Муня (гет)

Хиония Гусева, не получившая костяного ножа работы Миснэ-най, долго бродила по базару, присматириваясь то к одной лавке, то к другой. Кроме магазинчика мастерицы-вогулки оружием торговали только в одном месте: высокий усатый черкес выставил на продажу ножи и кинжалы, заботливо соорудив над ними подобие палатки из шкур, дабы защитить изящное восточное оружие от тобольского снега. Возле его лавки людей было немного: изредка подходили охотники, приценивались и отходили прочь. Ножи и кинжалы черкеса не были слишком дороги, просто большинство местных предпочитало изделия Миснэ-най. Она сама в прошлом была охотницей: ходила в одиночку на медведя, била волков и песцов, шкуры которых охотно покупали местные скорняки. Волк стоил копейки, а песец шел довольно дорого и благодаря добыче Миснэ могла месяц не работать и не охотиться, занимаясь лишь домом и сыном.

Красивую женщину любили кожевенники и скорняки: она прекрасно снимала шкуры легкими костяными ножами, с ее мехом было легко и приятно работать. Подросший Шестал охотно помогал матери. С одного выстрела бил зайцев и белок, свежевал и сдавал мех купцам на шапки, воротники и варежки для веселых, дородных и румяных купчих. Купчихи приглашали Миснэ с сыном на чай, одаривали мастерицу-мансийку украшениями, а Шесталу потихоньку совали в карман монеты. Купеческие дочки любезничали с молодым охотником, делали большие глаза и распускали косы, но все тщетно. Сам Шестал еще не успел ни в кого влюбиться, к тому же ни одна из нарядных и сытых купеческих дочек не согласилась бы жить женой простого, хоть и даровитого охотника в простом доме на окраине Тобольска.

Черкес, торговец ножами, попал в Тобольск случайно. Знакомый тобольский купец сделал ему большой заказ, но не смог выкупить товар полностью, поскольку накануне встречи с мастером всерьез проигрался в карты. И тогда Мехмед, так звали черкеса, решил продать остатки на тобольском рынке. Заплатив за место, вот уже три дня он пытал счастье. Увы, продажи шли вовсе не так, как ему бы хотелось. До прибытия парохода оставалось три часа. Осталось продать три ножа и один кинжал. Мехмед потихоньку уступал торгующимся покупателям, сбывая оружие почти в убыток.

Хиония тщательно замотала лицо, чтобы не напугать черкеса и подошла к его прилавку:

-Почем кинжал отдаешь? — обратилась она к Мехмеду.

— Пять рублэй — недовольно проворчал сердитый Мехмед. Дальше цену сбрасывать было некуда.

-За четыре беру, — начала торг Хиония.

-За читири пэтдэсят отдам!

-Четыре тридцать.

-Читири сорак, слющий!

-Идет! — Хиония приняла большой металлический кинжал из рук Мехмеда и поклонилась ему.

-Благодарствую.

-И тэбэ нэ хварат! — бросил ей вслед все еще раздраженный черкес.

Хиония дождалась вечернего парохода. Она собиралась какое-то время пожить в Тюмени, там дождаться возвращения Григория из Иерусалима, снова сесть на пароход, добраться до Покровского, выследить и казнить его. В жизни несчастной покалеченной женщины не было ничего, кроме приказа Илиодора. Сама она не понимала: что такого сделал тот странный долговязый человек с развевающимися волосами и бородой, что нужно было его убивать? Илиодор называл его развратником, насильником, изувером и сатаной...

Хиония боготворила Илиодора. Он запрещал ей прикасаться к себе, боясь заразиться сифилисом, и несчастная женщина целовала его следы на земле и в храме. Но и она знала много такого о нем, чему бы, скорее всего, ужаснулся ее покойный брат Арсений, неудачливый , но искушенный развратник, попавший в дурную компанию, заболевший дурной болезнью, но погибший не от заражения сифилисом, а от побоев собственных товарищей.

Она часто подглядывала за одиозным иеромонахом, пока он был занят с прихожанками и ничего не подозревал. Хиония собственными глазами видела, как в его келии выстраивались в очередь женщины, которых он ставил на колени ради исповеди, при этом снимал брюки и исподнее, заставляя ласкать себя так, что "срамно и глаголати". В день мог принять так от десяти до пятидесяти женщин. Или же заставлял других женщин раздеваться и поочередно лобызать его грязные босые ноги, изображая страшные непристойности , в то время, как он вслух читал Псалтирь. Однажды тайно застала Илиодора, наблюдавшего за двумя обнаженными женщинами, творящими содомское соитие на полу в кругу свечей и, что привело Хионию в ужас, икон. При всем при этом Илиодор ни разу в жизни так и не вступил ни с одной женщиной в плотское сношение: он гордился, фанатично бредил своей девственностью. Если бы несчастной и искалеченной женщине хоть на минуту задуматься: не потому ли одиозный иеромонах возненавидел Распутина, что сам хотел, но не мог быть таким, как он? Блудным, грешным, но... естественным. Просто нормальным мужчиной, мужем, отцом. Пусть и уродливым, и старым, и бывшим пьяницей и хулиганом. Быть человеком, а не архангелом с вечно воспаленными чреслами.

Хиония ненавидела Распутина, потому, что ее любимый человек ненавидел его. Но сама не имела возможности ни в чем его уличить. Она много времени проводила в монастырской гостинице города Царицына, в который неоднократно приезжал Распутин и общался с паствой Илиодора. Ни разу не слышала она ни от одной прихожанки или паломницы, чтобы кто-либо вступал с ним в неблагочестивые отношения. Женщины из прихода в Царицине гораздо больше грезили Илиодором: молодым чернокудрым красавцем с огромными ресницами и глазами-углями. Сороколетний костлявый и помятый Распутин их не занимал.

Только одно не нравилось Хионии в Илиодоре: резкий визгливый голос. Обычно, когда он читал проповеди на площади возле монастыря несчастная женщина слегка прикрывала уши, чтобы его выкрики не слишком резали ее поврежденный болезнью, но не вполне еще утраченный слух. А еще у Илиодора, как нередко замечали паломники, сильно пахло изо рта. Видимо, он много постился даже не в постные дни, да еще и намеренно пропускал трапезы в монастыре, тем самым смиряя плоть. Хиония утратила способность обонять, когда сифилис разрушил ее носовой скелет, потому не обращала внимания на недовольное ворчание алтарников:

-Ну и гнилое же нутро у батюшки Илиодора! На весь алтарь смердит!

"Грехи ваши смердят, а не батюшка Илиодор!" говорила про себя Хиония.

В городе Царицине жила юродивая. Ее звали Марфа. Она была истинная подвижница, молитвенница, ее называли "невеста Христова". Единственная женщина, на которую Илиодор не кричал, не топал ногами и не посягал. Марфа искренне любила Хионию и как могла утешала ее.

-Ты больше других страдала, тяжелый крест несла, поругание, будешь в венце у Господа, в венце златом.

Хиония решила, что ей совсем необязательно ждать Распутина в Тюмени. Лучше сьездить в Царицин и поговорить с Марфой — она истинная праведница, ее все любят, все благословляют, рядом с ней молитва ко Христу доходна.

Приехав в Царицын, она тотчас направилась в монастырь. После литургии нашла Марфу, молившуюся на кладбище возле могилы священника, погибшего от рук фанатичных Илиодоровых последователей.

-Здравствуй, невеста Христова, — обратилась к Марфе Хиония.

-Здравствуй, овца заблудшая, — ответила та.

-Пошто заблудшая?

-Потому заблудшая, — печально отвечала Марфа, — что агнец Божий веден был на заклание, а ты сама заклать вознамерилась.

Хиония заплакала.

-Нешто никто окромя меня да сатану не казнит?

Марфа промолчала, а потом повернулась лицом к Хионии и тихо спросила:

-Не иеромонах ли Илиодор повелел?

-Он самый, матушка.

-Так нешто не знаешь, что нет больше у Господа Илиодора-иеромонаха, нынче иной народился да и от Господа нашего отступился? Значит и от приказа его ныне свободна...

-Матушка, да нешто Распутину-псу по земле ходить да людей смущать? Насильник он, изувер, еретик окаянный, лжепророк!

Марфа встала с колен и направилась к кладбищенским воротам.

Хиония побежала за ней:

-Окромя меня никто сатану заклать не осмелится! Нешто не Божье повеление?

Но Марфа продолжала идти вперед, не замечая криков Хионии. Та не отставала.

-Нет у меня никого, кроме батюшки Илиодора! Он мой Бог и Христос!

Марфа продолжала идти, пока не остановилась у часовни на перекрестке дорог, ведущих на восток и запад.

-Узри часовенку, овца заблудшая. — обратилась она к Хионии. — Как батюшку Алексия похоронили, попадья его, матушка Мария сие воздвигла. Истинному угоднику Божию. За то затоптали его, что на Илиодора-иеромонаха восстал: пошто жидков резать подстрекал?

-Жиды есть племя Иудино! — закричала Хиония.

-Ты ли, овца заблудшая, на земле полагаешь, кто Иудин, а кто — Христов? Или мнишь себе, что и Христос не ведает, какому племени быть, какому не быть? Разве не читала, что Господь амалекитянам сотворил? А Ханаану? Кабы не были жидки Господу угодны, так и не осталось бы никого из них на земле. Погляди, овца, на Илиодора-иеромонаха: Именем Божьем губить призывал, а как положили ему предел, так от Бога и отрекся. Не Божий он. Гордыня ему бог, а не Христос. Не ходи, овца, по путям Илиодоровым. Стяжай дух мирен и тысячи спасутся около тебя. Так батюшка Серафим Саровский наказывал.

-Прости, невеста Христова. Не понять тебе меня вовек. Ты чистая и непорочная, я же поруганная, Богом и людьми проклятая. И нос у тебя есть, и честь. Мне последнее в жизни осталось — мир от лжепророка очистить. Студны дела его, Гришки окаянного. Меня испортили, как он чистых дев портит.

-Не суди, овца, человека, с которым и двух слов не молвила. Гришки того я не знаю. А твое сердце вижу: кабы не Илиодор-иеромонах, так и не вспомнила бы ты, что есть такой на свете, Григорий тот.

-Ты неграмотная, чай, матушка, а слухами вся Рассея полнится. Насильник он, растлитель и совратитель. Таковых более всех прочих ненавижу.

-Не след нам, православным людям, детям Божиим, ненавидеть того, кого Господь покамест не осудил. При жизни же никто не свят. Иди прочь, овца, не смущайся, а только молись, да берегись душу погубить. Живой не останешься, каждый день умирать будешь, да не умрешь.

Хиония быстро пошла прочь от Марфы. Сначала думала идти до царицынского пруда и утопиться. Но вспомнила проповедь Илиодора об "окаянных люцинерах", покончивших с собой после того, как арестовали их главаря "сицилиста-безбожника" и передумала. Дойдя до монастырской гостиницы, Хиония легла на лавке в самом дальнем углу. Она заплакала, беззвучно, бесслезно, просто лежала, отвернувшись лицом к стене и всхлипывала.

"Если я брошусь в пруд, попаду в геенну огненную. -рассуждала Хиония про себя, -Если не брошусь в пруд, то обязательно найду и убью Распутина. Тогда меня посадят в тюрьму, где я умру и также пойду в огонь вечный. Но Антихрист будет повержен, и тогда смерть моя будет ненапрасной. Найду и порешу окаянного. А после и смерть приму."

Несчастная женщина почувствовала, что кто-то вошел в спальную комнату, присел на ее лавке и дотронулся до плеча. Она обернулась. На нее смотрел странный человек с длинными волосами цвета мокрого песка, с длинной бородой, в нерусской одежде, вышитой бисером и отороченной мехом. Лоб его был перевязан широкой кожаной лентой. Узкое скуластое лицо незванного гостя кого-то напоминало Хионии, а кого — не могла вспомнить. Особенно глаза. Почти белые, льняного цвета, необыкновенно пристальные и странно изогнутые книзу.

-Здравствуй, дочь. — обратился к ней незнакомый человек, не произнося ни слова.

Хиония не сразу поняла, что с ней говорят не словами, а мыслями. Немного помолчав, все же ответила:

-Я не твоя дочь. Я тебя не знаю. Ты инородец? Нерусский, что ли?

-Ты не мне дочь, ты Ену и Омолю дочь, как и все: русы, коми-войтыр, другие племена, о каких ты и не слышала. Верно, что не знаешь меня. И правнука моего не знаешь. Но почему-то хочешь его убить. Нож купила в нечистом месте у нечистого человека. Разве Ен и Омоль для этого дали ему жизнь?

Женщину прошиб холодный пот. Она слышала от кого-то, или же успела прочитать в газете, что Распутин — инородец, за что еще больше ненавидела его. Но для невежественной Хионии слово "инородец" означало примерно то же, что "еврей" или "цыган". Про белоглазых инородцев в шкурах и коже она никогда не слышала.

Хиония вдруг осознала: перед ней нежить. Она задрожала от страха, но не смогла закричать: лицо свело судорогой, руки не слушались. А длинноволосый человек снова обратился к ней, не произнося ни слова:

-Тебе не стоит бояться меня, дочь. Я давно уже не живу на этом свете. И не смогу ничего тебе сделать. Даже удержать твою руку от преступления. Но ты можешь сделать это сама. Выброси орудие убийства. Живи в мире и с миром.

-Ты не знаешь, нечистая сила, — беззвучно отвечала Хиония, — не знаешь, каково это — жить всеми презираемой калекой, без лица, без близких, без надежды, да и давно уже без веры... Я была невинна, а потом надо мной надругались и страшная болезнь изуродовала мое тело и душу. Мне немного осталось. Скоро я умру, а перед этим умрет твой правнук — такой же насильник, как те, что меня обесчестили. Пусть недостойный хотя бы умрет достойно!

-Меня зовут Пера, на земле я был тун — говорил с духами, лечил словом и слышал помыслы. У меня было пять душ. Четыре мои души разбрелись по мирам, пятая вернулась на землю через моего правнука. Он тоже тун, самый последний в нашем роду. Ты не сможешь убить его — он слишком силен и могущественен для тебя. И он никогда не брал женщину силой: женщины ищут его, потому, что в нем есть любовь и любовь исцеляет их от болезней. Он бы смог исцелить тебя: не в его силах вернуть прежний облик, только лишь остановить болезнь. Если твоя рука коснется его с дурным намерением, смерть придет за тобой даже раньше, чем ожидаешь.

-Я не верю тебе, нечистая сила. Ты есть дьявол и сатана. Изыди, изыди, изыди!

-Мне не за чем уходить, поскольку меня и так здесь нет. Но ты предупреждена. Оставь дурные мысли. Нет смерти достойной — есть жизнь достойная. Доживи то немногое, что тебе осталось, сойди в нижний мир и твои души улетят птицами, к Ену и Омолю. Мой правнук Григорий, так вы зовете его, от твоей руки не погибнет. Ты сможешь только ранить его, а себе навредишь безвозвратно.

-Твой правнук Григорий — сатана, и ты бес лукавый, демонское искушение. Паки реку: изыди!

-Я ухожу обратно в нижний мир. Прощай, дочь. Молись своему Богу. И берегись дурного дела.

Странный человек в расшитой бисером и шкурами одежде исчез. У Хионии сильно болела голова, в ушах звенело. Она снова повернулась лицом к стене и заснула.