Гибель отложим на завтра (джен)

Шла вторая неделя царствования, но в покоях Лиммены до сих пор мерещился дух смерти, и Аданэй приказал временно их закрыть. Потом можно будет отдать кому-нибудь из приближенных.

Его собственные комнаты были готовы еще с предыдущей недели, и он туда сразу вселился, выделив там же комнатенку для Парфиса и еще для парочки слуг, которые со временем могли стать доверенными.

Целыми днями новоявленный властитель проводил время с Ниррасом и Гилларой, решая, кого из чиновников оставить на своих должностях, кого снять или отправить в провинции и, главное, что делать с родом Аррити.

Аххариту все-таки удалось выманить и привезти в столицу еще одну заложницу из этого рода — девушку лет шестнадцати, которая приходилась Уммону Аррити внучатой племянницей. Девчонку поселили вместе с Латторой, и таким образом в заложниках у Аданэя оказались, включая царевну, три члена семьи Аррити. Однако упрямого старика Уммона даже это не заставило угомониться.

Он собрал у себя в провинции верных ему и Латторе людей и готовился отражать наступление тех отрядов, которые указанием Нирраса уже давно скапливались на подступах к Вирии. У него не было ни малейшего шанса выстоять против даже части войска, но Аданэй и Ниррас предпочли бы избежать кровопролития. Не столько из милосердия, сколько из разумных соображений. Вирия все-таки была частью Иллирина, а кому же захочется уничтожать собственные богатства. Ни одно сражение, как ни следи за вояками и чем только не угрожай, не обходится без сожженных дотла домов и посевов, без разграбленных дворцов и храмов, убитых горожан и крестьян. Потом кое-что из этого придется восстанавливать за счет казны. А главное, что пострадавшие жители провинции воспылают ненавистью к только что вступившим на престол правителям, ведь в их понимании именно цари будут виновны в их бедах. В таком случае Вирия еще долго останется неспокойной, и недовольство там будет тлеть постоянно, в любой момент готовое вспыхнуть.

Подходящего решения пока что не находилось, и неясно было, то ли все-таки бросить в ближайшие дни против Уммона Аррити воинские отряды и тем самым разорить собственные земли, то ли выждать две-три недели в надежде, что за это время получится придумать какой-нибудь хитрый способ избавиться от него.

К сожалению, пока никакая хитрость никому в голову не приходила. Старик был очень осторожен. Скрывался в одном из своих дворцов, окруженном крепостными стенами, подпускал к себе только доверенных людей, и даже еду и напитки ему готовили проверенные люди. До сих пор ни одному из тех, кого подсылали отравить Уммона или кому обещали заплатить за это, не удалось проникнуть ни на кухню, ни в кладовые.

— Наш заложник уже достаточно взрослый, чтобы возглавить род… — протянула Гиллара, когда они в очередной раз собрались в покоях у Аданэя, в одной из внешних комнат. — Вопрос только в том, достаточно ли он для этого разумный.

Во взгляде Нирраса отразились одновременно понимание и сомнение, Хаттейтин глянул заинтересованно, а Аххарит, не поднимая головы и вычищая по своей привычке кончиком кинжала несуществующую грязь из-под ногтей, сказал:

— Я подумал о том же. Уммон даже не пытался вызволить Саттиса, так что Саттис должен затаить обиду на деда. А если нет, то затаит в ближайшем будущем. Надо только правильно до него это донести…

— Непохоже, чтобы они были друг к другу сильно привязаны, — согласился Аданэй, в задумчивости проворачивая на столике перед собой опустевшее блюдце из-под копченой гусятины. — Так что с Саттисом мы, конечно, поговорим. Но не уверен, что это нам что-то даст. Мальчишке всего шестнадцать, за ним могут не пойти.

— Так необязательно, чтобы шли на самом деле. Нужно, чтоб он думал, что пойдут, — сказал Аххарит.

— У тебя есть какая-то определенная мысль? — оживилась Гиллара.

— Так… кое-что. Надо продумать до конца, но я полагаю, что если пообещать Саттису, что он возглавит род… то, что от этого рода останется, а затем поставить мальчишку и тех, кто к нему прильнет, во главе наших воинских отрядов, то это уже будет видеться многими как борьба Аррити против Аррити. Тогда, кстати, кто-то и правда может перейти на сторону Саттиса. Ущерба провинции в этом случае тоже не избежать, но ты, Великий, и царица Аззира будете вроде как ни при чем. А если потом еще и усмирите внутриродовую междоусобицу, то кое-кто будет даже благодарен.

Хаттейтин посмотрел на сына с гордостью и добавил:

— Нужно выбрать повод, чтобы казнить Латтору. Сейчас Аррити бьются не только за себя, но и за ее право на престол. Если же царевны не станет, то и ее сомнительных прав, за которые стоит сражаться, тоже.

— Ну нет, — покачал головой Аданэй, — не думаю, что казнь безобидной дурочки нам поможет. С одной стороны, Аррити, конечно, станет некого прочить на трон, но с другой, это может их еще сильнее ожесточить. Обойдемся без этого. Ее надежно охраняют, она сейчас наша заложница, пусть ею пока и остается. А когда расправимся с Аррити, она станет и вовсе неопасна. В конце концов, можно и правда объявить ее незаконнорожденной, как прежде думала сделать Гиллара.

— Я и сейчас так думаю, — с тихим вздохом произнесла женщина. — Пусть она дочь моего возлюбленного брата и единственная, кто после него остался, но для нее же — и для всех нас — будет лучше, если она перестанет быть Уллейта. И я бы не хотела ее смерти, все-таки девочка моя племянница. Наоборот, я даже думала как-то скрасить ее жизнь, развлечь прогулками и беседой, а то бедная дурочка вот уже полмесяца сидит взаперти.

— Давайте начнем с того, что поговорим с Саттисом, как и предлагал Аххарит, — вставил Ниррас. — А дальше посмотрим.

— Согласен, — кивнул Аданэй. — Составьте к завтрашнему вечеру примерный перечень вопросов и доводов, которые нам следует ему озвучить. А я и… Гиллара на днях наведаемся к нему и попробуем убедить. — Он покосился на женщину и пояснил: — Обычно ты вызываешь у людей доверие. Этот твой мягкий голос, заботливые интонации… так и веет чем-то материнским. Может, и мальчишку проймет.

Когда приближенные ушли, Аданэй велел Парфису принести вино и переместился в свои внутренние комнаты, чтобы хоть под конец дня побыть в одиночестве и немного прийти в себя.

После нескольких лет злоключений и рабства до сих пор с трудом верилось, что он — правитель, хотя он и знал, что скоро привыкнет к этому. Все тому способствовало: и множество вопросов, которые нужно решать, и вызовы, с которыми предстоит справляться, и угодливость придворных вельмож, половину из которых следует отослать прочь. Богатые комнаты, обставленные по иллиринскому обычаю со всей пышностью, также говорили о том, что это покои царя. Впрочем, Аданэй с течением времени все-таки думал переделать их по своему вкусу.

Не то чтобы ему не нравились мягкие кресла с их ножками и подлокотниками, украшенными медными завитками, или кушетки, обтянутые ярким бархатом, или узорчатые шелковые ковры, но обилие золотых и багровых красок все-таки утомляло взгляд. Золотом сверкали и канделябры на столах, и покрывало на кровати под легким пурпурным балдахином, у двери стояли до блеска начищенные бронзовые змеедевы, будто охранявшие вход, а картины и гобелены на стенах изображали восходы, закаты и залитые солнцем поля. Аданэй предпочел бы вместо картин видеть на стенах красивое дорогое оружие.

Высокие арочные окна выходили на запад, и вечерние лучи тревожным багрянцем освещали и без того золотисто-алое помещение. Рдяные отблески падали на бронзовое зеркало и отражались от него, поблескивая на гладкой поверхности столика из эбенового дерева, возле которого и сидел Аданэй, бездумно отпивая вино из кубка и заедая его инжиром, собранным рабами со смоковниц в царском саду.

Раздался четкий и размеренный стук в дверь, по которому Аданэй опознал Парфиса.

Сейчас он уже понимал, что когда-то зря счел мальчишку глуповатым. Тот был всего лишь непривычен к Иллирину и к дворцовой жизни, к тому же плохо знал язык. Зато был умилительно, прямо как котенок, хорошенький с этими своими наивными голубыми глазами и темными кудряшками, благодаря чему и попал во дворец. Когда же парнишка получше освоился и подучил иллиринский, то показал себя довольно сообразительным малым. Начиная с того, что почти сразу «забыл» о прошлом Аданэя, будто бы всегда знал своего господина только царем, заканчивая тем, что зачастую якобы невзначай рассказывал ему о разговорах, услышанных или подслушанных в коридорах, на кухне или на общественной половине дворца. Или даже о беседах, которые Парфис сам завел.

Похоже, не только у Аданэя при первом общении с пареньком складывалось впечатление, будто он глуповат, но и у других жителей дворца тоже. И, похоже, Парфис пользовался этим и усердно подпитывал такое впечатление. Он смотрел на людей бестолково-доверчивым взглядом и с почти детским обаянием задавал на первый взгляд наивные вопросы, на которые собеседникам так и хотелось покровительственно ответить. И в этом смысле Парфис оказался весьма полезен. Хотя он и в остальном был полезен. Тихий, расторопный, сообразительный и понимающий свою выгоду — то что нужно.

Так, благодаря Парфису, Аданэй узнал, что исчезновение Вильдэрина из дворца многими было воспринято правильно. То есть поняли-то вельможи, слуги и рабы все как раз таки неверно, но выводы сделали те, которые и были нужны Аданэю: царь избавляется от людей, которым хорошо известно его рабское прошлое, и если кто-то хочет задержаться при дворе, то должен со всей убедительностью изображать неведение. Чем все или почти все и так занимались.

На самом-то деле Аданэй отослал Вильдэрина, только чтобы он не мучился здесь, изо дня в день видя ненавистного ему правителя или слыша о нем. Потом, года через два, когда юноша немного отойдет, можно будет попробовать вернуть его сюда. А пока Вильдэрин, а с ним и Рэме (Аданэй посчитал, что вместе им будет легче) отправился в город Тиртис, что на юге. Линнет Друкконен — вельможа, которому их продали, — владел там огромным имением, где проживала его дочь. И с вельможей, и с его дочерью Аданэй предварительно познакомился, и оба произвели хорошее впечатление. Особенно дочь. Чуть младше Лиммены, приятная на вид, с добрым лицом и ласковым голосом, Тассинда казалась подходящей госпожой для юноши.

Стук в дверь повторился, и Аданэй разрешил войти. На пороге возник Парфис и доложил с поклоном:

— Повелительница Иллирина Аззира пожаловала, Великий.

После чего отступил в сторону, пропустил женщину и скрылся за дверью.

Сегодня супруга выглядела еще хуже, чем в предыдущие дни. С пустым взглядом, растрепанными волосами и кругами под глазами, совсем без украшений, она казалась больной.

«Бледная моль, дохлая рыба», — в который раз подумал Аданэй.

— Аззира? Добро пожаловать, — сказал он, поднявшись ей навстречу. — Хочешь вина?

На это она ничего не ответила, зато подошла ближе и ничего не выражающим голосом произнесла:

— Нам надлежит зачать наследника. Сегодня подходящий день.

Аданэй мысленно выругался. Она могла хотя бы изобразить эмоции? Неужели обязательно быть такой мертвецки-холодной?

— Послушай, сегодня был сложный и долгий день, и, боюсь, сейчас я ни на что не способен. Давай я сам навещу тебя завтра вечером.

— Ладно, — ответила она с прежней интонацией, вялым движением дотронулась до его руки и вдруг выдала: — Но поторопись. Если не успеешь, я заберу твою душу.

Аданэй едва сдержался, чтобы не отшатнуться. Аззира развернулась и вышла, а у него осталось ощущение, будто только что к нему прикоснулась лягушка.

Жена уже не в первый раз подходила к нему с предложением «зачать наследника», даже не пытаясь выразиться как-то поизящнее, а он за истекшие две недели не впервые откладывал их брачную ночь, по сути, первую. Однако вечно избегать ее было нельзя. Если недоброжелатели прознают, что брак — ненастоящий, это грозит неприятностями, к тому же ребенок и впрямь нужен. Правители без наследника — подарок для врагов.

Аданэй решил, что в ближайшие дни и в самом деле придется наведаться к Аззире, а перед этим выпить любовные капли. Иначе он едва ли сумеет дойти до конца. Эта странная женщина не просто не привлекала его — она его отвращала, будто некая отталкивающая сила исходила от нее. Ничем иным Аданэй не мог объяснить свое отторжение, ведь Аззира, несмотря на невзрачность облика, была молода — на пару лет его младше — и вовсе не уродлива.

Отчасти в собственных глазах его оправдывало то, что свободного времени и правда было до крайности мало, зачастую он возвращался к себе за полночь, тут же засыпал и о необходимости посетить жену старался не думать. Однако это не могло извинить его полностью (даже с его точки зрения), потому что несколько раз он все-таки находил и силы, и время, чтобы провести его с прекрасными и искусными рабынями для утех.

Аззира если и знала об этом, то ей было все равно. Впрочем, ей, кажется, вообще ни до чего не было дела. Она не проявляла интереса к государственным делам, да и к власти относилась равнодушно. В своих обширных комнатах поселилась вместе с Маллекшей, оставила при себе еще нескольких женщин, привезенных из Нарриана, а всем остальным запретила там появляться без ее личного дозволения. Даже рабам, которые занимались уборкой дворцовых комнат. Что она там делала, Аданэй понятия не имел, а в других частях дворца Аззира появлялась лишь изредка. Его это более чем устраивало.

Через день после визита Аззиры (сам он следующим вечером так ее и не посетил) к Аданэю явилась Маллекша. Жрица пришла, когда стемнело, и он сразу подумал, что это не к добру, однако женщину все-таки принял. Предложил ей присесть, и она опустилась в кресло напротив и без всяких предисловий заговорила:

— Великий, с твоего воцарения солнце и луна уже пятнадцать раз сменяли друг друга, а ты до сих пор не притронулся к жене. Почему?

Требуя отчета, жрица брала на себя слишком многое, и все же Аданэй ответил:

— Куча дел и забот, продохнуть некогда. Не до любовных утех. Может, на следующей неделе.

— Я говорю не о любовных утехах, а о долге. С утехами же, насколько мне известно, у тебя все хорошо, рабыни не жалуются. — Она обращалась к нему так, как если бы он был ее нерадивым воспитанником, а не царем, и это возмутило Аданэя. Его негодование от жрицы явно не ускользнула, и она быстро добавила: — Прости мою наглость, повелитель, но я вынуждена говорить об этом. Вам необходим наследник.

— Вот именно, — скривился Аданэй. — Вот именно это она и говорит всякий раз вместо приветствия. Не слишком-то воспламеняет, согласись. Но я тебя понял и постараюсь на днях ее навестить.

— Только постараешься? — прищурилась Маллекша. — Великий, пойми: Аззира многим пожертвовала, чтобы стать твоей женой и выполнить долг перед Иллирином. Она со временем могла сделаться верховной жрицей и посвятить жизнь Богине… Но жрицы высокой ступени посвящения не могут принадлежать одному мужчине... Вот она и отказалась ради тебя и страны от высшего служения Вечной Матери. Так вспомни же и ты о своем долге.

— Ты так говоришь, будто быть верховной жрицей Богини где-то на побережье достойнее, чем повелительницей всего Иллирина. Да и вряд ли бы из нее верховная жрица вышла намного лучше, чем сейчас царица.

— Не суди о том, чего не знаешь, Великий, — женщина недобро покачала головой. — Богиня многолика и в каждой из нас проявляется по-разному. В Аззире она воплотилась своей темной стороной, но так ярко, как ни в ком другом. Между прочим, именно устами Аззиры Богиня предрекла твое появление в Иллирине.

— Мое?

— Ну разумеется. Ты думаешь, почему тебя подвергли испытанию? Почему ты соединился с земной богиней? Весть гласила: «Когда прилетит коршун в Иллирин Великий, тогда Мать вновь воцарится на древней земле». Сначала мы подумали, что это о твоем брате: он как раз недавно стал кханом. Не могли понять, как дикарь-завоеватель поможет нашему культу. А потом выяснилось, что ты жив — и все прояснилось…

— Так и почему тогда Аззира не может быть одновременно правительницей Иллирина и жрицей Матери?

— Жрицей она может быть. Но не верховной, — с легким раздражением ответила Маллекша. — Я ведь только что объяснила: высшие жрицы не могут принадлежать одному мужчине. Значит, не могут выходить замуж. Они сами выбирают себе спутников. Разных. Аззира же стала твоей супругой, потому утратила возможность пройти следующие ступени посвящения. Но мы отошли от темы, Великий. Мы говорили о твоем долге. Ты выполнишь его, станешь для жены настоящим мужем?

Вместо ответа Аданэй задал давно интересующий его вопрос:

— Та женщин из грота, земная богиня, как ее имя? Кто она? Я хочу знать.

— Кто она? Одно из воплощений Вечной Матери. Большего тебе знать не следует. Это таинство.

— Я нередко ее вспоминаю… Если б я только мог встретиться с ней еще хотя бы раз! Если ты мне скажешь, где ее найти, то, клянусь, я напьюсь любовных капель и буду посещать царицу каждый день. Я конечно, и так это сделаю, но мне будет легче, если прежде я узнаю, кто та жрица.

— Если ты вздумаешь искать и найдешь ее, то, уверяю, пожалеешь об этом.

— Ты смеешь мне угрожать? — нахмурился Аданэй.

— Что ты, Великий, как я могу? Всего лишь предупреждаю. Ради тебя же. Она опасна для мужчин.

— А обо мне в свое время говорили, будто я опасен для женщин, так что мы друг друга стоим. Назови мне ее имя.

— Не могу, мой язык скован клятвой.

— Полагаю, ее можно как-нибудь обойти?

Маллекша призадумалась. Встала с кресла и внимательно посмотрела на Аданэя: в ее взгляде угадывалась легкая насмешка.

— Что ж, если ты готов рискнуть, я открою, где и когда ты можешь встретить свою богиню. Но это не значит, что действительно встретишь. Людей будет много. Даже если тебе повезет, если ты на нее наткнешься, то можешь и не узнать, ведь в ту ночь ее лицо было скрыто.

— Я ее узнаю!

— Ладно, тогда слушай. — Маллекша склонилась над ним и прошептала. — Через два дня, в ночь полнолуния, приходи в священную рощу, к Озеру Царей. Мы будем праздновать расцвет лета, когда Вечная Матерь вступает в свою зрелость. Та жрица там будет.

— Если ты не солгала, если я встречу ее там, то, клянусь, после этого не забуду о своем долге и не успокоюсь, пока царица не зачнет наследника.

— О, не сомневаюсь… — с непонятной усмешкой сказала Маллекша.

* * *

Утонувшая во тьме роща пугала Аданэя до дрожи. После того случая, когда исчезли все звуки, а он сам оказался не то в другом мире, не то во власти морока, он ни разу не посещал это место после заката, только днем. Сейчас впервые пришел сюда ночью, и его не оставляло чувство, будто вот-вот произойдет что-нибудь по-настоящему жуткое. Он с замиранием сердца прислушивался к шорохам листвы, травы и собственных шагов, к пению соловьев и крикам сов, опасаясь, что звуки пропадут, как в прошлый раз.

Он спешил добраться до заветного места — там праздник, люди, там нет места видениям. И одновременно его не покидало ощущение, будто он идет уже не один час, а озеро не приближается. Сердце бешено колотилось от страха, а на лбу выступила испарина. Поэтому когда до ушей, помимо привычных ночных звуков, долетел едва слышный бой бубнов, у Аданэя плечи отяжелели и ноги ослабли от облегчения. Возблагодарив всех богов, он ускорил шаг и почти побежал.

Через несколько минут глухие удары стали громче, к ним прибавились переливы свирелей и звон кимвалов. Чуть позже он расслышал пение и разглядел теплые огоньки костров, мерцающие между деревьями. Воодушевленный, широко улыбнулся и глубоко вздохнул горький запах дыма.

На берег Аданэй не вышел — вылетел. И сразу врезался в светловолосую девушку, едва не сбив ее с ног. Хотел извиниться, но она не дала такой возможности. Засмеялась, обвила его руками, прильнула горячими губами к его губам. Аданэй ответил на поцелуй, но когда незнакомка попыталась увлечь его дальше, опомнился: хорошеньких девиц, с которыми можно развлечься, и так хватает, а вот обжегшая душу жрица — одна. Единственная. И он здесь, чтобы ее найти.

Аданэй отстранил девушку, встретил ее недоумевающий и чуть обиженный взгляд, но объяснять ничего не стал.

Вокруг озера полыхали костры, а в воткнутых в землю высоких железных светильниках ярилось сдобренное маслом пламя, обрамляя водное зеркало золотым обручем. Веселые и шумные люди сидели у воды и плавали в ней, танцевали среди огней и уходили на ту сторону озера, скрываясь в тени деревьев. Оргия была в разгаре.

Аданэй двинулся вдоль берега. Некоторые встречные узнавали царя, но не кланялись и даже не приветствовали: в священную ночь исчезали правители и подданные, господа и слуги — все люди становились отражением мира богов и духов.

Когда Аданэй проходил неподалеку от кустов жимолости и услышал доносившиеся оттуда сладостные стоны, его пронзила страшная мысль: та жрица, та богиня тоже могла уже с кем-то уйти!

Он задрожал от злости и с удвоенным усердием принялся искать опалившую сердце ведьму, ни на миг не сомневаясь, что узнает ее — по запаху, волосам, фигуре, жестам. Главное, встретить ее среди множества людей, полускрытых в освещенной огнями ночи.

Пылали костры, подмигивали пламенеющим братьям звезды, сияла изжелта-красная луна, шептались озеро и деревья, вплетаясь в звучащую отовсюду музыку. Эта ночь была слишком уж прекрасной, чтобы закончиться ничем.

Записано Адданэем Проклятым, царём Иллиринским, год 2464-й от основания Иллирина Великого:

Я узнал ее сразу, хотя она стояла ко мне спиной. Не мог не узнать эти длинные волосы, черные, как степная ночь, и гибкую фигуру, полускрытую ими. И этот дурманящий жар, и терпкий запах, когда приблизился к ней со спины почти вплотную. Он вогнал меня в сладостный трепет.

Вот только руки ведьмы, эти руки-змеи, увитые браслетами, лежали на плечах другого — мужчины с короткими волосами и грубым лицом, явно простолюдина. Он был напряжен от возбуждения, а его ладони шарили по ее телу. Еще чуть-чуть, и он увел бы мою богиню от озера! Он не смел, не имел права касаться ее! Он был не достоин этого. От гнева у меня свело скулы, и, несомненно, я совершил бы очередную глупость из множества прочих моих глупостей, но ведьма будто почувствовала мое присутствие и, высвободившись из чужих рук, обернулась. Я стоял так близко, что ее мускусный аромат с новой силой ударил мне в ноздри, а поток первобытной мощи обрушился на меня и, как в прошлый раз, лишил воли. Меня неумолимо потянуло к ней. А в следующий миг я увидел ее лицо. Лицо Аззиры!

Это было лицо Аззиры — и одновременно совсем иное. Оно дышало страстью, а ее глаза блестели и пьянили, а распухшие (от поцелуев?) губы были приоткрыты. Мне даже закралась в голову нелепая мысль о сестрах-близнецах, такой невозможной казалась перемена. И я бы даже уверовал в эту мысль, если бы ведьма вдруг не сказала:

— Ты все-таки пришел зачать наследника, мой бог? — и расхохоталась, и выгнулась слегка, и раскинула руки. — Тогда иди ко мне.

От ее голоса — низкого, шепчущего — я задрожал от вожделения. А она улыбнулась, и эта улыбка походила на оскал хищницы, сознающей собственную силу. Ее глаза говорили мне: ты в моей власти. В тот миг я понял, что имел в виду Вильдэрин, когда утверждал: «Ее глаза были красноречивее языка». В ту минуту я видел, слышал слова, горящие в них: «Я же предупреждала, что заберу твою душу».

Никто еще не вызывал в моем сердце такого пожара, как ведьма с именем, вдруг зазвучавшим для меня, словно музыка. Аззира! Богиня!

Какое-то время я почти ничего не сознавал, мысли покинули меня. Я и сейчас не могу вспомнить, о чем тогда думал и думал ли вообще. Я даже не помню, куда делся тот мужчина, которого она до этого обнимала. В голове воцарилась блаженная пустота, зато желание овладеть ею стало нестерпимым. Так самец желает самку, не размышляя и не задаваясь вопросом почему.

Я подхватил ее на руки и потащил прочь от освещенного кострами озера: туда, где темнел прожорливый зев рощи. А ведьма всё хохотала. Прижималась влажными губами к моей разгоряченной коже и хохотала, проклятая!

И была темнота, и запах травы и почвы, и сплетение наших тел, и мне казалось, что даже небо отринуло равнодушие, вглядываясь в сжигавшую нас страсть, в которой ярость мешалась с вожделением.

В середине ночи Аззира меня покинула, пообещав, что вот-вот вернется. Я прождал долго, но она так и не пришла, и я вернулся к озеру. Там догорали последние костры и бродили опустошенные люди. Оргия закончилась, Аззиру я так и не нашел. И тогда я отправился во дворец, чтобы дожидаться ее там. И я думал, что заставлю ее рассказать, как такое возможно — из дохлой рыбы превращаться в богиню.

О, лучше бы я никогда этого не узнал. Как не узнал бы и ее саму.

Во дворце Аданэй оказался уже под утро и сразу направился в покои жены. Служанки пытались удержать его, уверяя, что царицы нет.

— Я знаю! — прикрикнул на них Аданэй. — Но мне все равно.

В комнатах жены он очутился впервые и с любопытством осмотрелся, особенное внимание уделив спальной комнате. Окна в ней были занавешены тяжелыми парчовыми занавесями. Напротив них, за темным балдахином, скрывалась кровать. В правом углу темнел огромный кованый сундук, на двух столах высились канделябры и светильники — много. В двух зеркалах, висящих друг напротив друга, отражалось пламя единственной горевшей сейчас лампы, а на стенах тревожно колыхались разбуженные тени.

По обе стороны от входа примостились две кушетки, в полумраке похожие на уснувших чудовищ. Аданэй уселся на одну из них и принялся ждать. Опустив голову, уперся взглядом в пестрящий узорами ковер, на котором валялись льняные полотна и несколько рисунков. Он взял лампу и наклонился, чтобы лучше рассмотреть их. Как и говорил Вильдэрин, все картины были мрачные и жуткие: тени и руины, кровь и смерть, человеческие глаза, свисающие с веток дерева, подобно плодам, лодка, плывущая по реке из костей. Аданэй в который уже раз усомнился в нормальности жены.

Аззира вернулась только на рассвете. Точнее, ее вернули — внесли на руках две жрицы, одной из которых была Маллекша. О том, что уже рассвет, Аданэй понял по едва пробивающейся полоске света возле занавесей. Комнатой же по-прежнему владела полутьма.

— Кто тебя впустил? — выпалила Маллекша, вызвав у него изумленную усмешку.

— Разве царю Иллирина нужно разрешение для посещения жены? — Он поднялся с кушетки и подошел к жрицам. — Что с ней?

Маллекша замялась, но все-таки ответила:

— Пьяна, Великий.

Жрицы уложили Аззиру на кровать. Аданэй зажег от лампы еще и свечи в одном из канделябров и поставил ближе к кровати, после чего оттеснил служительниц вечной матери и, откинув балдахин, пригляделся к жене. Та лежала почти без движения, и рыжее пламя танцевало на ее лице. Он наклонился над ней и тут же отпрянул: на шее и плечах Аззиры темнели багряно-лиловые отметины чужих губ. Точно чужих! Потому что он сам, несмотря на почти звериную похоть, был осторожен: давняя привычка, приобретенная еще в Отерхейне, когда предавался любви с замужними женщинами.

Вот почему Аззира не вернулась к нему там, в роще. Пока он ждал, как дурак, она блудила с другими мужчинами. В сердце Аданэя разгорелся гнев. Он не собирался терпеть ее измены и не позволит ей изменять ему в дальнейшем. Пусть он сам отвергал жену, когда она являлась к нему в иной ипостаси, и пусть он несколько раз со дня воцарения проводил время с рабынями, но это же только потому, что Аззира не показывала ему, какой она может быть! Если б показала, он и думать не думал бы о других женщинах.

Маллекша словно подслушала его мысли.

— Тебе придется привыкнуть, Великий.

— К чему?

— К многоликости Богини.

— Если ваша Богиня многолика настолько, то она обычная потаскуха!

Он ожидал, даже надеялся, что Маллекша возмутится: сейчас ужасно не хватало крепкой ссоры. Но жрица только ухмыльнулась и сказала — небрежно, как бы между прочим:

— Те мужчины, кому не дано понять ее силу, во все века именно так о ней и говорили. Видимо, ты один из них, о, Великий.

Из ее уст титул прозвучал, как насмешка и, скорее всего, насмешкой и был.

Аданэй только подумал, что надо бы ответить, а Маллекша, быстро поклонившись, уже вышла из комнаты. Вторая жрица последовала за ней, и он остался один с пьяной и зацелованной Аззирой. Хотя, судя по ее состоянию, она не только пила и не только вино…

Аданэй присел на кровать и несколько минут со смесью отвращения и вожделения смотрел на жену, но скоро глаза начали слипаться, голова опустилась на ложе, и он сам не заметил, как уснул.

Проснувшись, обнаружил, что в помещении стало темнее: свечи погасли, лампа едва светила. Мрак действовал угнетающе, и Аданэй подошел к окнам и раздвинул шторы. В комнату хлынул яркий свет, и Аззира застонала.

— Закрой, — прохрипела она, прикрывая глаза ладонями. — Сейчас же.

— Сама закрывай! — огрызнулся Аданэй.

Она встала и, пошатываясь, приблизилась к окнам и занавесила их почти полностью, оставив открытой только полосу шириной в полшага: наверное, чтобы хоть что-то было видно. Вернувшись к кровати, уселась на нее и спросила:

— Зачем ты здесь, мой бог?

Аданэй, напротив, встал и отступил на шаг.

— Пришел узнать, с кем ты была после меня этой ночью.

Глаза Аззиры заволокло пеленой. Она уставилась вдаль, затем снова посмотрела на Аданэя.

— Не помню…

— Не помнишь?! Ты была с мужчиной! А может, и не с одним!

— С мужчиной, с женщиной… с кем-то была, — пробормотала она и нахмурилась. — Но я и правда не помню.

— Что?! Ты говоришь об этом вот так запросто?

— Да, вот так. Нужны были силы… Я должна вернуть его…

— О чем ты? — спросил Аданэй, но тут же отмахнулся. — Впрочем, не отвечай. Мне куда важнее знать, не подхватила ли ты позорную болезнь! Или успела подхватить и уже заразила ею меня?

— О, нет, — вяло откликнулась она. — Сила Богини-матери оберегает меня... И моя судьба уже написана. Ты и другие еще можете пойти многими дорогами… но моя жизнь определена до конца.

— Какой-то бред! Я думал, что женился на царевне, а оказалось, что на паршивой шлюхе! — рыкнул Аданэй, рассчитывая отомстить ей за измену хотя бы этими обидными словами.

Вот только Аззире они обидными не показались. Она их будто не услышала и вообще утратила интерес и к Аданэю, и к их разговору. Ее взгляд снова, как раньше, стал безжизненным, а лицо холодным.

— Ты опять начинаешь походить на мертвую рыбу, — отметил Аданэй почти спокойно. — Что с тобой вообще такое? Почему ты была такой дурманящей ночью, а сейчас снова, как покойница?

— Ты это чувствуешь?.. Не все могут, — невнятно проговорила она. — Я мертва уже во множестве миров и на множестве дорог. Я умру и здесь, и это очередной мой шаг, чтобы оказаться, где должно…

— Где это?

— В начале и конце.

— В начале и конце чего?

— Я не знаю точно… не помню…

— Ты ненормальная… — с раздражением выдохнул Аданэй.

— А что такое нормальность? Ты знаешь? Где грань, отделяющая разум от безумия?

— Надеюсь, ты не намерена затеять со мной философский спор?

— С тобой? Нет конечно же. — Она слегка поморщилась, и на ее застывшем лице промелькнула тень насмешки. — С тобой это не выйдет.

— С-сука, — ругнулся Аданэй, прекрасно уловив издевку, и сменил тему. — Зачем ты рисуешь такое? — он кивнул на картины на полу. — Кровь, смерть… Зачем это?

Она пожала плечами.

— Это просто образы. Ими я говорю с моим братом...

— С кем с кем? У тебя есть брат?

— Он как солнце! Тот был как бледная-бледная свеча… тот, чьего имени я не помню… он только самую малость разгонял тьму и немного согревал… тогда, в детстве. Но я радовалась и этому, иначе была бы в полной темноте. Но мой вечный брат — он как солнце! И он скоро будет со мной! Мне только нужно еще немного силы… Но эти крики забирают ее, сводят меня с ума! — Она зажала уши руками.

— Какое солнце и свеча, какие крики? — помотал головой Аданэй, отказываясь что-либо понимать. — Кажется, все это не сводит тебя с ума, а уже свело!

— Пожалуй, было бы даже хорошо сойти с ума по-настоящему... — пробормотала Аззира.

— То ли ты правда безумна, то ли притворяешься…

— Я никогда не притворяюсь, мой бог. И никогда не лгу. Но тебя это злит…

— Как я могу не злиться, если ты совокупляешься с другими?

— Ты тоже. И что?

— Я мужчина.

— И что?

— Ну… я не рискую тем, что мое чрево породит бесправного ублюдка.

— Я тоже. Я царица из династии Уллейта. Я не Аррити и не Кханейри, а значит, мой ребенок в любом случае тоже будет Уллейта. Кем бы ни был его отец. Но отцом все-таки будешь ты, не волнуйся.

— Знаешь, ради тебя я отказался бы от всех женщин мира!

— Ради меня? Но мне это не нужно. Так какой тогда смысл? Зачем придумывать себе новые границы? Наслаждайся, раз это приносит тебе радость. Недолго осталось…

— Что значит «недолго осталось»? — нахмурился Аданэй.

— Ты увидел меня минувшей ночью, и ты узнал меня и был со мной. Не стоило… Теперь твоя любовь с другими всегда будет отравлена мыслями обо мне.

— Да почему ты так решила?

— А разве нет?

— Сумасшедшая!

— И все же ты меня желаешь… — протянула Аззира, и ее взгляд ожил, она хищно улыбнулась, вмиг утратив свой болезненно-холодный вид. — Так иди же ко мне, мой бог, мне так нужны твои силы!

Аданэй снова, вот уже в третий раз не смог противиться ее притяжению. Все растворялось и исчезало в ней — богине, жене и шлюхе. И даже тошнотворный запах вчерашнего вина, который она источала, и следы чужих поцелуев на ее коже не оттолкнули его от этих рук и плеч, от припухших губ и от всего ее вожделенного тела.

* * *

— Иногда мне тоже сложно понять собственную дочь… — прошептала Гиллара в ответ на расспросы Аданэя.

Он пришел к женщине прояснить странные обмолвки Аззиры о ее брате, и теперь они сидели рядом на скамейке в дальнем конце сада. Женщина отвернулась, словно жалея о произнесенных словах, поднялась и, привстав на цыпочках, сорвала фиговый листок. Потеребила его в руках, растерзала и выбросила, затем снова опустилась на скамейку и тихо произнесла:

— Я надеялась, что она о нем забудет. Им не было и восьми, когда я спрятала мальчишку и от людей, и от нее.

— Подожди… Так у нее правда есть брат? А у тебя сын?

Гиллара скривилась.

— Он проклятое всеми богами создание. Я спрятала его, потому что он безумен.

— Что, безумнее Аззиры? — фыркнул Аданэй.

— Моя дочь странная, но не сумасшедшая. Зато ее брат... До недавнего времени он сидел, смотрел в одну точку и пускал слюни, ничего не сознавая. Но теперь очнулся и скоро появится при дворе. И я уже боюсь этого. Он чудовище! Не позволяй Аззире слишком долго находиться с ним рядом.

— Зачем тогда приглашать его?

— Она потребовала. Только ради этого она согласилась стать твоей женой и царицей. Иначе по сей день прозябала бы среди жриц. Трон никогда не интересовал ее сам по себе. Зато к своему ужасному брату она привязана, вот и поставила условие. Право, я бы убила выродка, но Аззира не простила бы мне этого.

— Убила бы собственного сына?

— Он не сын, он — нечисть. Ты скоро сам поймешь… Но так уже случалось в прошлом, что чистейшая кровь династии порождала выродков. Обычно таких уничтожали. Но когда я поняла, что мой сын такой, было уже поздно, Аззира не дала мне от него избавиться…

— Чистейшая кровь династии? Ты уже говорила это на совете, но сейчас как будто имеешь в виду что-то другое… — Аданэй, кажется, начинал о чем-то догадываться.

— Чистейшая, да. Моя кровь — царевны Иллирина, и кровь моего брата-царя, — с гордостью ответила Гиллара. — Но потом он женился на этой стерве из рода Аррити...

Аданэй на несколько мгновений потерял дар речи, потом опомнился.

— Твой родной брат? Не троюродный? Двуликий Ханке! И кто еще об этом знает?

— Теперь еще и ты, помимо меня и Аззиры. Потому что теперь ты связан с моей дочерью, ты часть семьи. И тебе следует оградить свою жену от ее брата. Поэтому я тебе рассказала. Но больше никому об этом знать не следует, особенно Ниррасу. Это его огорчит.

Аданэй уже не знал, стоит ли удивляться и каких еще открытий от собственного династического брака ждать в дальнейшем. Он, конечно, знал, что в прошлом среди иллиринских властителей были распространены браки между самыми близкими родственниками, но то было давно. Он и не думал, что Гиллара со своим братом решат вспомнить об этой традиции и пусть не закону, но по сути станут друг другу мужем и женой.

Гиллара собиралась еще что-то сказать, но в эту минуту послышался стук шагов по натоптанной до жесткости тропинке, и показался Парфис.

— Великий царь, — сказал он, — прибыл гонец из Отерхейна. При нем письмо.

— Вот как? — Все внутри вскипело от этой новости, и Аданэй сразу же забыл об Аззире и тайне ее рождения. — Давно он здесь?

— Около получаса. Прикажешь отвести его в зал совета или в твои приемные покои?

— Приведи сюда, — велел Аданэй.

Он глянул на Гиллару. Судя по выражению лица, женщина тоже изнывала от нетерпения узнать, что в письме: в последний раз гонцы из Отерхейна появлялись в Иллирине много лет назад.

Ожидание показалось нестерпимо долгим, хотя прошло едва ли больше десяти минут, прежде чем гонец — молодой воин с короткой бородкой — появился в саду сопровождении Парфиса и одного из дворцовых стражников. В склонившем голову мужчине Аданэй узнал давнего знакомого: тот несколько раз бывал в обществе старшего кханади, а однажды даже поучаствовал в травле Элимера. Похоже, кхан не запомнил этого человека, иначе не стоять бы ему здесь в роли посланца.

Мужчина поднял голову.

— Пусть имя царей Иллиринских славится в веках, — произнес он церемониальную фразу с сильным акцентом. — Пусть не оскудевает рука богов, дарующая благо. — Гонец сделал многозначительную паузу и протянул кожаный цилиндр, в котором и прятался запечатанный свиток. — У меня послание для властителей Иллирина от Великого кхана Отерхейна Элимера II Кханейри.

Аданэй еле удержался от того, чтобы выхватить письмо, сорвать печать и впиться глазами в бегущие строчки. Вместо этого он с видимым спокойствием протянул руку и принял шероховатый цилиндр со свитком. Снова ощутил дрожь нетерпения.

— Благодарю, — улыбнулся он. — Тебя разместят во дворце со всеми удобствами. Парфис отдаст нужные распоряжения. А теперь можешь идти. Я отвечу, как только сочту нужным.

— Как угодно царю Иллиринскому. Я в твоем распоряжении и явлюсь по первому зову.

Едва он удалился, улыбка сползла с губ Аданэя. Он вскрыл цилиндр, достал свиток и, сорвав с него печать, развернул и принялся читать. Напряжение и опаска сменились недоверием, затем удивлением, а когда он дочитал до конца, то даже ощутил азарт.

— Что ж, думаю, это будет интересно…

Он протянул письмо сгоравшей от нетерпения женщине, и она впилась взглядом в строчки так же, как недавно он сам. Дочитав же, скрутила и вернула пергамент. Она не сказала ни слова, но на ее лице отразились чувства, похожие на те, которые испытывал Аданэй.