В лабиринте тьмы (гет)

Октябрь в Летбридже был как картина, что Мелисса могла бы нарисовать в свои лучшие дни — небо, залитое золотом и алым, будто кто-то пролил краски на холст, а деревья, одетые в багрянец и охру, шептались с ветром, роняя листья, что кружились, как искры над костром.Я стоял на крыльце нашего дома — старого, с белыми стенами, что хранили запах яблок и времени, и чувствовал, как вечерний воздух, прохладный, с ноткой дыма от соседских каминов, оседает на моей коже. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой от утренней работы в сарайчике, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитями", —торчали, потому что я опять забыл о расчёске. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда она касалась его, смягчалось, когда я думал о ней, о нашей жизни, что росла, как яблони в саду за домом.

Сквозь окно я видел её — мою Мелли, мою художницу, мою любовь. Она стояла у кухонного окна, её силуэт — хрупкий, но полный жизни, был обведён закатным светом, как золотой рамой. Её платье — кремовое, мягкое, с длинными рукавами — обнимало её фигуру, подчёркивая округлость живота, где теперь жили наши малыши, наша двойня, мальчик и девочка, как сказала врач. Её волосы — светлые, как пшеница пряди в сочетании с тёмными волнистыми локонами, чуть струились по плечам, и я знал, что если подойти ближе, увижу пятнышки краски на её пальцах, что никогда не отмывались до конца. Она была беременна, на седьмом месяце, и в этом было что-то святое, как будто она носила не просто детей, а кусочек света, что я видел в её глазах, когда она улыбалась.

Беременность наложила на Мелиссу печать особого очарования, подчеркивая ее расцветшую женственность, придавая ей мягкость и трогательность. В глубине ее тёмных глаз я видел теплый, ласковый свет, напоминающий последние лучи заходящего солнца, пробивающиеся сквозь сквозную золотую листву кленов.

Дом был нашим убежищем, нашим миром. Деревянные полы поскрипывали под моими ботинками, пахнущими землёй и травой, а стены, увешанные её картинами — пейзажи Летбриджа, яблони, закаты, дышали теплом. На кухонном столе стояла миска с яблоками, что мы собрали вчера, и их аромат смешивался с запахом корицы от пирога, что Мели испекла утром. Камин в гостиной потрескивал, бросая отблески на потёртый диван, где мы любили сидеть, завернувшись в плед, и говорить о будущем — о кроватках, что я мастерил в сарайчике, о именах, что она записывала в своём блокноте, о том, как наши дети будут бегать по саду, смеясь, как она.

Я шагнул внутрь, чувствуя, как доски пола встречают меня, как старого друга, и остановился в дверях кухни, глядя на неё. Мелисса не обернулась, но я знал, что она чувствует меня — она всегда чувствовала, как будто мы были связаны чем-то, что не объяснить словами. Её тонкие руки, с длинными пальцами, что умели превращать краски в чудеса, лежали на подоконнике, и она смотрела на сад, где листья падали, как золотые монеты, а яблони стояли, гордые, несмотря на осень. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать, ловила закат, и я видел лёгкий румянец на её щеках, как будто она была частью этого вечера, частью этой красоты.

— Красиво, правда? — сказала она тихо, и голос её — мягкий, как шёлк, но с этой живостью, что я обожал, был как музыка, что звучит только для меня. Она не повернулась, но я видел, как её губы, чуть потрескавшиеся от осеннего ветра, дрогнули в улыбке.

Я подошёл ближе, чувствуя, как моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, бьётся ровно, но сильно, потому что она была здесь, потому что она была моя. Мои ботинки оставили следы земли на полу, но я знал, что она не будет ругаться — она любила, когда наш дом был живым, полным нас. Я остановился за её спиной, так близко, что чувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, к чему она прикасалась, и положил руки на её плечи — осторожно, как будто она была картиной, что ещё не высохла.

— Ага, — ответил я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, что она любила, — был тёплым, как камин в гостиной.

— Но ты красивее.

Она фыркнула, и я почувствовал, как её плечи — хрупкие, но такие сильные, задрожали от смеха. Она повернулась, и её глаза, бархатные, глубокие, как лес после дождя, встретили мои, тёмные, с искрами, что она называла звёздами. В них была умиротворённость, что я редко видел в первые месяцы, когда её страхи, её тени из прошлого, ещё цеплялись за неё, как сорняки. Теперь она была другой, спокойной, как река, что нашла своё русло, и я любил её за это, за её силу, за её свет, что горел, несмотря на всё.

— Ты всегда так говоришь, О’Коннор, — сказала она, и её улыбка была широкая, настоящая, как закат, что горел за окном.

— Но я тебе верю.

Я хмыкнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули, потому что её слова, её вера в меня, они были как гвоздь, что я забивал ровно, с первого удара.

— И правильно делаешь, Мелли, — ответил я, и мои руки скользнули к её талии, осторожно, чтоб не потревожить малышей, что росли в ней.

— Ты — моё лучшее, что я видел.

Она потянулась ко мне, её лоб коснулся моего, и я чувствовал её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок, и знал, что этот момент — наш дом, наш сад, её тепло, был всем, что я хотел защищать. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я думал о том, как далеко мы зашли: от нашей первой встречи, от её страхов, её прошлого, к этому вечеру, к этой осени, к этим двум жизням, что мы ждали. Сад за окном шептался, листья падали, и я знал: это была наша идиллия, наш мост, наш Биврёст, и я сделаю всё, чтоб он не рухнул.

Закат за окном догорал, оставляя небо в багряных и лиловых мазках, будто Мелисса уже взялась за кисть, чтобы запечатлеть этот вечер. Я всё ещё стоял в кухне, мои руки — грубые, с мозолями от работы в сарайчике, покоились на её талии, осторожно, как будто она была холстом, что ещё не высох. Её тепло, её дыхание, пахнущее яблоками и корицей, обволакивали меня, и я чувствовал, как мой мир — этот дом, этот сад, эта осень, сужается до неё, до моей Мелли, что была всем, что я хотел защищать. Моя клетчатая рубашка с закатанными рукавами пахла стружкой и землёй, и темно-пепельные волосы с прядями седины, что она называла "серебряными нитями", — торчали, как всегда, когда я забывал о зеркале. Моё привычное, резкое выражение лица смягчалось, когда я смотрел на неё, но внутри меня что-то шевельнулось, как тень, что падает на траву перед бурей.

Мелисса отстранилась, её лоб больше не касался моего, и она повернулась к окну, где сад шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как золотые искры. Я смотрел на неё, на её силуэт, что был обведён последними лучами солнца, и видел, как она хрупка, как цветок, что вырос среди камней, но так же сильна, как яблони, что стояли в нашем саду, несмотря на осенний холод. Её волосы струились по плечам, и я знал, что если подойти ближе, увижу в них отблески заката, как будто они ловили его краски. Кремовое, мягкое платье с длинными рукавами обнимало её фигуру, подчёркивая округлость живота, где росли наши малыши, наша двойня, что была чудом, о котором я всё ещё думал с лёгким трепетом.

Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать по утрам, была почти прозрачной в этом свете, и лёгкий румянец на её щеках делал её похожей на ангела, что сошёл с картины, что она могла бы нарисовать. Но её глаза — тёмные, глубокие, как озёра, что прячутся в лесу, были тем, что цепляло меня сильнее всего. Сейчас, вмвечернем свете, они были почти чёрными, с этой глубиной, что хранила её прошлое, её страхи, её силу. В них было что-то неуловимое, как тень птицы, что мелькнула над садом, смесь уязвимости, что заставляла моё сердце сжиматься, и стойкости, что делала её моей Мелли, моей художницей, что выбралась из ада и построила этот дом со мной.

Я видел её хрупкость: в её плечах, что казались такими тонкими под тканью платья, в её руках, что лежали на подоконнике, с пальцами, что дрожали, когда она думала, что я не смотрю. Но я видел и её силу — в том, как она держала голову, чуть наклонённую, как будто слушала сад, в том, как её губы — мягкие, чуть потрескавшиеся от осеннего ветра, дрогнули в улыбке, когда она заметила белку, что скакала по ветке яблони. Она была как ангел, но с крыльями, сотканными из страха — страха, что её прошлое, тот ублюдок Джастин, хотя он и лежал уже в земле, всё ещё мог дотянуться до неё, до нас, до наших малышей. И эта мысль — острая, как гвоздь, что я не успел забить, кольнула меня, заставив нахмуриться, хоть я и пытался держать лицо спокойным.

— Ты опять смотришь, как будто я сейчас исчезну, — сказала она вдруг, не оборачиваясь, и голос её, мягкий, но с этой искрой, что я любил, был как луч света, что пробился сквозь тучи. Она повернулась, и её глаза встретили мои: тёмные, с искрами, что она называла звёздами, и в них была улыбка, но и что-то ещё, что-то, что она не говорила, но я чувствовал.

Я хмыкнул, и уголок моего рта, обычно упрямо сжатого, твёрдого, но мягкого, когда я целовал её, приподнялся, потому что она всегда знала, когда я слишком много думаю.

— Не исчезнешь, Мелли, — ответил я, и мой низкий голос, с хрипотцой был тёплым, но с этой ноткой, что выдавала мою тревогу.

— Просто… ты такая красивая, что я не могу не смотреть.

Она фыркнула, и её румянец стал ярче, как будто закат решил задержаться на её щеках.

— Льстец, — сказала она, но улыбка, широкая, настоящая, выдавала её радость и была как цветок, что распустился под её кистью. Она шагнула ко мне, её платье качнулось, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои мысли.

— Но я тебе верю, О’Коннор.

Я взял её руку, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь, и посмотрел на её пальцы, где пятнышки краски: голубой, алый, зелёный, были как карта её души. Мои ладони — грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, казались слишком большими рядом с её, но она никогда не жаловалась, только смеялась, когда я оставлял следы стружки на её коже. Я смотрел на неё, на мою Мелли, и видел эту смесь: силу, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь, и уязвимость, что всё ещё жила в её глазах, в её дыхании, что иногда замирало, когда она думала, что я не слышу.

— Ты в порядке? — спросил я, и голос мой стал тише, как будто я боялся спугнуть её покой. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я искал эту тень, что иногда мелькала, когда она вспоминала прошлое.

Она кивнула, и её улыбка стала мягче, как свет свечи, что горела на нашем столе.

— Да, Рэй, — ответила она, и её голос был как мазок краски, что завершает картину.

— С тобой я всегда в порядке.

Но я знал её, знал, как её прошлое — тот ублюдок, что бил её, что украл её веру в хорошее, что искал её, чтобы забрать у меня, всё ещё шептало ей, что счастье хрупко, как стекло, что она однажды разбила. И я знал, что моя работа — не просто любить её, а быть её щитом, её домом, её садом, где она могла расти, не боясь. Мои губы дрогнули, и я наклонился, коснувшись её лба своим, чувствуя её тепло, её дыхание, и думал: я сделаю всё, чтоб её крылья, эти крылья из страха, стали крыльями из света, как у ангела, которым она была для меня.

Кухня нашего дома была окутана мягким светом заката, что проникал сквозь окно, окрашивая деревянные полы в тёплые тона, будто кто-то разлил мёд по доскам, что поскрипывали под моими ботинками. Запах яблок и корицы всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с дымком от камина, что потрескивал в гостиной, как старый друг, что рассказывает истории. Моя рубашка пахла стружкой и осенней землёй, и волосы торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, глядя на неё. Мои ладони, грубые, с мозолями от работы в сарайчике, всё ещё помнили тепло её плеч, её кожи, что я касался минуту назад, и моё лицо, резкое, с щетиной, что царапала, когда я целовал её, смягчалось, потому что она была здесь, моя Мелли, мой свет, моя любовь.

Она всё ещё стояла у окна, но теперь её тонкие руки, с пятнами краски, что были как карта её души, опустились к животу, где под кремовым платьем, мягким, как облако, росли наши малыши, наша двойня, мальчик и девочка, что уже были частью нас. Её силуэт, хрупкий, но полный жизни, был обведён уходяшим закатным светом, и я видел, как её волнистые волосы, как пшеница под ветром, ловят последние лучи, будто их светлые пряди хотели стать золотыми, как листья в саду за окном. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать, светилась, и лёгкий румянец на её щеках делал её похожей на ангела, что я видел в её глазах, когда она улыбалась. Но теперь её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся от осеннего воздуха, шевелились, и я понял, что она шепчет, так тихо, что слова были не для меня, а для них, для наших детей, что уже слушали её, даже не родившись.

Я замер, боясь спугнуть этот момент, как будто шаг или вздох могли разбить стекло, что окружало её. Мои глаза, тёмные, глубокие, с искрами, что она называла звёздами, —следили за ней, и я чувствовал, как моё сердце бьётся медленно, но сильно, потому что то, что я видел, было больше, чем любовь, больше, чем жизнь. Это была она — Мелисса, моя художница, моя женщина, что уже была матерью, хотя её дети ещё не видели света. Её пальцы,длинные, нежные, с голубыми и алыми пятнами краски, гладили живот, мягко, как будто она рисовала невидимую картину, и я знал, что она говорит с ними, с нашими малышами, как говорила бы с цветами в саду, с птицами, что садились на яблони.

— Вы там, мои маленькие, — шептала она, и голос её, мягкий, как шёлк, но полный такой любви, что я едва дышал, был как песня, что звучит только в сердце.

— Я уже вас люблю, знаете? Вы будете бегать по саду, рисовать со мной, слушать папины истории…

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этого заката. Её слова, её голос, они были как краски, что она наносила на холст, каждый мазок точный, полный смысла, полный её. Я видел, как её глаза — тёмные, почти чёрные в этом свете, с этой глубиной, что хранила её прошлое и её силу, блестят, не от слёз, а от чего-то большего, от этой связи, что уже была между ней и нашими детьми. Её лицо — теперь спокойное, с лёгкой улыбкой, что делала её моложе, мягче, было как картина, что я хотел бы повесить в сердце, чтоб никогда не забывать.

Я шагнул ближе, осторожно, как будто пол мог треснуть под моими ботинками, что всё ещё несли землю сада. Доски скрипнули, но она не обернулась, только её улыбка стала чуть шире, как будто она знала, что я здесь, что я всегда буду здесь. Мои руки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, — хотели коснуться её, но я остановился, боясь прервать этот её диалог, этот безмолвный разговор с будущим, что она вела с такой нежностью, что я чувствовал себя свидетелем чуда.

— Они тебя слышат, Мелли, — сказал я тихо, и мой низкий голос, с хрипотцой, что она любила, был мягким, как свет, что падал на её волосы.

— Они уже знают, какая у них мама.

Она повернулась, и её глаза встретили мои, и в них была эта умиротворённость, что я видел так редко, когда её тени,её прошлое, её страхи, ещё цеплялись за неё. Теперь она была другой, и я любил её за это, за её материнскую любовь, что уже текла из неё, как река, что питает сад.

— Ты думаешь? — спросила она, и голос её был как мазок краски, что добавляет свет в картину. Её улыбка, тёплая, настоящая, была как цветок, что распустился под её взглядом.

— Я хочу, чтоб они знали, Рэй. Хочу, чтоб они знали, как мы их ждём.

Я кивнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, — дрогнули, потому что её слова, её любовь, они были как гвоздь, что я забивал ровно, с первого удара.

— Они знают, Мелли, — ответил я, и шагнул к ней, наконец касаясь её руки, чувствуя её тепло, её пульс, что был теперь частью нас, частью наших малышей.

— Ты уже их мама, а я… я просто счастлив, что вижу это.

Она засмеялась, тихо, как будто боялась спугнуть закат, и её рука, теперь тёплая, живая, сжала мою, как будто она хотела сказать: "Мы вместе". Я смотрел на неё, на её лицо, на её веснушки, на её губы, и думал о том, как она сильна, как она красива, как она уже была матерью, что будет рисовать с нашими детьми, рассказывать им про звёзды, про сад, про любовь. Кухня, с её яблоками, корицей, потрескивающим камином, была нашим миром, и я знал: этот момент, её шепот, её связь с ними — это было наше будущее, наш Биврёст, что я буду защищать, даже если тени из прошлого снова постучат в нашу дверь.

Кухня всё ещё дышала теплом, её деревянные полы отражали последние отблески заката, что угасал за окном, оставляя небо в тёмно-лиловых мазках, будто Мелисса уже взялась за тёмные краски, чтобы нарисовать ночь. Я стоял рядом с ней, моя рука, грубая, с мозолями, что наросли от работы в сарайчике, всё ещё держала её, тонкую, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже. Её улыбка, тёплая, как яблочный пирог, что остывал на столе, всё ещё горела в моих глазах, и её голос, её шёпот, что она адресовала нашим малышам, всё ещё звенел во мне, как эхо колокольчика, что качается на ветру. Но под этим теплом, под этим светом, что она приносила в наш дом, во мне росло что-то другое — тревога, острая, как гвоздь, что я не успел забить, и тяжёлая, как молот, что я держал утром.

Я отпустил её руку, мягко, как будто боялся нарушить её покой, и шагнул к столу, где миска с яблоками, красными, блестящими, как закат, стояла, напоминая про сад, что мы любили. Моя клетчатая рубашка, с закатанными рукавами, пахла стружкой и осенней землёй, и волосы торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь уложить мысли, что кружились, как листья за окном. Моё лицо было спокойным снаружи, но внутри я был как плотник, что проверяет балки перед бурей, зная, что один слабый узел может рухнуть под ветром.

В последнее время Мелисса часто просыпалась по ночам, в попытках найти хоть сколько-нибудь удобное положение для сна. Казалось, с каждым днём эта задача становилась всё сложнее. Вот и сегодня, почувствовав её отсутствие рядом, я открыл глаза и увидел, что её нет. Как я и предполагал, я нашёл внизу, у окна.

Её силуэт, хрупкий, но полный жизни, был теперь тёмным на фоне наступающей ночи, и кремовое платье мягко обнимало её живот. Я смотрел на неё, на её волосы, что теперь казались серебряными в свете луны, которая начала выглядывать из-за горизонта, и думал о том, как она сильна, но как хрупка, как её тело, её душа, её всё теперь несут не одну, а две жизни. И эта мысль — о двойне, о рисках, о том, что я читал в книгах, что мы брали в библиотеке, была как трещина в доске, что я не заметил, пока не начал строгать.

Двойня. Я знал, что это не просто двойная радость, но и двойной риск. Я вспомнил слова врача, спокойные, профессиональные, но с этой ноткой, что заставила меня насторожиться: "Беременность двойней требует особого внимания. Преждевременные роды, осложнения, давление на организм…" Я не был доктором, я был парнем, что чинит машины, заборы, строгает доски, строит кроватки, но я умел планировать, умел считать шаги, как инженер, что проверяет мост перед тем, как пустить по нему поезд. И этот мост — наша жизнь, наша семья, Мелли и наши малыши, должен быть крепким, потому что я не мог позволить ему рухнуть.

Мои глаза, тёмные, глубокие, с искрами, что она любила находить, скользнули по кухне, по её картинам на стенах, где яблони цвели, а небо горело закатом, и я думал о том, что должен сделать. Больше визитов к врачу, может, частная клиника, где ей дадут лучшее, что есть. Я знал, что это будет стоить денег, что наш счёт в банке — скромный, как наш дом, не потянет всего, но я был готов работать больше, чинить больше машин, строить больше столов, если это значит, что она, что они будут в безопасности. Мои руки, которые непроизвольно сжались в кулаки, пока я думал, знали работу, знали, как держать молот, и я знал, что найду способ.

Но была ещё одна тень, что росла во мне, как сорняк, что я не успел выдернуть. Её прошлое — Джастин, его тень, что всё ещё кралась за ней, как волк, что ждёт в лесу. Я знал, что она боится, даже если не говорит, знал, что её крылья, те, что я видел в её хрупкости, в её силе, всё ещё дрожат, когда она вспоминает его. И я боялся — не за себя, а за неё, за наших малышей, что что-то из того мира, что она оставила, может вернуться, как буря, что ломает яблони. Я был готов к этому, готов быть её щитом, её стеной, но эта мысль — о рисках, о прошлом, о будущем, была как гвоздь, что я не мог забить одним ударом. И хотя этот подонок сдох, не без моей помощи,

тень страха время от времени появляется в глазах Мелли, даже в самый солнечный день. Это не просто болезненные воспоминания о Джастине, хотя они, словно незаживающие раны, постоянно дают о себе знать. Ее преследует нечто большее — ощущение его незримого присутствия. Ну если взять во внимание тот факт, что я закопал его совсем недалеко, в лесу который начинается буквально за нашим домом, то на месте Мелиссы я чувствовал бы подобное. Однажды ночью она проснулась испуганная, уверяя, что чувствовала ледяное прикосновение к своей щеке, хотя в комнате никого не было. Она убеждена, что его злоба, его маниакальная одержимость ею при жизни, настолько сильны, что не смогли раствориться со смертью. И даже если откинуть всякую мистику, есть и вполне осязаемая причина для ее беспокойства. Джастин не действовал в одиночку. У него было пару дружков, иаких же сомнительных личностей, как и он сам, которые помогали ему находить Мелли там, в Мичигане, когда она несколько раз пробовала уходить от него. Они знали все места, где она пыталась спрятаться, когда ей удавалось сбежать. Кто знает, может, они ищут Джастина? Каждый незнакомый автомобиль, медленно проезжающий мимо нашего дома, каждый стук в дверь в позднее время суток вызывает у Мелиссы напряжение. Ее тревога — это зловещая смесь призрачных шепотов и вполне реальной угрозы со стороны тех, кто когда-то помогал Джастину держать ее под контролем.

Мелисса повернулась, и её глаза, тёмные, глубокие, как озёра, что прячутся в лесу, встретили мои, и я увидел в них лёгкий вопрос, как будто она почувствовала мою тревогу, как чувствовала всегда.

— Рэй, ты опять где-то там, — сказала она, прерывая мои размышления, и голос её, мягкий, но с этой искрой, что я любил, был как луч света, что пробился сквозь мои мысли. Она шагнула ко мне, её платье качнулось, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои страхи.

Я улыбнулся, криво, но искренне, потому что она всегда умела вытащить меня из моей головы.

— Просто думаю, Мелли, — ответил я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был тёплым, но с этой ноткой, что я не мог скрыть.

— Хочу, чтоб всё было правильно. Для тебя. Для них.

Она кивнула, и её рука коснулась моего лица, её пальцы, с пятнами краски, прошлись по моей щетине, как будто она рисовала меня заново.

— Всё будет, Рэй, — сказала она, и её улыбка — мягкая, как свет свечи, была как обещание, что я хотел верить.

— Мы вместе, помнишь?

Я кивнул, и мои кулаки разжались, потому что её слова, её любовь — они были как доска, что легла ровно, без трещин. Но внутри я знал: я должен быть готов, должен проверить каждый узел, каждый гвоздь, потому что этот мост — наш Биврёст, наша семья — был слишком драгоценным, чтоб рисковать. Кухня, с её яблоками, корицей, потрескивающим камином, была нашим миром, но я был инженером, что строит не только кроватки, но и планы, и я сделаю всё, чтоб этот мир остался целым, даже если буря уже собиралась где-то вдали.

Кухня нашего дома теперь тонула в мягкой тьме, что пришла на смену закату, и только луна, бледная, как недописанный холст Мелиссы, бросала серебряные блики на деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками. Запах яблок и корицы всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с дымком от камина, что угасал в гостиной, оставляя лишь тёплый шёпот углей. Мелисса сидела за столом, её тонкие пальцы, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже, листали старый блокнот, где она записывала имена для наших малышей. Платье, мягкое, как облако, обнимало её округлый живот, и волосы струились по плечам, ловя лунный свет. Её лицо бледное, с веснушками, что я любил целовать, было спокойным, но я видел в её глазах — тёмных, глубоких, как озёра, лёгкую тень, как будто она чувствовала мою тревогу, что росла во мне, как сорняк, что я не успел выдернуть.

Я стоял у раковины, мои руки сжимали край столешницы, будто я мог удержать свои мысли, что кружились, как листья за окном. Моё лицо резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, было напряжённым, и я знал, что она это видит, но я не мог позволить своей тревоге, этой острой, как гвоздь, что я не успел забить, коснуться её. Не сейчас, когда она была такой умиротворённой, такой полной любви к нашим малышам, что я слышал в её шёпоте, когда она говорила с ними.

Тревога о двойне, о рисках, что я перебирал в голове — преждевременные роды, осложнения, давление на её хрупкое тело, была как трещина в балке, что я не заметил, пока не начал строить. Я знал, что наш местный врач в Летбридже хорош, но я хотел большего, хотел лучшего — частную клинику, где её будут проверять каждую неделю, где будут машины, что видят больше, чем старый аппарат в больнице, где будут врачи, что знают, как держать двойню в безопасности. Но наш счёт в банке был как наш сад — скромный, живой, но не полный сокровищ. Я мог работать больше, чинить больше машин, строить больше столов, но этого могло не хватить. И тогда я подумал о Джеке — моём старом друге, что знал людей, что умел находить выходы, как я умел находить правильный гвоздь для любой доски.

Джек был из тех парней, что могли продать снег эскимосам, но при этом держали слово, как я держал молот. Я знал, что он в Калгари, что у него связи — в больницах, в клиниках, в местах, где я был чужаком. Мои глаза — тёмные, глубокие, с искрами, что Мели любила находить, скользнули к телефону, что лежал на столе рядом с миской яблок, и я почувствовал, как решимость — твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, — поднимается во мне, как река перед плотиной. Я был плотником, инженером, мужем, скоро отцом, и я не собирался стоять и ждать, пока буря сама решит, ломать наш мост или нет.

— Рэй, ты опять в своей голове, — сказала Мелисса, и её голос, мягкий, как шёлк, но с этой искрой, что я обожал, прорвался сквозь мои мысли, как луч света через тучи. Она закрыла блокнот, её пальцы, с пятнами краски, голубыми и алыми, замерли, и она посмотрела на меня, её глаза, теперь почти чёрные в лунном свете, были полны вопроса, но и тепла, что делало её моим домом.

Я улыбнулся — криво, но искренне, потому что она всегда знала, когда я ухожу слишком далеко в свои планы.

— Просто думаю, Мелли, — ответил я и мой голос был твёрдым, как доска, что я отстрогал утром.

— Хочу, чтоб у нас всё было готово. Для вас троих.

Она наклонила голову, и её волосы качнулись, как занавес, что открывает сцену.

— Ты всегда готов, О’Коннор, — сказала она, и её тёплая улыба, как отблеск свечи, что горела на столе, была как мазок краски, что завершает картину.

— Но не бери всё на себя, хорошо? Мы вместе.

Я кивнул, но внутри знал, что это моя работа — быть стеной, что держит ветер, быть мостом, что не рухнет. Я шагнул к столу, взял телефон, чувствуя его холод в своей ладони, и посмотрел на неё, на мою Мелли, что сидела, окружённая лунным светом, как ангел, что рисовал будущее.

— Я позвоню Джеку, — сказал я, и голос мой стал тише, но решительнее, как будто я уже забивал первый гвоздь.

— Он знает людей. Может помочь с клиникой.

Её тонкие брови чуть приподнялись, но она не спорила, только кивнула, и её рука, лежащая на животе, где росли наши малышибыла как обещание, что она доверяет мне.

— Джек? Тот, что всё время ворчит? — спросила она, и в её голосе была лёгкая насмешка, но и тепло, как будто она вспомнила, как он однажды привёз нам вишнёвый пирог, ворча, что мы живём в глуши.

Я хмыкнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули в улыбке.

— Ага, тот самый, — ответил я, и мои пальцы уже набрали номер, что я знал наизусть.

— Ворчать он мастер, но дело знает.

Кухня, с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я чувствовал, как мой план, этот план "Б", что я строил, как мост, начинает обретать форму. Джек был моим шансом, моим гвоздём, что я забью ровно, и я знал, что он поможет, потому что он был из тех, кто не бросает друзей, как я не бросал Мелли, как не брошу наших малышей. Мои глаза встретили её, и я видел, как она смотрит на меня, с этой верой, что была сильнее любой бури, и я знал: я сделаю всё, чтоб этот мост, наш Биврёст, держался, даже если ночь станет темнее, чем я ожидал.

Кухня нашего дома теперь была погружена в мягкую тьму, где лунный свет, пробиваясь сквозь окно, рисовал серебряные узоры на деревянных полах, что поскрипывали, как старые песни. Запах яблок и корицы всё ещё цеплялся за воздух, смешиваясь с лёгким дымком от камина, что угасал в гостиной, оставляя лишь тёплый шёпот углей. Мелисса сидела за столом, её силуэт был обведён лунным сиянием, . Её волосы струились по плечам, и я видел, как её пальцы, тонкие, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже, лежали на блокноте, где она записывала варианты имен для наших двойняшек. Её лицо бледное, с веснушками, что я любил целовать, было спокойным, но я знал, что она чувствует мою решимость, что гудела во мне, как двигатель грузовика перед долгой дорогой.

Я стоял у стола, телефон — холодный, тяжёлый, как молот, что я держал утром, — был прижат к моему уху, и я ждал, пока гудки сменятся голосом Джека, моего старого друга, что был как дуб в нашем саду — ворчливый, но крепкий, на которого можно было опереться. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и осенней землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, готовясь к разговору. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было напряжённым, но в груди моей горела уверенность, как угли в камине, потому что я знал: Джек не подведёт, даже если будет ворчать, как старый пёс, что не хочет вставать с крыльца.

Гудки оборвались, и голос Джека — хриплый, с этой прокуренной грубостью, что не менялась с нашей юности, — ворвался в телефон, как ветер в открытую дверь.

— Рэй, какого чёрта ты звонишь в такую ночь? — буркнул он, и я почти увидел его — широкоплечего, с рыжей бородой, что теперь, наверное, поседела, с глазами, что щурились, когда он ворчал, но блестели, когда он смеялся. — Надеюсь, это не про твой грузовик опять.

Я хмыкнул, и уголок моего рта — твёрдого, но мягкого, когда я целовал Мели, — приподнялся, потому что Джек всегда начинал с ворчания, как будто это был его способ поздороваться.

— Не грузовик, Джек, — ответил я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был твёрдым, как доска, что я отстрогал утром.

— Нужна твоя помощь. Серьёзное дело.

Мелисса подняла глаза, её взгляд, тёмный, глубокий, как озёра в лесу, был полон вопроса, но она не сказала ничего, только улыбнулась, мягко, как отблеск свечи, что горела на столе, и вернулась к своему блокноту. Я отошёл к окну, где сад за стеклом шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как искры, и почувствовал, как решимость во мне ,твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, становится острее.

— Серьёзное, говоришь? — Джек кашлянул, и я услышал, как он отхлебнул что-то, наверное, пиво, судя по звяканью бутылки.

— Ты ж теперь семейный человек, Бреннан. Что там у тебя? Мелисса опять заставляет тебя красить стены?

Я улыбнулся, но улыбка была короткой, потому что мысли о рисках двойни — преждевременные роды, осложнения, давление на её хрупкое тело, были как гвозди, что я не успел забить.

— Двойня, Джек, — сказал я, и голос мой стал тише, но твёрже, как будто я забивал первый гвоздь в новый план.

— Мелли ждёт двойню. Мальчик и девочка. И мне нужна клиника, хорошая, частная, где её будут проверять, как надо.

На том конце провода наступила тишина, и я почти видел, как Джек щурится, его брови — густые, рыжие, теперь, наверное, с сединой, ползут вверх, а рот кривится в его фирменной ухмылке.

— Двойня? — переспросил он, и его голос был полон этого ворчливого удивления, что я знал с наших дней, когда мы чинили мотоциклы в его гараже.

— Чёрт, Рэй, ты что, решил сразу целую команду собрать? Одного не хватило? Или ты хочешь удвоить ставку?

Я фыркнул, и мои глаза, тёмные, с искрами, что Мели любила находить, скользнули к ней, к её силуэту, что был как картина в лунном свете.

— Ага, Джек, — ответил я, и в голосе моём был юмор, но и эта твёрдость, что не давала мне отступить.

— Но это не шутки. Ей нужен лучший уход. Я знаю, у тебя связи в Калгари. Можешь что-то найти?

Он хмыкнул, и я услышал, как он откинулся в кресле — наверное, в том старом, скрипучем, что стояло в его гостиной, где пахло кожей и пивом.

— Связи, говоришь, — проворчал он, но я знал этот тон — он уже думал, уже перебирал имена, номера, людей, что могли помочь.

— Ты хоть понимаешь, во что влезаешь, Волк? Частные клиники — это тебе не заборы чинить. Деньги нужны, и немалые.

— Знаю, — сказал я, и мои пальцы сжали телефон, как будто я мог передать через него свою решимость.

— Я найду деньги. Работы полно. Но мне нужен кто-то, кто знает, куда идти, кто может договориться. Ты можешь, Джек.

Тишина снова, но теперь она была другой, не ворчливая, а тяжёлая, как будто он взвешивал мои слова, как я взвешивал доски перед тем, как строить.

— Ладно, — сказал он наконец, и голос его стал мягче, как будто он вспомнил, почему мы друзья, почему он всегда помогал мне, почему он был со мной рядом в ту ночь, когда мы спасали Мелли, почему он однажды приехал к нам в Летбридж с вишнёвым пирогом, ворча, но с улыбкой.

— Дай мне пару дней. У меня есть парень в Калгари, работает с частной клиникой. Посмотрю, что можно сделать. Но, Рэй, ты мне потом будешь должен пива. Много пива.

Я улыбнулся — широко, искренне, потому что это был Джек, ворчливый, но преданный, как старый пёс, что лает, но всегда придёт на помощь.

— Договорились, — ответил я, и голос мой был тёплым, как камин, что горел в гостиной.

— Спасибо, Джек. Серьёзно.

— Ага, ага, — буркнул он, но я услышал в его голосе эту старую доброту, что не менялась, несмотря на годы.

— Береги свою художницу, Бреннан. И вот ещё... — в голосе Джека проскользнула едва уловимая, но оттого еще более зловещая нотка.

Я собирался сам тебе сообщить, но раз уж ты позвонил, Рэй, — протянул он, и это "раз уж" прозвучало как-то весомо, заставляя меня собраться внутренне

— Помнишь, я говорил, что кто-то интересовался твоей Мелли? Он спрашивал о ней в Южной Дакоте.

Помню...- внутри меня все похолодело. Это было не просто любопытство в его голосе, а что-то… другое. Предупреждение? Или даже хуже — констатация надвигающейся опасности?

Мои источники снова это подтверждают, — продолжил Джек, словно взвешивая каждое слово.

— Кто-то ее искал. Опять. И это точно был не Джастин… Так как ты сам понимаешь, он уже не в состоянии этого сделать.

Слово "опять" врезалось в сознание, как осколок стекла. Опять? Понятно, что это не Джастин, а кто тогда? Кто может проявлять такой настойчивый интерес к Мелиссе после всего, что случилось? Мой разум лихорадочно пытался найти хоть какое-то объяснение, но в голову лезли лишь самые мрачные предположения.

Я окинул взглядом наш дом. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, и я посмотрел на Мелиссу, что всё ещё сидела за столом, её глаза, теперь блестящие, полные веры, встретили мои. Я знал, что Джек поможет, знал, что я найду деньги, знал, что сделаю всё, чтоб наш мост, наш Биврёст, держался. Но где-то в глубине, как тень за окном, я чувствовал, что буря может быть ближе, чем я думал, и я должен быть готов ко всему.

Кухня нашего дома теперь казалась теснее, будто стены, пропитанные запахом яблок и корицы, сжались под тяжестью слов, что всё ещё гудели в моей голове. Лунный свет, холодный и острый, как лезвие, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Мелисса сидела за столом, её силуэт был обведён серебром, и её платье, кремовое, мягкое, как облако, обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волнистые волосы струились по плечам, и пальцы, тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, замерли на блокноте, где она черкала имена. Её глаза, тёмные, глубокие, как озёра в лесу, смотрели на меня, и в них была тревога, что она пыталась скрыть, но я знал её, знал каждый её взгляд, каждый вздох, и видел, как она чувствует бурю, что собиралась во мне.

Я всё ещё сжимал телефон, его холодный пластик был как якорь, что держал меня в этом моменте, пока слова Джека — "кто-то в Южной Дакоте снова интересуется Мелиссой" — били по мне, как молот по гвоздю, что не хочет входить в доску. Мои волосы торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь удержать гнев, что рос во мне, как огонь, что пожирает сухую траву. Моё лицо, резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было напряжённым, и мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, сузились, как у волка, что почуял охотника. Я знал, что и Мичиган, и Южная Дакота — это не просто места, это её прошлое, это Джастин, тот ублюдок, что бил её, что украл её свет, пока она не сбежала, и мысль, что он или его тень всё ещё могут дотянуться до нас, была как нож, что я не успел вытащить.

— Джек, — сказал я в телефон, и голос мой, низкий, почти рычание, был как натянутая струна, готовая лопнуть.

— Что за хрень? Почему кто-то ищет её? Это кто-то из приятелей Джастина?

Мелисса вздрогнула, едва заметно, но я увидел, как её пальцы сжали блокнот, и её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, приоткрылись, как будто она хотела спросить, но страх, что я знал, всё ещё жил в ней, остановил её. Я шагнул к ней, подальше от окна, где сад за стеклом шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как тени головорезов, что я уже представлял в своей голове. Мои кулаки сжались, и я чувствовал, как мышцы на моих плечах — широких, привыкших к тяжести бревна, — напряглись, как будто я готовился держать удар, что ещё не пришёл.

Джек кашлянул на том конце провода, и я услышал, как он потёр бороду, этот звук, что выдавал его, когда он был серьёзен. Я почти видел его — широкоплечего, с рыжей бородой, где проступала седина, с глазами, что щурились, когда он говорил правду, что не хотел говорить.

— Слушай, Рэй, — начал он, и голос его, хриплый, прокуренный, был теперь медленнее, как будто он взвешивал каждое слово, как я взвешивал доски перед тем, как строить.

— Я не знаю, это кто-то из дружков Джастина или нет. Но мой парень упомянул, что это может быть связано с каким-то старым долгом. Кредит, который этот ублюдок повесил на Мелиссу, когда они были вместе. Кто-то, похоже, решил, что она должна платить. И это не просто коллекторы, Рэй. Это люди, что не звонят вежливо по утрам.

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, сжалось, и я почувствовал, как гнев,горячий, жгучий, как искры от точильного камня, растёт во мне, как буря, что ломает яблони. Долг. Кредит. Я знал, что Джастин был не просто жестоким, он был подлым, он использовал её, её имя, её жизнь, как бумагу, что можно смять и выбросить.

Мелисса никогда не говорила мне всего, но я видел её шрамы — не только на коже, но и в её глазах, когда она думала, что я не смотрю, и я знал, что он оставил за ней след, как грязь, что не отмывается. Мои глаза, теперь узкие, как щели, скользнули к ней, и я видел, как она смотрит на меня, её лицо, теперь бледнее, чем луна, было полно страха, что она пыталась спрятать, но не могла.

— Какой, к чёрту, долг? — прорычал я, и голос мой был как удар молота, что раскалывает доску.

— Она сбежала от него больше года назад. Это не её долг, Джек. Это его дерьмо.

— Я знаю, Рэй, — сказал Джек, и в его голосе была эта старая доброта, что я знал, но и усталость, как будто он видел слишком много такого дерьма.

— Но эти парни не разбираются, чей долг. Они видят имя, видят деньги, и идут по следу. Я не знаю, кто они, но мой парень сказал, что они не из тех, кто просто звонит и уходит. Будь осторожен, ладно?

Я сжал телефон так, что он хрустнул, и мои кулаки — грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, были готовы бить, крушить, защищать. Я посмотрел на Мелиссу, на её глаза, что теперь блестели, не от радости, а от страха, что я ненавидел видеть, и почувствовал, как решимость — твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, растёт во мне, как стена, что я построю вокруг неё, вокруг наших малышей.

— Они не подойдут к ней, Джек, — сказал я, и голос мой был холодным, как сталь, что я точил для ножа.

— Найди мне всё, что можешь. Имена, адреса, хоть что-то. Я разберусь.

— Я копну, — ответил он, и я услышал, как он отхлебнул пиво, будто пытался проглотить своё собственное беспокойство.

— Но, Рэй, не лезь в это один. Эти парни — головорезы, не фермеры. Дай мне пару дней, я что-нибудь найду.

— Хорошо, — буркнул я, но внутри знал, что не буду ждать, если тень станет ближе. Я оборвал звонок, и телефон лёг на стол с глухим стуком, как гвоздь, что я забил не туда.

Кухня, с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, но теперь она казалась хрупкой, как стекло, что Мелисса однажды разбила, убегая. Я повернулся к ней, её глаза теперь были полны вопросов и страха и смотрели на меня, и я знал, что должен быть её щитом, её Биврёстом, что не рухнет. Мои кулаки разжались, и я шагнул к ней, готовый солгать, если нужно, чтобы её улыбка вернулась, но внутри я был готов к войне, потому что никто не тронет мою Мелли, моих детей, наш дом.

Кухня нашего дома теперь была как клетка, где лунный свет, холодный и острый, как осколки стекла, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое одеяло, теперь казался далёким, вытесненным гневом, что кипел во мне, как смола, что готова вылиться и сжечь всё на своём пути. Мелисса сидела за столом, и её тёмные, глубокие глаза смотрели на меня, полные страха, что она не могла скрыть, и вопросов, что я не хотел слышать, потому что ответы были как ножи, что я держал в своём сердце.

Я стоял у стола, мои кулаки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, — сжимались так, что костяшки побелели, будто я мог раздавить телефон, что я только что бросил на стол с глухим стуком, как гвоздь, что не вошёл в доску. Моя рубашка пахла стружкой и землёй, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитями", — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь удержать ярость, что рвалась из меня, как зверь, что почуял кровь. Моё лицо было как маска, но глаза теперь горели, как угли, что я раздувал в камине, готовые вспыхнуть и спалить всё, что встанет на моём пути.

Джастин. Его имя было как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, но он всё ещё оставил занозу, что гноилась под кожей. Я убрал его, но шрамы, которые остались после его кулаков — они были не только на теле Мелиссы, где синяки давно зажили, но и в её глазах, когда она думала, что я не смотрю, в её дыхании, что замирало, когда она вспоминала Южную Дакоту и Мичиган. Он бил её, он ломал её, он использовал её имя, чтобы повесить на неё долг, что теперь, как сказал Джек, тянул за собой головорезов, что искали её, как волки, что чуют добычу. Мои зубы скрипнули, и я почувствовал, как ирландская кровь во мне — та, что дед называл "огнём Бреннанов", — вскипела, как буря, что ломает яблони в нашем саду.

Я посмотрел на Мелиссу, на её лицо, которое теперь стало бледнее, чем луна, и видел, как она сжимает блокнот, её пальцы дрожали, как листья, что падали за окном. Она была моим светом, моим холстом, моим домом, и мысль, что кто-то — мёртвый Джастин или его псы, мог дотянуться до неё, до наших малышей, была как удар молота, что раскалывает доску пополам. Я был бывшим контрабандистом, механиком, плотником, инженером, мужем, скоро должен был стать отцом, и я знал, как строить стены, как держать бурю, и, чёрт возьми, я был готов крушить, если это значит, что она будет в безопасности. Моя ярость — не просто гнев, а отцовская, та, что растёт из любви, что глубже, чем море, что я видел в её глазах, была как сталь, что я точил в сарайчике, готовая резать, защищать, убивать, если придётся.

Я вспомнил её рассказы — редкие, вырванные из неё, как сорняки, что она не хотела трогать. Как он кричал, как он бил, как он заставлял её подписывать бумаги, что она не понимала, потому что боялась, что следующий удар будет последним. Я видел её тогда, в её словах, хрупкую, как цветок, что растёт среди камней, но сильную, потому что она сбежала, потому что она построила эту жизнь со мной, этот дом, этот сад, эту любовь. И теперь этот ублюдок, или его долги, или его тени — они думали, что могут вернуться, как ветер, что ломает ветки? Нет. Не к моей Мелли. Не к моим детям. Не к нашему Биврёсту.

Я шагнул к окну, где сад шептался с ветром, и мои глаза, теперь узкие, как щели, смотрели на тени, что качались, как будто они уже были здесь, эти головорезы, что Джек назвал не коллекторами, а чем-то хуже. Мои руки — теперь сжатые в кулаки, готовые бить, знали работу, знали, как держать молот, но они помнили холод оружия, и я знал, что если они придут, я буду не просто плотником, а воином, что защищает свой дом. Я думал о том, что нужно сделать: проверить замки, достать старый дробовик из сарайчика, поговорить с шерифом, если Джек не найдёт больше. Я был готов ко всему, потому что любовь к ней, к нашим малышам, была как огонь, что горит в груди, и я не дам ему погаснуть.

Мелисса встала, и полы скрипнули под её босыми ногами, и я услышал её шаги, лёгкие, как мазки кисти по холсту. Она коснулась моей спины, её пальцы, тёплые, живые, легли на мою рубашку, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою ярость.

— Рэй, — сказала она, и голос её, мягкий, но с этой дрожью, что я ненавидел слышать, был как луч света, что пробился сквозь мою бурю.

— Что сказал Джек? Что-то не так?

Я повернулся, и мои глаза встретили её, и я видел страх, что жил в ней, как тень, что она не могла стереть. Мои кулаки разжались, потому что я не мог позволить ей видеть этот гнев, эту сталь, что я точил внутри. Я взял её лицо в свои ладони, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь, и заставил себя улыбнуться, хоть улыбка была как трещина в доске.

— Ничего, Мелли, — солгал я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был мягким, как свет свечи, что горела на столе.

— Просто Джек ворчит, как всегда. Всё будет в порядке.

Она посмотрела на меня, её глаза, блестящие, полные сомнений, искали правду, но она кивнула, потому что доверяла мне, потому что я был её щитом, её стеной. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я знал, что буря близко, и моя ярость — ирландская, отцовская, моя, была готова встретить её, потому что никто не тронет мою семью, мой дом, мой Биврёст, пока я жив.

Кухня нашего дома теперь была как сцена, где лунный свет, холодный и острый, как лезвие, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше обнимал, как тёплый плед, теперь казался тоньше, будто его вытеснила моя собственная ярость, что всё ещё кипела во мне, как смола, готовая вылиться и сжечь всё на своём пути. Глаза Мелиссы тёмные, глубокие, как озёра в лесу, смотрели на меня, полные вопросов, что я боялся услышать, потому что правда была как нож, что я не хотел держать у её сердца.

Я стоял у стола, мои кулаки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — всё ещё были сжаты, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть этот гнев, эту сталь, что я точил внутри после слов Джека о долге, о головорезах, о тени Джастина, что не давала нам покоя. Моё лицо было маской, что я натянул, чтобы она не увидела, как буря во мне — ирландская, отцовская, моя — готова была вырваться и крушить всё, что посмеет тронуть её или наших детей.

Я шагнул к ней, мои глаза встретили её взгляд, и я видел, как она чувствует моё напряжение, как чувствует ветер перед грозой, что я пытался удержать внутри. Я хотел быть её щитом, её стеной, её Биврёстом, и это значило не только защищать её от головорезов, но и от страха, что мог снова поселиться в её глазах, как тень, что она оставила в прошлом. Я опустился на стул рядом с ней, мои колени коснулись её, и я взял её руку, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь.

— Рэй, — сказала она, и голос её, мягкий, но с этой дрожью, что я ненавидел слышать, был как мазок краски, что пробился сквозь тьму. Её пальцы сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился в такт с моим, но быстрее, как будто она уже знала, что я скрываю.

— Что сказал Джек? Ты… ты какой-то другой.

Я заставил себя улыбнуться,криво, но искренне, потому что она была моим светом, моим холстом, моим домом, и я не мог позволить ей утонуть в моей тревоге. Мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули, и я наклонился ближе, чувствуя её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои страхи.

— Ничего страшного, Мелли, — солгал я, и голос мой низкий, был мягким, но я знал, что она слышит эту нотку, что я не мог спрятать.

— Джек просто болтает, как всегда. Обещал помочь с клиникой. Всё будет в порядке.

Её глаза — теперь блестящие, полные сомнений, искали правду, и я видел, как её брови нахмурились, как будто она рисовала невидимую картину, где я был не таким спокойным, как хотел казаться. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек — была почти прозрачной в лунном свете, и лёгкий румянец на её щеках, что я любил, теперь казался слабее, как будто страх, что я пытался отогнать, уже коснулся её. Она сжала мою руку сильнее, и её голос стал тише, но твёрже, как будто она собирала всю свою силу, что я знал в ней, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь.

— Рэй, не лги мне, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и сталь, что я видел, когда она вставала после падений.

— Я знаю, когда ты беспокоишься. Это… это что-то про меня, да?

Моё сердце сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про тень Джастина, что кралась из Южной Дакоты, — но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, всё ещё живёт в ней, и я не мог позволить ему вернуться. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Это просто Джек, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Он копнёт глубже, найдёт нам клинику. Я просто хочу, чтоб ты и малыши были в безопасности. Обещаю, я разберусь.

Она молчала, и я чувствовал, как её пальцы, теперь дрожащие, но тёплые — гладили мою руку, как будто она рисовала меня заново, как будто она верила мне, даже если не верила моим словам. Её дыхание стало ровнее, и она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и я знал, что она доверяет мне, потому что я был её стеной, её Биврёстом, что не рухнет. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я чувствовал, как тени за окном, как буря, что собиралась вдали, становятся ближе. Моя тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — была спрятана, но не исчезла, и я знал, что должен быть готов, должен держать этот мост, даже если придётся драться, чтобы защитить мою Мелли, моих детей, наш дом.

Кухня нашего дома теперь была как хрупкий мост, что я строил в своих мыслях, — лунный свет, холодный и острый, как лезвие, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое объятие, теперь казался далёким, вытесненным моей тревогой, что пульсировала во мне, как кровь в жилах, горячая и тяжёлая. Мелисса сидела напротив, её силуэт — хрупкий, но полный жизни — был обведён серебром луны, и её платье — кремовое, мягкое, как облако — обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волосы — светлые, волнистые, как пшеница под ветром — струились по плечам, и пальцы — тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, — всё ещё сжимали блокнот, но теперь не черкали, а лежали неподвижно, как будто она ждала, что я скажу правду. Её лицо — бледное, с веснушками, что я любил целовать, — было напряжённым, и её глаза — тёмные, глубокие, как озёра в лесу — смотрели на меня, полные страха и вопросов, что я пытался отогнать, как тени за окном.

Я сидел рядом с ней, мои колени — широкие, в джинсах, что пахли осенью, — почти касались её, и моя рука — грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — лежала на её, пытаясь передать тепло, что могло бы успокоить её, но я знал, что она чувствует мою бурю. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь спрятать гнев, что всё ещё тлел во мне после слов Джека о долге, о головорезах, о тени Джастина, что кралась из Южной Дакоты. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было маской спокойствия, но мои глаза — тёмные, с искрами, что она любила находить, — выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как тревога режет меня изнутри, как нож, что я держал в сарайчике.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как держать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока увидеть, но чувствовал, как волк чует охотника. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, о головорезах, что ищут её из-за Джастина, — была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли кружились, как листья за окном, где сад шептался с ветром, роняя тени, что казались мне теперь не просто ветками, а пальцами, что тянутся к нашему дому.

— Рэй, — сказала она снова, и её голос был как луч света, что пробился сквозь мою тьму. Её пальцы — тёплые, но дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как будто она уже знала, что я скрываю.

— Ты не говоришь мне всего. Я же вижу. Это… это что-то плохое, да?

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этой ночи. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что она не могла стереть. Я хотел солгать снова, сказать, что всё в порядке, что Джек просто ворчал, но её взгляд — глубокий, полный веры, но и боли — был как гвоздь, что я не мог вытащить. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою тревогу.

— Мелли, — сказал я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как струна, что вот-вот лопнет.

— Я не хочу, чтоб ты волновалась. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, обещаю.

Она нахмурилась, её брови — светлые, тонкие — сошлись, и её губы дрогнули, как будто она хотела спорить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — коснулось моего лица.

— Ты всегда так делаешь, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Прячешь всё, чтоб я не боялась. Но я не слабая, ты же знаешь.

Я улыбнулся — криво, но искренне, потому что она была права, потому что она была сильной, сильнее, чем я иногда мог понять, но я не мог позволить ей нести этот груз, не теперь, когда она носила наших детей, наше будущее.

— Знаю, Мелли, — ответил я, и мои пальцы — грубые, но мягкие — прошлись по её волосам, ловя их шелковистость, их свет.

— Ты сильнее, чем я когда-нибудь буду. Но позволь мне быть твоей стеной, ладно? Просто… доверься мне.

Она посмотрела на меня, её глаза — теперь блестящие, не от слёз, но от чего-то, что было больше, чем страх, — и кивнула, медленно, как будто она принимала не мои слова, а меня, всего меня, с моими бурями и моими стенами. Её рука — теперь тёплая, живая — легла на мою, и она сжала её, как будто говорила: «Я с тобой». Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я знал, что идиллия нарушена, что тени за окном, что буря, что собиралась вдали, были ближе, чем я хотел. Моя тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — была спрятана, но она жила во мне, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою художницу, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если придётся драться с тенями, что я ещё не видел.

Кухня нашего дома теперь была как корабль, что дрейфует в бурю, — лунный свет, холодный и острый, как осколки льда, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплый очаг, теперь казался призрачным, будто его вытеснила моя тревога, что гудела во мне, как ветер, что ломает ветки в нашем саду.

Я сидел рядом с ней, мои колени — широкие, в джинсах, что пахли осенью, — почти касались её, и моя рука — грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — сжимала её, пытаясь передать тепло, что могло бы укрыть её от бури, но мои глаза выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — режет меня изнутри.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как держать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока назвать, но чувствовал, как волк чует кровь. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, — была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она носила наше будущее, когда её сила, её свет были тем, что держало меня на плаву. Мои мысли были как доски, что я не успел отстрогать, — грубые, неровные, полные заноз: проверить замки, достать дробовик из сарайчика, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека. Но всё это было как гвозди, что я не знал, куда забить, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел терять.

Мелисса вздохнула, и её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — коснулось моей кожи, как мазок кисти, что она наносила на холст. Её пальцы — теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал.

— Рэй, — сказала она, и голос её — мягкий, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, — был как луч света, что пробился сквозь мою тьму.

— Ты не можешь всё время держать это в себе. Я вижу, что ты боишься. Скажи мне, что происходит.

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этой ночи. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я хотел солгать снова, сказать, что всё под контролем, но её взгляд — глубокий, полный любви, но и боли — был как гвоздь, что я не мог вытащить. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул, пока она не треснула.

— Я не боюсь. Я просто… хочу, чтоб ты была в безопасности. Ты и малыши. Это всё, что имеет значение.

Она нахмурилась, её тонкие брови сошлись, и её губы дрогнули, как будто она хотела спорить, но вместо этого она положила свою руку на мою, её пальцы, тёплые, с пятнами краски — прошлись по моим мозолям, как будто она рисовала меня заново.

— Ты всегда был моим щитом, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и сила, что я видел, когда она вставала после падений.

— Но я не хочу, чтоб ты нёс это один. Если что-то не так, я должна знать. Мы вместе, помнишь?

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про Джастина, — но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, может вернуться, и я не мог этого допустить. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание — тёплое, живое, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Вместе, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я разберусь. Просто… дай мне время.

Она молчала, и я чувствовал, как её пальцы — теперь спокойнее, но всё ещё тёплые — гладили мою руку, как будто она верила мне, даже если не верила моим словам. Её дыхание стало ровнее, и она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и я знал, что она доверяет мне, потому что я был её стеной, её Биврёстом, что не рухнет. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже дышала мне в спину.

Кухня нашего дома теперь была как хрупкий плот, что качается на волнах надвигающейся бури, — лунный свет, холодный и острый, как зазубренный клинок, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплый шёпот уюта, теперь казался далёким, почти неощутимым, будто его проглотила моя тревога, что билась в груди, как молот, что я сжимал утром, она была острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, и вгрызалась в меня, как ржавчина в железо.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока коснуться, но чувствовал, как зверь чует дым. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, — была как яд, что я не мог позволить пролиться на её свет, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как гвозди, разбросанные по столу, — я знал, что нужно проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека, но я не знал, с чего начать, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел видеть сломленной.

Мелисса молчала, но её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы — теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что бьётся в клетке. Она подняла глаза, и её взгляд — глубокий, полный любви, но и боли — был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, — сказала она, и голос её — мягкий, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, — был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь всё время держать меня в темноте. Я чувствую, что что-то не так. Это… это про него, да? Про Джастина?

Имя Джастина, как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, — резануло меня, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли в камине. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты думала о нём. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, клянусь.

Её брови — нахмурились, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание — тёплое, живое — коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я доверяю тебе, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Если это он… если это его тень… я хочу знать.

— Никто не тронет тебя, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… будь со мной, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её рука — теперь тёплая, живая — легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: «Я здесь». Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже стучала в нашу дверь.

Кухня нашего дома теперь была как замок под осадой, где лунный свет, холодный и острый, как наконечник стрелы, пронзал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое дыхание дома, теперь казался тонким, почти неуловимым, будто его заглушил мой собственный пульс, что стучал в ушах, как молот по гвоздю, что не хочет входить в доску. Мелисса сидела напротив, её силуэт — хрупкий, но полный жизни — был обведён серебром луны, и её платье — кремовое, мягкое, как облако — обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волосы — светлые, волнистые, как пшеница под ветром — струились по плечам, и пальцы тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, всё ещё лежали на блокноте, но теперь казались замёрзшими, как будто она боялась, что любое движение разобьёт хрупкий покой, что я пытался удержать.

Её лицо, бледное, с веснушками, что я любил целовать, было напряжённым, и её глаза смотрели на меня, полные страха, что я ненавидел видеть, и любви, что была моим якорем в этой буре.

Я сидел рядом с ней, и моя рука грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом сжимала её ладонь, пытаясь передать тепло, что могло бы укрыть её от тени, что я чувствовал за окном, где сад шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как предвестники беды.

Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь спрятать тревогу, что жгла меня, как угли, что тлели в камине. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, было маской, но мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как гнев и страх, острые, как лезвие, что я точил в сарайчике, вгрызаются в меня, как ржавчина в железо.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока назвать, но чувствовал, как волк чует дым перед пожаром. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как доски, что я не успел отстрогать, грубые, полные заноз: проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека. Но всё это было как гвозди, что я не знал, куда забить, потому что главное — она, её покой, её свет, что я не хотел видеть угасшим.

Мелисса молчала, но её дыхание тёплое, с лёгким запахом яблок, было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что бьётся о прутья клетки. Она подняла глаза, и её взгляд, глубокий, полный любви, но и боли, был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, — сказала она, и голос её звучал мягко, но с этой ноткой стали, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, и он был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь вечно держать меня в стороне. Я знаю, что ты боишься. Это… это что-то серьёзное, да? Скажи мне, пожалуйста.

Имя Джастина, что она упомянула раньше, всё ещё висело в воздухе, как ржавый гвоздь, что я не мог вытащить, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли, что готовы вспыхнуть. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я видел, как страх, что она оставила позади, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони, грубые, но осторожные, коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — ответил я, мой голос был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты волновалась. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что имеет значение. Я разберусь, клянусь тебе.

Её нахмурились, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого Мелисса вздохнула, и её дыхание — тёплое, живое, коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я знаю, что ты сделаешь всё, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь: нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды. — Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Мы семья, помнишь?

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, — сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про угрозу, что кралась из Южной Дакоты, но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, может вернуться, и я не мог этого допустить. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Семья, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… доверься мне, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её теплая рука легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: "Я с тобой". Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже касалась нашей двери.

Кухня нашего дома теперь была как поле битвы, где лунный свет, холодный и острый, как осколки разбитого стекла, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что когда-то был сердцем нашего уюта, теперь казался призрачным, почти неощутимым, будто его проглотила моя тревога, что билась в груди, как молот, что я сжимал утром, готовый забить последний гвоздь. Мелисса сидела напротив, волосы струились по ее плечам, и пальцы тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, лежали на блокноте, но теперь дрожали, как листья, что падали за окном, где сад шептался с ветром, роняя тени, что казались мне теперь не просто ветками, а пальцами, что тянутся к нашему дому. Её лицо было напряжённым, и её глаза смотрели на меня, полные страха, что я ненавидел видеть, и любви, что была моим якорем в этой буре.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока коснуться, но чувствовал, как волк чует кровь. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда, о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, была как яд, что я не мог позволить пролиться на её свет, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как гвозди, разбросанные по столу, проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека, но всё это было как доски, что я не успел отстрогать, полные заноз, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел видеть угасшей.

Мелисса молчала, но её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы, теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие,сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что рвётся из клетки. Она подняла глаза, и её взгляд, глубокий, полный любви , но и боли, был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, сказала она, и голос её звучал мягко, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь вечно держать меня в стороне. Я знаю, что ты боишься. Это… это про него, да? Что-то связанное с Джастином? Скажи мне, пожалуйста, я должна знать.

Имя Джастина, как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, резануло меня, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли, что готовы вспыхнуть. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони, грубые, но осторожные, коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты думала о нём. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, клянусь тебе.

Мелисса нахмурилась, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание, тёплое, живое, коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я доверяю тебе, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь: нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Мы семья, помнишь?

— Семья, Мелли, — ответил я, и мой голос был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… будь со мной, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её рука,тёплая, живая, легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: "Я с тобой". Но затем её взгляд изменился, стал острее, как будто она собрала всю свою силу, что я знал в ней, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь.

— Рэй, — сказала она, и её голос стал твёрже, как сталь, что я гнул в мастерской.

— Если это связано с ним, с Джастином… я не хочу бежать снова. Я хочу стоять с тобой. Ради нас. Ради них.

Её рука легла на живот, где росли наши малыши, и я увидел в её глазах не только страх, но и огонь, что я любил, что делал её моей Мелли.

Я замер, потому что её слова ,её решимость, её сила, были как удар молота, что забивает гвоздь ровно, без трещин. Я смотрел на неё, на её лицо, на её веснушки, на её глаза, что теперь горели, как звёзды, что она рисовала на своих холстах, и чувствовал, как моя тревога, острая, как лезвие, отступает, потому что она была не просто моей любовью, она была моим партнёром, моим воином. Я сжал её руку, мои пальцы, грубые, но тёплые переплелись с её, и я кивнул, потому что знал, что не могу держать её в темноте вечно, что мы должны встретить эту бурю вместе.

— Хорошо, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь как железо, что я выковал, твёрдый, но полный любви.

— Мы встретим это вместе. Но ты — моё сердце, и я не дам никому тронуть тебя или наших малышей. Клянусь.

Она улыбнулась, слабо, но искренне, и её улыбка была как луч солнца, что пробился сквозь тучи, что сгущались над нами. Кухня , с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я знал, что буря близко, что тени за окном, что угроза из прошлого уже дышит нам в спину. Но я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и чувствовал, как решимость — твёрдая, как сталь, что я точил, растёт во мне, потому что мы были вместе, и наш Биврёст, наш мост, выдержит, потому что мы держим его вдвоём, даже если ночь станет темнее, чем я мог представить.