Рональд М. Уизли (джен)

Старое дерево с обломанной веткой поскрипывает чуть слышно, будто приветствует дорогих друзей. Шепчет о своем река, потрескивает костер в кольце гальки — Джинни в прошлом году выложила камушками костровище, решив, что просто кусок выжженной земли некрасиво выглядит. Рон бы в жизни не додумался, а сейчас признает: так и вправду лучше. Теперь это действительно их место — с любовно подобранными камнями, выловленной и тут же зажаренной рыбой и сказками, которые на самом деле исповедь.

Они с Джинни сидят бок о бок на старой папиной куртке, смотрят на огонь и молчат. Рон заговаривает первым:

— Так как все случилось? — в его голосе нет ни сочувствия, ни осуждения.

— Сама не понимаю. Этот дневник... он был в одном из учебников, которые мама купила, — Джинни помешивает головешки в костре, собирается с мыслями. — Я его нашла только в школе, когда книги разбирала, ну и, знаешь, подумала — кто-то забыл... А потом я что-то в него записала, сейчас даже не помню что, отвлеклась на минутку, а запись исчезла. Я написала снова, и чернила просто впитались в бумагу! Не как обычно, а совсем, даже следа не осталось! Мне стало интересно, я написала "меня зовут Джинни Уизли", и дневник мне ответил...

Рон обещал себе не ругаться даже мысленно, но сейчас у него просто рука чешется Джинни стукнуть. Называть свое имя непонятной тетрадке — это додуматься надо было! Хотя откуда же ей было знать тогда, что в тетрадке кто-то живет...

— Что ответил-то?

— Что-то вроде "привет, Джинни, меня зовут Том". Он сказал, что уже закончил Хогвартс, и я подумала — наверное, у меня сквозная тетрадь для переписки; мы поболтали немного, и я спросила, не против ли он, если я буду ему писать иногда. Он ответил, что нет.

— А почему ты захотела ему писать?

— Потому что... — Джинни вдруг начинает говорить очень медленно, тщательно подбирая слова. — Потому что тогда мне казалось, что это здорово — взрослый знакомый, которому со мной интересно, а мне казалось, что Тому со мной действительно интересно. Я рассказывала ему про рыбалку, про костры и все такое, он говорил, что ничего из этого не умеет, но не против научиться... ну это так, неважно, — вдруг перебивает она себя. — Том был моей тайной, понимаешь? Только моей.

Рон вспоминает свое первое лето после пробуждения — и понимает, пожалуй, как никто.

— Я даже не заметила, когда все стало... неправильно, — продолжает между тем Джинни. — Просто я вдруг поняла, что иногда не помню, чем занималась накануне, а у меня одежда в грязи или еще что... Девчонки быстро отстали, а Дункан все допытывался, что со мной такое, и... — она умолкает на полуслове.

— А почему профессора ничего не поняли? И Гул? — признаться, больше всего Рона интересует именно это.

Он уже говорил с Гулом, но ничего полезного не узнал. Старик стоял насмерть: ничего опасного он не видел ни при Джинни, ни в ее комнате, ни в вещах. И если Рон еще может предположить, как так получилось летом — возможно, тетрадь просто не давала о себе знать, пока в ней ничего не писали, — то вот как хранитель дома на Рождество умудрился ослепнуть, непонятно.

— Я никогда не брала дневник на уроки, — голос у Джинни глухой и безжизненный, будто не ее вовсе. — Сначала боялась забыть или потерять, потом мне стало трудно расставаться с ним, но что-то как будто под руку толкало: оставь в спальне, никуда не носи. А с Гулом... все просто: Том рассказал мне про одно место на восьмом этаже, где можно спрятать что угодно, и я спрятала там дневник перед каникулами. Потом забрала.

— Это в том коридоре, где я тебя нашел перед каникулами? — вспоминает Рон.

— Да. Прямо напротив гобелена голая стена, и надо трижды пройти мимо нее, сосредоточившись на том, что тебе нужно. Мне нужно было место, где можно спрятать вещи, и открылась кладовка со всяким хламом. Том говорил, что там много чего спрятано, но если не знаешь, что искать, можно открывать эту комнату снова и снова — и так ничего и не найти...

— Ясно.

Рон обнимает сестру за плечи, притягивает к себе, и Джинни не сбрасывает его руку. Уточняет только:

— Больше ничего не хочешь спросить?

А о чем он мог бы спросить?

Про Питера Петтигрю Рон уже сам все понял. Мелкий подлый человек, предавший своих друзей, обманом поселившийся в Норе и навлекший на себя проклятие ее хранителя. Сириус бывшего друга вслух не вспоминал, а бередить ему душу расспросами было как-то неловко, да и незачем, пожалуй. Гул на прямой вопрос пожал плечами, оскалив желтые клыки: "Воришка и нахлебник получил по заслугам. А что не дожил до свободы — невелика беда". Он видел в Петтигрю лишь нахлебника, обманом пробравшегося в дом, который Гул назвал своим, а что этот человек делал раньше и что мог бы совершить потом, старого фэйри и прежде не интересовало, а теперь и подавно не волнует. Самого Рона беспокоит лишь одно — как себя чувствует Джинни теперь, когда новость о гибели Петтигрю дошла и до нее.

— Ты сама-то как?

— Не знаю, — она по-взрослому тяжело вздыхает. — Никак? Или нельзя так говорить?

— Мы не на экзамене, Джин.

— И правильных ответов здесь нет, есть только честные и не очень. Знаю, мама говорила... — Рон бы сказал чуточку иначе: есть правильные ответы, укладывающиеся в придуманные кем-то когда-то рамки, вот верных действительно нет. Но он молчит, чтобы не сбивать, и Джинни продолжает: — А если честно, то и правда, наверное, никак. Перед тобой и Дунканом мне было стыдно, и перед Филчем тоже. А этот Петтигрю... я ведь даже его имени не знала, — она невесело хмыкает. — А потом, ну, как в газете прочла. И мама повторяет: не вини себя, все, что произошло — вина Тома, не твоя. Я вроде и понимаю, что она хочет меня успокоить, но так действительно легче... а ты как считаешь?

— Я считаю, что мерить вину вообще нельзя. Потому что если так посмотреть, я в его смерти виноват еще и побольше твоего: это же я его все время таскал в кармане и взял с собой на разведку. И Гул немного виноват, что проклял Петтигрю, и МакГонагалл — что поставила тот доспех, который я рассматривал, пока Петтигрю глазел по сторонам. И сам Петтигрю виноват, что убил тех магглов, подставил друга и пришел в Нору в облике крысы, разозлив Гула... согласись, преступление посерьезнее твоего, — плечи Джинни вздрагивают от короткого смешка. Чуть натянутого, но Рон предпочитает не придать этому значения: — Так какая разница, кто больше виноват, тем более что мы все равно ничего не изменим? Самое верное теперь — жить дальше и не писать больше в непонятных тетрадках.

Джинни пихает его в живот:

— Меня папа и Билл уже достали с этой тетрадкой, теперь еще и ты будешь?

— Ага! Пока не достанем тебя окончательно и ты не превратишь все дневники на свете в летучих мышей.

— Дурак, — резюмирует Джинни... и тут же целует Рона в щеку.

В последние годы Рона даже мама не целует — не потому что он вырос, а потому что вырос слишком резко, и вести себя с ним как раньше вдруг стало неправильно. Рон и не против: он знает, что мама его любит, и никакие подтверждения ему не нужны. Но теперь вот — от Джинни, которая сама никогда не любила "девчачьи нежности"... неожиданно.

— Ты чего?

— Ничего. Просто ты самый лучший в мире брат.

Они еще долго сидят у костра, и Рону нравится думать, что в этом веселом оранжевом пламени сгорает вся дрянь прошедшего года — и все, что, может, и стоило бы вспомнить, но сейчас не хочется. Туда и дорога всей грязи и темени — в огонь, чтобы следа не осталось. Так правильно.

Правильно, но неверно — потому что даже в Норе невозможно полностью ослепнуть и оглохнуть. Потому что утром Рон вместо того, чтобы идти гулять или играть с братьями в квиддич, садится переписывать по памяти Обрыв связей, понимая и не понимая одновременно; странное чувство — помнить, что знал когда-то, и при этом не знать. Но задание его никто не отменял... да и, что уж там, Рону самому хочется быстрее "вытащить" Обрыв на бумагу. Пусть это заклинание не прославило Муциана и не принесло ему золотых гор, но оно — от первого до последнего символа — его творение, воплощение страха и надежды. И, совершенно неожиданно для себя, Рон не хочет отдавать эти записи МакГонагалл; понимает, что это очень по-детски, что взрослая волшебница перепишет заклинание под новый мир гораздо быстрее и лучше второкурсника, что так будет правильно... но в нем самом это "правильно" дребезжит неверной нотой: нельзя, не сейчас, ничего не получится.

В какой-то момент к этому дребезжанию прибавляются тонкие, почти неслышные отзвуки далекой тревоги. Рон замечает, что папа все чаще задерживается на работе, что вечерами они с мамой подолгу сидят на кухне, что-то обсуждая под заглушкой до глубокой ночи, и мама все чаще хмурится... но Рону никто ничего говорить не собирается.

— Что ты думаешь, со мной тут тоже никто особо не откровенничает, — делится Гарри в очередной "уборочный" выходной.

Дом на Гриммо пока не стал настоящим домом — он все такой же темный и неуютный, пропитанный запахами пыли и залежавшихся вещей — но чистых комнат в нем прибавилось. И теперь, пока мама отчитывает близнецов — "вы клялись, что будете вести себя прилично, а сами что устроили?!" — а Сириус где-то на втором этаже ругается со старым домовиком, Гарри и Рон жуют сэндвичи, как и положено юным джентльменам — сидя за столом.

— Но хоть что-то же ты слышишь?

— "Хоть что-то" точно слышу, ага. И только потому, что Сириусу самому не терпится со мной поделиться. Но из последнего... недавно приходили авроры. Вроде с обыском, а вроде и не совсем. Забрали какие-то артефакты на проверку. А через три дня пришли уже другие — с ордером на обыск, все официально. Ты думаешь, почему Кричер так злится? — Гарри показывает пальцем вверх.

— Отобрали что-то особенно ценное? — можно понять обиду старого домовика: он, поди, хотел сберечь хозяйское наследство. — А кто приходил?

— В первый раз были Макгрегор и какой-то Моуди, весь в шрамах и на деревянной ноге. Во второй — не знаю, мы накануне вернулись поздно и начало обыска я проспал, но вот им Сириус не обрадовался.

— Получается, первый раз приходили в обход Министерства, раз без ордера, — и Рон даже не удивляется: во время войны с Волдемортом Моуди прославился как раз тем, что нередко действовал вразрез с инструкциями. Почему бы ему и сейчас не послать все предписания куда подальше? По просьбе Дамблдора или из личных соображений... нет, скорее все-таки по просьбе: не такой человек Аластор Моуди, чтобы по своей воле копаться в чужом белье. — Кстати, а ты уверен, что это они приходили?

— Ты сейчас говоришь как этот Моуди, — хмыкает Гарри и понижает голос, подражая старому аврору: — "Глупый мальчишка! Развел тут проходной двор, пускаешь кого попало, а вдруг мы — это не мы?" Но с ними просто, Макгрегор перекинулся в собаку и обратно, а Моуди... Сириус спросил, кто ему сделал глаз, Моуди ответил. И еще мы отправили сообщение Дамблдору, он тоже подтвердил, что свои.

Совсем интересно.

— Так что происходит-то?

Если Гарри правильно все понял, в Министерстве страшно недовольны Дамблдором. Пока директор, занимая кучу важных должностей, ничего особенного на них не делал, предпочитая сидеть в Хогвартсе, заниматься потихоньку наукой и писать странные книги — Рон почему-то вспоминает "Размышления", — он всех устраивал. Но стоило ему тряхнуть связями ради освобождения Сириуса, еще и ткнув всех носом в грязь — осудили невиновного, пока настоящий преступник гулял на свободе, чудо, что обошлось без новых жертв! — как сразу же нашлись недовольные, желающие повнимательнее приглядеться к тому, что господин директор делает и кто ему помогает.

— Понятно, — насчет "гулял на свободе" Рон, положим, не согласен — сложно чувствовать себя свободным, когда собственное тело становится тюрьмой, когда ты вдруг оказываешься накрепко привязан к чужой воле и даже поесть без разрешения не можешь, — но в том, что касается Дамблдора, ничего удивительного, если все так и есть. Люди вообще не любят тех, кто щедрее прочих одарен умом, волшебной силой, влиянием... и не стесняется ими пользоваться.

— Как думаешь, я прав?

— Думаю, да. Хотя я бы еще с Гермионой посоветовался, она в таких вещах, кажется, лучше нас с тобой соображает... она, кстати, не вернулась еще из Франции?

— Еще две недели, — Гарри хмурится: у него нет этих двух недель. До его дня рождения — и до отъезда к Дурслям — осталось три дня.

Он бы с радостью провел у Сириуса все каникулы, но перед отъездом из Хогвартса Дамблдор лично напомнил ему — и Сириусу наверняка тоже — что нельзя. "Он сказал, что мама наложила на меня очень могущественную защиту и что эта защита действует, пока я выполняю определенные условия, — пересказывал Гарри позже. — Условие — хотя бы месяц в году проводить в доме Дурслей..." Рон еще отметил тогда, что спустя два года в волшебном мире ни Гарри, ни Гермиона даже не удивились. Наверное, начали привыкать.

Рон и подавно не удивляется: не все в магии можно разложить по полочкам, некоторые вещи надо просто принять. Если Дамблдор сказал, что Гарри должен ехать к Дурслям, значит, так правильно... но это "правильно" почему-то меркнет рядом со свинцово-тяжелой досадой в голосе Гарри, и Рон не находит слов, кроме:

— Вы же не насовсем расстаетесь...

— Да знаю. И день рождения вместе отпразднуем, и сможем встречаться... все нормально, правда, — Гарри отмахивается и пытается улыбнуться. — Просто июль получился какой-то слишком короткий.

Что можно сказать на это? Рон не знает. И он почти рад, когда мама зовет их помогать — отличный повод не подбирать правильные слова.

А утром тридцать первого приходят письма из Хогвартса — и Рон понимает, что июль в самом деле был слишком коротким, как и весь прошлый учебный год, но натягивает улыбку вместе с чистыми носками. Сегодня у Гарри день рождения; сегодня они все вместе идут покупать учебники, а затем праздновать, и день пройдет замечательно, потому что иначе быть не может.

За завтраком Перси сияет, как новенький галлеон, демонстрируя всем значок старосты школы. Лучший ученик, гордость родителей, достойный продолжатель семейной традиции, ибо ни один из детей Уизли не позволял себе быть посредственностью! Папа улыбается во весь рот, мама промокает слезы уголком передника, близнецы изображают тошноту так натурально, что еще немного — и их на самом деле вывернет, Джинни закатывает глаза. Рон просто улыбается. Вежливую, самую капельку неискреннюю улыбку, в которой можно прочесть хоть затаенный страх, хоть тень сомнения, хоть "да-да, конечно, я ужас как счастлив — теперь мой невыносимый братец задерет нос выше облаков", он натренировал еще в Неньонд Твилле.

В его письме, кроме списка учебников, формы с разрешением для посещения Хогсмида и казенного "искренне ваша Минерва МакГонагалл", лежит вырезка из Ежедневного Пророка. "Вечером тридцатого июля в больнице Святого Мунго после длительной болезни скончался Квиринус Квиррелл, бывший преподаватель Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс"... Одержимый наконец-то нашел покой, как ни старались целители задержать его на этом свете. Но куда теперь устремится вырожденная душа Волдеморта, можно только догадываться...

"Я подумаю об этом позже", — останавливает себя Рон. Он не будет портить этот день ни родным, ни лучшему другу; может, это не очень взрослое решение, может, не совсем правильное, но сейчас — единственно верное.