Под керосиновым дождем (гет)

— Пожалуйста, стойте спокойно, госпожа Гафа!

Что-то легонько бьет её по локтю, понуждая поднять руку выше. Инеж, стиснув зубы, подчиняется и смотрит строго перед собой, цепляясь взглядом за обои.

Изящные, кремовые, усыпанные золотистыми трилистниками с такими затейливыми завитками на кончиках веток. И каждый трилистник обладает совершенно своим изгибом. Интересно, это брак или действительно кто-то сумел передать неповторимость природы?

Никогда в жизни Инеж не размышляла столько об обоях, как в последние два часа. Она стоит на возвышении, послушно раскинув руки, поворачивается по указке, точно заводная кукла, и упорно заставляет себя думать о проклятых обоях. Не о Казе и Уайлене — иначе хочется убивать; не о маме, которая когда-то так же обмеряла её — от этого хочется плакать навзрыд; и не о лиловых шелках, что душными змеями обвивали её обнаженные плечи когда-то — после этих воспоминаний хочется забиться в угол и перестать существовать.

— Галуны золотые по плечам пустить? — спрашивает миссис Геттенсберг. — Последний писк моды сейчас!

Инеж бросает на неё непроницаемый взгляд.

— Равкианской моды.

— А разве мы говорим не на равкианском? — улыбается та. — Ну так что?

— Тогда возьмите за основу капитанский мундир, — отзывается Инеж и опускает взгляд, силясь скрыть ответную улыбку.

Родной равкианский так непривычно ложится на язык, что ощущается почти чужим. Она не привыкла разговаривать на нем в Керчии. Это кажется странным.

Всё кажется странным, если задуматься. От намерения Каза и Уайлена нарядить её равкианской аристократкой, до собственной роли в этом действе.

Каз и Уайлен должны зайти на прием, подписать бумаги и уйти живыми. Их нынешний работодатель как раз таки уверен, что убивать их начнут даже раньше. По правде говоря, Инеж все больше хочется прижать кинжал поострее к его шее и поговорить по душам. Но Кридс не Пекка, он опаснее на порядок. Инеж отчего-то уверена, что в его случае подобная эскапада закончится доброжелательной интеллигентной беседой, а затем бездыханным телом, выброшенным в ближайшую сточную канаву. Для разнообразия — её собственным.

Длинная юбка закручивается вокруг ног, Инеж растерянно рассматривает длинные рукава, отделанные золотой канителью. Она впервые в жизни надела фабрикаторскую ткань, и торжественность этого момента не перебить даже дурными мыслями и скукой. Отказники никогда не удостаивались чести получить такую униформу, которую не пробить ни ножом, ни пулей — подобная одежда существует для гришей и царей, Лишь отчаянный наглец осмелится надеть её, не относясь ни к тем, ни к другим.

Стоит ли удивляться, что Каз решил обрядить в такую всех своих воронов?

Высокий тугой воротник давит горло, мешает дышать, но Инеж не жалуется, поднимает подбородок выше. Воротники специально делают такими, чтобы невозможно было перерезать горло. Узкий лиф платья, имитирующий собой мундир, защищает тело со всех сторон вплоть до бедер — хорошая броня.

А ещё он нестерпимо сверкает всевозможной мешаниной из золотых нитей, тканевых цветов и кружевных вставок. Вся эта блестящая мишура прикрывает многочисленные пятна, где ткань полиняла, потеряла былой лоск и выглядит так, словно ей хорошенько перед этим вымыли полы. Первоначальный вариант уместнее смотрелся бы на огородном пугале. Миссис Геттенсберг сотворила чудо и продолжает творить его до сих, аккуратно приживляя волокна одной ткани к другой. Специальная методика, существующая для создания кефт.

На самом деле кефты не шьют, как обычную одежду. Если вывернуть настоящую кефту наизнанку, не сумеешь найти ни одного шва. На самом деле это логично: ткань, которую не берет нож, вряд ли можно проколоть иглой. Здесь надо действовать иначе.

Ткань заготавливают, вымачивают часами в специальных растворах, закаляя и вновь размягчая, вплетают туда металлическую основу, окрашивают и передают дальше в мастерские, где специально обученные фабрикаторы уже расчерчивают крой будущего изделия и разделяют ткань на детали, и уже после принимаются соединять их в единое целое, замыкая нити и сплетая волокна между собой. И затем следующие мастеры довершают работу искусной вышивкой, которой так славятся равкианские кефты. Миссис Геттенсберг рада поговорить о родине и потому не скупится на детали.

Как похоже и непохоже это на сулийские ткаческие караваны, где создают расписные шали из тончайшего шелка. Инеж слушает неторопливый рассказ и внезапно понимает, что улыбается.

— Можно мне будет посмотреть? — спрашивает она с какой-то несвойственной ей робостью.

Миссис Геттенберг придирчиво рассматривает её со всех сторон и в конце концов утвердительно кивает.

— Пойдемте, госпожа Гафа.

Почему-то Инеж подсознательно уверена, что ей не понравится. Золотой не её цвет, слишком напоминает о позолоченных решетках её юности. А светло-зеленый… что ж, когда-то ей нравилось на него смотреть. Это ничего не значит.

Внезапно она не узнает себя. Строгая светлая фигура отражается в зеркале, и весь тайный замысел равкианских модниц становится вызывающе очевиден. Это почти кефта — ладная, облегающая фигуру, неуловимо изящная. Изящней настоящей кефты. Золотистое сияние подчеркивает смуглость кожи и тонкость черт лица, наполняет глаза загадочным светом.

Инеж достаточно честна с собой, чтобы признать, что она красива в этом. Явственно неприкрыто красива. Она не любит это чувство: если она видит себя такой, значит увидят и остальные — а затем захотят присвоить себе. В красивой одежде Инеж всегда чувствует себя незащищенной.

Однако сейчас не тот случай. Сейчас она кажется самой себе недосягаемой и величественной, и это по-настоящему захватывающее ощущение. Девушку в таком наряде нельзя тронуть безнаказанно. Быть может, этот костюм действительно предназначался царице когда-то?

— К этому подойдут изумруды, — негромко роняет миссис Геттенсберг, будто бы откликаясь её мыслям.

Инеж потрясенно оглядывается в её сторону, но на лице соотечественницы играет непроницаемая истинно керчийская улыбка. Аглая Геттенсберг бежала от гражданской войны когда-то, и глубокая обида на собственную страну терзает её душу до сих пор. Она привыкла к керчийскому образу жизни, языку и мышлению, но дерзость мысли и свобода воли остаются в ней истинно равкианскими. Даже если направлены на то, чтобы уколоть свою родину побольнее.

Беда в том, что Инеж точно знает: эти уколы ни к чему не ведут. Пропитанная духом нового времени Равка их не заметит. Этот выпад оценит по достоинству лишь беглая равкианская аристократия, которая опять же отсиживается здесь в Керчии, исходя бессильной злобой на судьбу и мир в целом. Вот они одновременно и восторжествуют, и зайдутся в праведном негодовании. Но Инеж не видит смысла их бесить.

— Всё и так прекрасно, — отмахивается она.

— А вот молодой господин Ван Эк со мной согласился, — невзначай произносит миссис Геттенсберг и поднимает на Инеж лукавый взгляд. — Подозреваю, на прием вы пойдете все-таки в изумрудах.

Желание убивать стремительно возносится на недосягаемый ранее уровень. Инеж выдыхает. Она не может кидаться кинжалами во всех подряд, даже если очень хочется.

— Посмотрим, — она отвечает такой же керчийской сдержанной улыбкой. — Я не люблю украшения.

Инеж догадывается, какие слухи ходят вокруг её привычки останавливаться у Уайлена в гостях каждый раз, когда она оказывается в Керчии. Это не мешает ей, и порой она даже соглашается слегка эти слухи подогреть. Берет Уайлена под локоть, наклоняется к его уху или обнимает его у всех на глазах.

Однако в этот раз, похоже, Каз и Уайлен решили сделать всё, чтобы слухи не просто подогрелись, а вскипели — бурно, шипя паром негодования и брызгаясь словесным ядом всего керчийского чиновничьего света. Очень в духе этих двоих.

На самом деле Инеж не может этого не признавать: путаница — их хлеб, их надежда и их спасение. Пока никто не знает, что истина, а что ложь, вороны могут спокойно летать над этим городом, скрытые плотным туманом ложных слухов. Людская молва непредсказуема, но её могущество невозможно оспорить. Каз всегда прятался за слухами, бережно взращивал их, создавал и отпускал на волю, позволяя расцветать и множиться, превращаясь всё в новые и новые истории. На фоне них всё их путешествие во Фьерду кажется ещё одной байкой, а темные делишки Каза — и вовсе несущественной мелочью.

А чем острее Каз чувствует уязвимость того, что ему дорого и желанно, тем усерднее он будет это прятать в беспросветной пелене талантливой лжи. Поэтому он отправляет Инеж в компании Уайлена и ненавязчиво подкидывает нужным людям нужные ассоциации, чтобы они уверились в правильности собственных подозрений. Уверились, но не были уверены до конца.

Ни одного прямого подтверждения, ни одного кивка или отрицательного качания головой — вот он принцип Каза Бреккера. Все слухи правдивы, каждый из них имеет право на жизнь. Нет дыма без огня. Вот только мало кто знает, как устроены дымовые шашки.

Мало кто поверит в состоятельную и могущественную женщину-капитана, которая делает, что хочет, где-то в морях. Но если она имеет особые связи на берегу, то все вопросы снимаются автоматически, как в отлаженном механизме. Все понимают, как это работает. Никто из моряков не рискнет проверять лишний раз свою лихость, если за спиной сулийской девчонки с клинками маячит неясная мужская фигура кого-то из сильных мира сего.

Помнится, когда-то его величество король Ракки Ланцов почти готов был сделать эту фигуру явной и конкретной. Едва ли он понимал все тонкости этой игры, как неслышно скользить среди теней чужих фантазий, но Инеж до сих пор хранит в особом уголке души несколько образов, которым не суждено было сбыться. Не в этой жизни. И не в следующей. Но всё же это стало частью исцеления.

Ей хотелось знать, что она может быть чего-то достойна, что её не купят в очередной раз, но протянут руку как равной. Ей стоило большого труда и времени поверить, что Каз не купил её, просто повысив ценник до целого корабля. Возможно, именно поэтому она не возвращалась так долго.

И когда она все же приплывала в Каттердам, то продолжала подсознательно ожидать упрека и намека на расплату, которых так странно и естественно было бы ожидать от такого человека, каким являлся миру Каз.

Однако ситуация приобрела неожиданный оборот, когда она обнаружила в себе столь жгучее желание впечатлить его. Вновь стать красивой, просто чтобы увидеть, как он теряет дар речи. Чтобы вернулась на миг та безмятежная девочка из юности, которая хотела надеть однажды мамин блестящий наряд, которая по-детски наивно хотела пленять сердца и блистать — ради чистого восхищения, а не ради денег, интриг и прочих радостей взрослой жизни.

— Господин Ван Эк, — слышит она голос миссис Геттенсберг у себя за спиной и невольно вздрагивает. — Как находите госпожу?

Уайлен медленно подходит к ним, Инеж видит, как отражаются рыжие кудри в прозрачной глубине зеркала. В глазах Уайлена восхищения нет.

Но было вчера, когда он наблюдал рассеянно, как скачет и кружится по комнате неугомонная Малена. Эта мысль отчего-то беспокоит. Как и цветок, который был у девочки в руках… Она поставила его в вазу у изголовья.

Инеж не хочет задумываться об этом. Не сейчас. Просто не сейчас. Она расправляет плечи и оборачивается к подошедшему Уайлену.

— Кажется, это первый раз, когда я вижу тебя в платье, — шутливо произносит он. — Как себя чувствуешь?

Шутливый тон, но серьезный вопрос. Уайлен интересуется не её душевным состоянием, как можно было бы подумать, а тем, сможет ли она выполнить миссию телохранителя, прикрыть его спину и помочь сыграть в этой опасной авантюре соответствующую роль.

— Прекрасно! — Инеж улыбается на сей раз вполне искренне. — Несколько штрихов, и можно в бой.

— Я рад, — Уайлен кивает миссис Геттенсберг, и та деликатно удаляется. — Выглядишь бесподобно.

Он отчего-то нервничает. Инеж мягко касается его локтя.

— Сальто я, конечно, в этом не сделаю, да и от каната бы воздержалась, но с задачей справлюсь.

— Конечно, — Уайлен мнется и краснеет ушами, неожиданно начиная напоминать того робкого мальчишку, каким был в шестнадцать. — Есть ещё кое-что…

Когда он достает из-под полы пиджака плоскую коробку, в груди Инеж что-то обрывается. Только не это…

Она хотела бы верить в здравый смысл судьбы, Каза и Уайлена вместе взятых, но это определенно напрасные надежды.

Изумруды загадочно мерцают на черном бархате, окруженные бриллиантовой россыпью.

* * *

Море шумело далеко внизу, бурлило мешаниной бурой пены и совсем крохотных темных треугольничков, в шахматном порядке выписывающих круги один за другим. Оскальд неосторожно всмотрелся вниз, и бездна поманила к себе с непреодолимой силой. Он сделал осторожный шаг к краю стены, зачарованно качнулся вперед…

— Э, куда! — чужая рука решительно удержала его за плечо. — Осторожнее, Ван Пуль! У новичков здесь часто башка плывет.

— Никак он думает, там бабы плавают! — расхохотался кто-то. — А это акулы! С ними шутки плохи!

— Да не скажи, иная баба позубастей этих тварей окажется!

— Тещу мою сюда кинуть — мигом на дно нырнут от ужаса!

Наваждение схлынуло, и Оскальд в ужасе отшатнулся от края пропасти под громкий смех остальных. Сердце в груди билось заполошно и отдавалось где-то в горле. Он с трудом заставил себя отвести взгляд от разверзшевшейся перед ним пропасти и вместо этого повнимательнее взглянул на лица новых знакомых, пытаясь представить, что ожидать от них в будущем.

Первый — Эгги, прыщавый верткий паренек, ухмылялся, обнажая кривые рыжие зубы. Это он отпустил шуточку про акул, и с ним Оскальд даже успел сдружиться. В казарме их кровати стояли рядом. Эгги любил поговорить и был не дурак спрятаться за спиной помощнее, когда рядом начиналась свара. Оскальда такой расклад более чем устраивал. Впрочем, не стоило забывать, что когда драка заканчивалась, тот же Эгги подскакивал отвесить побежденному последний триумфальный пинок.

Но все же он был лучшим вариантом среди всех. Медлительный Маттео был туп как пробка и настолько же по-тупому жесток, говорить с ним о чем-либо, кроме баб и питейных заведений, было бессмысленно. Длинноногий рыжий Фейт любил подраться и от нечего делать задирал заключенных. Будучи в прошлом матросом на государственной службе, здесь он отчаянно скучал. Оскальд не спешил сближаться с ним, хотя судьбы их и казались схожими. Временами в Фейте проскальзывало нечто почти звериное.

Молчаливый Ларс не интересовался ничем, кроме своих прямых обязанностей, и ко всем остальным относился с явственно заметным пренебрежением. Худощавый, невысокий, почти незаметный, он тем не менее пользовался странным уважением. Даже задиристый Фейт старался его просто не замечать, а те немногие заключенные, которых Оскальду уже довелось видеть, как будто откровенно опасались, хотя Ларс выглядел настолько безобидно, что его легко было бы спутать с клерком.

“Это потому что он работает на тех, кто там…” — шепнул вчера Эгги и красноречиво закатил глаза к потолку.

Как бы там ни было, Ларс оставался одной из самых загадочных личностей. Он неприятно напоминал Оскальду капитана Гервига, а потому Оскальд быстро перенял общую манеру не попадаться Ларсу на пути.

Оскальд прожил в Хеллгейте уже почти два дня и за это время не узнал практически ничего. Он получил койку и форму — сине-серую, похожую на ту, которая была у стражников в Кеттердаме, выдержал первое ночное дежурство на Девке. Так называли площадку у внешних ворот, где правили пронизывающий ветер и сырость, никто не хотел там дежурить, поэтому туда всегда ставили вновь прибывших новичков. Желторотиков.

Если они выдерживали три ночи подряд, то следом переходили на следующую ступень — Башмак. Башмаками здесь называли обычных тюремщиков, которые дежурили на площадках, наблюдали за кухней, вели учет заключенных и выполняли распоряжения тех, кто выше. Выше по иерархии стояли Сапоги — эти подчинялись непосредственно начальству тюрьмы и пособников набирали себе сами. Они брали на себя щекотливые дела и имели право отдавать башмакам любого рода приказы. Были ещё голенища, язычки и набойки — отдельные подразделения тюремной стражи, подчиняющиеся сапогам. К концу первого дня у Оскальда окончательно поплыло сознание от этой сапожной темы.

Здесь был совершенно свой мир, и каждая вещь имела свое непривычное внешнему человеку название: Кеттердам здесь, например, называли просто землей, карцер — лужей, а заключенных — подошвами.

Впрочем, непосредственно с заключенными Оскальд ещё не сталкивался. Ему только предстояло получить свое первое дежурство. На первый раз — среди “капелек”, сидящих за долги. Эгги говорил, что эти спокойные, не то что “брызгуны”, в простонародье больше известные как убийцы всех мастей.

А сегодня Оскальд впервые вышел на внешнюю стену, за которой простиралось во все стороны безбрежное море, лишь с одной стороны виднелись острые и строгие шпили Каттердама, кажущиеся почти что миражом. Он смотрел на них, и ему отчего-то не верилось, что туда возможно вернуться…

Эгги подошел и встал рядом, на жизнерадостном лице его промелькнула неожиданная острая тоска.

— Ты оттуда? — спросил он негромко. — С земли?

Оскальд кивнул.

— Поди ждет тебя кто? — с оттенком зависти проговорил Эгги. — У меня мамка там осталась, но живет далеко — аж в Белендте. Думает, что я в страже служу, гордится. А я здесь…

Оскальд пожал плечами. Ему было удивительно слышать, как спокойно и обыкновенно произносят названия других городов, тогда как родной, величественный и гордый Каттердам именуют просто землей — словно от бессильной злости.

— Хотел бы я, чтобы меня ждали, — произнес он не без горечи в голосе. — Но, кажется, ждет меня только лавочник, которому я должен полсотни крюгге.

— И это неплохо, — Эгги подтолкнул его локтем. — Здесь всё размывается, время кажется другим. Хорошо, когда что-то держит.

Оскальд вспомнил лицо мистера Бреккера и горько усмехнулся своим мыслям. В Каттердаме его держало многое. И ему ещё предстояло придумать, как выбраться обратно в Ка… на землю.

— Наверное, ты прав, — произнес он коротко. — Слушай, а там что?

Он спросил чисто машинально, спеша перевести тему, но заметил, как напряглись Фейд и Ларс, и тоже бросили взгляды на широкую площадку, возвышающуюся несколько в отдалении. Она выглядела скорее, как веранда для прогулок богатеньких купцов, с полированными перилами и деревцами в кадках. На веранде этой стояло несколько человек очень странного вида: на нескольких из них Оскальд заметил знакомую серую форму заключенных, но на плечах их были дорогие шубы и пальто, они свободно прохаживались туда-сюда, курили и переговаривались друг с другом, не обращая внимания на застывших неподалеку тюремщиков.

— А это арендаторы, — простодушно пояснил Эгги. — Их так здесь называют. Те, кого не любят на земле, и они предпочитают жить здесь!

— Они же… заключенные? — непонимающе переспросил Оскальд.

— Ну-у, — Эгги загадочно усмехнулся. — Подошвами я бы их не рискнул назвать, скорее, ногами.

Спросить, что значит эта таинственная фраза, Оскальд не успел.

— Эгги Хоторн! На дежурство! — резкий окрик сержанта застал их обоих врасплох, заставив вытянуться в струнку.

— Есть, сэр! — пискнул Эгги и немедленно растворился с горизонта.

Сержант Мертенс зло сплюнул под ноги. На плитах расплылась мерзкая оранжевая клякса. Затем он вплотную подступил к Оскальду и молча принялся рассматривать его со всех сторон.

Оскальд застыл, глядя перед собой стеклянными глазами. Он помнил правила этой игры.

— Любишь задавать вопросы, Ван Пуль? А знаешь, что бывает с теми, кто задает много вопросов?

— Никак нет, сэр, — деревянным голосом откликнулся Оскальд. — Виноват, сэр.

— Ты любишь собак? Отвечай.

— Немного, сэр.

— Значит, наши собачки тебе понравятся. Узнаешь много нового. Где сегодня твое дежурство?

— На Девке, сэр.

— На Девке… — сержант Мертенс приподнял густые брови. — Ха! Девки башмакам не светят. Если только ты не хочешь заделаться сапогом, Ван Пуль. Или хочешь?

— В них неудобно лазить на мачту, сэр, башмаки привычнее.

— Ещё и остроумный! Что ж, Ван Пуль, я отменяю ночное дежурство. Вместо этого отправляйся в нижний корпус, найдешь капрала Мезинса, скажешь, что я тебя направил. Поучишься ладить с нашими собачками.

— Есть, сэр, — все так же монотонно отозвался Оскальд.

— Я отдал приказ, Ван Пуль, а ты всё ещё здесь? Бегом!

— Есть, сэр! — гаркнул Оскальд во весь голос, и не мешкая ни секунды, развернулся и пошел вперед.

— Ван Пуль!

— Сэр?

— Тебе в другую сторону, — сержант посмотрел на него тяжелым взглядом и кивнул в сторону лестницы. — Насчет того, чтобы стать сапогом, можешь даже не мечтать! Тупицы им не нужны. А ты — ещё и идиот.

— Сэр, — вежливо откликнулся Оскальд, отдал честь и быстрым шагом направился к лестнице.

Он очень надеялся, что не успел совершить непоправимой ошибки.

* * *

Когда наверху размашисто хлопает дверь, а Уайлен скатывается вниз по лестнице слегка растрепанный и с красными пятнами на лице, Джаспер уже ждет его у подножия и торжествующе ухмыляется во весь рот.

— А я говорил, что вы оба идиоты!

Крыть Уайлену нечем.

— Говорил, — уныло признает он и садится прямо на ступеньку. — Но я как-то не поверил.

— Радуйся, что вслед не полетело, — Джаспер присаживается рядом, не переставая смеяться. — Ругалась?

— Нет, — Уайлен понуро потирает затылок. — Просто…

Окаменела лицом и стала вдруг отчего-то похожей на мать, когда та вспоминала отца. Такой… надломленной, словно какие-то её надежды или чувства оказались растоптаны в пыль.

Инеж не кричала, не ругалась, она просто стала очень печальной. Уайлен не знал, почему.

“Хороший повод отвлечь наших равкианских друзей”, — сказал Каз, протягивая ему злосчастный футляр. — У них и позаимствовал”. У Уайлена, конечно, было подозрение, что за этим жестом крылось что-то ещё, но что именно он не знал. Одного взгляда на лицо Инеж хватило, чтобы подозрение переросло в уверенность.

Казу очень хотелось врезать.

— Ты сказал, что это матери? — допытывается Джаспер, но Уайлен мрачно качает головой.

— Сказал как есть. Я не буду прикрывать невнятные попытки Каза изобразить безразличие. Хватит! Надоело! Я ещё от прошлого раза не отошел, когда он…

— Когда он что?.. — подозрительно интересуется Джаспер.

— Попросил меня поучаствовать в одной афере, касающейся Инеж, — бурчит Уайлен. — Очень нечестной афере, как по мне. Не пытай!

— Ладно, не буду, — Джаспер примирительно поднимает руки. — Так и чем закончилось? Ей понравилось?

— Понравится, когда она затолкает их Казу в глотку и извлечет обратно, не будем уточнять каким именно способом, — иронично отзывается Уайлен. — Ладно, ты прав, это действительно смешно!

— Рад, что ты оценил, — Джаспер перестает сдерживаться и смеется уже от души. — Насколько я помню, камни у сулийцев что-то значат, так что… Возможно, вы с Казом признались ей в чем-нибудь не том, в чем надо?

— О Гезен милостивый, этого ещё не хватало. Мне уже моды на язык цветов хватило, — Уайлен вздрагивает. — Помнишь, какая-то девица подарила тебе маргаритку, а потом жутко обиделась, когда ты засунул её за ухо?

Смотрелось, кстати, весьма забавно. Хотя Уайлен всегда предпочитал одуванчики — и желательно сдувать их Джасперу в лицо, чтобы понаблюдать, как тот отфыркивается и машет руками как ветряная мельница.

— Девушкам нравятся такие глупости. Вон Малена меня полвечера допытывала, что значит тот цветок с прогулки, — Джаспер лениво отмахивается. — Я даже справочник ботаники достал, но мы застопорились примерно на стадии определения его названия.

Уайлен закатывает глаза.

— Даже не смотри на меня, я понятия не имею, что это и как называется!

— Меня бы испугало, если бы ты знал! — смеется Джаспер, но потом резко становится серьезным. — Слушай, с Инеж точно всё в порядке?

Уайлен подозревает, что нет. Инеж не нравится быть наряженной куклой, не нравится быть в центре внимания, не нравится играть лживые роли и не нравится, когда Каз устраивает очередное театрализованное представление всем на потеху.

Идея слегка взбесить равкианцев хороша: это отвлечет внимание от них с Казом и не позволит легко выйти на контакт (меньше всего им нужно, чтобы кто-нибудь начал допытываться, чьими силами был сконструирован самолет). А ещё Инеж заметно потеряет благосклонность равкианского общества и будет куда менее любима в их среде, чем могла бы. Сулийка, надевшая королевские камни, это горькая пилюля, которую трудно подсластить. Даже тот факт, что нынешняя царица имеет примесь сулийской крови, едва ли поможет.

С точки зрения Каза, этот маневр имеет сплошные плюсы. С точки зрения Уайлена, Казу он чести не делает и неправилен.

Впрочем, Каз за честью никогда не гнался, а в своих стараниях незаметно привязать Инеж поплотнее к Катердаму он и вовсе не задается вопросами морали. И это… будет иметь последствия, рано или поздно.

И если повёзет, Уайлена они всё же не коснутся.

— Она будет в порядке, — отзывается он в конце концов, — но на этот раз Казу придётся отдуваться за свои идеи самому.