Тени Вайаты (джен)

Найра вошла в дом первой. Почти серые угольки в очаге еще тлели, и она затеплила глиняный светильник. Завернутые в полотенце лепешки, к счастью, не успели остыть, как и незатейливый ужин в горшке. Найра отставила в сторону низкий столик и принялась готовиться к трапезе, прислушиваясь к голосам за дверью.

Разговор отца и Меширы вновь заставил Найру улыбнуться: ну правда же смешно! Он ее знать не желает, а она ему на шею вешается. Раньше обходилась намеками, а теперь пошла в открытое наступление, чуть ли не зазывая прямо к себе на ночь.

— Мне жаль тебя, Мешира, — услышала Найра ответ отца, — ни мужа у тебя, ни детей. Если тебе одиноко, приходи к нам. Но я не оставлю Найру одну.

— Так ненадолго же, — не сдавалась влюбленная соседка. — Нельзя так сторониться людей, Берхаин, будто они враги тебе. Ничего с твоей Найрой не сделается. А у меня в двух местах ограда проломилась, да и старый брихо в саду того и гляди рухнет, давно хочу его спилить, все равно уже не плодоносит. Ты мне все обещал помочь…

— Помогу, — сказал отец. — Если хочешь, хоть завтра поутру зайду, перед кузней. А так не взыщи — мои вечера принадлежат дочери. Я их ни на что не променяю.

Ответа Меширы Найра не расслышала — его заглушили поспешные шаги отца. Он вошел, притворив за собой дверь и задвинув несложный засов. Найра оставила свои хлопоты и поднялась навстречу отцу — так повелось у них еще с тех пор, когда была жива мать.

Отец вновь обнял ее. Он молчал, но руки его будто говорили безмолвно, будто ограждали ее от всей злобы этого мира. Порой Найре казалось, что и сам он черпает в этих объятиях новые силы. «Если они ему вообще нужны», — думала она, ибо отец выглядел воплощенной силой, могучей, несгибаемой и неистощимой, — которая отчего-то уступала чужой глупой жестокости и ненависти. Найра заставила себя отбросить неприятные мысли и заговорила о привычных пустяках.

— Бедная Мешира, — заметила она. — Нет бы поискать мужчину посговорчивее. А то бьется, бьется, да никак не добьется — только и знает, что меня поучать, будто она мне свекровь или мачеха.

— Меньше думай об этом, — прервал отец. — Но держись учтиво, чтобы тебе не в чем было упрекнуть себя, а ей было не в чем упрекнуть тебя.

— Так же, как ты со стражниками? — не удержалась Найра и сразу продолжила, пока он не прервал: — Правда, отец, почему? Как ты можешь терпеть все это уже сколько лет! Ведь ты один сильнее их всех, ты мог бы…

— Да, мог бы, — подхватил он, — а Одноглазый и прочие только и ждут, чтобы я первым начал драку. Будь я один… — Отец вздохнул и сжал кулаки — черные от сажи, каждый величиной со средний плод знира. — Но у меня есть ты, Найра, и я должен думать о твоем будущем.

Найра тоже вздохнула и взяла кувшин, полный воды. Отец стянул грязную, прожженную в нескольких местах тунику вместе с рубахой и с наслаждением умылся над низкой глиняной лоханью. Найра поливала ему то на руки, то на спину, мысленно восхищаясь — и теряясь в догадках. У отца на теле было множество шрамов, мелких и глубоких. Некоторые походили на следы от острых клинков, другие явно оставил огонь; словно сеть, они окутывали его. Спрашивать Найра не пыталась, хотя подозревала, что отец некогда был воином. Сокровенный вопрос, что же заставило его свернуть с этого пути, она, как и прежде, отбросила прочь.

Умывшись, отец облачился в чистую одежду. Отблески неяркого пламени светильника играли на его волосах, превращая их то в медь, то в золото. Повязка так и стягивала их надо лбом — он не снимал ее никогда. Красный след на лице от удара Одноглазого понемногу бледнел. Отец улыбнулся — совсем как раньше, до смерти матери. Найра не смогла не ответить: она гордилась им так же, как он гордился ею. Вряд ли во всей Вайе сыщется мужчина сильнее и красивее его. В такие мгновения Найра даже сомневалась в том, что отец ее — обычный смертный человек.

Они принялись ужинать — по обычаю, полулежа на плетеных циновках. Отец похвалил и похлебку, и лепешки, заметив, что с душистой южной приправой гурн правда вкуснее. Найра мысленно одарила въедливую Меширу ехидной улыбочкой, но гордиться здесь было нечем: похвалили — значит, в следующий раз надо сделать еще лучше.

Когда с ужином покончили и Найра принялась убирать посуду, отец, казалось, помрачнел, погрузившись в свои загадочные раздумья. Найра знала, чем исцелить его в такие мгновения. Она тотчас оставила свою лохань, где мокли миски и ложки, и села рядом с отцом — от него пахло дымом и кузней, пахло трудом. Найра обняла его, припав к жесткому плечу, точно в детстве.

— Ты о маме думаешь? — спросила она.

— Я всегда о ней думаю, ты же знаешь, — ответил отец с грустной улыбкой и вздохнул.

Свет в доме почти померк, угли прогорели, светильник помаргивал. Найра слушала, как мерно бьется сердце отца, и тоже ушла в воспоминания. Но странное дело: она не могла вспомнить лица матери, словно то жуткое видение смерти стерло из ее памяти былой прекрасный облик.

— А я правда похожа на нее? — спросила Найра.

— Ты ведь знаешь, что такое зеркало? — сказал отец в ответ.

Найра знала. Серебряные и бронзовые зеркала она видела в лавках купцов, когда ходила на рынок, — правда, позволить себе купить зеркало могли только богачи. Говорили, что и люди, и все прочее отражается в зеркалах не в пример лучше, чем в дрожащей поверхности воды. Однажды Найра попыталась на рынке заглянуть в одно, выставленное на продажу. Но солнце так ярко ударило в полированный бронзовый круг, что поневоле пришлось зажмуриться, и она ничего не разглядела.

— Когда я смотрю на тебя, — продолжил отец с той же мягкой, теплой улыбкой, которая была так к лицу ему, — я вижу в тебе, как в зеркале, ее отражение. Но ты — это ты, ты другая. Ты совсем взрослая, доченька. И ты такая красивая. — Он вздохнул. — Правда, не знаю, к добру это или нет.

Отец поцеловал ее в лоб и крепче обнял. И тогда Найра решилась спросить.

— И все-таки… о чем ты тревожишься, отец? — прошептала она. — Ведь ты всегда тревожился, я только сейчас начала это понимать. Недаром мы так часто переезжали с места на место, пока не осели здесь, в Вайате. Это ведь неспроста, правда? Нам что-то угрожает — или кто-то?

Найра ощутила, как напрягся отец — не только телом, но и душой. На миг она испугалась, что он рассердится, и тогда ей вовеки не дождаться ответов. Он же просто молчал, долго, как молчит на берегу моря источенный неутомимыми волнами камень.

— Тебе ничто и никто не угрожает, Найра, — сказал он наконец. — Ничто и никто, пока я жив. Просто… повсюду есть дурные люди. Я хочу уберечь тебя от них и научить самой беречься.

— А разве здесь мало дурных людей? — не отставала Найра, одновременно встревоженная и довольная тем, что отец разговорился. — Те же стражники и этот Одноглазый. Они не дают тебе житья. Может быть, нам было бы лучше уехать — если, конечно, на другом месте не повторится то же самое.

— Вот именно, дочь, — ответил отец. — Даже боги не скажут заранее, будет ли на новом месте лучше или хуже. Не всегда это зависит от нас самих. А Вайата — не самое дурное место, хотя и не самое прекрасное. Все же мы прожили здесь целых восемь лет — и прожили довольно мирно. Кроме того, я не смогу покинуть берег моря, что упокоило мою Амхалу. И ты не сможешь.

Найра понимающе кивнула: похоже, другого ответа ей не получить — сегодня не получить. И все-таки это уже больше, чем бывало прежде. Возможно, настанет день, когда отец поймет, что она достаточно взрослая, чтобы знать всю правду, какова бы та ни была. А правда эта, видимо, не особо приятная.

С неохотой Найра высвободилась из рук отца и вернулась к прерванной работе. Миски поскрипывали под пальцами, по мокрой глазурованной глине лениво скользили тусклые отсветы, а в голове вновь сделалось тесно от дум, как и в груди — от неприятного холодка.

Отец не просто тревожится — он боится, он, спокойно разрывающий железную цепь в руках и носящий на теле шрамы от множества битв! Найра не могла даже вообразить, что за враги у отца, но раз он опасался их настолько, что предпочитал переезжать вместе с семьей, значит, угроза не мнимая. Как он сказал недавно: «Будь я один…» Что ж, будь он один, то давно вышел бы на открытый бой с таинственными врагами и перебил бы всех — или сам пал в битве.

От этой мысли Найра чуть не выпустила из рук горшок, который чистила песком. Нет, отец не может погибнуть, он самый сильный на свете, его никто не сумеет одолеть! Особенно если речь зайдет о самом дорогом, что у него есть, — о ней, Найре.

Работа по хозяйству была закончена: посуда убрана, остатки еды спрятаны в погреб. Отец все еще не спал — так и сидел неподалеку от вычищенного очага, словно в полудреме или тяжких размышлениях. Найра пожелала ему доброй ночи, получила очередной нежный поцелуй в лоб и удалилась за свою занавеску, где всегда спала.

Только сон не шел, несмотря на привычную усталость. Всем своим существом Найра ощущала, что стоит на краю скалистого обрыва, готовая упасть, — а что дальше, неизвестно. Прежней ее жизнь уже не будет, да она и не желает этого. Незнакомое, малоприятное чувство будто раздирало ее пополам, пыталось увести от отца и его тайн к новой жизни, какой бы ни оказалась эта жизнь.

Скрипнул чуть слышно дверной засов. Отец умел открыть дверь бесшумно, когда выходил иногда по вечерам на порог. Теперь Найра понимала, что он делает так, когда взаправду беспокоится — как сейчас. Вновь вспомнился ей тот неизвестный юноша, который сегодня вновь следил за нею, пробудив в ее душе столько неведомых чувств. Нет, не стоит говорить о нем отцу. Он тогда встревожится пуще прежнего, а то и вообще запретит ей выходить из дома, опасаясь худшего.

Но незнакомое сладостное тепло настолько переполняло Найру, что она поняла: долго скрывать эти думы она не сможет.

* * *

Найра наконец ушла спать, забрав с собой светильник. Вскоре тускло-желтый круг света, пробивающегося сквозь застиранную вышитую занавеску, исчез, как и едва слышный шорох ткани. Но дочь не спала — ворочалась, дышала неровно, будто разделяла отцовские тревоги. Или у нее появились свои?

Берхаин отворил дверь: умения ходить быстро и бесшумно он не растерял. Правда, засов скрипит — не беда, тем лучше для того, кто способен различать в звуках опасность. Он остановился на пороге, как бывало прежде, оперся плечом на косяк и прикрыл глаза, стараясь дышать ровно.

Как же прекрасны вайатские ночи! И сколько лет прошло с тех пор, как он разучился замечать и впитывать красоту. Ни красоты, ни любви, ни подлинной радости он не знал, пока их не открыла ему Амхала. Но потом она ушла, и сердце его вновь затворилось — для всего и всех, кроме Найры.

Далекий гул суетливых голосов со стороны порта навевал сон, легкий влажный ветер шелестел листвой в саду. На темно-синем небе мигали звезды — огоньки небесных кораблей, на которых плывут над миром светлые духи, помощники богов, следящие, чтобы ночью никто не причинил людям зла, — так, во всяком случае, говорят здешние жрецы. Правда ли это, Берхаин не знал и не желал знать. Пусть гадают о звездах, о небесных знамениях, о добре и зле те, кто свободен.

Найра… Со смешанным чувством гордости и горечи Берхаин осознавал, что дочь в самом деле выросла. Она и говорит, и думает не по-детски, она не довольствуется больше полуправдами и отговорками — она хочет знать. И эта горячая жажда или привлечет ее еще ближе к нему — или отдалит навсегда. Ибо, не получив ясного ответа, Найра перестанет ему доверять.

Но что будет, если она получит ответ?

Ветер, ароматы садов, певучие голоса насекомых и городской гул затихали, пока не исчезли совершенно. Берхаин ощутил, что Найра уснула и что сон ее чист и спокоен. Мыслью и душой он потянулся к ней, словно прикоснувшись невидимой рукой. Перед глазами встало видение, как будто он заглянул за старую занавеску и увидел сам: дочь спит, по детской своей привычке положив руку под голову и улыбаясь чему-то. Отпуская видение прочь и возвращаясь в полный жизни мир, Берхаин тоже улыбнулся, хотя лицо спящей дочери заставило его встревожиться. Точно так же когда-то улыбалась ему самому Амхала.

«Зачем ты ушла, светлая моя заря? — в который раз вопросил он мысленно. — Зачем оставила меня одного? Зачем оставила нашу дочь именно тогда, когда ты так нужна ей?» Будь Амхала жива, она бы поняла Найру гораздо лучше, чем мог бы понять он сам. Быть может, незримая связь, что протянулась между ним и дочерью, поможет ему в этом. Но пусть лучше она расскажет ему все сама, чем станет таить в сердце.

Едва заметные огоньки в соседних домах давно погасли. Серыми тенями шныряли по улицам кошки и собаки, да грохотали порой шаги стражи. Берхаин упрекнул себя: хочешь от дочери откровенности, а сам прячешься от нее, как вор от погони. Как сможет Найра довериться ему, если уже понимает, что он скрывает от нее нечто?

Но если бы она знала…

Высокое изваяние из черного, блестящего даже в темноте камня. У изваяния нет лица и не может быть — смерть и тьма безлики. Огромный валун-жертвенник давно потерял цвет, весь залитый кровью, которую не смывают никогда. В каменной руке изваяния — ветвистый жезл, на котором висят черные, с кулак величиной комья, покрытые воском. Даже спустя много лет от них исходит смрад тления, впрочем, как и от всего жертвенного покоя. Когда-то эти вонючие черные комья были живыми и бились в человеческих грудях, пока не умолкли, ибо такова воля тьмы и смерти.

Он никогда не считал, сколько их там. Среди них могло быть и его сердце. И было бы, не докажи он на деле, что недаром звался лучшим из лучших.

Он доказал бы это и сейчас, спустя много лет, ибо годы не подточили его телесной мощи. Будь он один, он принимал бы бой, сколько бы их ни выпало на его долю, и побеждал бы, как всегда. Если бы не семья — сперва жена и дочь, потом только дочь. Но он не жалеет ни о чем. Он оставил темный путь, он сумел вырваться — хвала богам, если они вообще есть. И вдвойне хвала его Амхале — его названой сестре, его возлюбленной и жене. Она знала все — и не устрашилась этого знания, не устрашилась тьмы, но взяла его за руку и вывела к свету. Девять лет он хранил ее от всех опасностей, что грозили ему, хотя не смог спасти от черного дыхания мора. Возможно, сам он никогда не избавится от висящей над ним угрозы. Зато Найру он в силах защитить.

Незримая связь между ними крепка, хотя возникла она невольно. Впервые Берхаин ощутил ее, когда дочери минуло десять лет; сама же Найра ничего не замечала — и не могла заметить. Сам он — другое дело: пускай у него нет от рождения чародейского дара, но там, где он рос и воспитывался, нельзя остаться совершенно чуждым волшебству. Как ни тяготится он полученными когда-то знаниями, они могут сослужить ему добрую службу вопреки черной воле тьмы. Так он всегда будет знать, что с дочерью. И успеет прийти к ней на помощь, если вдруг стрясется беда.

Истошный вопль и топот ног вырвали Берхаина из раздумий и воспоминаний. Сами звуки его не удивили: стражники почти каждую ночь устраивали облавы в трущобах, а порой около кабаков, дабы вайатская тюрьма не пустовала, а палачи не засиживались без дела. Он выпрямился, хрустнув суставами, в последний раз вдохнул влажный ночной воздух. Когда он затворял и запирал дверь, из груди его вновь вырвался тяжкий вздох.

Если бы Найра узнала, она бы возненавидела его и прокляла его имя.