Объекты в зеркале (гет)

Бравура — ранняя пташка, и мне тоже лучше было бы появиться в участке пораньше — может, встречу на своём пути поменьше знакомых. Парень на ресепшне снова остался мной крайне недоволен, потому что я разбудил его, чтобы расплатиться за номер и сдать ключ. После этого я направился в Рэд Уингс, чтобы вместо еды выпить кофе — есть после такой ночи я не планировал в ближайшие миллион лет.

В тумане свет придорожных фонарей окрашивал всё холодным голубым, асфальт был присыпан инеем как сахарной пудрой и испорчен следами двух пар шин: только одна машина проезжала здесь до меня, и я представил, будто это был я сам, будто время завязалось петлёй, и я повторяю уже пройденный путь. Я даже присмотрелся к дороге в боковом зеркале, словно рассчитывая увидеть на хвосте себя самого, но вместо этого, когда вспыхнул очередной фонарь, его ничем не перекрытое отражение дало понять, что не так с моим зеркалом: на нём больше не было наклейки «Объекты в зеркале ближе, чем кажутся».

Под мостом на железнодорожных путях огни были жёлтыми, и в их свете махины локомотивов казались монстрами, впавшими в зимнюю спячку. Я возвращался в ту часть города, которую всей душой ненавидел, но которую знал так хорошо, что она была мне своеобразной зоной комфорта. Город смыкался за моей спиной, завлекая меня внутрь, отрезая мне пути к отступлению, но я уже не бежал. Я шёл сдаваться.

Когда случилась трагедия, Алекс часто говорил мне: «Ты ещё жив», делая ударение на первом слове. Мне уже никогда не узнать, какой смысл он сам вкладывал в эти слова, а у меня в голове они отзывались эхом на любую мысль из тех, что мягко брали меня под руку и вели к краю пропасти. Когда я думал о том, что всё это — моя вина. Когда я думал о том, что мне незачем здесь оставаться. Когда меня швыряло через все стадии принятия горя, и я сначала силился проснуться, будучи в полной уверенности, что случившееся не случалось, а только мне привиделось. Потом впадал в ярость, потом метался из угла в угол, пытаясь что-то придумать, обещая всё на свете, лишь бы — что? А потом целую вечность сидел на кровати, трогая ступнями холодный пол, чтобы вернуть сознание к реальности, и тишина звенела у меня в ушах. Каждая мысль заканчивалась этой фразой — «ты ещё жив», и в ней было и обвинение, и объяснение, и причина продолжать, и руководство к действию. Они умерли, но я оставался жив, а значит, должен был сделать всё, что смогу.

А ещё, когда меня штормило сильнее всего, он напоминал, что я не в состоянии влиять на всё, что происходит вокруг меня, и даже на то, что непосредственно касается меня, — тоже не всегда. И что я тем более не в состоянии всё на свете контролировать. Тут его намерения были мне ясны — он хотел снять хотя бы часть вины с моих плеч, но подобная риторика не убеждает меня до сих пор: да, есть вещи, которые от меня не зависят, есть выборы, существование которых обозначается уже после того, как они были сделаны, но я-то провалил то, что было в зоне моей ответственности. Я делал неверный выбор даже там, где ясно видел его последствия.

Меня так зверски распотрошило ещё и потому, что жизнь вновь проиграла для меня старый жуткий мотив — женщина, которую я должен был защищать, но не смог спасти. Когда-то давно это была моя мать, и разве может меня оправдать тот факт, что я был ребёнком и мало что мог сделать? Если бы я захотел, я перегрыз бы горло пьяному ублюдку, который оскорблял и избивал её. Разбил бы бутылку о его башку, выкрал бы его оружие до того, как моя мать умерла, или хотя бы нашёл в себе силы выстрелить уже потом, когда оружие всё-таки оказалось в моих руках. Я не мог повлиять вообще на всё, Алекс, но на некоторые вещи всё же мог. Просто раз за разом выбирал этого не делать.

Если бы я вернулся сейчас в прошлое к себе одиннадцатилетнему, мне даже нечем было бы подбодрить этого парня.

Оценивая со стороны произошедшее со мной, моё нынешнее состояние и состояние мира вокруг меня, я считал, что нахожусь где-то на границе между депрессией и принятием: в большей степени в депрессии, конечно. Но сейчас я начал понимать, что мог всё ещё быть на этапе торга. Подсознательно я ждал какого-то обмена, какого-то результата: глотал таблетки, чтобы прошла боль, пил, чтобы не думать и чтобы прошла боль. Заставлял себя влюбиться в другую женщину — видимо, с той же целью. Я торговался с вселенной, подсовывая ей разные варианты, соглашаясь на уступки, меняя первоначальный предмет сделки на что-то попроще. Не получал ничего, но надеялся, что хоть какой-нибудь вариант сработает. И только один был для меня неприемлем, насчёт него у меня была чётко сформированная позиция: если для того, чтобы избавиться от боли, мне пришлось бы выкинуть Мишель из головы, отпустить её, то мне не нужно было такое избавление.

Машину пришлось оставить подальше от участка. Сначала я собирался расстаться с ней насовсем, но потом сообразил, что проносить с собой в участок неизвестно чьё оружие — крайне херовая идея. Поэтому решил, что поговорю с Бравурой, вечером разберусь с жильём на ближайшее время (если оно мне понадобится) и уже потом сменю машину — эту нужно вымыть и бросить где-нибудь подальше, а мне раздобыть другую.

В участке было пусто, не считая дежурного, который кивнул мне в знак приветствия, но ничего не сказал. Я уверен, что он был в курсе случившегося — наверняка в курсе были все вплоть до парня, который мыл здесь полы. Уже проходя к лестнице, я зацепился взглядом за электронное табло в холле, которое показывало время и дату, в том числе, там был указан и сегодняшний день недели: суббота. Сам по себе я бы не подумал об этом, в последние пару недель я от силы мог отличить день от ночи. Выходило, что Бравура специально вызвал меня тогда, когда в участке будет поменьше людей.

Или это могло быть просто совпадением.

Поднявшись наверх, я сначала по привычке направился к своему столу, и от знакомых, доведённых до автомата действий, знакомой картины перед глазами меня словно отбросило назад во времени — как будто я не выходил отсюда, как будто ничего ещё толком не случилось. На месте Винтерсон был нетипичный для неё беспорядок — обычно она прибиралась, прежде чем уйти. Звонок от Влада (я уверен, что это был Влад) застал её в разгар рабочего процесса, она немедленно выехала на стройплощадку, оставив на столе ворох бумаг, который будто ждал её возвращения с минуты на минуту. Монитор был выключен, но, судя по мигающему индикатору, компьютер просто ушёл в спящий режим. Без пароля доступ к нему не получить.

Думала, вернёт Мону за решётку, меня засунет в соседнюю камеру за пособничество, сядет за стол, доделает свои дела и поедет домой. Что может пойти не так.

— Здесь ничего нельзя трогать, пока не закончится расследование, — сказал Бравура у меня за спиной. Я нехотя отвёл взгляд от монитора и бумаг и обернулся.

— Кому ты это говоришь.

Он стоял чуть поодаль, держа в руках кружку с логотипом департамента — непохожий на человека, в которого стреляли и который перенёс несколько связанных с этим операций. Только на ещё более уставшую версию себя.

— Отлично выглядишь, — сказал я.

— Храни господь нашу медицину. Налей себе кофе на кухне и приходи ко мне в кабинет.

Бравура курил отвратительные сигареты, которые не стали бы курить даже шахтёры на железных рудниках. Если кто-то спрашивал его об этом, он отвечал, что привык к этой марке с армии, а если его продолжали расспрашивать или пытались переубедить — рявкал, что не обязан отчитываться. Он вообще очень легко выходил из себя, особенно если попытаться узнать что-то о его прошлом или о личной жизни, и в этом отношении я понимал его как никто другой.

Он ещё раз попросил меня проговорить мою версию случившегося, задал пару незначительных уточняющих вопросов и не стал тянуть с объяснениями. Сказал, что мои действия по делу о смерти Винтерсон расцениваются как самооборона, что преступная связь Винтерсон с Владимиром подтверждается уликами, что мне нужно сотрудничать со следствием, которое ведёт отдел внутренних расследований, помочь им составить полную картину и закрыть дело. Но это не значит, что ко мне не будут применены никакие санкции.

— История дерьмовая, я сразу тебе это сказал. Нельзя так просто пристрелить офицера полиции, что бы она там в итоге ни сделала, и не поиметь никаких последствий. С тобой всё будет в порядке, но мы оба понимаем, что в полиции ты остаться не сможешь.

Если бы для выхода из текущего состояния в состояние «в порядке» нужно было всего лишь уволиться из полиции, я бы для закрепления эффекта каждый день отсюда увольнялся.

— И скажи мне честно, — спросил Бравура, чуть замявшись, — между вами было что-то?

Эти вопросы начались даже позже, чем я предполагал. Я был к ним готов.

— Нет. Не было.

— Уверен?

Я промолчал, подразумевая под этим «как, мать твою, я могу быть не уверен», и Бравура меня понял:

— Извини. Я должен был спросить. Тебя ещё не раз об этом спросят.

— Я знаю.

Повышенное внимание, странные вопросы — всё это стало складываться в единую картину, только когда я сто раз мысленно вернулся назад в попытках вспомнить подробности нашего взаимодействия. Если Винтерсон когда-то испытывала ко мне романтический интерес, то я был последним человеком, кто мог об этом догадаться. Откровенно говоря, я был также последним человеком, к которому ей стоило бы испытывать какой бы то ни было интерес в принципе.

Потом Бравура сказал, что ему удалось договориться, чтобы меня перевели на пенсию. «Тебе, скорее всего, несладко придётся. Пусть мы знаем правду, но в мир выйдет другая информация, которая повлияет на твою… скажем так, возможность зарабатывать. Как минимум, в первое время, поэтому я решил, что это немного облегчит тебе существование».

Я хотел сказать ему, что его желание помочь всем на свете когда-нибудь его прикончит. Что люди — ублюдки, что я среди них — самый большой ублюдок и становлюсь только хуже с каждым добрым делом, которое он для меня делает. Что мир не отплатит ему тем же, что нет никаких кармических законов и самой кармы нет. Но вместо этого сказал только:

— Спасибо, Джим. Как тебе это удалось?

Он отвёл взгляд и стал складывать в папку какие-то бумаги.

— У Дэнни Моргана из ОВР был передо мной один должок.

Значит, те слухи были правдой. Поговаривали, что Бравура случайно узнал что-то про самого Моргана или про его ребят, скорее всего, это было связано с взятками. Но никому ничего не сказал об этом, хотя, если бы речь шла не об ОВР, он, как самый честный коп в мире, не стал бы молчать.

Он мог загадать для себя что угодно, любое желание, но вместо этого загадал свободу и пенсию — для меня. В каком порядке я мог быть после всего этого? Я уже ничего толком не чувствовал, кроме удушающей, подминающей под себя вины. Мало было совершить то, что я совершил, — нужно было ещё солгать, перевернув всю историю в свою пользу, и высосать подчистую доверие единственного человека, которому, по всей видимости, было на меня не плевать. Последним штрихом в моей отвратительной характеристике теперь становился тот факт, что я, пусть и с благодарностью, но без возражений собирался принять все незаслуженные блага, которые были мне выделены. Уже гораздо позже я понял, почему справедливость во мне не взбунтовалась тогда: мне казалось, будто у меня ещё есть шанс. Что впереди ещё мог быть свет.