Ойген, посмотри на меня. Ойген.

Он всё звал его и звал, взяв его холодное лицо в ладони, и в конце концов тёмные, тяжёлые веки Мальсибера дрогнули, и он открыл глаза.

Рабастан замер.

Вот сейчас он, наконец, поймёт, есть ли, кого тут спасать, или…

Взгляд Мальсибера, сперва испуганный, тоскливый и пустой, вдруг изменился: сперва в нём мелькнуло недоверие, переросшее сначала в удивление, а затем Ойген вдруг зажмурился, потом открыл глаза, снова поглядел на Рабастана — и, медленно протянув руку, недоверчиво коснулся его лица.

— Это я, — прошептал Рабастан. — Это правда я.

Губы Мальсибера дрогнули, словно он пытался сказать что-то, но ни звука не слетело с них, и он, резко подавшись вперёд, просто обнял Рабастана и вдруг… разрыдался. Рабастан обнял его в ответ и сидел теперь, гладя его по голове с почти седыми волосами, и по вздрагивающим плечам, и отчаянно пытался подобрать нужные слова. Но он никогда не умел их находить, и поэтому сумел придумать лишь:

— Не плачь, пожалуйста. Это всё закончится. Я обещаю.

Ойген успокоился нескоро, но и тогда, перестав рыдать, не выпустил Рабастана, продолжая держаться за него словно за саму жизнь. Рабастану очень хотелось с ним поговорить, хотя бы для того, чтобы понять, в каком состоянии его разум, но даже он понимал, что сейчас это будет лишним. Да и куда ему было спешить? Завтра он вернётся, и они поговорят — а Ойген за это время успеет успокоиться и привыкнуть к мысли о том, что теперь он в самом деле не один. Так что он не задавал вопросов и просто сидел, обнимая Ойгена сам и позволяя ему обнимать себя. Каким же тот был тощим! И холодным. Разве человеческое тело может быть таким?

Рабастан не знал, сколько они просидели так, когда Ойген, наконец, пошевелился и, подняв голову, медленно и осторожно заглянул ему в лицо. Затем так же медленно коснулся лица Рабастана, и тот вздрогнул — настолько холодны были пальцы Ойгена — но не отстранился. Нет, он выдержит, конечно, выдержит, он же изучал дементоров и им позволил изучать себя. Но как же это… больно? Его брат, хотя и постарел ужасно, всё равно определённо выглядел живым — в отличие от…

Губы Ойгена неуверенно шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Его взгляд стал озадаченным, и Рабастан, сообразив, в чём дело, улыбнулся и спросил, стараясь выговаривать слова как можно чётче:

— Ты отвык словами разговаривать?

Мальсибер, тревожно и внимательно вглядывавшийся в него, кивнул, а Рабастана окатила тёплая волна радости: значит, тот его, по крайней мере, понимает.

— Ты всё вспомнишь, — проговорил он успокаивающе. — А пока что я пойму и так. Мысленно. Как дементоров. Ты ведь с ними разговаривал?

Мальсибер медленно кивнул. Теперь он пристально следил за взглядом Рабастана, и тот, наконец, понимал, почему, но сознание своё открывать пока не стал. Нет, сперва он должен всё-таки хотя бы примерно оценить состояние Ойгена, а потом уже решать, что сказать ему, а что — не нужно.

— Я тут выучился анимагии, — сказал Рабастан. — Получилась сова. На мою похожа, школьную. Я покажу тебе. — Ойген медленно кивнул, и Рабастан, улыбнувшись ему, продолжил: — Мне сейчас нужно уходить: скоро принесут обед, а дементорам не нужно…

Ойген вздрогнул и, замотав головой, зажмурился и, уткнувшись лицом Рабастану в плечо, приник к нему всем телом.

— Н-нет, — услышал его хриплый голос Рабастан. — Н-нет…

И, как он ни закрывал своё сознание, в него ворвалось отчаянное: «Не уходи! Не оставляй меня!»

— Я не могу, — с сожалением и болью проговорил Рабастан, снова гладя Ойгена по волосам. — Дементорам нельзя знать, что я анимаг и могу покидать камеру. Отпусти меня, пожалуйста. Я вернусь после обеда. Ойген, я правда вернусь.

Тот отчаянно замотал головой и издал какой-то тихий звук, от которого у Рабастана непривычно сжалось сердце.

— Ойген, я вернусь, — повторил он, мягко высвобождаясь от его хватки. — Давай, я покажу тебе свою сову. Тебе понравится, — пообещал он — и, так до конца и не освободившись, превратился.

Зрение у птиц иное, но тут Рабастану повезло: у сов оно похоже на человеческое. Так что он увидел выражение удивления на лице Мальсибера и, приветственно помахав ему крыльями, спорхнул на пол с койки и, выбравшись через прутья в коридор, перебежал в свою камеру. И уже там, превратившись в человека, сказал во все глаза глядящему на него Ойгену:

— Я скоро к тебе вернусь.