Я не Поттер! Часть 2 | Магия освобождает (джен)

Гарри (POV)

Желание ободрить его меня пугало сильнее собственной смерти. Сутулая спина брата казалась чем-то большим, чем просто спиной. В ней застыла боль всей его жизни, и рука сама потянулась… но вовремя пришло понимание, что боль всей его жизни — это я сам.

— Один, это ты меня должен в этот дом проталкивать, а я сопротивляться и визжать, будем честными…

— Дай мне минуту.

— Которую? Шестая пошла…

Он обернулся, и я увидел заплаканное лицо — такое же, как у меня, только живое.

— Седьмую и восьмую, понял… Реви в своё удовольствие.

— Нет, — прошептал он, глядя на меня с такой сосредоточенностью, будто пытался рассмотреть печень.

Я сделал ему предложение, от которого — хорошие дети не отказываются, но даже не думал, насколько этот путь сюда будет труден.

— Что нет? Не будешь реветь?

— Нет — ты не такой... Прекрати кривляться! Тебе больнее, чем мне!

Ответить на это было совсем нечего, разве только хмыкнуть, но помешала лень. Похоже новый зельевар прекрасно знал, что все живущие — родом из детства. Разыгрывать бодрое остроумие, граничащее с идиотизмом, надоело. Оглянувшись, я спустился на нижнюю ступеньку и сел. Один, слегка помедлив, пошел за мной и присел рядом. Как назло — на ту же ступеньку. Толкаться казалось несолидным для третий раз живущего. Пришлось сидеть рядом, соприкасаясь плечами, и думать о том, кто же из нас настоящий, а кто — копия. Перевес, к моему ужасу, был не в мою пользу.

Я с интересом оценил трудолюбие муравьёв, марширующих с крошками земли у меня возле ног. Полюбовался мусором под деревом у калитки. Вздохнул пару раз — громче, чем нужно, надеясь, что брат издаст хоть какой-нибудь звук. Но вместо этого почувствовал неловкость. Второй или третий раз за очень долгую жизнь.

— Как там, в доме? — собственный голос казался фальшивым.

Он схватился за вопрос, как утопающий за соломинку.

— Темный, ужасно… Как ты там зрение не испортил? А в подвале такой странный запах — ничем не выводится.

Невидимая рука сдавила горло, а взгляд сам опустился в землю.

— Испортил, — сказал я. — Северус поколдовал, чтобы в школу не поступил очкарик. А подвал оставь. Та слизь въелась в него навсегда. Дуб на месте?

— Хотел спилить, но он недавно сам высох. Стоит, гниёт…

Пока я гнил в земле — мой друг детства с раскидистыми ветвями тоже решил покинуть живых. Веселее от такого факта, конечно, не стало. Но что-то мешало бросить этого печального человека и уйти заниматься делами, которых перед уходом было так много, что их сложно было удержать в голове.

— Всё? Заходим? — я обернулся, показывая глупцу за спину пальцем, куда мы, собственно, и направлялись. — Во-о-он туда… Ты здесь еще вырос, вспоминаешь?

Тот упорно делал вид, что цель визита испарилась из его памяти. Он выпрямился, словно жердь проглотил, и к чему-то приготовился. Захотелось вскочить и дать деру немедленно, ведь если он захотел…

— Гарри, очень хочу поговорить с тобой. Много лет… Сейчас — мне это нужнее всего.

Вполне себе искренне и без малейших усилий я застонал, хватаясь за голову.

— Ты чего? — он слегка испугался.

— Обожаю задушевные разговоры! Жить без них не могу! — для демонстрации силы обожания я даже ударил себя кулаком в грудь.

— Правда?

— Нет, конечно! — рявкнул я и покосился на окна. — Ты сарказм вообще улавливаешь? Это чистая ложь!

— Грязная?

— Чистая!

— Пожалуйста, Гарри…

Его душа пылала непониманием, а страхи грызли изнутри, не позволяя прикоснуться к простому человеческому счастью. Я буквально нутром чувствовал — ему никогда не жить хорошо и до конца дней быть одиноким. Слишком многое он пережил, слишком часто сомневался, слишком долго плакал в темноте, взрослея. От этого где-то в сердце у него что-то сломалось и до сих пор кровоточило. Так когда-то было и у меня, но у него — по-другому. Обида не выплеснулась наружу, не разрушила ничего вокруг. Он запер её в себе, чтобы никому не навредить, и она его убивала.

Не в силах выносить больше этого молчаливого саморазрушения, я протянул руку, положил её ему на плечо и тихо сказал:

— Это же я, Один… Мне что, по форме представиться? Биография, должность, статистика воскрешений? Какие между нами могут быть разговоры, ненормальный… Тебе боли мало? Добавки просишь?

— А тебе что, меня жалко? — буркнул он, резко мотнув головой.

— А ты правда думаешь, что нет? — спросил я, и сам удивился, насколько просто это признание прозвучало.

Не знаю, отчего все вокруг то пытались лишить меня чувств, то наделяли неземными достоинствами. Было трудно порой откопать в себе сочувствие, в ранние годы, но в школе мне вообще многого было нельзя. Быть собой хотя бы пару минут в день — и то являлось недосягаемой привилегией.

Он коротко кивнул и отвернулся.

— Тогда вопрос, важный. Можно?

— Это не так пугает, давай, — разрешил я, но всё же старательно скорчил кислую мину, насколько позволила совесть.

Зельевар предпочел её не заметить и строгим тоном спросил:

— Ты бы стал другим, если бы не отец?

В голове вихрем пронеслись табуны мыслей и бесчисленные варианты вранья. Выбрав самый изящный, я расправил плечи и чуть было торжественно не откашлялся, но сдержал этот порыв.

— У меня такая роль в истории, — выдал я умильный перл Антонина. — Как бы я стал другим? Я всегда забирал жизнь, если ты правда хочешь понять.

— Ты бы убивал… так много? — засранец не сдавался и теперь смотрел прямо в глаза.

— Нет, конечно, — фыркнул я как можно убедительнее, чуть не утопив одного из муравьёв в слюне. — Сейчас ты бы, вероятно, разговаривал с кудрявым блондином и карточкой Альбуса в нагрудном кармане!

— Гарри?

— Ну что ещё?!

Нервы натянулись, и в носу защипало, как в детстве, когда хотелось пожаловаться, хотелось искренней ласки от взрослых, но её не было.

— Когда я вру, тоже так губу поджимаю…

Уже не то что поджав губу, а хорошенько её прикусив от досады, я согласно кивнул.

— У моей души — есть миссия, но для неё нужны… условия, — тихо произнес я, решив наступить себе на горло и сказать правду. — Не натаскивай меня Северус, не будь он холоден и безразличен… Думаю, я бы вырос другим, но мир бы сейчас был сожран, разорван на клочки и залит кровью… Целиком!

— Значит, всё-таки роль в истории?

— Черт, выкинь эту чушь из головы… Она для плаксивого ребенка придумана. Успокаивать!

Один легко усмехнулся — и опять впал в задумчивость.

— Салазар, пощади хоть разочек, не проспи… — прошептал я в пространство.

На мгновение показалось, что сейчас последуют новые вопросы. Или еще хуже — тот самый разговор, которого просто не должно было между нами произойти. Дело было не в отвращении к душевным беседам, где собеседник пытается разглядеть в тебе нечто несуществующее. Всё было куда проще — не хотелось разговаривать с ним. С любимым сыном, до противного хорошим человеком, сильным магом, задушившим в себе силы ради кипящих зелий, а главное — прощающим братом. Один отпустил прошлое и простил почти всех. Даже того, кого прощать абсолютно точно не стоило, то есть меня. Не потому, что он всё принял, плохого он принять просто не мог, а потому, что не держал зла.

Именно это и бесило до дрожи. Хотелось ударить его — не от ненависти, а от бессилия, а потом обнять. Потому что, чёрт возьми, это был мой брат. За его жизнью я следил пристально, долгие годы. Каллум ругался последними словами, когда заблудился в горах Румынии, пытаясь опередить молодого зельевара, чтобы подправить слух старого. Тем не менее это нецензурное красноречие того стоило — и отвергнутый обществом безработный юнец не догадался…

Высшие силы сжалились — зельевар поднялся и приготовился войти в дом. От радости я чуть не взлетел по ступеням и распахнул перед ним двери, как дворецкий. Обещание уже начинало тяготить, а душа рвалась прочь — к вершинам, а не на дно, коим был для меня этот дом. Держал только черноволосый молодой мужчина в поношенном сером свитере и тоска в его до боли знакомых зелёных глазах.

— А ты чего… бедный такой? — вырвалось вдруг.

Вопрос был неуместный, и, конечно, его удивил. Перешагнув порог, он посмотрел на меня с лёгким осуждением — словно я слишком громко заговорил в музее и опозорил его.

— Гарри, директор нас больше не содержит. Я давно вырос.

— Ага. То есть всё это… на твоё жалование?

— Ты меня пугаешь, клянусь, — прошептал он. — Остановись, прошу.

Всю жизнь я беспокоился и заботился буквально о толпах близких людей. Неважно, были они ранены в бою или терпели неудачи в сердечных делах. Один, разумеется, был знаком не со мной, а с темной легендой. Рушить его представление о себе не хотелось, и я только кивнул. Остановился, чтобы он и дальше мог жить в границах своего понятного черно-белого мира.

— Куда? — спросил я, замешкавшись.

Один смотрел то на лестницу, то на меня — будто вспоминал, как мы с ней смотримся вместе.

— Ты тогда пришёл, словно смерть… Только она может всё так менять. Чтобы в один момент настоящее стало прошлым, а впереди — ничего.

— Да уж… Не забери я её — сейчас бы спокойно коротал время на берегу одной живописной реки… — грустный вздох сам вырвался из груди. — Так где они?

Как назло, все двери были закрыты. В доме стояла тишина, и чтобы понять, куда идти, нужно было хоть немного напрячься: почувствовать, применить магию, осмотреться… Мне же не хотелось здесь даже дышать. Азарт, решимость исправить ошибки Кайла и облегчить его участь за границей бытия — или что там тогда меня подстегнуло — всё это улетучивалось. Вместо него из глубин разума начала сочиться опасная злость. Не на брата — он не сделал зла ни мне, ни кому бы то ни было. А на того, кого я пообещал излечить…

— В гостиной.

Ожидая ощутить в себе хоть что-то настоящее, не наигранное — волнение, печаль, предвкушение сцены, где чужая боль вызывает удовольствие — я не почувствовал ничего. И с неожиданным любопытством усмехнулся.

— Что такое? — спросил брат, направляясь к нужной двери.

— Пытаюсь отыскать в себе человека.

— Как успехи?

— Полный провал! — я развёл руками.

— Не стоило так часто оживать с помощью чёрной магии. Она жрёт любые души. Даже самые тёмные, Гарри…

— Ты так говоришь, будто я с той стороны дверь выбивал! А я, между прочим, за косяк зубами держался!

Эта жизнь не осталась в прошлом — она просто потеряла значение. Я бы с радостью продолжил борьбу, пусть даже ради новых целей, но образный подзатыльник от Тома каждый раз отрезвлял. Как и кошмары с дочерью, падающей замертво у меня на глазах.

Быстрым шагом я подошёл к Одину и сам распахнул двери.

— Явился… — проскрипел с дивана отец, похожий на мумию, такой сморщенной и сухой была его кожа.

Я хохотнул, прошёл к свободному креслу, рухнул в него, откинулся на спинку и потянулся — сидеть на ступеньках не самая удобная поза на свете.

— Профессор, интересного кого увидели? — жена его сидела на стуле у окна и что-то рассматривала сквозь потрёпанную тюль с воланами.

Она вздрогнула от моего голоса и обернулась.

— Мальчиков… Так похожи. Братья, наверное… Вы на них тоже похожи. Как вас зовут?

— Просто Гарри, профессор. Мать явно не думала, что мне может понадобиться более изысканное имя. Глупая, бедная девушка… Что с неё взять?

— Гарри… Мне знакомо, — прошептала женщина и прищурилась, разглядывая меня с удвоенной внимательностью.

Оставалось только вздыхать. Кайл перестарался, выжигая разум у той, кто его любила, но мне было так всё равно, что эта пустота пугала уже меня самого. Пришлось взглянуть на собственные руки — всё ещё чужие, всё ещё казавшиеся странными после жизни в до приторности красивом теле, которое я ненавидел почти физически. А после срочно перевести взгляд на Одина и еще раз убедиться, что хотя бы он мне — не совсем безразличен. С горем пополам я вернулся в реальность.

Меня отвлёк злобный хрип Северуса:

— Улыбаешься? Смотришь на моего сына и улыбаешься? Планы строишь, исчадие ада… Внучку мою ты же убил, да? Кто ещё? Я всегда знал. Сопоставил… Ты же никого на площади за её смерть не убил, в назидание. Думаешь, один я догадался?

Один поправлял подушку за спиной матери и резко выпрямился, уставившись на меня не мигая.

— Удивлён, Один? — я разговаривал только с ним, старика попросту игнорируя.

Он сглотнул, побледнел.

— Мне жаль… Эмилию, — выдавил он и пошатнулся, схватившись за стул. — И её мать…

На самом деле он хотел сказать «мне жаль тебя», но вовремя понял абсурд этой фразы. Меня жалеть — это как как дуть на ветер — никому не придёт в голову по вполне понятной причине.

— Кто такая? — живо поинтересовался почти труп с дивана.

— Правнучка твоя, дочь Мериды… — объяснил Один.

— Вы знакомы?

— Был её любимым учителем, пока она не окончила школу в этом году.

— Надо же, — сокрушался Северус. — Тысячи погибли, чтобы его ветвь засохла, а всё никак…

— Засохла? Что ты несёшь вообще? — взорвался брат и отошёл от матери. — Эмилия не ветвь, а человек! Замолчи, безмозглый старик!

Он хотел было подойти к отцу, но замер, натолкнувшись взглядом на меня. Глубокое дыхание выдавало волнение, о котором я уже мог только мечтать.

— Случайно, Один, — прошептал я спокойно. — Шальное заклятие. Она не мучилась…

У него всё равно на глаза навернулись слезы, и я опять улыбнулся. Жаль, что дочь с ним даже не говорила — я строго настрого запретил. Не будь того идиотского запрета, в её жизни был бы еще один хороший друг. Ещё несколько светлых воспоминаний в той до нелепости короткой жизни, которой будто и не было вовсе.

— Эми… она… — зельевар заикался, не зная, как спросить о личном такую важную персону, как я.

— Знает, конечно. Не грусти так сильно. Она больше не ненавидит меня. Горе случается в жизни. У всех…

— Оно не случается само по себе, дурья твоя башка! — заорал старик, обращаясь к брату. — Он его творит собственными руками! Его улыбка тебя обманула? Сынок, в нём обманулся даже Дамблдор! Как последний дурак! Не верь ему!

Совет был хорошим — многие поверившие даже могилы своей не имеют, и от одной мысли об этом на душе становилось тепло и приятно.

— Он прав, не злись на отца, — я кивнул и поднялся. — Прости, но ты действительно часто забываешь, кто с тобой рядом… Начнем?

— Какой мудрый, какой кроткий, — прошипел старик, будто выплюнул. — Что ты начинать собираешься? Казнь? Я хорошо помню, как ты у живых сердца вырывал и смеялся, а сейчас… церемонишься!

Брат вздрогнул снова и украдкой взглянул на меня исподлобья, будто начинал вспоминать, кто здесь в роли главного зла.

— У тебя глаза старые, — вдруг спокойно заметил старик.

— Видел бы ты с моё — они бы у тебя вытекли… Я старый! Младше тебя ненамного... Годы не сосчитаю — не понимаю, какие из них считать... Хочешь ещё что-то умное сказать, Северус?

— Скучал по тебе маленькому… Всю жизнь сны снились, — прошептал он, и по его сухой щеке скатилась одинокая слеза. — Ты ждал меня с работы, как чуда, кидался на шею… Я приносил тебе кексы из школы, помнишь? Хельга их прятала, чтобы ты всё сразу не съел…

— Отец, хватит, — вместо меня отозвался Один. — Хватит делать ему больно. Ты в этом и так преуспел. Мы с тобой уже говорили…

— Когда он подрос, в нём что-то проснулось… Чья-то душа. Не моего сына.

На диване лежал чужой человек, создавший мою личность, и говорил абсолютно неинтересные вещи. Однако я всё равно вздрогнул, когда Один дотронулся до моего плеча.

— Гарри, моя мать…

— Это моя душа и всегда была моей! — вдруг закричал я неожиданно для самого себя, срывая голос. — Это я, а не кто-то другой! Не разглядел?! На том свете тебя ждут мои благодарные жертвы! Они тебе объяснят всё даже лучше, чем я… В задницу пару тетрадей засунут! Заодно просветишься! Идиот!

Я резко замолк и успокоился. Один за это время успел попятиться, ощутив темную магию. Она уже холодила кожу, и я понял, что испугал в этой комнате всех.

— Не бойся меня… — бросил я в его сторону и подошел к трясущейся Гестии на стуле. — Ну что, облегчим посмертие твоему любимому сыну?

Понадобилось много сил, чтобы убрать мертвую энергию, вычистить от неё мозг, тело и душу, но варианта, где у меня что-то не получается — не было. Потому уже через десять минут я попросил Одина увести мать, словно пробудившуюся от долгого сна, наверх. Она порывалась подойти к Северусу, протянула руку, но сын буквально силой вывел её из гостиной.

— Гарри… я… — пробормотал он у выхода. — Я сейчас…

— Счастлив? Рад за тебя.

— Дождись меня, — взглядом указал на отца. — Прошу.

— Ага, — кивнул я. — Не спеши.

Старик смотрел на меня мутными, как болотная вода, глазами.

— Какое ещё посмертие? Это что… Кайл?

— Ты сам выпил яд.

Он схватился за сердце и застонал. Я же, стоя над ним, буднично поинтересовался:

— Больно, когда предают? Даже те, кто вроде бы и не близок? Пустота в груди — такая, что хоть кричи, хоть рыдай… Всё равно не поможет, бесполезно.

Он всё еще держался за сердце, молча глядя на меня, словно начал что-то понимать.

— Один не хочет, чтобы ты снова ходил, — я говорил чётко, наслаждаясь каждой секундой его боли. — Твой любимый, заботливый сын… Он считает, что ты достоин наказания умереть лежа, как бревно. Ходить в туалет под себя.

— Один… не может…

— Ты сам довёл его до этого, — продолжил я, не отводя взгляда. — Умный мальчик вырос и понял, кто виноват во всех бедах. На крыльце расспрашивал меня, каким бы я вырос, если бы не ты. Представляешь?

— И… каким?

— Этого мы уже не узнаем.

В моём детстве отец совершил много ошибок, но глупо винить его одного. Я рос там, куда меня определила судьба. Творил только то, что хотел, и достиг всех поставленных целей. Моя тьма была еще ужаснее, чем многие думали, безумнее, чем они представляли, оправдывая меня «ролью в истории». Расплатился я за неё самым дорогим, что когда-либо имел в любом из своих воплощений. Позволить шагнуть в эту трясину брату и взять на себя груз, способный не только сломать, но и сделать хуже, я просто не мог.

Одину не за что было расплачиваться — вменять ему в вину было буквально нечего. Ну, разве что визит с Эмилией к директору с весьма щекотливой проблемой. Впрочем, внучка обожала своего учителя, и щебетала о нем с восторгом даже покинув Хогвартс. Супруг её однажды не выдержал дикого напора своей второй половины и пригласил его в гости вместе с Драко и Ремусом.

Зельевар отчаянно сопротивлялся и согласился только под угрозой увольнения и после получасовых воплей директора. Эмилия с грустью рассказывала, что чаем её преподаватель давился, словно отравой. А при одном только взгляде на Гровера так сильно сжимал чашку, что костяшки пальцев белели. Когда-нибудь она обязательно поймет, что несмотря на новые лозунги и слащавые призывы к миру, свет и тьма — по разные стороны баррикад, а между ними стена до небес…

Оставив Северуса бороться с комком простыни в жалкой попытке подняться, я быстро вышел из комнаты, уже совсем не спокойный. Это была не первая моя последняя точка. Но, пожалуй, первая, после которой я не знал, что судьба напишет после неё.

— Гарри? — по лестнице медленно спускался Один.

— Нет, я не оставил его гнить на диване…

— Почему?

— Он мой отец. Мог убить его бесчисленное количество раз, но… а разлагаться заживо — тоже почти смерть.

Один подошёл совсем близко и опустил голову.

— Ты сжалился? После всего?

— Как мать? — ответил я вопросом.

Мне не хотелось признавать, что я действительно сжалился. Только над ним. Не будь у меня брата, я бы с радостью отрезал отцу все конечности, а не вернул. Ведь понятия не имел, почему должен его жалеть. Пожирателя Смерти, осмелившегося судить глубину тьмы в собственном сыне. Того, кто втянул смышлёного ребёнка в вечную битву, как полезного игрока, не оставив ему ни шанса на выбор. Том, при всей своей требовательности, чаще спрашивал, хочу ли я что-то делать, чем Северус Снейп.

— Плачет…

— Понимаю её. Возвращаться из небытия всегда тяжело… и не хочется.

— Ты сейчас куда?

Я обернулся на дверь и тихо ответил:

— Чудовище уходит обратно в шкаф. С этого дня можешь спать спокойно...

Один подошёл ближе, но уже без той открытости, с которой раньше опустился рядом со мной на ступеньку, на минуту забывшись. В голове у него вихрем проносились события, которые сейчас пафосно называют историческими, а еще горы мертвых тел на колдографиях, и он пришел в себя, вспомнил. Мы жили в разных плоскостях: он — добрый маг, я — фигура из учебников, имя нарицательное, которым пугают детей. Но не о такой славе я мечтал, когда смотрел на вереницу учеников, несущих чемоданы ненастоящего грифиндорца в его подземелье.

Тогда мне казалось, что в Слизерине я достигну всего, чего захочу, и стану счастливее. Так и случилось. Вот только после мне стало страшно, как сейчас брату, и я предпринял отчаянную попытку всё исправить. Проблема заключалась в том, что меня не учили исправлять — только рушить и убивать. Но убийство самого себя, то есть банальный побег, не решил проблему, а создал новые. Возможно, настало время не бездумно уйти, а приложить усилия и остаться?

Один смущённо опустил взгляд и, не поднимая глаз, прошептал:

— Я даже не персонаж в твоём театре… скорее статист. Но, наверное, именно за это я и благодарен чудовищу.

Мой взгляд затуманился, но не от слез. В его словах была такая безысходная тоска, что она легла камнем и на мои плечи. Я смотрел в пустоту, в туман за окном, но видел не улицу — смотрел внутрь себя. Там клубилась уже другая мгла — та, что пыталась скрыть остатки чего-то человеческого, которые никто не должен был видеть.

Воля моей личности оказалась сильнее инстинктов. Я резко шагнул к нему — настолько быстро, что он едва не отступил от испуга, — и крепко обнял, чувствуя, как бешено колотится его сердце. Потом отпустил и почти бегом направился к выходу, словно сам себя подгонял.

Открыв дверь, не оборачиваясь, я бросил через плечо:

— Никогда не благодари тех, кто разрушил твою жизнь. Они всё равно не оценят. Слышишь?

— Мне главное, что ты оценил, — твердо ответил он. — Прощай, Гарри...

Детство исчезло навсегда. Туман унёс его вместе с отцом и братом. Но желание оглянуться назад ещё долго не отпускало. Я не аппарировал — просто шёл по шуршащему гравию, будто хотел идти как можно дольше, пока ветер не остудит голову и оно не пройдёт. Минут через пять я остановился у дерева, прислонился к шершавой коре, стянул ленту с волос и поднял взгляд к тяжёлому, хмурому небу.

Сегодня был тот редкий день, когда у меня не было предначертанного пути. Будущее больше не было заранее написанным приговором — оно стало чем-то, что я мог выбрать сам. Любящие меня люди нарушили все законы и запреты ради того, чтобы у меня было право стоять здесь, под этим небом, и дышать полной грудью. Оставалось сделать решающий шаг и ступить на путь вперёд — единственный путь, что даётся каждому, кто всё ещё жив…