В свете Четырнадцати (джен)

Примечания:

Новая обложка новой части!

Я знаю, что я обещала "Шрайкос". Идейно это она и есть, тот же сюжет, за который вы голосовали, просто Богиня в центре другая, потому что в процессе я поняла, что только Сиракс могла такую свинью подложить всем. А к самой Шрайкос мы ещё как-нибудь вернёмся.

Плейлист: https://music.yandex.ru/album/35411305

◤◢◣◥◤◢◣◥◤◢◣◥◤◢◣◥

Вначале Джехейрис проигнорировал, что в валирийском языке у слова dārilaros⁽¹⁾ не было рода (у Вермакса были вопросы); затем Визерис забыл, что сны всегда предупреждали о трагедиях, а не несли благословение (у Тессарион начал дёргаться глаз); и даже все украденные дети не заставили его осознать (Мелеис хотела его голову). Что ж… Если всех намёков этого мира оказалось недостаточно, возможно, им нужен был голос с другой стороны.

◣◥◤◢◣◥◤◢◣◥◤◢◣◥◤◢

«Бог — комедиант, играющий для публики, которая не умеет смеяться».

«Лёгкое поведение»

Когда Эймма умирала, то больше всего она жалела о том, что оставляла Рейниру одну. Когда Эймму отвергла Шрайкос, прискорбно сообщив, что никто не положил на её погребальный костёр кусочек драконьего стекла, дабы он осветил ей путь к вратам, — она пришла в ярость. Эймма никогда бы не стала злиться на свою маленькую девочку — Рейнира была ещё слишком юна, чтобы понимать важность традиций. Но о чём думали Визерис и Деймон? Где они были, чтобы почтить её память?

Она задавалась этим вопросом, рыдая в холодной пустоте. От земли шёл едкий холод, настолько острый и колючий, что конечности казались ей хрупкими, сделанными изо льда и способными в любой момент разбиться. Эймма умоляла, тихо всхлипывая и прося Шрайкос о милости, которую ей не оказала собственная семья.

Вместе с тем, как тепло погребального костра угасало в ней, туман подступал всё ближе. Время, отведённое на поиск врат, подходило к концу. Эймма уже слышала чужой шёпот и вой, практически чувствовала, как ледяные щупальца тумана тянулись к её душе. В конце концов высохли и слёзы, оставив только замёрзшие дорожки на нежном лике.

Никто не запел по Эймме, никто не принёс жертву, никто не поспешил упокоить её забытую душу. Что оставалось теперь? Что ждало впереди?

Эймме не оставалось ничего, кроме как бежать, когда тепло совсем угасло. Страх гнал её, заставлял двигаться. Он вытаскивал наружу воспоминания об историях из валирийских сборников. Невероятные фрески, что привозил ещё принц Бейлон; гобеленная вышивка, изображавшая неупокоенные души, как вечное напоминание о единственном долге живых перед мёртвыми.

Эймма продолжала надеяться на спасение, но надежда оказалась худшим из человеческих грехов. Неупокоенные души всё равно настигли её, и никто не протянул руку, никто не спас.

Они цеплялись за рваные края её погребальных одежд, словно пытаясь коснуться души; бросались с остервенением бешеных псов, словно она была куском мяса, брошенным голодной своре. Эймма кричала и молила. Она всё ещё продолжала верить. Она билась, как пташка в силках, с именем Шрайкос на губах, но Богиня оставалась всё такой же равнодушной к мольбам. Эймма пыталась сражаться, проклиная обрекших её на муки родичей, и всё равно умирала снова и снова с их именами на губах.

Чего стоили все земные клятвы и обещания, если ей было отказано даже в такой малости, как надлежащие похороны? С каждым мерзким касанием, с каждой болезненной хваткой и безжалостным укусом Эймма чувствовала, как что-то угасало в ней самой; как нежность, что она пронесла сквозь всю свою жизнь, что так открыто дарила дочери и мужу, уступала место холодной и безжалостной пустоте, искажая её лик в безмолвном крике.

Каждое касание — как вбитый в душу гвоздь. Они вторгались в неё, разрывая нежное нутро; трепали, как игрушку, вырывая друг у друга, желая вкусить чистого, ещё живого света. Очень скоро она перестала сопротивляться и только плакала, снова и снова умоляя оставить её в покое.

Ей хотелось спросить: за что? Но в тумане слышался только вой заблудших душ и игривый смех Сиракс. Он кружился в тумане, как лисская танцовщица из рассказов Деймона, и за ним следовал звон колокольчиков. Они были хуже храмовых набатов⁽²⁾, они были похожи на насмешку над несчастными душами, над униженными и преданными родными, над непохороненными, оставшимися в безвестности своей трагедии.

В этом безмолвии ей оставалось только ждать… Чего? Кого? Её нутро пронзила острая, раскалённая добела игла — однажды костёр зажгли бы по Рейнире. Кто вложил бы в её руки драконье стекло? Кто вознёс бы молитву Шрайкос и оставил бы дары для Балериона? Кто?

Эймма задыхалась. Её грудь сжалась от нестерпимой боли. Это было похоже на агонию, на пожар, что разгорался в ней с каждой секундой всё сильнее. Она была верной, покорной женой; она — не Визерис! — умирала с каждым новым ребёнком, отдавая им частичку себя, вкладывая в маленькие, тоненькие, как тростинки, ручки кусочки гладкого, полированного драконьего стекла.

У Эйммы была специальная шкатулка для них. Крошечные круглые серебряные пластины украшали корпус на манер драконьих чешуек. Это была изумительная, тонкая работа. Вблизи можно было заметить, что каждая чешуйка была частью сложного узора: драконьи крылья на боковых панелях и известный немногим изгиб головы Дримфайера на крышке. На месте глаза был крупный голубой сапфир в обрамлении необработанных топазов. Крошечные камушки имитировали маленькие, более светлые чешуйки века и надбровных наростов.

Как несложно было догадаться, когда-то шкатулка принадлежала принцессе Рейне и была подарена её венценосным отцом. Наверное, принцессе надлежало хранить там рукодельные принадлежности или баночки с маслами. Стала ли для самой принцессы она вместилищем горя или это случилось позже… Кто знал? Эймма никогда не находила в себе смелости спросить напрямую. Королева Алисанна передала шкатулку ей на исходе девяносто девятого года. Внутри уже лежали три кусочка драконьего стекла, и Эймма не могла не думать о том, кому они предназначались⁽³⁾. Ей хотелось спрятать этот источник горя подальше, с глаз долой — из сердца вон, но с каждой беременностью её руки сами тянулись к пергаменту, и новые кусочки драконьего стекла доставляли прямо с Драконьего камня.

Иногда Эймма задавалась вопросом: не призывала ли она беду сама? Однако осколки, предназначенные для архимейстера Вейгона и принцессы Сейры, продолжали храниться в шкатулке, пока каждый кусочек, посвящённый её детям, исчезал в пламени погребальных костров. Только один длинный, изогнутый, как змеиное жало, предназначенный для Рейниры обломок остался напоминанием, что не всё было потеряно.

Теперь у Эйммы не было ничего: ни возможности передать шкатулку своей дочери, ни права быть похороненной, как того требовали традиции. Эймму разрывала изнутри жгучая обида. Кто передал бы эти знания Рейнире, если два Таргариена, помешанных на валирийской истории, оказались столь слепы и небрежны? Кто позаботился бы о её девочке? Внуках?

Бестолковые идиоты!

Эймма взывала, как раненое животное, но больше не о себе — о судьбах живых. Даже жадные касания заблудших душ не могли забраться так глубоко. Боль забилась в саму суть Эйммы, отравляя каждую крупицу сострадания, что ещё осталась в её изодранном нутре.

Если бы только Эймма могла что-то сделать… Будь у неё один-единственный шанс… Она бы не мешкала — о, нет! — больше никогда! Она бы вцепилась в их длинные волосы и трепала что есть мочи этих королевских ослов! Одна только мысль о том, на что они могли обречь её дочь… Ярость пузырилась под её кожей и требовала выхода.

Ублюдки! Все они!

Женщины умирали слишком рано. Эймма ушла слишком рано. Она цеплялась за жизнь изо всех сил, каждый раз сгорая на родильном ложе, она стремилась вернуться к мужу и Рейнире, но этого в конце концов оказалось недостаточно. Она была обречена с самого начала и молила Богов уберечь от этой судьбы её дочь.

Боги были глухи. Шрайкос не ответила ни на одну из её молитв. Балерион не слышал её криков. Его царство, столь далёкое от заблудших и неупокоенных, не умерших в боевой славе и не сгинувших на своих драконах, было не разглядеть сквозь туман.

Деймон, этот высокомерный болван, валирийский сноб, как же! Он смел попрекать её грубым произношением, но сам оказался не лучше. За все изгнания Эймма поняла лишь одно: его судьбой было умереть в крови и славе, как того и требовала Вхагар. Значит, ему пировать в Залах Балериона, пока Эймма и её дети не получили бы даже права пройти через Врата? А Визерис, её драгоценный муж, отказавший ей в валирийской церемонии… Эймма не могла представить себе, чтобы он ушёл в бою, а значит, и он встретил бы свой конец здесь? Будет ли он терзать Эймму, как делал при жизни? Стала бы Рейнира его очередной жертвой?

Никогда!

Ни за что!

Да пусть Скарис⁽⁴⁾ заберёт их души! Ублюдки! Все они!

Эймма закричала, мечась из стороны в сторону, как разъярённое животное. Она больше ничего не видела перед собой — ни тумана, ни потерянных душ. Даже издевательский смех Сиракс был заглушён её криком.

Она была мертва. Мертва! А её драгоценное дитя осталось прозябать в одиночестве, обречённое пройти по той же дороге, что и Эймма. Она не тешила себя пустыми надеждами — очень скоро Визерис нашёл бы себе новую королеву. Была бы эта женщина добра к её дочери? Выбрала бы ей достойного мужа или обернула бы замок кандалами, желая утвердить собственную власть?

Эймма испытывала такое отчаяние, что даже не осознала, когда всё закончилось: в тумане появилась еле заметная тропа и поманила за собой. Её ноги практически не касались ледяной земли, когда она бежала, спотыкаясь, сталкиваясь с кем-то и продолжая отчаянно стремиться к чему-то ждущему её за белой пеленой. Возможно, то было материнское сердце. Возможно, оно звало, зная, что не будет ей покоя ни в этом мире, ни в следующем, пока она не увидит своё драгоценное дитя в безопасности.

«Мёртвым не место среди живых», — зарычал туман и вцепился в подол её платья. Эймма вскрикнула, но продолжила вырываться. В ней неожиданно проснулась сила, которой она не знала раньше. Злость наполняла её грудь горячей, расплавленной лавой. Это было важнее её, больше. Вся боль, пронесённая до этого момента, показалась ничем на фоне всепоглощающего страха за Рейниру

«Сердце матери бьётся в её детях», — сказала ей однажды Добрая королева, поэтому её собственное оказалось разбито на тысячи осколков драконьего стекла. Эймме хотелось закричать, что теперь она понимала её. Теперь, когда от неё самой остались лишь жалкие ошмётки… Ноги продолжали нести её, а ярость придавала сил, которых никогда не должно было хватить.

Возможно, случилось чудо, возможно, то было проклятие, но туман отступил, словно напуганный чем-то, и золотые врата раскрылись перед Эйммой. Её не ждало ни царство Балериона, ни покой. Тишину покоев Красного замка разбавляли только тихие всхлипы. Сердце Эйммы сжалось и остановилось на миг, чтобы забиться перепуганной птицей.

Она точно знала, что за задёрнутым балдахином её драгоценное дитя проливало горькие, полные обиды слёзы. Эймма бросилась к ней, даже не замечая ни препятствий на своём пути, ни того, как они проходили сквозь неё.

Рейнира была похожа на спутанный клубок одеял. Она часто так пряталась в детстве, если рядом не было любимого ею дяди Деймона, готового устранить любую причину её недовольства, будто ничего и не было. Сколько раз Эймме самой приходилось ругать принца за подрыв родительского авторитета, заставляя гневаться Визериса и десницу, было не счесть. Однако сейчас Эймма была готова отдать ещё одну жизнь, чтобы рядом с её несчастной дочерью оказался хотя бы Деймон.

Она была бессильна в столь прискорбном обличии, не могла ни коснуться, ни утешить. Её собственные слёзы разбивались о пустоту, такие же призрачные и ненастоящие, как всё в ней теперь. Эймма так стремилась сюда попасть, что даже на секунду не задумалась о том, что мёртвый мог предложить живым.

Это чувство отчаяния с каждой минутой, с каждым всхлипом становилось всё сильнее, сжимая в удушающих объятиях. Эймма была здесь, и что с того? Была ли в том очередная насмешка Богов, позволивших ей наблюдать отчаяние собственного чада, но не быть способной что-либо сделать? Злая шутка? Богам такое было не впервой. Или это её расплата за неумение формулировать желания правильно?

Всё было напрасно… Снова и снова Эймма могла только наблюдать за страданиями своих детей. Глупая и слабая королева! Она могла только подводить всех, не оправдывая ни чужих обещаний, ни своих собственных. В чём была её вина? За что ей была дарована эта мука, за какие грехи?

— За что? — прошептала Эймма, потому что у неё не осталось сил для криков.

В секунду тишины между всхлипами Рейниры и стучащей в душе Эйммы боли случилось что-то ещё. Что-то другое. Треск. Едва слышный, но такой отчётливый.

Зеркало Рейниры. Эймма прошла сквозь полог, словно притянутая к нему невидимой силой.

Деймон подарил его в честь первого полёта Рейниры на Сиракс. Невероятно большое, настолько, что даже Эймма могла оглядеть всю себя. По золотой раме вился узор из танцующих и сплетающихся, как змеи, драконов. Их чешуйки имитировали россыпи драгоценных камней и минералов. Драконы Таргариенов, словно сошедшие со страниц книг, окружали фигуру Рейниры, как дорогое обрамление — бриллиант. Так расточительно и так похоже на Деймона… Но главным было не это. Чистота поверхности была просто поразительной. Ни единого скола, затемнения и неровности. Искусная и тонкая работа, особенно учитывая внушительные размеры.

Теперь зеркальная гладь была покрыта сетью тонких трещин, из которых собирался женский облик. Эймма даже не сразу узнала его, но когда смогла осознать, что в зеркале отражалась она сама, только в тот миг на неё свалилось мрачное осознание, что за существо вывело её из Пустоши неприкаянных душ.

— Ну наконец-то, пташка.

Примечания:

В Эймме не столько просыпается характер, сколько её личность разрушается под действием мира мёртвых.

Вы же не думали, что Эймма могла быть хорошего мнения о Деймоне, учитывая бэкграунд Эйммы и что здесь Деймон также повинен в том, что Эймму не похоронили достойно? (Потому что он был взрослым, пока Рейнире было 10).

Не уверена, что довольна этой частью.

1) Наследный принц/наследная принцесса (высок. валир.).

Вернуться к тексту

2) Существительное. 1. Изначально: специальный колокол или медный барабан, используемый в населённых пунктах как средство для оповещения населения о стихийном бедствии или иной опасности. Бить в набат. 2. Тревожный сигнал к сбору населения, подаваемый с помощью такого колокола или барабана. Звучит набат.

Вернуться к тексту

3) На конец 99 года из детей Алисанны в живых осталось только трое: Бейлон, Вейгон и Сейра.

Вернуться к тексту

4) Использую свои же идеи из «Мейгор пришёл снова»: «Он не имел права на ошибку. В своей ярости Сиракс была худшей из богов. Она разрывала собственную грудь, выворачивая наизнанку нутро и восставая Богом Абсолютного Порядка. Жизнь могла процветать только в хаосе. После воплощения Скариса (имя Сиракс задом наперёд) не оставалось ничего, кроме вечного покоя. Даже Арраксу было не под силу остановить его праведное шествие…» В данном контексте Скарис — это конец всего. Т.е. души, собранные Скарисом, будут уничтожены, низведены до ничего, а это куда хуже забвения.

Вернуться к тексту