Виноваты будут двое (джен)

Воскресный вечер застал Гермиону в заброшенном классе. Девочка сидела на полу, опершись спиной на стену и обхватив колени руками, в окружении разбросанных книг и пергаментов. Она смотрела на мерцавший на камнях свет, пробивавшийся через высокие окна, а в памяти раз за разом проигрывалась сцена с Малфоем. Она видела, как он ударяется о стену, слышала глухой звук падения. Руки всё ещё дрожали от того, что она сделала. Тревога тоже не думала отступать, наоборот, она лишь усиливалась с каждым часом, проведенным здесь.

За ней уже должны были прийти. Малфой же наверняка всё рассказал. Об этом сейчас уже должна была знать вся школа: директор, однокурсники, учителя и профессор… Да, он уже должен был понять, на кого тратил свое время и силы. А ведь он еще что-то разглядел в такой бездарной дуре, как она, пытался вразумить, но ведь бестолку, она просто перечеркнула все его старания одним взмахом палочки. Она не оправдала его ожиданий, подвела так же, как и родителей. Всё как обычно — она приносила окружающим лишь вред: ей самое место в Мунго, а то и в Азкабане. Преподаватели наверняка тоже так решили, лишь отложили оглашение до завтра, чтобы сделать это публично в большом зале, а может и на уроке. Точно, завтра же зельеварение. Нет… Нет! Она не сможет посмотреть ему в глаза. Она не готова увидеть в них разочарование. Всё, кроме него: раздражение, злость, ненависть — она вытерпит, но только не подтверждение своей никчемности, неспособности что-либо исправить, бессмысленности ее существования. Но профессор и так давал ей слишком много шансов — больше, чем она того заслуживала. А она неблагодарная, глупая, все еще смеет надеяться, что и на этот раз он сможет понять, почему она так поступила, что она не хотела, что не рассчитала силы, что поддалась эмоциям, что в следующий раз она точно сможет себя контролировать, что...

Как бы хотелось просто отмотать время назад и всё изменить. Но исправить уже ничего нельзя, а остаться завтра здесь означает лишь отсрочить неизбежное: её всё равно найдут.

Гермиона нервно покусывала ноготь, прокручивая сценарии в голове, не находя выхода. Возможно, ей было бы легче, знай она наверняка, какое решение приняли преподаватели. Вчера она даже сделала попытку это выяснить: едва рассвело, она отправилась к больничному крылу — к месту, в котором, как ей казалось, будет решена её судьба. Но чем ближе она к нему подходила, тем слабее становилась её решимость. Когда она уже почти подошла к двери, поняла, что не готова столкнуться со Снейпом, — прошла мимо, но, дойдя до поворота, вернулась обратно, и вновь всё повторилось. Она ходила туда-сюда, накручивая себя всё сильнее, при малейших шорохах прячась в каменную нишу стены. В момент, когда ей послышались приближающиеся шаги, не выдержала, рванула назад в тень коридора, забежала в какой-то заброшенный класс и просто рухнула на пол. Больше попыток вернуться туда она не совершала ни вчера, ни сегодня.

А время неумолимо уходило. Последний луч солнца скользнул по книгам, когда её взгляд упал на пергамент и перо, оставленные рядом. Едва осознавая, что делает, она взяла их и начала писать: «Мам, пап, недавно я…»

Она остановилась. Чернила расплылись по бумаге, но это уже было неважно, к ней пришло осознание: на письмо некому отвечать. Она отбросила перо и спрятала лицо в ладонях. Горячие слёзы потекли по её щекам. Она попыталась сдержаться, но горло сдавило так, что стало трудно дышать. Она захлебывалась в этой тишине. Её всегда спасало, что можно было написать родителям, поделиться всем, спросить совета. Но теперь...

Она одна. Совсем одна.

* * *

Северус Снейп ходил вдоль столов, контролируя процесс, больше по привычке, чем из необходимости, бросая замечания:

— Финнеган, у вас что, глаз нет? Зелье кипит, а вы решаете разглядывать потолок?

— Долгопупс, слишком медленно помешиваете. Если вы пытаетесь сварить кашу, то у вас великолепно получается.

Откровенно говоря, сегодня он бы предпочел не видеть этих бестолочей вовсе — ему забот и без них хватало. Но раз просто отменить занятие он не мог, то задал зелье, которое сварит даже первокурсник, надеясь погрузиться в собственные мысли, но этим оболтусам даже это не помогло, в частности Долгопупсу, перепутавшему чуть ли не половину ингредиентов так, что возник нешуточный риск отравления всех находящихся в кабинете. Поэтому ему всё-таки пришлось отвлечься от собственных размышлений во избежание подобных инцидентов. Но время от времени, когда никто не пытался покалечиться, он мысленно возвращался к странному происшествию с Малфоем.

Сам Драко, как очнулся, выдал относительно правдоподобное объяснение произошедшему. Якобы Пивз выскочил перед ним, когда он шел, погруженный в свои мысли, вот он и упал, ударившись головой о каменный пол. Северус помнил, как тот уверенно выдал эту историю, но что-то в ней казалось ему подозрительным. С чего бы наследнику Малфоев настолько пугаться обычного полтергейста, чтоб аж падать навзничь? И действительно, Кровавый Барон подтвердил, что Пивз к происшествию не причастен, а это означало, что Драко по непонятным причинам скрывал информацию о нападавшем.

Но на этом странности не заканчивались: поведение Грейнджер тоже вызывало вопросы. Когда она ввалилась к нему в тот вечер, выглядела так, что он и не думал застать Малфоя в живых. Было очевидно, что девчонка что-то видела или что-то знала, но расспрашивать ее в таком состоянии было бесполезно, поэтому он и отправил ее отдыхать, рассчитывая на следующий день расспросить обоих и сопоставить показания. Но сделать этого он не смог: девчонка не явилась ни в Большой зал, ни к кому-нибудь из преподавателей рассказать о происшествии, однокурсники ее тоже не видели — Грейнджер просто пропала, не сказав никому ни слова. Первой мыслью было, что на девчонку тоже было совершено нападение, как на свидетеля. Но, подключив к поиску призраков и портреты, узнал, что Грейнджер, живая и здоровая, находится в Хогвартсе в одной из неиспользуемых аудиторий. А это уже было подозрительно: подобное поведение навевало определенные мысли о причастности девчонки к случившемуся.

Однако мадам Помфри сообщила: никаких следов магического воздействия, кроме левитационных чар, которые он сам и применял для транспортировки мальчишки в больничное крыло, на Малфое обнаружено не было. Северус нахмурился. Редко кто из волшебников выбирал в качестве способа решения конфликта обычную драку. Да и Грейнджер не похожа на человека, способного впечатать Малфоя в стену. Бросив взгляд на худую фигурку девчонки, склонившуюся над котлом, он лишь окончательно уверился в этом.

Однако она выглядела слишком неестественно: напряженные плечи, слишком ровная спина, механические движения — всё в её виде буквально кричало о том, что она что-то скрывала. Неужели это сделал кто-то из ее дружков? Поттер или Уизли? Но с каких пор эти двое бросают её одну разбираться с последствиями? Да и с чего бы Малфою молчать об этом?

Пролить свет на произошедшее мог лишь правдивый рассказ кого-то из них двоих. Но Драко уже сказал всё, что хотел, а Грейнджер, Северус был уверен, вряд ли скажет ему больше, не зря же она пряталась ото всех последние два дня: хотела бы — давно всё рассказала. Помочь бы могла легиллименция, но на Малфое её решился бы применять лишь наивный дурак, считающий, что один из влиятельнейших родов магической Британии не способен защитить единственного наследника от вторжения в его разум. Да, способности Северуса, скорее всего, позволили бы проникнуть в разум мальчишки даже сквозь защитные артефакты, вот только незамеченным провернуть такое он бы вряд ли смог, а ссориться с их семейством в планы профессора уж точно не входило. У Грейнджер же отсутствие защит компенсировалось нестабильным психическим состоянием, вторжение в которое грозило заключением ее в Мунго до конца жизни. А на такое идут лишь в отношении закоренелых убийц, на одного из которых девчонка уж явно не смахивала. Расследование заходило в тупик.

* * *

Гермиона топталась у кабинета зельеварения уже третий час, вздрагивая от каждого шороха. Усталость, голод, холод — она не чувствовала ничего. Был только страх, вытеснивший всё остальное. Он же и являлся причиной ее раннего прихода сюда. Единственной причиной. Она не знала, что скажет профессору, не представляла, как может повлиять на уже принятое решение. Но даже так пребывание здесь дарило ей хотя бы призрачную иллюзию влияния на собственное будущее. Будто значение слов зависело от времени, когда их произнесут.

Однако, к счастью или к сожалению, профессор появился лишь перед самым началом занятия. Гермиона, едва заметив его, замерла словно в ожидании удара, готовясь услышать неизбежное. Но ничего не произошло: мужчина прошел мимо нее, даже не взглянув. Сердце ухнуло вниз. Вот и всё. Она стала для него пустым местом…

Происходящее дальше утратило для нее всякий смысл: она зашла в класс, села, профессор раздал какие-то указания, она нарезала какие-то растения, что-то помешивала в котле, к ней, вроде, кто-то обращался с вопросом. Она все делала на автомате, перейдя в режим ожидания. Ожидания приговора. Ожидания конца. Но время шло, а профессор так и не сказал ни слова о ней. Это было странно: насколько бы не презирал ее теперь профессор, наказание то назначить должен был. Девочка в недоумение перевела взгляд на Снейпа, мужчина выглядел сосредоточенным, даже больше чем обычно, но он даже не злился. Возможно, умело это скрывал, однако даже этого хватило, чтобы в девочке затеплилась надежда. Неужели он не знает? Но Малфой должен был рассказать. Гермиона оглянулась по сторонам — ненавистного слизеринца в классе не было. Он же очнулся еще в тот вечер, а уж после забот мадам Помфри уже на следующий день должен был встать на ноги. И даже если медиковедьма решила оставить его в больничном крыле еще на пару дней, разговаривать ему явно никто не запрещал. Не мог же он сам решить никому не сообщать о виновнике. Или он решил шантажировать ее этим? Но что слизеринскому принцу могло понадобиться от нее? Догадки съедали ее изнутри, но о том, почему Малфой так мог поступить, она подумает позже. Важнее было понять, не изменилось ли мнение профессора о ней. И она это выяснит. Прямо сейчас.

Но сказать было проще, чем сделать. В голову не приходило ни одной хорошей идеи. Гермиона хмурилась, отбраковывая одну за другой. От размышлений ее отвлек стук палочки, которой она помешивала раствор, о стенки котла. Жидкость из него успела выкипеть, оставив лежать на дне остатки листьев ромашки, которые не пойми зачем девочка туда положила. Вообще, сейчас, оглядывая ингредиенты на столе, она совсем не понимала, что из всего этого должна была сварить. Брошенный взгляд на пустую доску ответа не дал. Тогда по привычке она перевела взгляд на профессора. И тут в голове промелькнула интересная мысль. А почему бы для проверки просто не задать вопрос, как обычно? Правда, спрашивать нужно явно не о том, что она умудрилась прослушать. Да и разозлить профессора, спрашивая что-то совсем уж далекое от темы занятия, не хотелось.

Спустя некоторое время раздумий она, глубоко вздохнув, подняла руку. Профессор заметил ее не сразу — у нее было достаточно времени, чтобы утонуть в сомнениях о правильности действия. И когда Снейп все же обратил на нее внимание, была в шаге от того, чтобы сделать вид, что ничего не было.

— Мисс Грейнджер, что на этот раз? — произнес профессор, цедя слова.

От этого ледяного голоса у девочки внутри все похолодело, но, судорожно сглотнув, она все-таки спросила:

— Профессор, если зелье передержать на огне, сила его свойств изменится или оно полностью их лишится? — говоря это, она вглядывалась в лицо мужчины, боясь пропустить малейшее изменение в его настроении, одновременно с этим подавляя желание зажмуриться.

Когда последнее слово было произнесено, сердце у девочки колотилось, как после интенсивной пробежки. Снейп же слегка склонил голову набок, глядя на неё с таким выражением, будто взвешивал, стоит ли тратить еще несколько драгоценных секунд своей жизни на этот вопрос или просто снять с Гриффиндора побольше баллов.

— Чтобы зелье изменило свои свойства, оно хотя бы должно уцелеть. Впрочем, возможно, вы считаете, что обугленный осадок обладает целебными свойствами? Просветите нас? — язвительно отозвался он. — Минус десять баллов Гриффиндору за трату моего времени, — сказав это, профессор отвернулся, всем видом показывая, что дальнейших расспросов не потерпит.

Гермиона едва сдержала вздох облегчения: он не знал. Она не увидела в его взгляде ничего, что так боялась разглядеть. Обычное раздражение, как и всегда.

Но сколько еще продлится это «как всегда»?

Ей вспомнилась последняя отработка. Разговор с профессором. Тогда он отвечал по-другому — развернуто, спокойно, без вечной язвительности в голосе, но и без лишнего сочувствия, снисходительности. Без всего того, что ей успело осточертеть за последнюю неделю. Он говорил с ней как с человеком, с которым можно рассуждать, спорить. Как с кем-то, чье мнение имеет значение.

В тот вечер она вновь почувствовала себя прежней Гермионой, уверенной в своих силах, всегда знающей, что делать, готовой менять мир. Тогда девочка смогла ненадолго позабыть о грузе вины и тоске, о тревоге и страхе, что преследовали ее со смерти родителей.

И теперь… Теперь она хотела этого снова.

Но тот раз мог стать последним. Она не знала, что задумал Малфой. Не знала, когда все раскроется. А потому идея напроситься на отработку уже не выглядела столь глупо и рискованно, скорее наоборот, виделась возможностью, которую нельзя упустить.

* * *

Северус Снейп в задумчивости проводил взглядом закрывшуюся за девчонкой дверь. Который уж вечер за последние пару недель она проводила в этом классе — такими темпами скоро переплюнет и Поттера, и близнецов Уизли по количеству отработок. Что самое абсурдное, ему даже не приходилось выдумывать причин, чтобы назначать ей их — девчонка буквально сама давала поводы для взысканий. Случайность? Вряд ли. Когда она уже в третий раз умудрилась устроить жуткий бардак, при этом каким-то чудом никого не травмировав, в голове закралось подозрение, что всё это она делала намеренно. Для чего — оставалось загадкой. Но ее действия были ему даже на руку — было проще выполнять поручение директора по присмотру за этой ходячей проблемой.

Хотя, если быть честным, за последнее время из происшествий с участием девчонки была только та ситуация с Малфоем, случившаяся больше недели назад и не получившая дальнейшего развития. Во время же отработок она вела себя на удивление прилично, отличаясь лишь чрезмерным рвением при выполнении любой задачи: будь то нарезание флоббер-червей или отмывание котлов — она за всё бралась, как за самое увлекательное в мире занятие.

И, конечно, девчонка не изменила своей новой традиции задавать всевозможные вопросы. Спрашивала она много, упорно, словно не замечая его раздражения и язвительных комментариев. При этом формулировала вопросы так, что на них просто нельзя было не ответить: в них всегда было ее собственное предположение, бывшее либо занятной идеей, которую так и тянуло разобрать, либо несусветным бредом, который тоже нельзя было оставить без комментария об ее умственных способностях. Девчонка пыталась спрашивать и на уроках, но там он все ее попытки быстро пресекал.

Хотя даже в его раздраженных высказываниях, которые он не задумывал как ответы, она умудрялась найти разумное зерно. Это был первый человек на его памяти, кто придавал такое большое значение его словам, даже претензиям. Почему она так делала он не понимал, но такое внимание, как ни странно, льстило. Да и взгляды, которыми девчонка одаривала его после каждого ответа, вызывали странные ощущения. Казалось, они адресованы не ему, не могли на него так смотреть. Каждый раз ему хотелось обернуться проверить, не стоит ли кто за спиной, кто бы мог вызывать подобное восхищение гриффиндорки.

Разум твердил: бессмыслица. Но всякий раз в такие моменты сердце пропускало удар, и в груди ненадолго разливалось странное тепло — словно кто-то осторожно касался давно забытой мечты. Впрочем, эти ощущения он привычно игнорировал, не позволяя им надолго задерживаться в сознании.

Однако самым странным было не это: спустя некоторое количество отработок, проведенных с Грейнджер, мужчина с удивлением заметил, что девчонка не вызывает у него прежнего раздражения одним лишь своим присутствием. Можно было списать это на то, что она наконец перестала корчить из себя самую умную и начала думать. Но будь это год назад, такое поведение раздражало бы даже больше. Вероятно, были и другие причины — менее очевидные и не столь удобные, чтобы задумываться о них всерьез.

Но сам того не замечая, он стал вести себя иначе, обращать внимание на вещи, которые прежде не имели для него значения.Так, замечая, как после очередного язвительного комментария вместо ответа на вопрос её взгляд тускнеет, а плечи опускаются, он испытывал непонятное чувство досады, словно случайно ломал нечто хрупкое и важное. И тогда, не глядя в её сторону, бросал короткую подсказку — не из жалости, нет, просто чтобы самому избавиться от этого нелепого ощущения. Но подобные изменения в своем поведении мужчина предпочитал старательно не замечать.

Вот и сегодня, едва за девчонкой закрылась дверь, он постарался выкинуть все мысли о странной гриффиндорке из головы. Его ждал Запретный лес — пора было восполнить запасы ингредиентов. Выходя из школы, он заметил Грейнджер, привалившуюся к дереву в окружении пергаментов.

«Готовится вновь обрушить на него шквал безумных идей и теорий», — мужчина мысленно усмехнулся и уже собирался пройти мимо, когда краем глаза заметил черную тень, стремительно приближавшуюся к девчонке с неба. О, Мерлинова борода, да эта девчонка — магнит для неприятностей, похлеще Поттера! Он ускорил шаг, уже доставая палочку. Разумеется, лишь потому, что защита студентов входила в его прямые обязанности преподавателя. Только поэтому. Других причин быть не могло.

* * *

Гермиона сидела на небольшой возвышенности, привалившись к одиноко растущему дубу, наблюдая за тем, как солнце медленно скрывается за горизонтом. Она снова потерпела неудачу. В который раз.

Она приходила сюда уже вторую неделю с момента, когда чуть вновь не спалила себя вместе с кабинетом. После успехов с левитацией она слишком уж уверилась в себе, решив перейти от заклинаний, изменяющих реальность, к чарам, дополняющим ее. Начала с самых простых: Инсендио и Агуаменти. С первой попытки не получилось, но она не отчаялась, лишь сменила место проведения экспериментов и продолжила с воодушевлением пытаться регулировать их силу. Снова и снова она взмахивала палочкой, снова и снова повторяла заклинания, снова и снова представляла образ желаемого, но результатов особо не добилась, подобные занятия требовали больших умственных нагрузок, а с каждым днем из-за постоянного недосыпа и недоедания концентрироваться становилось всё сложнее.

— Агуаменти!

Струя воды окатила всю близлежащую траву, вместо того чтобы полить один цветочек.

— Инсендио!

Искры, вылетевшие из палочки, даже не смогли поджечь специально подставленную ветку.

Снова. Опять. Сколько бы ни было попыток — результата не было.

Она пыталась менять представляемую картинку, интонацию, объекты, на которые нацеливалась, но каждый раз терпела поражение. Её эксперименты не приносили ничего, кроме разочарования.

Она стиснула зубы, чтобы не закричать. Всё это время — в пустую. Каждый день, проведённый здесь. Каждое заклинание. Каждая новая попытка. Бесполезно.

Что она делала не так? Почему не выходило? Неужели она просто недостаточно умна? Недостаточно… трудолюбива? Недостаточно упорна?

Но она ведь старалась. Старалась изо всех сил. Старалась так, что голова раскалывалась от усталости. Старалась, несмотря на дрожащие пальцы, несмотря на головокружения и тошноту. Тогда почему? Почему у неё ничего не получалось?

Может, всё дело в том, что она делает недостаточно? Недостаточно работает, недостаточно тренируется?

Она нагружала себя всё больше и больше. Но её сил просто не хватало. Она была абсолютно вымотана. Остатки энергии уходили на то, чтобы справляться с учёбой, на то, чтобы доживать день до конца, на то, чтобы не показывать никому, насколько ей тяжело. Но при этом она как-то умудрялась находить в себе силы на отработки.

Она могла провести весь день будто в тумане, едва не валясь с ног от усталости, с трудом понимать, что говорят преподаватели, и ощущать, как тяжелеют веки уже к середине занятий. Она могла хвататься за перо, не в силах вспомнить, что только что услышала, и едва справляться с обычными бытовыми заклинаниями, но стоило зайти в класс зельеварения — всё менялось. За дверью оставались неуверенность, боль, разочарование. Она словно оживала.

Снейп был единственным, кто по-прежнему что-то требовал от нее. Остальные учителя снисходительно кивали, когда она приходила на занятия неподготовленной, закрывали глаза на её снизившееся оценки, невыполнение заданий и рассеянность.

Но не он. Снейп не прощал ошибок. Не делал поблажек. Не смотрел на нее с жалостью. И именно поэтому она была ему благодарна.

Он не тратил на нее время из сочувствия. Если он давал ей шанс — значит, она его действительно заслуживала. И она изо всех сил пыталась доказать, что он в ней не ошибся. Никогда не позволяла себе отлынивать, даже когда сил почти не оставалось. Даже когда руки дрожали от усталости. Каждое его задание она выполняла так, будто от этого зависело её будущее. Будто на кону было что-то большее, чем просто чистые котлы или рассортированные ингредиенты.

И, возможно, действительно было.

Здесь с ней были честны. Если она ошибалась, профессор указывал на это прямо. Если теория заслуживала внимания, он мог задуматься, развернуть мысль, предложить новое направление. Если вопрос был глупым, он не скрывал раздражения.

— Если заменить аконит листьями наперстянки, получится ли аналог Оборотного зелья?

Снейп только скептически выгнул бровь.

— Если вы хотите кого-то убить, Грейнджер, то да, у вас получится.

— А если уменьшить концентрацию в два раза?

— Тогда вы убьёте его медленнее.

Иногда она задавала вопросы в пустоту, почти не надеясь на ответ, но потом вдруг обнаруживала, что Снейп не просто слышал — он слушал. Если в её словах была хоть капля здравого смысла, он мог неохотно что-то добавить, направить её мысль в нужное русло.

Как, например, однажды, когда она задумалась вслух:

— А если смешать серебро и змеиный яд, можно ли добиться эффекта замедленного отравления?

Снейп тогда отложил перо и пристально посмотрел на неё с каким-то оценивающим выражением.

— Для чего вам это, Грейнджер?

— Теоретически, — тут же поправилась она, — это могло бы помочь в разработке противоядий.

Он помолчал, затем коротко бросил:

— В таком случае вам стоит обратить внимание не на яд, а на связующие вещества.

Всё. Только одно замечание, но оно открывало перед ней совершенно новый пласт вопросов. Она тогда потратила полвечера на поиски информации, разбирая книги, строя гипотезы, делая заметки, и в тот момент впервые за долгое время почувствовала себя… собой.

Но, наверное, дело было не только в этом.

Она начинала осознавать, насколько ей не хватало общения. С первых дней после случившегося ей казалось, что одиночество — это облегчение. Что так проще. Никому не нужно объяснять, как тяжело, никто не смотрит с сочувствием, не спрашивает, как она. Но чем больше времени проходило, тем сильнее она понимала, что не может вечно быть одна.

И эти разговоры… Пусть короткие, пусть резкие, пусть с неизменной долей сарказма, но они были. Она могла говорить. Она могла слушать.

Это было единственное место, где она видела результат.

Где ей возвращалась уверенность в своих силах.

Где, пусть ненадолго, но переставала чувствовать себя бесконечно одинокой.

Отработки стали для нее чуть ли не единственной точкой опоры.

Именно поэтому она так боялась их потерять. Именно поэтому она так и не рассказала профессору, что именно произошло в ту ночь с Малфоем. Она хотела, собиралась, но в самый последний момент не могла выдавить из себя ни слова.

Чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось на душе. Она пыталась убедить себя, что молчание — это лучшее решение, но с каждой отработкой чувство вины съедало её всё сильнее, но вместе с ним рос и страх раскрыть правду. Гермионе казалось, что если раньше ее поступок и могли оправдать, то после стольких дней молчания было уже слишком поздно.

Она устало уткнулась лбом в колени, стиснув зубы. Где-то вдалеке завывал ветер, раскачивая ветви деревьев. Внезапно что-то изменилось. Воздух стал холодным, сырость пробралась под мантию, тело пробрала дрожь. Тьма сгустилась вокруг нее, став почти осязаемой. Гермиона ощутила, как что-то тяжелое, липкое окутывает ее разум. Страх. Леденящий, парализующий страх. Она резко вскинула голову — и увидела. Фигура в черном, парящая в воздухе. Дементор.

Девочка открыла рот, чтобы закричать, но крик застрял в горле. Ее дыхание сбилось, легкие сжались, сердце замерло. Все звуки вокруг исчезли. Лишь в голове зазвучал чей-то крик. Мамин? Папин? Ее собственный?

Нет. Нет, нет, нет! Только не снова!

Она попыталась подняться на ноги, сбежать, но тело отказывалось слушаться, руки дрожали, а темнота уже накатывала со всех сторон. И вдруг — вспышка. Яркий, серебристый свет прорезал тьму, отбрасывая дементора назад. Лань. Она неслышно скользнула вперед, легкая, грациозная, сотканная из чистого сияния. Магия, мягкая и теплая, окутала Гермиону, отгоняя липкий ужас.

А затем, из-за спины патронуса, выступила высокая фигура в черном.

— Ну конечно, кто еще мог нарваться на дементора в пределах школы?! — Снейп смерил её ледяным взглядом и, скрестив руки на груди, ядовито добавил: — Вы, мисс Грейнджер, случаем, не подумываете завести дементора в качестве домашнего питомца? Судя по частоте ваших с ним встреч, он уже начинает считать вас чем-то вроде заботливого хозяина, охотно кормящего его своими страхами.

Гермиона все еще тяжело дышала, цепляясь пальцами за землю.

— Я… — Голос сорвался. — Спасибо, — еле слышно проговорила девочка.

Снейп презрительно фыркнул.

— Может, стоит наконец выучить Патронус, раз уж вы с дементорами встречаетесь чаще, чем со своими друзьями?

Лань растаяла в воздухе, а с ней ушло и единственное тепло, защищавшее её от ледяного холода.