Методика Защиты (гет)

Пришёл король шотландский,

Безжалостный к врагам…

Р. Л. Стивенсон, «Вересковый мёд»

Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений — уменье убить человека.

И. Бабель, «Конармия»

Он увидел перед собой человека, поэтому выстрелил сразу же, без раздумий и предупреждений. Зелёная вспышка на миг слепит глаза, но он отчётливо видит, как человек тот падает наземь и больше не двигается. Пёс рвётся с поводка, но он удерживает его, прислушиваясь и оглядываясь. В подвале, куда он продолжил ход, темно и сыро, полумрак разрывают отблески света, который льётся из-за приоткрытой двери, с лестницы. Ни звука, ни шороха, только надсадное дыхание зверя.

Взмахнув палочкой, он проверяет, сколько в доме ещё человек — живых. Как и должно, четверо. Пока ещё далеко и не очень-то суетятся.

Он подходит к телу.

То, что Глэдис Маунтбеттен оказалась в подвале как раз к его появлению, говорит либо о том, что она сама только пришла или как раз собиралась уйти (и тогда ему вновь повезло), либо о том, что хозяева дома, ощутив чужое вторжение, отправили её проверить подвал. В таком случае, им бы начать беспокоиться.

Он думает перейти к следующему пункту плана, пока время располагает, однако что-то его останавливает. Чуть нагнувшись, он рассматривает тело пристальней.

Рыжие волосы, почти чёрные в темноте, могли бы сойти за кровь, что вылилась из разбитого черепа, но проклятие, которым он выстрелил, не оставляет следов. Женщина лежит — будто спит, и лицо у неё умиротворённое, даже не скажешь, что мёртвое. Разве стекленеют открытые глаза, но у кого в наши дни отыщешь осмысленный взгляд?

Вот, значит, как — до ужаса просто.

Слишком просто.

Умиротворение никогда не коснётся лиц Фрэнка и Алисы. Их глаза мечутся, губы растерзаны, хотя зубов во рту не осталось, как и волос на голове. Они не спят — если не назвать сном непрестанный кошмар. И сын их не узнает, когда подрастёт.

А про эту падаль так и скажешь: «Отошла в мир иной». Мирно, просто, быстро.

Слишком быстро.

Он смотрит на палочку в своей руке с единственным чувством разочарования. Переводит взгляд на лицо женщины, некогда знакомой, теперь — мёртвой, и топчет это лицо сапогом. Только после этого он признает, что совершил убийство, и это полностью отвечает его намерениям. Он приспускает поводок, дозволяя псу дорваться до крови. Совсем скоро это понадобится.

Он оглядывается на дверь, за которой тянется лестница. До сих пор — ни шагов, ни голосов, ни тени чужого присутствия. Теперь, по плану, который он сам наметил и передал в записке Аластору, он должен отправить сигнал, что вторжение возможно, защита действительно проломлена, никакие непредвиденные чары не разорвали его на куски от одной лишь попытки проникновения. По сигналу Аластор сможет привести сюда отряд, который быстро, пусть наверняка не без потерь, наведёт здесь порядок. До их прибытия будет немного времени — поскольку Патронус долетит раньше, чем летучая мышь с подробными планами, картами и координатами, и время это надо использовать с умом. По-хорошему, держать брешь, чтобы хозяева не успели спохватиться и залатать.

Он взмахивает палочкой, мысленно призывая Патронуса. От волевого усилия ничего не случается даже на третий раз. Сосредоточившись, он пытается отыскать в памяти счастливое воспоминание, достаточно сильное, чтобы сотворить Патронуса в теле. Что-то, где был бы свет, и радость, и пресловутое счастье, где была бы надежда и даже любовь. Глупо ведь думать, что ничего этого не случалось с ним вообще никогда. Нет-нет, память ему не отшибло: воспоминания перед ним… как на ладони серая пыль. Просто он ничего не чувствует.

Пёс навострил уши и вскинул голову, ноздри раздуваются, чёрные губы дрожат, из-под них показываются клыки. Собачий слух и нюх уловили приближение хозяев, пусть ни шагов, ни голосов пока что не различить человеку. Растрачивать время больше нельзя. Он бросает затею с Патронусом и прибегает к крайней мере, которую, тем не менее, предусматривал: достаёт из кармана чёрную книжечку с вложенным пером и быстро пишет заученные наизусть координаты. Или Бартемиус Крауч всё же сообразительный человек, или нечего ему грезить о кресле Министра. Он тоже пришлёт отряд и возьмёт дело в свои руки — когда среагирует.

Итак, времени куда больше: Грюм получит карты и документы, но без Патронуса не сразу поймёт, что нужно действовать немедля же. Крауч получил координаты, но точно не пошлёт в неведомую сторону отряд. Таким образом, пока они объединятся, пока Крауч взвесит все за и против... А Грюм ещё побежит докладываться Дамблдору, и гроссмейстеров над партией склонится уже двое. Политика предполагает намеренное промедление и грамотное реагирование. Политики могут себе это позволить.

Он — нет.

Даже будучи профессиональным боевиком, рассчитывать, что в одиночку удастся обезвредить группу матёрых террористов количеством в пять человек, мягко говоря, самонадеянно. Рассчитывать на это, имея к тому же травму ноги, попросту глупо. Счёт на секунды, но, конечно, он ещё вполне может уйти. Или он может наложить на себя чары невидимости и выиграть существенное преимущество перед хозяевами, которые вот-вот спустятся в этот подвал. Ему останется только прицелиться из-за угла, пёс их отвлечёт... План рабочий. Увы, нисколько не предпочтительный. Он уже поступил неосмотрительно, когда расстрелял эту шваль, вместо того, чтобы пленить (из всей пятёрки она была бы наиболее полезна следствию) или заколдовать (хотя бы временно мог бы обрести союзника-марионетку, которым и прикрыться можно в случае чего). Он уже оплошал, не позаботившись о более надёжной связи с подкреплением, чем Патронус. Однако, отправляясь сюда, он понимал, что шанс выбраться живым для него мизерный. И он готов обменять этот шанс на то, чтобы отнять таковой у преступников.

Как показала практика, выстрел на поражение не составил ему большого труда. Беда в том, что, оглядываясь на мёртвое тело, он не испытывает должного удовлетворения.

Слишком быстро. Слишком просто. А он хочет слышать крики и хруст.

Так его и ведёт эта жажда превыше здравого смысла, превыше чувства опасности, превыше воли к жизни. Он сбрасывает плащ, чтобы обрести в свободе движения, тем более вверх по лестнице; позиция невыгодная, но преодолимая. Он притягивает за повод пса, и с чёрной морды каплет свежа кровь. Теперь в чудище разжёгся настоящий голод, оно дуреет от запаха и хочет ещё. Он отстёгивает поводок и приказывает псу:

«К ноге».

Зверь поводит по воздуху носом, ноздри его трепещут, шерсть дыбится, и он следует за человеком, едва сдерживая могучий прыжок.

Чужое проклятие падает под ноги, как нож гильотины. Поджидали. Он выставляет щит, о тот тут же хлещет дробь заклятий, точно картечь, но щит крепкий, и под ним удаётся преодолеть целый пролёт тёмной каменной лестицы, освещённой лишь рваным огненным всполохом откуда-то сверху. Вспышки заклятий режут глаза, но они же и служат прикрытием — тот, кто ведёт обстрел, не видит его прицельно, лепит наугад, а от щита заклятия рикошетят и с большой вероятностью заставляют стрелка поплясать. Ещё ступенька, ещё... Главное — сохранять ровным дыхание... Тут же щит трескается под очередным тяжеловесным проклятием, и чудом удаётся увернуться, прижавшись к стене. Значит, их двое, слишком уж разный подход. Ни секунды на одном месте, вперёд, вперёд, выше, на полноценные щиты больше нет времени, и он отводит чужие выстрелы краткими взмахами палочки, во всём ставя на скорость, ловкость и неожиданность атаки.

Там, наверху, взмах чьей-то руки, шелест рукава, который светлее темноты, такая вот крохотная неосторожность, и это отличный момент для точечного жалящего выстрела: свистит в воздухе, словно раскалённый добела дротик, и слышен крик.

«Взять».

Пёс неглуп — держался рядом, под огонь не бросался, но вот, почуяв чужую боль, ринулся вверх в прыжке. Крик повторяется, на сей раз исполненный ужаса, и тут же навстречу летит зелёная смерть, от которой никакой щит не спасёт, только сноровка. Да, он мог бы не раз уже выстрелить тем же в ответ, однако теперь не это его влечёт, только возгласы боли и рычание пса, которому пока везёт больше. Приходится уворачиваться и приседать, на это уходит время, но с каждой ступенью он ближе к равному бою. На последнем пролёте пёс за ногу волочит вопящего человека, и очень велик соблазн посмотреть, что же будет с Рабастаном Лестрейнджем хотя бы через пять секунд, но отвлекаться нельзя: в дверях стоит его брат, и его проклятия не дают передышки.

Их заклятья сталкиваются со скрежетом стали. Как зачарованные клинки, послушные руке хозяев, они высекают синие искры, давят друг друга тяжестью металла и силой удара. Рудольфус Лестрейндж почти неподвижен, он грузно, едва ли не с леностью лишь переступает с ноги на ногу, палочкой взмахивает широко и тяжело, будто опускает топор. Твёрдо стоит на ногах, твёрдо уверен в своём превосходстве. Его удары почти невозможно сдерживать, от них отдача такая, что вот-вот свалит с ног, и не проходит и минуты, как от натуги кидает в горячий пот. Постепенно, так и не сказав друг другу ни слова — за них говорят глаза — они переходят от лестницы в высокий, просторный зал, где легко обмануться иллюзией свободы движения, однако на деле это только больше выматывает. Собственные заклятия быстрее и не менее опасны, но часто преломляются об удары противника, поэтому приходится вертеться, уклоняться: чтобы сотворить щит, который выдержал бы один выпад Лестрейнджа, нужно потратить полминуты и все свои силы, так что единственный вариант — уворачиваться и контратаковать. Старший Лестрейндж твёрже скалы, совсем как его собственный дом, неприступная крепость, но ведь удалось и в её подножии расшатать камень!

Он нарочно кидается под следующее проклятие, рискуя остаться без головы, но это необходимо, чтобы пустить режущий удар вровень с полом. Грубый вскрик подтверждает, что риск был оправдан. Увы, он не успевает воспользоваться преимуществом: спотыкается и едва успевает выставить неровный щит; о тот наискось падает удар Лестрейнджа, раненого, яростного, и лезвие вспарывает правую руку. Мундир и без того уже разодран в клочья: вшитая защита пока сохранила его от тяжёлых ранений, но больше на неё рассчитывать не приходится. Плевать. Мундиры их на то и шьют алыми, чтобы своя кровь не сразу была видна, не повергла в слабость, когда в бой ведёт ярость.

К этому моменту молот уже стучит в висках, в теле бешеный жар, поэтому боли будто и нет, и он опрометью шагает вперёд, швыряет одно за другим режущие проклятья, открывая в том небывалый кураж. Всю свою жизнь он отдавал предпочтение оборонительной позиции, брал противника измором, никогда не позволял себе потерять голову и променять выдержку на внезапность атаки, но теперь... Теперь уже ничего не важно, когда там, за десять шагов, человек, чей запах вяжет язык.

Он бы задумался, а где ещё двое из тех пятерых, по чьи души он здесь. Если бы они разом выступили против него, он бы и шагу не ступил дальше подвала. Однако Пожиратели, в отличие от мракоборцев, никогда не умели работать слажено. В бою они теснили друг друга же, упиваясь смертью, которую предпочитали нести самолично. И теперь он вполне их понимает.

Пять шагов, три... Иная магия, которую он себе дозволил, кружит голову. Дело не только в Непростительных, тьма простирается дальше трёх слов; он сечёт, режет и рубит, не сдерживая удара. Во всех боевых задачах во главе стояло «брать живьём», поскольку любой пленник был жизненно важен для следствия, и мракоборцы, даже когда закон разрешил им стрелять на поражение, крайне редко к этому прибегали, не говоря о негласном табу на тёмные заклятия, которые могли иметь для человека более страшные последствия, чем оглушение и плен. Теперь он понимает, что называют свободой в самом непозволительном смысле этого слова, и он чувствует, как противится дедова палочка его желаниям: дрожит в руке, нагревается, как на костре, отдаёт в локоть током. Ничего, он заставит. Он видит на багровом лице врага удивление: тот не ожидал, что охранитель порядка выйдет из повиновения правилам и предписаниям, пренебрежет всеми запретами — и собственной душой. А он и сам не ожидал, что у него это получится так запросто... И на славу.

Два шага, шаг! Он рассекает чужое лицо одним взмахом, и снова лишь разочарование: мало, мало... Ничтожно мало!

Старший Лестрейндж валится наземь, и он ещё трижды стегает ему ноги будто колючей плетью до брызг и шмотьев мяса. В том, чтобы причинить другому боль, которая слишком хорошо знакома тебе самому, есть что-то от первооснов. Только обретя в этом несомненное удовлетворение, он выпускает Круциатус. Чужая боль вливается в кровь горячим вином. Так он непростительно забывается, слушая человеческий вой.

Он скорее чует, чем слышит свист проклятия, что летит со спины. Когда сражался старший Лестрейндж, никто не рисковал подступить ближе, боясь быть сметенным его колдовством. Младший же всегда был трусом: вот улучил момент и напал исподтишка. Реакция, выдержанная годами, не подводит, и он уклоняется, вынужденный оставить Родольфуса почти бездыханным, но всё ещё тёплым, и оборачивается к Рабастану.

Тот изрядно потрёпан, но на ногах держится и даже весьма прытко. Что он сделал с псом, убил или заколдовал, стоит ли опасаться ещё и нападения зверя? А в сапоге хлюпает кровь. Нога всё-таки не выдерживает таких нагрузок, хотя боли нет — или он её просто не чувствует. Ничего, главное, что он всё ещё способен стоять прямо. Старший брат потребовал слишком много сил и движений, с младшим, уже покусанным, напуганным, должно выйти легче.

Оно и удаётся, идёт как по маслу: Рабастан слаб и растерян, стреляет почти наугад, выдержки на Убивающее у него уже не осталось, и этот поединок чем-то напоминает учебное сражение в школе, где противник настолько неумел, что так и хочется покрасоваться, прежде чем уложить его на лопатки...

...«Для блестящего результата вам не хватает фантазии, мистер Скримджер, — говорил как-то учитель, склонясь над его котлом, и самодовольно подкручивал ус. — Как типичный гриффиндорец, вы до скуки прямолинейны». Быть может, ему просто не объяснили, за какой гранью открывается простор для фантазии?..

Тело движется в подобии танца, теперь это не грубый забой зверя, как было с Родольфусом, но парение сокола над добычей, прежде чем выйти в смертоносное пике. Он не может отказать себе в удовольствии видеть растерянность и страх на лице противника, вынуждает Рабастана, это животное, которое доходило до последнего в измывательствах над слабыми, ощутить всё своё ничтожество и мерзость, дрожать до поджилок, затравленно озираться. Окончить всё одним ударом не составило бы труда, но он нарочно тянет врагу жилы, заставляет метаться и страшиться того, что будет после. Почему бы не порезать мерзавца на ремни, пока он ещё приплясывает?..

Он держит в голове важность не нагружать слишком ногу, хотя, признаться, уже давно не чувствует собственного тела — то работает стремительно, привычно в бою, и отточенная до автоматизма фехтовальная фигура требует идеальных движений: шаг, шаг, поворот, выпад... Привычка оказывается сильнее мысли. Конечно, нога совершенно вдруг подгибается, и он падает неловко, навзничь, от неожиданности даже не успев выставить щит. Перед глазами — зелёная вспышка, свист неумолимой громады смерти, и никуда уже не деться.

Что-то тёмное, большое — пёс в прыжке, пронзён зелёной вспышкой, падает рядом тряпичной грудой. Едва ли его вела преданность, скорее уж зов пролившейся крови. К угрозе мгновенной смерти и чудесным избавлениям от неё невозможно привыкнуть, и заострённый ум выдаёт простейшее оглушающее в противника. Однако тот, кто его убивал, такого не ожидал — и, кажется, валится оземь: пот застилает глаза, и не разглядеть уже толком. А он должен удостовериться, разделать Рабастана Лестрейнджа хоть бездыханного, пусть и досадно, чертовски досадно, что тот будет молчать.

Он приказывает себе подняться, но не может. Рана открылась, нога трясётся, кровь разливается по холодному полу, изнутри тягостными волнами подступают боль, слабость и дурнота. Он направляет палочку на бедро, чтобы наскоро перевязать, ему нужно-то немного, не может быть, что все его стремления, желания, вся его жажда останутся неупоёнными из-за треклятой ноги! Да он ползком доползет, зубами порвёт, лишь бы...

Локоть пробивает разрядом, палочку вышибает из руки.

«О, ну к чему такая спешка? Вы же не покинете нас так скоро?»

Из тени верхней галереи на ступени парадной лестницы чинно ступает Беллатриса Лестрейндж. Наблюдала ли она со скучающим видом всё это время за тем, как он убивал её мужа и деверя, или только-только отвлеклась от домашних дел, чтобы проверить, отчего такой шум — она, как хозяйка, вольна по-своему встретить гостя, тем более она признаётся:

«Я так ждала. Мы не раз виделись, но нас до сих пор не представили. Давно мечтала сойтись с вами поближе, mon sire».

Да, с неё сталось бы для начала просто обезоружить, прежде чем убить. Потому что прежде чем убить, она хочет получить удовольствие. Её не волнует, что рядом супруг истекает кровью, что его брат тоже нуждается в помощи, что ей бы, в конце концов, разом покончить с возникшей угрозой и скорей уносить ноги... Нет, такие мелочи не заботят Беллатрису Лестрейндж. Чужой болью она пьяна — теперь он прекрасно её понимает.

«А вы даже не поприветствуете меня? Как грубо. Понимаю, ваша служба накладывает свой отпечаток, но именно в вас я предполагала отменное воспитание. Придётся это исправить».

Нет смысла гадать, что начнётся, когда она поднимет палочку.

Первое, о чём напоминает заклятие Круциатус — это о том, как велико на самом деле человеческое тело. Сколько в нём костей, мяса, волос и хрящей, зубов и ногтей, сколько кожи намотано на все эти выступы и впадины, сколько внутри всякой всячины: ниточки, узлы, провода, пузыри, ленты, полости и наполненности, — и, конечно, сколько крови пульсирует по всем этим пространствам... Всё это можно постичь только с помощью боли. Она дотянется до самого тонкого нерва и подденет когтем, натянет до комариного писка, а потом чуть приспустит, чтоб сразу не рвать, а ещё и ещё поиграть, поиграть, добиваясь звучания крика.

«Не скажу, что я польщена, — говорит Беллатриса. — Вы заставляете даму скучать и рискуете показаться банальным. Я уверена, вы способны презвойти мои ожидания».

Диапазон крика, к слову, тоже превосходит все ожидания. Вы удивитесь, каким уникальным инструментом может быть лёгочный мешок, недаром волынки по устройству с ним схожи и делаются традиционно из пузыря животного или из кожи, снятой целиком. Трубка вставляется в швейное отверстие, ну и так далее. Исходящий из мучимого тела звук, кстати, необязательно отражает степень боли своей громкостью и степенью надрыва. Когда доходит до содранных о плиты пола ногтей, к истошному крику обычно примештвается хрип.

«Гораздо лучше! Теперь, думаю, мы можем отбросить формальности и светские беседы. Я знаю, зачем ты на самом деле пришёл. Осталось тебе самому это признать. Ну а я, как щедрая хозяйка, одарю тебя сполна».

Когда ногти содраны, а зубы скрошены, и тело, расчлененное на сотни мельчайших деталей, доживает свою самостоятельную пытку, открывается и вторая истина, от которой многие склонны отмахиваться в наши дни: внутри этой костяно-мясной конструкции, которую можно терзать, колоть, бить, жечь, сечь и рвать, живёт душа. И в тот желанный момент, когда на грани беспамятства кончается боль тела, начинается боль души. И эта мука несравненно страшней.

«Ты же за этим пришёл. Я уверена, ты знаешь прекрасно сам: боль — вот что даёт нам понять, что мы ещё живы».

О, сколько в нем боли!.. Куда больше, чем он мог бы предположить. Он чувствует, чувствует, чувствует всё, и душа его раскрывается в волчьем вое. Он чувствует всё за всю жизнь и даже то, что было прежде, всё, что привело его сюда, всё, что когда-то не сумело его уничтожить. Каждый шрам облит кипящей смолой, каждая зазубрина на памяти превращается в гнойный нарыв. Былые ласки входят в тело гвоздями, радости истязают душу болью потерь. Все мечты и стремления словно осколки стекла, вонзаются в ладони, колют глаза, все переборенные страсти восстают и крутят, крутят, крутят его в жгут. И глубже, глубже ввинчивается мысленное острие, до самой его сути, сверлит беспощадно тот нежный детский обман, которым прикрыты самые тяжкие раны. Всякое утопленное некогда страдание раззевает с глубин свою пасть и рвёт душу в клочья. Эта мука настолько нестерпима, что не умещается ни в какой уже крик, и он уже сам готов вспороть себе грудь.

«А быть живым — невыносимо, правда? Ты знаешь, я могу продолжать вечно. Сам попроси, чтобы это закончилось. Ну проси! Проси! Проси!»

Каждое слово — взмах палочки — удар кнута — выверт души.

Откровение: то, как болит душа, так будет вечно. В отличие от тела, с ней просто так не разделаться.

«Или мы продолжим, пока не убьём в тебе гордость. Ну, убеди меня, что мне следует проявить великодушие. Алиса просила. Очень просила. Ради ребёнка! О, если бы у меня был ребёнок!.. Мой Повелитель обещал наградить меня...»

Новую пытку снести легче, потому что на этот раз та вызвана не сладострастным зовом, но гневом и горем палача. На миг в голове проясняется, и он видит лицо Беллатрисы: искаженное, алчное. Он больше не утоплен в кромешной вечности боли, и в нём вновь вскидывает голову ярость.

Она посмела говорить об Алисе...

Самое большое его желание — единственное его желание — причинить боль, и не в ответ, не за себя, а сполна, сверх того, за всё. Он видит далеко над собой женщину с белым лицом и чёрными глазами, которыми смотрит зверь. И волосы у неё чёрные, блестящие, лежат короной на голове, и он сжимает кулак в исступлённом желании схватить эти волосы и потянуть так, чтобы сломалась шея.

Беллатриса вскрикивает.

Она далеко, на ступенях парадной лестницы, а он рассыпан по полу, безоружный, трижды вывернут наизнанку, однако на этот раз кричит она — когда он вновь сжимает кулак и представляет, как сдирает с неё скальп.

Неведомая сила валит Беллатрису наземь и за волосы волочит по ступеням, и вот, по волшебству, она, извиваясь чёрной гадюкой, оказывается совсем рядом, верещит и пытается высвободиться из невидимой хватки. Из-под корней её волос струйками льётся кровь. Он секунду глядит на ведьму, вдыхает острый запах, ощущает, как горячо её тело, слышит, как за визгом колотится её сердце, и смыкает руки на её белой шее.

То ли от слабости, то ли от упоения у него мутится в глазах, но тем сильнее он сдавливает ладони и притягивает Беллатрису к себе. Он не знает, сколько в нём ещё сил после тока боли, что прошёл через его тело, но крик Беллатрисы вскоре переходит в хрип. Её лицо очень близко: он видит полоску белков в закатившихся глазах, видит лиловые жилки на полных губах, слышит смрад дыхания... и утробный смех.

«Я надеялась, что мы станем близки», — говорит Беллатриса и втыкает ему в ногу нож.

Эта боль пригвождает его к реальности, особенно когда Беллатриса проворачивает рукоять. Круциатус уводил за грань, но один-единственный удар по больной ноге, совсем незамысловатый (что может быть банальнее удара ножом?), заставляет очнуться и осознать всю свою ничтожность, и слабость, и безнадёжность. Он не помнит, как кричал под Круциатусом, но теперь скулит, как собака. Бездумно тянется дрожащей рукой к бедру, лишь бы это прекратилось.

Беллатриса лениво отмахивается от его ослабевших рук, ловко переворачивается, и вот уже он на спине, а она усаживается на него и, ещё раз провернув нож в ране, вытаскивает и подносит лезвие к вспухшим губам. Слизывает кровь.

«Знаешь, — говорит Беллатриса после секундной задумчивости, — у Фрэнка была почище».

Так гнев выжигает рассудок.

Он голой ладонью хватает лезвие, отводит в сторону и бьёт Беллатрису кулаком в подбородок. Изворачивается и сбрасывает её с себя, тут же кидается на неё сверху, берёт за волосы у затылка и бьёт лицом об пол. Она заливается безумным хохотом. Не этого ли она добивалась? Он подминает её под себя, но это она взяла его в плен. Нож серебряной искрой отлетает в сторону, но ни один из них и не пытается до него дотянуться: у них есть занятие поинтересней. Они теперь в одной плоскости, раздавленные о камень, оба бездумно брыкаются, не в силах подняться, Беллатриса изгибается змеёй, и вот они катятся по полу, пачкаясь в крови, сплетаются намертво, она царапает ему лицо, он давит ей грудь, она кусает его шею, он ломает ей рёбра, их бешеная магия саднит на чёрных ладонях, и они жгут друг на друге одежду и плоть. В том, как их тянет друг к другу, есть нечто естественное, древнее, безымянное по сути, но известное просвещённому миру как стремление к смерти.

В ушах гудит, но звуки борьбы покрывает надсадный сардонический смех. В тот миг, когда голова Беллатрисы запрокидывается, рот её открывается и она вторит тому смеху визгом дикой кошки, он осознаёт, что это смеётся он сам.

...Откуда-то снизу, будто с другого круга ада, топот ног, голоса... Они отрываются друг от друга, как застигнутые врасплох любовники. Убить друг друга — вот что они забыли. Как быстро можно это сделать голыми руками?..

«Импедимента!»

Его швыряет в сторону, хребтом об каменный пол, отчего в нём кончается дыхание и даже боль, и он видит замедленно, как бы со стороны, что к Беллатрисе подбегает тот, пятый. Белобрысый, смазливый, очень молодой и напуганный, и вот тянет руки к раздавленной змее, будто желал бы пригреть на груди.

«Бэлла!»

Мальчишка. Мальчишка! Почему не вмешался раньше, почему не убил теперь? Да он давится ужасом и, верно, отсиживался всё это время в животном испуге, а чтобы убивать ему не хватает ненависти и воли: всё выел страх. Ведь его здесь учили мучить слабых, а не сражаться на равных. И из укрытия его погнали вовсе не крики Беллатрисы, но шум внизу и счёт секунд: быть может, Рабастан наколдовал что-то с подвалом, что теперь замедлило тех, кто всё-таки пришёл...

Слишком рано. Слишком поздно.

Мальчишка умоляет Беллатрису подняться, но она лишь хрипло хохочет и давится кровью. Тащить её, подлатать — значит проиграть время. Мальчишка оглядывается, на лице его ужас ящерицы, которой прищемило хвост. Как ящерица, он его сбрасывает. Опрометью бросается прочь. Уйдёт, уйдёт!

Как уходит от сердца кровь.