Тыквенный пирог (гет)

Из бального зала по-прежнему доносятся завывания «Ведуний», а в кустах позади блюет Крам, когда Гарри целует Гермиону впервые — коротко и неловко, едва мазнув губами по ее сжатым губам, и тут же смущенно отворачивается, почесывая в затылке.

Это чертовски глупо — целовать кого-то под звуки блевотных спазмов и доносящийся отовсюду дебильный хохот пьяных компаний, но в голову настойчиво долбится музыка и перебродившее сливочное пиво с сиропом, а Гермиона с трудом сдерживает подступающие к глазам слезы, и Гарри не находит иного способа, чтобы ее отвлечь.

Все Рон виноват, скотина. Собственно, непонятно, какое право он имел предъявлять Гермионе что-то по поводу Крама, когда сам даже не почесался, чтобы ее пригласить — разве что в последний момент, когда сроки уже поджимали конкретно, и это, черт побери, настолько в духе Рона Уизли, что Гарри хочется дать ему в челюсть. С ноги.

Да и сам Крам не лучше ничем — ну вот кто просил его напиваться до поросячьего визга? Ну стаканчик хлопнул... Ну два! Это ж сколько сливочного пива вылакать нужно, чтоб до такого состояния себя довести? Чемпион еще, называется...

Гарри украдкой смотрит на Гермиону и с облегчением видит, что она улыбается, даже слегка посмеивается — то ли над ним, то ли над страждущим Виктором, да без разницы. Главное — она не расстроена, больше нет.

Гарри рассеянно пожимает плечами, мол, не бери в голову, ничего серьезного, все это глупости, да и только.

И Гермиона кивает, понимая его без слов.

Второй раз Гарри целует ее в старом шотландском лесу, когда сверху щедро поливает колючий дождь, а в ближайшее к лагерю дерево долбится какая-то звезданутая птица.

Хрен знает, как это вообще выходит.

Сначала они танцуют в палатке — просто дурачатся, Мерлин тому свидетель, надо же как-то отвлечься от всей этой дряни, которая творится вокруг, потому что при мысли о предательстве Рона Гарри хочется звереть и крушить все, что под руку попадается, а Гермиона явно не оценит такого рвения, она и так-то держится из последних сил, а если еще и он начнет вести себя как придурок...

Гарри думает, что Рон не стоит ее страданий. Гарри думает, что Рон даже дерьма не стоит, и очень хочет сказать об этом Гермионе, но сдерживается, вспоминая, что эту тему вообще не следует поднимать. Поэтому он молча обнимает ее за плечи, зарываясь пальцами в мягкий ворс ее свитера, а музыка в старенькой магнитоле продолжает играть, и они тихонько покачиваются в такт ненавязчивой мелодии, пока Гермиона не отстраняется.

Гарри не хочет, чтобы она отстранялась. Не хочет, чтобы она, обхватив колени руками, сидела в сторонке и отчужденно молчала, а потом, поднявшись, без единого слова отодвигала полог палатки и уходила в ночь.

Гарри хочет, чтобы Гермиона поговорила с ним — о чем угодно, да хоть бы и о древних рунах, а не стояла там одна под дождем, который барабанит по крыше так, что тошно становится. В конце концов, она простудится и заболеет к дементору в задницу, если будет торчать там в такой-то ливень!

С этой мыслью Гарри натягивает на голову капюшон толстовки и решительно выбирается на улицу.

Огромные дядюшкины сланцы тут же утопают в размокшей почве вместе с носками, стекла очков заливает вода, и Гермиону он обнаруживает только по запаху табачного дыма и горящему в темноте оранжевому огоньку, который она старательно прикрывает ладонью.

Гарри хочет сказать, что ей незачем гробить свое здоровье, что Рон этого не стоит, что она, наверное, околела до чертиков, пока тут стояла, но вместо этого молча цепляется за разбухший от влаги свитер, тянется к ее лицу, с трудом отлепляя от него насквозь промокшие волосы, и целует Гермиону в онемевшие от холода губы, думая, что, должно быть, окончательно съехал с катушек, вытворяя непонятную хрень вместо того, чтобы искать крестражи, но впервые за долгое время ему на это плевать.

Дождь продолжает хлестать с удвоенной силой, превращая одежду в груду сырых неподъемных тряпок, а в дерево возле лагеря настойчиво долбится птица — или это стучит у него в башке?

В третий раз Гарри целует Гермиону на свадьбе Перси — где-то через год после того, как вся эта хрень с Вольдемортом заканчивается и, как он надеется, больше никогда о себе не напомнит, — и она отвечает, потому что так хочет, потому что вокруг никого, потому что из шатра, за которым они укрылись, льется мягкая спокойная музыка, так и располагающая к чему-то подобному, а Гермиона слишком устала притворяться, что Гарри ей безразличен, что все эти поцелуи ничего для нее не значат...

Впрочем, обо всем этом она говорит потом, после праздника, а пока просто покачивается в такт приглушенной мелодии, устроив голову на его плече, и ничто не нарушает установившегося безмолвия.

Гарри думает, что лицо его, наверное, перемазано ее красной помадой, что изо рта его пахнет луком и чесноком, что Рон выходит из шатра очень некстати, о чем ясно свидетельствуют его глаза, округлившиеся на манер галеонов.

И кои-то веки Гарри на это насрать.