Объекты в зеркале (гет)

Я получил подписку о невыезде на время расследования и следующие две недели проторчал в участке: у Бравуры и на допросах в ОВР, которые они сами называли «разговорами». Я приходил рано утром, шёл к Бравуре, мы разбирали по косточкам дело уборщиков и приводили в порядок то, что не успела завершить Винтерсон. Потом почти каждый вечер я «говорил» с ОВР: сто тысяч раз отвечал на одни и те же вопросы про Винтерсон, про нашу работу вместе, описывал каждый шаг от нашего знакомства до момента, как я в неё выстрелил.

— Мы поговорили с твоими коллегами, они утверждают, что детектив Винтерсон была неравнодушна к тебе. В романтическом плане.

— Мне ничего об этом не известно.

— Вас связывали какие-то отношения кроме рабочих?

— Нет.

Никто не запирал меня в комнате допросов и не направлял лампу в лицо, но обстановка всё равно была малоприятной. У меня не было возможности сесть так, чтобы спина была защищена, в кабинете всегда был полумрак, но основной источник света был ближе ко мне, скрывая лица моих собеседников, а меня оставляя в центре внимания. На вопросы про отношения с Винтерсон я отвечал уже многим людям и каждый раз старался делать это односложно, не торопясь и без эмоций, зная, что активное отрицание будет воспринято неправильно. Я думаю, им хотелось бы услышать, что между нами что-то было, — это вылилось бы в стройную версию убийства из ревности, в состоянии аффекта, и сняло бы большую часть ответственности с департамента. Сейчас им самим за многое нужно было оправдываться — за утечку информации, например. Винтерсон среди бела дня разговаривала с Владом по служебному телефону, передавая сведения, к которым никто кроме полиции не должен был иметь доступа.

Проблем никто не хотел. Моргану, по факту, было без разницы, сяду я или останусь на свободе. Его интересовали возможные конфликты внутри департамента, неуставные взаимоотношения, подковёрные игры, — что угодно, что могло вызвать новый прецедент. Поэтому они трясли меня. Согласиться с тем, что Винтерсон, переметнувшись в стан врага, напала на меня, было с их стороны слишком просто и слишком глупо, даже если это было бы всей правдой, — я мог рассказать что-то ещё, пусть не относящееся к делу, но дающее почву для дальнейшей внутренней работы.

— Ты знаешь, что у неё остался ребёнок?

— Да, сын.

— Незрячий.

— Я слышал об этом.

— Тебе интересно, что с ним?

— Мой интерес как-то поможет делу?

Вопрос о ребёнке тогда прозвучал впервые с начала наших бесед, и задал его сам Морган. Им было сложно со мной: я знал, как себя вести, знал, зачем они поднимают те или иные темы, отвечал ровно на то, что у меня спросили, не говорил лишнего, старался не задавать встречные вопросы — ну, кроме этого раза. Соответственно, меня всё время пытались подловить, прицепиться к словам, вывести на эмоции. Тему с ребёнком оставили на сладкое: конечно, я помнил о нём с самого начала, но если бы пытался переварить всё сразу, то вздёрнулся бы.

— Давай так. Не для протокола.

— Нет. Пусть это будет в протоколе: я осознаю последствия содеянного, но повторю в очередной раз, что это, к сожалению, была самозащита.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что мои эмоции — прошлые, настоящие — не имеют к делу никакого отношения и никак не смогут вам помочь. Не мне объяснять тебе, что такое самозащита. У меня не было плана — был рефлекс. Возможно, был шанс решить всё иначе, но я сработал так, как сработал.

— Напомни, кто выстрелил первым?

— Я выстрелил первым.

Было неприятно признавать, но тот факт, что Винтерсон успела ранить меня, сыграл мне на руку, как и многие другие факты: например, тот, что рядом в момент инцидента никого не оказалось. Если бы я не пострадал, было бы больше вопросов и подозрений. Если бы кто-то нас видел, он видел бы и Мону, и для меня это была бы совсем другая история.

— В общем, если тебе всё-таки интересно, её сын отправится в детский дом. Его отец лишён родительских прав, Винтерсон в своё время об этом позаботилась. Жалко парня, но что поделать.

Невыносимо, что для принятия решения такой силы с такого масштаба последствиями у меня был всего миг. Миллионы вариантов реальности рушились одним движением пальца, и среди обломков оставалась одна реальность, построенная исключительно на результатах моего выбора. Свобода для Моны, смерть для Винтерсон, детский дом для её сына, тонна проблем для Бравуры. И кого только не могли задеть круги, оставленные мной на воде.

Ребята много курили, но я держался, не желая помогать им с дополнительными выводами о моём внутреннем состоянии. Всё имеет значение в кабинетах, подобных тому, в который я каждый день приходил, и самая правильная линия поведения — не повышать энтропию. Делать и говорить как можно меньше, не давать информации больше, чем необходимо, быть тенью, безэмоциональной проекцией себя на реальность.

Из участка я выходил глубокой ночью, до смерти уставший и переполненный чувством вины и ненавистью к себе. Я должен был быть благодарен Бравуре за возможность остаться на свободе, но отсутствие наказания было хуже, чем само наказание. Уж лучше бы я отсидел своё за убийство — мою совесть это вряд ли очистило бы, но я бы понимал, что в условиях текущего мироустройства искупил свою вину, как минимум, сделал для искупления то, что положено. Жизнь снова вернула бы меня в начало координат, пустого и бесполезного, и вот тогда я со спокойной душой, не вмешиваясь ни в чьи дела, спился бы, как и ожидается от парня с таким прошлым.

Маршрут был каждый раз одним и тем же: один квартал до поворота к метро, на углу я останавливался возле телефонной будки, чтобы закурить, несколько раз затягивался до боли в лёгких и шёл дальше, разминая сигарету между пальцев. Несколько дней подряд не лило, но по ночам было сыро и зябко, асфальт блестел, иногда, когда не было ветра, улицы затягивало туманом. Я шёл мимо домов, в которых почти нигде не горел свет, мимо деревянных и железных заборов, пестрящих запрещающими знаками, и после переулков освещённый вход в метро был похож на портал в другое измерение. Метро в этом городе никогда не бывает пустым, но людей я не разглядывал: мне кажется, я отрубался, хотя и не помню, чтобы действительно засыпал там. Возможно, от усталости отрубался участок сознания, отвечающий за восприятие и обработку зрительных образов: в метро от меня не требовалось ничего, кроме как выйти на нужной станции, и мозг использовал любую возможность, чтобы передохнуть. Потом я пересаживался за руль и ехал к себе в съёмную квартиру, иногда пополняя по дороге запасы еды, алкоголя и таблеток.

Я искренне старался не пить в первые дни, чтобы сохранить сознание ясным, но без алкоголя я ужасно спал. Ясное сознание не давало мне отключить тревогу и напряжение хотя бы на время сна, поэтому мне снилось, как на допросах я рассказываю Моргану всю правду, признаюсь во всех убийствах, в связи с Моной, сдаю им её местонахождение, выкладываю подробности о своей охоте на Хорн три года назад, перечисляя по именам всех причастных, объясняю, как преступным сговором и шантажом мне удалось избежать правосудия за ту резню. Промучившись так пару ночей, я снова сдался алкоголю, стараясь, правда, «знать меру», чтобы на следующий день в участке чувствовать себя терпимо.

Помню, как со мной заговорили о Владимире — сместили фокус любовного интереса Винтерсон с меня на него. Морган упомянул, что Владимир щедро спонсировал школу для незрячих детей, в которой учился её сын, и добавил:

— Оказывается, в наше время женщинам так мало нужно. Занятный персонаж этот Владимир, расскажи про него?

Я многое мог рассказать про него, если бы захотел, но наличие любого криминального знакомства я объяснял прошлой работой под прикрытием, не особо распространяясь о подробностях — знал и всё, иногда пользовался в интересах следствия. В беседах об этих знакомствах я старался говорить о том, что полиция знала и без меня: Влад, например, руководил русской преступной группировкой, прикрывался приличными делами вроде той же благотворительности или ресторанного бизнеса, состоял во Внутреннем круге. С Внутренним кругом, Дэнни, насколько мне известно, разбираются федералы, соответственно, мне об этом нечего сказать.

Откровенно говоря, Влад всегда мне нравился. Именно его мерседес ждал меня тогда у здания суда весной две тысячи первого, и когда я сел рядом с ним на пассажирское сиденье, он ни о чём не спросил меня. Сказал только: «Везучий же ты сукин сын».

Близость часто рождается из страха одиночества, а у меня тогда не было никого, кроме него. Меня забавляла его тяга романтизировать всё на свете, из всего на свете делать кинофильм, любую мелочь оборачивать в перфоманс, взять хотя бы жуткую историю с костюмом для Винни. Всех, кто попадал в зону его видимости, он либо очаровывал, либо доводил до бешенства, что тоже является одной из форм очарования. Какое-то время я принадлежал к первым: Влад казался мне тогда до невозможности живым — в противовес мне самому, и за этим было как минимум интересно наблюдать. Но чем дольше мы были знакомы, тем сильнее меня отпускало. Влад оказался человеком, которому полезнее было оставаться голодным: это поддерживало его внутренний огонь, сохраняло его ум изворотливым, хитрым, изобретательным. Когда ему удалось подняться за счёт крупных потерь в рядах мафии, он расслабился, начал жадничать, захотел власти, и интерес к нему как личности у меня остыл, хотя изредка мы продолжали видеться, «подбрасывая, — как он говорил, — дров в огонь нашей дружбы». Только мы так и не стали ни друзьями, ни тем более братьями, как бы ему ни нравилось снова и снова это повторять. Он, думаю, знался со мной исключительно из выгоды, а я по обыкновению тянулся ко всем, кто хоть как-то зацепил мою прежнюю жизнь, ко всем, с кем я мог разделить яркие воспоминания.

И даже сейчас, имея возможность разглядывать произошедшее целиком и издали, я отказывался однозначно признавать Влада плохим парнем. Дело было и в увеличении расстояния между нами, и в пресловутых «разных сторонах баррикад», и в «судьбе, заставляющей делать неправильные выборы». И если бы после всего случившегося я оказался снова с ним в машине, и он спросил бы меня, можно ли оправдать неправильный выбор судьбой, я бы ответил: «Блядь, да». Да, иногда никак нельзя сделать другой выбор кроме неправильного, иногда у тебя просто нет выбора, и обстоятельства уже сложились так, что ты можешь только сделать шаг вперёд — и всё. Пусть, называя это судьбой, ты одержим желанием снять с себя ответственность, — это не меняет того факта, что дорога сама выросла у тебя из-под ног, хоть и скроенная из твоих предыдущих решений.

«Не всё так просто», — сказал я тогда, ещё не зная, что через час убью человека, которого меньше всех хотел убивать. И я уверен, что Влад меньше всего хотел идти против меня, но, когда волею Альфреда Вудена меня затянуло в эту историю, у него тоже не было другого выбора.

Он наговорил мне бреда в доме развлечений — насчёт Моны, насчёт Вудена, как будто это действительно имело какое-то значение. Пусть Вуден причастен к гибели моей семьи, что с того, что Мона на него работает? Она работала и на Хорн, и это никогда не было секретом, что это меняет? Сейчас мне кажется, что Влад хотел побольнее меня задеть, чтобы я злился на него, чтобы вытолкнул его в ту зону, где начинаются мои враги, и развязал ему руки. Да он даже не смог убить меня с нескольких шагов, чёрт возьми, Владимир, что с тобой было не так?

А в следующий раз Морган задал вопрос, который я уже устал ждать:

— Ты знаешь Мону Сакс?

Я ответил утвердительно.

В кабинете сделали небольшую перестановку, чтобы мне стало комфортнее: за спиной у меня теперь была стена, я видел и окно, и дверь, свет стал менее раздражающим, даже уютным. Я не знаю, какие психологические приёмы нужно было применить ко мне, чтобы я этого не заметил и изменил поведение в нужную сторону. Мне хотелось сказать: ребята, заканчивайте, здесь все всё понимают.

— Когда ты видел её в последний раз?

— В особняке Альфреда Вудена. В ночь его смерти и смерти Владимира Лема.

— Она убила Вудена?

— Нет, Вудена убил Владимир.

— Кто убил Владимира?

— Я.

В тот день над городом висели тяжёлые антрацитовые тучи, предвещая если не конец света, то как минимум локальный ураган. С утра у меня жутко болела голова, я принял таблетку ещё до завтрака, но к моменту встречи с Морганом её действие подходило к концу. Можно было выпить ещё одну, но я не хотел делать это при свидетелях, поэтому разговор о Моне мне пришлось вести в отвратительном состоянии: боль ещё не вернулась, но эхо её звона, дребезжащего как высоковольтные провода, уже доходило до сознания, укачивая, вызывая тошноту.

— Что стало с Сакс?

— Я не знаю. Я уехал из особняка один.

— И больше вы не виделись?

— Нет.

Разбираться с частью про Мону я планировал почти по тому же сценарию — говорить о том, что известно и без меня, только вдобавок постарался максимально исключить её из своей истории. Мы с Бравурой уже обсудили это: я согласился, что не должен был ехать с ней в Верхний Ист Сайд, но давил на то, что всё развивалось стремительно, а я был ведом желанием поскорее выяснить факты и найти улики. Эту же отмазку я использовал и в прошлый раз, но сейчас Бравура спокойнее принимал мои аргументы. Об этом я сказал и Моргану: да, я оступился, но случилось так, как случилось.

— Есть информация, что ты покрывал её, когда она сбежала. И сотрудничал с ней после побега, зная, что она подозревается в убийстве.

— Это неверная информация.

— Но ты сотрудничал с ней?

— Да. До её задержания. После все мои с ней пересечения были случайны. Я преследовал Владимира, потому что он был связан с моим делом. Она — потому что Владимира ей заказали.

— Я слышал, что она положила кучу людей Владимира на стройплощадке и в особняке.

Я тоже такое слышал — от Бравуры, который решил для верности выгородить меня со всех сторон, повесив все возможные трупы на Мону. Разумеется, моего мнения он не спрашивал, да и спорить с этим было бессмысленно: себе я бы сделал хуже, а у Моны, в лучшем случае, общий срок заключения сократился бы с десяти до девяти пожизненных. Так или иначе, вряд ли у неё в запасе осталось ещё хоть сколько-то жизней.

В глазах полиции Мона превращалась в какого-то киборга, и тот же Морган не мог и даже не пытался скрыть восторг насчёт неё.

— А как она сбежала? Я видел записи с камер, это же уму непостижимо. Надеюсь, когда её задержат, у меня будет шанс с ней поболтать, интересно, где у нас такому учат.

Я мог бы напомнить ему, что такой интерес выходит далеко за рамки его полномочий, но в этих стенах я был человеком, которому до ужаса всё равно.

— Не для протокола. Ты ведь знал её раньше? Как вы познакомились?

В этих стенах я был человеком, которому нечего обсуждать вне протокола.

— Ты же изучил моё личное дело. Я работал под прикрытием, и там мне довелось много с кем познакомиться.

— Твоё личное дело тоньше, чем хотелось бы. Вы состояли в отношениях?

— Нет.

Боль пульсировала в глазах и висках, её волны, откатываясь, отдавали куда-то в основание челюсти.

— Давай перефразирую. Ты спал с ней?

— Нет.

— Не хотел или не вышло?

— Что, прости?

— Сколько было твоей дочери?

Что-то оборвалось во мне и рухнуло с огромной высоты. Я не мог в таком состоянии наорать на Моргана, хотя очень хотел бы, но зато мог сорваться, высказав ему всё, что думаю о его сраных вопросах, и разнеся в щепки всю конспиративную невозмутимость, в которую было вложено столько сил. Но за миг до того, как я сделал вдох, за окном сверкнула молния, осветив кабинет ледяным, серебристым, как в морге, светом. Я задержал дыхание — титаническим усилием. Потом, дождавшись удара грома, от которого сразу несколько машин на парковке наперебой залились сигнализациями, выдохнул и ответил:

— Ей было шесть месяцев. Я плохо себя чувствую, мы можем продолжить этот разговор в следующий раз? Прямо вот с этого места про мою дочь.

Морган замялся. Потянулся к пачке сигарет на столе, достал одну, повертел её в пальцах, потом двинул пачку в мою сторону. Я покачал головой, от движений боль вязко тянулась от виска к виску. Морган щёлкнул зажигалкой, быстро затянулся и встал, чтобы закрыть жалюзи.

— Наверное, это из-за погоды. Мне тоже сегодня паршиво с самого утра.

Это был вечер пятницы, на нашем этаже уже никого не было, а внизу в это время должны были меняться дежурные. Я пошёл прямиком на пустую кухню, где запил таблетку остывшим кофе и какое-то время просто сидел с закрытыми глазами, ожидая, пока меня отпустит, и пытаясь справиться с приливами тошноты. Лекарство, которое я принимал, было чертовски сильным дерьмом, после стольких лет всё ещё на мне работающим, так что боль всегда отступала, пусть и разбрасывая за собой хлебные крошки, чтобы не потерять дорогу назад.

Когда я уходил, у Бравуры ещё горел свет, но прошедшая неделя вымотала меня настолько, что я не нашёл сил даже просто попрощаться.