В лабиринте тьмы (гет)

От лица Мелиссы

Апрель ворвался в Летбридж, как дерзкий гость, распахнув двери нашего дома ветром, что пах талым снегом и мокрой хвоей, этот запах был по особому острым и свежим. Я стояла у окна кухни, чувствуя, как солнечные зайчики, золотые, тёплые, танцуют на деревянном полу, отполированном до скрипа, и вдыхала воздух: живой, с привкусом земли и чего-то нового, что дрожало в груди, как слабый пульс. Весна пробивалась сквозь мартовский лёд, что ещё недавно сковывал город, — рыхлый снег таял под лучами, оставляя на асфальте лужи, что блестели, как осколки зеркал. Помню, как в начале марта мы с Рэем чистили дворик после очередного снегопада: лопаты скрипели, дыхание вырывалось паром; мы устали, но подбадривали друг друга и шутили, а потом лепили снеговика, кривого и смешного, с веткой вместо носа. Рэй смеялся, его голос, с легкой хрипотцой, тёплый, как огонь в камине, гремел над сугробами, и я думала: "Это наша жизнь."

Теперь зима отступала, её холодный оскал таял под солнцем, что все увереннее пробивалось сквозь серые облака, оставляя на земле пятна света: мягкие, золотистые, как обещание чего-то хорошего. Я смотрела на веранду за окном кухни: маленькую, с потёртыми досками ( кстати, нужно будет их покрасить, когда совсем потеплеет), что пахли сыростью и смолой, — и чувствовала, как природа шепчет мне:

"Всё будет хорошо."

Эта весна была не просто сменой сезонов — она была символом, живым и дышащим, нашей новой жизни, что росла в нас, как трава под снегом. Тревожные сны, те, что душили меня ночами, с запахом пороха и криками, где Рэя уводили в тень, а я задыхалась в пустоте, отступали. Их хватка слабела с каждым утром, когда я просыпалась рядом с ним, чувствуя тепло его кожи, запах его волос — лесной, с лёгким дымом, — и видела его глаза, тёмно-серые, с искрами огня. Он был здесь, рядом, и я шептала себе: "Мы справились."

Сегодня, 15 апреля, ему тридцать четыре. Я месила тесто, липкое, сладкое, с ароматом ванили и корицы, что заполнял кухню, смешиваясь с запахом кофе из его кружки, оставленной на столе. Лучи вечернего солнца лились через окно, тёплые и яркие, и я улыбалась, глядя, как они играет на моих руках, покрытых мукой, как ребёнок, что возится в грязи. Я слышала, как за окном щебечут птицы, греясь в этих апрельских лучах; их голоса, резкие, живые, вплетались в шорох ветра, что гнал талый снег по веранде. Год назад я была в аду — в Мичигане, с Джастином, где запах моей крови и его крики были моим миром. А теперь я здесь, с Рэем, в доме, что пах смолой и его курткой, висящей у двери. Как странно — человек, что похитил меня, стал моим спасением, моим домом. Иногда я пробовала ущипнуть себя, чтобы проверить, что всё это реально, боясь, что это сон, что я проснусь в той тёмной комнате, но тесто под пальцами было реальным, шаги Рэя, тяжёлые, несущие с собой бензина от гаража, звучали за спиной, и я знала: это правда.

Он вошёл, его рубашка, пропахшая маслом и лесом , топорщилась на плечах, и я услышала, как он бормочет что-то на норвежском

— "Solen skinner,"

— "Солнце светит," — низко, с лёгкой насмешкой, что грела мне душу.

— С днём рождения, Ravn, — шепнула я, поворачиваясь к нему, и мой голос был мягким, с тенью улыбки. Его глаза, тёмные, живые , поймали мои, и он ухмыльнулся, дерзко, как в горах Айдахо.

— Спасибо, Sol, — хмыкнул он, подходя ближе, и его сильная рука , с мозолями, что я знала на ощупь, — легла мне на талию, тёплая и живая.

— Пахнет вкусно. Это мне?

— Тебе, — кивнула я, чувствуя, как его горячее, с неизменным привкусом кофе дыхание, касается моей шеи, и тепло разливалось внутри, мягкое и глубокое, как весенний свет.

Но была ещё одна тайна, что согревала мне сердце, как некое волшебное пламя, тёплое, но не обжигающее. Последние дни я чувствовала себя странно: слабость, постоянное чувство слабости, оно будто тянуло меня вниз, как река камешек, сонливость накрывала волнами, а утром я едва вставала, первое время после пробуждения ноги дрожали, как у новорождённого оленя.

И задержка — пока немного, три дня, и это необъяснимое чувство, свет внутри, что дрожал, как свечка в темноте. Сама по себе задержка на несколько дней возможна, такое бывало и раньше, но вот это новое ощушение слабости, которое я никогда ранее не испытывала, эта внутренняя, необъяснимая уверенность, что всё так и есть... Неужели? Неужели это ребёнок, наш ребёнок, о котором мы мечтали у камина?

Я представляла, как скажу Рэю, как его глаза, удивлённые, тёплые, загорятся, как он спросит:

"Это правда, оленёнок?" — и обнимет меня, его сильные руки, пахнущие лесом, сожмут меня, сильно и бережно одновременно. Но я боялась, боялась ошибиться, боялась, что это лишь надежда, что играет со мной, как ветер с листьями. Сегодня, в крайнем случае завтра, куплю тест, решила я, и узнаю точно. Если это правда, это будет лучший подарок Рэю на день рождения.

Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и думала: "Мы вместе." Весна текла в наших венах, живая и яркая, мы были молоды и счастливы, и я знала — это только начало.

Солнце уже начало клониться закату, заливая Летбридж мягким светом — золотым, с лёгкой дымкой, что дрожала над крышами, как дыхание весны. Я стояла у плиты, чувствуя, как тепло кухни, уютное, с ароматом ванили и корицы от торта, что пёкся в духовке, обволакивает меня. Тесто уже приняло форму, и я вытерла руки о фартук, старый, с пятнами муки и запахом дома, когда опять услышала его шаги. Тяжёлые, уверенные, с привкусом бензина и масла, что цеплялись к его ботинкам, они гремели от гаража, где он пропадал последние часы, возясь с какой-то машиной, что нашёл на местной свалке.

Дверь скрипнула, и вошёл Рэй, высокий, сильный, с уверенностью, которая скользила в каждом движении; его рубашка пахла дымом и лесом. Его руки в мазутных разводах, с мозолями, что я знала на ощупь, сжимали тряпку, которой он вытирал пальцы, и я улыбнулась, видя, как в его глазах плясали искры энтузиазма, некая одержимость новыми идеями.

— Ну что, оленёнок, торт готов? — хмыкнул он, бросив тряпку на стол, и его голос, хриплый, тёплый, с лёгкой насмешкой вызвал во мне радрстный отклик. Я кивнула, чувствуя, как мягкое, живое тепло разливается в груди, и шагнула к нему, вдыхая его запах, резкий, мужской, с ноткой металла и свободы.

— Почти, Ravn, — ответила я, и мой голос был мягким, с тенью улыбки, что дрожала на губах.

— А ты что там творишь? Опять старую рухлядь оживляешь?

Он ухмыльнулся: дерзко, как там, в горах, когда впервые показал мне, как чинит двигатель, и подошёл ближе, его ботинки оставляли грязные следы на полу, что пах сыростью и весной.

— Не рухлядь, а будущий зверь, — сказал он, и в его тоне была гордость, что резала воздух, как лезвие.

— Нашёл грузовик, ‘78-го года, ржавый, но с душой. Скоро заведётся, и я начну с него мастерскую. Представь, Мелли, — он замолчал, глядя в окно, где закат красил небо багрянцем, -

— Свой гараж, пара тачек, запах масла, движки гудят Буду чинить их, как в старые времена, только теперь для нас.

Я смотрела на него, чувствуя, как его мечта, живая, с запахом бензина и свободы, оживает передо мной. Рэй был таким — дерзким, резким, с руками, что могли разобрать двигатель вслепую, и сердцем, что билось в ритме моторов. Он не создан для офисов, для галстуков и бумаг, его стихия была в грязи, в железе, в рёве машин, что он возвращал к жизни. Я видела это в Айдахо, когда он чинил наш старый пикап под снегом, ругаясь на чём свет стоит, но с улыбкой, что грела меня сильнее огня. И теперь, в Канаде, эта страсть горела в нём ярче, чем когда-либо — мечта о мастерской, о своём деле, где он будет хозяином, а не беглецом.

— Ты серьёзно? — спросила я, и мой голос дрогнул, полный нежности, что сжимала горло. Он повернулся ко мне, его взгляд тёмный, глубокий, поймал мой, и он кивнул, шагая ближе, пока его тень не накрыла меня, тёплая и живая.

— Серьёзней некуда, малышка, — сказал он, и его рука — тёплая, с запахом масла, легла мне на щёку, грубая кожа коснулась моей.

— Нашёл помещение на окраине, сарай старый, но просторный. Уже договорился с хозяином. Скоро начну. А ты… — он замолчал, ухмыльнулся, — будешь моей музой, сидеть в углу с книжкой и кофе, пока я там железо кручу.

Я рассмеялась, светло, как ручей в оттепель, и прижалась к нему, чувствуя так близко биение его сердца.

— Я согласна, — шепнула я, и мои пальцы, со следами муки под ногтями, скользнули по его шее, где пульс бился, сильный и живой.

— Но только если там будет диван. И камин.

— Договорились, — хмыкнул он, и его губы с привкусом кофе — коснулись моего лба, тёплые и нежные, как весенний ветер. Я закрыла глаза, вдыхая его, и подумала:

"Это он." Человек, что вытащил меня из тьмы, что строил для нас будущее, не из слов, а из железа и огня. Его мечта о мастерской была как мост — от прошлого, где он бегал с ножом и пушкой, к жизни, где его руки чинят, а не ломают.

Но под этим теплом, под этой нежностью, что текла между нами, как река, пряталась тень, тонкая, холодная, как лёд под снегом. Я чувствовала её в себе — слабость, что охватывало все мое существо, сонливость, что накрывала меня, как одеяло, и задержка, что шептала:

"Это ребёнок." Я хотела сказать ему, прямо сейчас, глядя в его глаза, что блестели, как звёзды в ночном небе над горами, но страх останавливал меня, страх, что это лишь мечта, что растает, как снег под солнцем. Я молчала, прижимаясь к нему, чувствуя, как его руки, сильные, пахнущие маслом , обнимают меня, и шептала себе: "Скоро узнаю."

За окном закат догорал, красный и живой, как кровь в наших венах, и я знала — это наш день. Пока ещё наш.

Солнце посылало последние лучи, наполняя кухню багрянцем и золотом, что дрожали на стенах, как отблески огня, и я стояла у стола, чувствуя, как тепло торта — свежего, с запахом ванили и корицы — смешивается с холодным сквозняком, что пробирался через щели в раме. Рэй сидел напротив, его ботинки, грязные, с прилипшим талым снегом — оставляли лужицы на полу, и он пил кофе, держа кружку двумя руками, как будто грел их после долгого дня в гараже. Его лицо, с резко очерченными чертами, с лёгкой щетиной, было расслабленным, но я видела в нём что-то ещё: искры в глазах, что тлели, как угли под пеплом, готовые вспыхнуть. Мы говорили о мастерской, о том, как он покрасит стены в серый, как поставит старый диван для меня, и я смеялась, представляя себя с книгой в углу, пока он ругается на ржавые болты.

Но тут тишину разорвал звук: резкий, как выстрел, что эхом отозвался в груди. Его телефон, старый, с потёртым экраном, что лежал на столе рядом с тряпкой, пропахшей маслом, завибрировал, и мелодия, грубая и простая, как рок из 80-х, ударила по ушам. Рэй замер, его пальцы, с чёрными разводами под ногтями, сжали кружку чуть сильнее, и я увидела, как его челюсть напряглась, как будто он проглотил что-то острое. Он бросил взгляд на экран, и его глаза потемнели, сузились, как у волка, что почуял добычу.

— Кто это? — спросила я, и мой голос был мягким, но с тенью тревоги, что шевельнулась внутри, как ветер в ветвях. Он не ответил сразу, просто взял телефон, его движения, быстрые, резкие, выдавали напряжение, что пряталось под его ухмылкой.

— Джек, — бросил он коротко, и его голос стал ниже, с хрипотцой, что я слышала в горах, когда он говорил о прошлом. Он встал, отодвинув стул с глухим скрипом, и пошёл к двери, что вела на веранду, как будто хотел укрыться от меня за стеклом. Я смотрела ему вслед, чувствуя, как холод пробегает по спине, липкий и острый, как запах сырости за окном. Джек — я знала его имя, и сейчас я услышала его голос в трубке, низкий и грубый, как рёв мотора. Это он помогал нам с документами в Айдахо. Друг Рэя, брат по духу, человек, что не задавал вопросов, но всегда был рядом, когда тьма подступала ближе.

Дверь хлопнула, и я осталась одна, слушая, как его шаги гремят по доскам веранды, как ветер воет за стеклом, унося его голос — приглушённый, но резкий, как лезвие. Я подошла к окну, прижав ладони к холодному стеклу, что пахло морозом и пылью, и смотрела на Рэя, его силуэт, высокий и тёмный, дрожал в сумерках, как призрак. Он стоял спиной, телефон прижат к уху, и я видела, как его плечи напряглись, как он сжал кулак, свободный, готовый ударить, и что-то в его позе кричало: "Опасность." Весь его облик выдавал напряжение, готовность к прыжку, как у дикого зверя, почуявшего опасность.

— Джек, какого чёрта? — донёсся его голос, хриплый и злой, пробиваясь сквозь ветер, и я замерла, чувствуя, как сердце стукнуло, резко и сильно, как молот по наковальне.

— Кто? Когда? Ты уверен?

Слова были обрывистыми, как выстрелы, и я не слышала ответа, только гул в трубке — низкий, угрожающий, как далёкий гром. Рэй повернулся, его лицо, освещённое слабым светом из кухни, было твёрдым, как камень, но в глазах мелькнула тень, не страх, а что-то хуже, ярость, смешанная с болью. Он сунул телефон в карман, его движения, резкие, как рывок зверя, и шагнул обратно в дом, хлопнув дверью так, что стекло задрожало.

— Что случилось?- спросила я, и мой голос дрогнул, полный тревоги, что сжимала горло, как тиски.

Он посмотрел на меня: взгляд тяжёлый, острый, как нож, и я видела, как он борется с собой, с желанием сказать и спрятать.

— Ничего, малышка, — буркнул он, но его тон был холодным, с привкусом лжи, что я чувствовала на вкус, горьким и металлическим. Он прошёл мимо, его куртка, пропахшая дымом и маслом, задела мою руку, и я схватила его за запястье, сжав его, чувствуя, как пульс бьётся под моей ладонью, быстрый и живой.

— Рэй, не ври мне, — сказала я, и мой голос стал твёрже, с ноткой боли, что жгла грудь.

— Я вижу. Ты весь на взводе. Что сказал Джек?

Он остановился, его спина, широкая, твёрдая, застыла, и я видела, как он сжал кулаки, как будто хотел ударить стену. Потом повернулся, медленно, как зверь, что сдерживает рык, и его глаза, тёмные, глубокие, врезались в мои, полные чего-то, что я не могла назвать.

— Просто старое дерьмо, Мелли,- бросил он, и его голос был резким, как треск льда.

— Не лезь туда, ладно?

Но я лезла, не могла не лезть. Я знала его — его вспышки, его прямоту, его тьму, что пряталась за ухмылкой. Он был бойцом, человеком, что брал нож и шёл вперёд, когда другие бежали, но сейчас в нём было что-то ещё — не просто злость, а тревога, что гудела в нём, как мотор на холостых. Я шагнула ближе, чувствуя, как холод веранды цепляется за ноги, и положила руку ему на грудь, туда, где сердце билось сильно, ровно, но быстрее, чем обычно.

— Ты обещал не скрывать, — шепнула я, и мой голос был мягким, но с тенью упрёка, что дрожала в воздухе. Его взгляд смягчился, чуть-чуть, как солнце за облаком, и он выдохнул, резко, как будто выпуская пар.

— Джек сказал, что кто-то спрашивал про меня, буркнул он наконец, и его слова упали, как камни в воду, тяжёлые и острые.

— Какой-то псих с наркотой. Не знаю, кто. Пока не знаю.

Я замерла, чувствуя, как холод пробирает до костей, как запах сырости за окном смешивается с запахом его кожи, тёплой, живой, но теперь с привкусом опасности. Кто-то из прошлого? Или новое зло, что вынюхивало нас, как волк добычу? Я смотрела на него, на его лицо: резкое, с тенью ярости, что горела в скулах, и знала: он не даст мне ответов. Пока. Но тень легла между нами — тонкая, холодная, как лёд под снегом, и я чувствовала, как она растёт, готовая разорвать наш мир.

Тьма сгущалась за окнами, холодный ветер гнал клочья облаков по небу, чёрному и глубокому, как бездна, и я стояла у стола, чувствуя, как запах ванили от торта, тёплый, сладкий, тонет в вечерней сырости, что пробиралась в дом с веранды. Рэй молчал, его тень, широкая, твёрдая, падала на пол, освещённый тусклой лампой, и я слышала его резкое дыхание, и его молчание рассекало тишину громче слов. Он стоял у двери, его куртка, пропахшая маслом и дымом, топорщилась на плечах, и я видела, как его сжатые кулаки сжатые дрожат, как будто он хотел ударить что-то, разбить эту стену, что росла между нами с каждым его словом.

— Почему ты не скажешь? — спросила я, и мой голос был мягким, но ломким, как первый лёд, что трещит под ногами.

— Почему ты прячешь это от меня, Рэй? Я же вижу — ты весь как на иголках.

Он повернулся, резко, как зверь, что почуял угрозу, и его глаза, тёмные, горящие, с искрами ярости, врезались в мои, острые и тяжёлые, как лезвие.

— А ты, Мелли? — бросил он, и его голос был низким, с хрипотцой, что била по нервам, как молот.

— Ты мне всё говоришь? Или я должен сам вынюхивать правду, Мелисса Уайт?

Я замерла, чувствуя, как кровь стынет в венах, как его резкие, горячие слова вонзаются в грудь, как нож в дерево. "Мелисса Уайт." Моя девичья фамилия — старая, похороненная под слоем стыда и лжи, — прозвучала в его устах, как выстрел, и я задохнулась, слёзы жгли глаза, горячие и солёные, как весенний дождь. Откуда он знает? Я никогда не говорила её ему — ни в Айдахо, ни здесь, в Канаде, где я стала "Мирандой Кокс," его тенью, его светом. Я прятала её, как старую рану, что гноилась под кожей, боясь, что он увидит меня — настоящую, слабую, трусливую.

— Откуда… — выдохнула я, и мой голос сорвался, дрожащий и слабый, как ветер за окном.

— Откуда ты знаешь?

Он шагнул ближе, его ботинки, грязные, с запахом бензина, гремели по полу, и я видела тень боли и напряжения на его лице, как будто он сдерживал крик.

— Думаешь, я слепой? — рявкнул он, и его голос был как гром, что раскатился по кухне, заглушая треск ветра.

— Думаешь, я не вижу, как ты шарахаешься, когда я спрашиваю про твоё прошлое? Джек копнул глубже, когда делал документы. Мичиган, твои родители — Джон и Элис Уайт. Почему ты мне не сказала, Мелли? Я что, не заслужил твоего доверия?

Его слова падали, как камни, тяжёлые и острые, и я отступила, чувствуя, как стол врезается в спину, как стыд, горячий, липкий, с запахом сырости, обжигает меня изнутри. Он знал. Имена моих родителей — Джон и Элис, что я шептала себе в темноте, как молитву, которую не могла произнести вслух, теперь висели в воздухе, как приговор. Я вспомнила их — отца, с его тихим голосом и руками, что пахли деревом от столярной мастерской, маму, с её тёплыми глазами и запахом лаванды от её платьев. Последний раз я видела их три года назад, когда хлопнула дверью их дома в Мичигане, крича, что не вернусь. Ссора была глупой — из-за моего упрямства, из-за того, что я хотела доказать, что взрослая, что могу сама. А потом… тишина. Я звонила пару раз, с чужих номеров, но бросала трубку, слыша их голоса — мягкие, полные боли. Гордость?

Глупость? Страх? Господи, как больно...

— Я… — начала я, и слёзы хлынули, горячие и быстрые, стекая по щекам, оставляя солёный привкус на губах.

— Я не могла, Рэй. Мне стыдно.

Он смотрел на меня, его взгляд — тёмный, глубокий, смягчился, но в нём была обида, что резала меня глубже, чем нож.

— Стыдно? — переспросил он, и его голос стал тише, но одновременно резче, как треск льда.

— Стыдно передо мной? Или перед ними? Я звоню своим каждые десять дней, Мелли, с левых номеров, просто чтобы услышать их. А ты… ты даже номера не набрала. Почему?

Я задрожала, чувствуя, как стыд сжимает горло, как воспоминания, острые, с запахом крови и криков, рвутся наружу.

— Потому что я слабая, — выдохнула я, и мой голос был хриплым, полным боли, что жгла грудь.

— После Джастина… я не могла вернуться к ним. Он сломал меня, Рэй. Я закрывалась, боялась его, боялась близости, и он бил меня за это, кулаками, словами, всем, что мог. Я все-таки сбежала от него, решилась, но стыд остался. Я хотела позвонить родителям, сказать, что люблю их, но… я боялась, что расплачусь, что они увидят, какая я никчёмная.

Он молчал, его лицо, твёрдое, с тенью ярости, дрогнуло, и я видела, как он борется с собой, с гневом, что кипел в нём, как лава. Он был вспыльчивым — я знала это, видела, как он мог сломать мебель в Айдахо, когда что-то шло не так, — но отходчивым, и сейчас его руки, сильные, с мозолями, сжались и разжались, как будто он хотел разбить эту боль между нами.

— Прости, малышка,- сказал он наконец, и его голос был мягким, с хрипотцой, что грела меня, как огонь.

— Я не должен был так наезжать. Просто… я хочу знать тебя. Всю.

Я шагнула к нему, слёзы текли по лицу, и он притянул меня к себе рывком, резко, но нежно, его тёплые руки тёплые, пахнущие маслом и лесом, обняли меня, прогоняя холод. Я зарылась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся сильно и ровно, и шептала:

"Я расскажу." Но тень звонка от Джека, тёмная, с запахом пороха и угрозы, осталась, висела над нами, как буря, что уже гудела на горизонте.

Тьма кухни дрожала в свете лампы, слабом и жёлтом, что отбрасывало тени на стены, пахнущие смолой и сыростью, и я стояла в его объятиях, чувствуя, как тепло его груди согревает и прогоняет холод, что сковывал меня. Слёзы текли по щекам, горячие и солёные, оставляя следы на его рубашке, что липла к коже, пропитанная его потом и моим страхом. Его сильные руки сжимали меня, тёплые и живые, и я слышала, как его сердце бьётся, ровно, сильно, как мотор, что он чинил в гараже. Ветер выл за окном, резкий и холодный, как эхо прошлого, что я только что вырвала из себя, и я знала: он ждёт. Ждёт, что я скажу больше, что открою ему ту тьму, что жгла меня изнутри, как угли под пеплом.

— Расскажи, малышка, — шепнул Рэй, и его голос, мягкий, с тенью боли, был как луч в этой темноте. Его горячее дыхание коснулось моего виска, и я задрожала, чувствуя, как стыд и страх борются во мне, как звери в клетке. Я подняла глаза, мокрые, блестящие от слёз, и встретила его взгляд.

— Джастин… — начала я, и имя вырвалось из горла, острое и горькое, как ржавчина на языке.

— Он был не таким сначала. Тихий, даже ласковый. Но потом… он хотел меня всю — мою душу, моё тело, каждый мой вздох. А я... не могла так, не умела, не знаю, почему... Наверное, мало опыта... Я закрывалась, Рэй. Боялась его, боялась близости, и он ненавидел это.

Я замолчала, чувствуя, как воспоминания, с запахом крови и криков, рвутся наружу, как река через плотину. Его лицо — резкое, с тенью ярости, напряглось, и я видела, как его челюсть сжалась, как будто он хотел раздавить это прошлое своими руками.

— Он бил тебя за это? — спросил он, и его голос стал ниже, с рыком, что гудел в груди, как гроза. Я кивнула, слёзы жгли глаза, и выдохнула:

— Да. Сначала словами — что я холодная, что я не женщина, что я его не люблю. А потом… кулаками. Я помню, как он прижал меня к стене, его руки — липкие, с запахом пива, сжимали моё горло, и он орал, что я должна дать ему всё. Я не могла, Рэй. Я хотела сбежать, но сначала не решалась, а потом, когда пробовала, там, в Мичигане, он находил меня, всегда находил. Я могла обратиться к родителям, но мне было очень стыдно...

Его руки, тёплые, сильные, обняли меня крепче, и я почувствовала, как его пальцы сжали мою спину, как будто он хотел вырвать эту боль из меня.

— Почему ты не ушла раньше?- спросил он, и в его голосе была не злость, а что-то глубже — боль, что резала меня, как стекло. Я всхлипнула, прижимаясь к нему, и шепнула:

— Потому что я была слабой. Думала, что заслужила это, что сама виновата. Я сбежала только тогда, когда он чуть не убил меня — ночью, с ножом у горла. Я бежала в никуда, Рэй, на этот раз подальше, в другой штат. В Дакоту. Я прожила там где-то два месяца, поначалу мне казалось, что я вижу Джастина в каждом незнакомце, что он нашёл меня. Но затем я стала понемногу успокаиваться, а потом...встретила тебя.

Он выдохнул, резко, как зверь, что выпускает пар, и его горящие глаза нашли мои, его взгляд был полон чего-то дикого, что я не могла назвать.

— Ты не слабая, Sol, — сказал он, и его голос был твёрдым, с хрипотцой, что грела меня, как огонь.

— Ты выжила. А он… он был мразью, что не умела любить. Я не он, слышишь?

Я кивнула, слёзы текли по лицу, и он наклонился, его губы, сухие, с привкусом кофе, коснулись моих, мягко, но с тенью голода, что дрожал в нём, как буря. Я ответила, слабо, дрожа, и почувствовала, как его руки, сильные, пахнущие маслом, скользнули ниже, сжали мои бёдра, грубо и жадно, но с теплом, что было только его. Я знала эту особенность характера Рэя: его вспышки гнева могли быстро сменяться на сильное возбуждение, видимо, таким образом он пытался восстановить близость и контроль над ситуацией.

Первое время меня это пугало, ведь я сразу вспоминала Джастина, при близости с ним я чувствовала себя маленькой и беззащитной, словно загнанный зверек. Его прикосновения были жесткими, требовательными, не оставляющими места для слабости. Я боялась его, боялась его силы, его доминирования. Но Рэй... Рэй — это совсем другое. Он — воплощение первобытной силы, хищник, который не скрывает своих намерений. Его взгляд обжигает, его прикосновения вызывают дрожь, но не от страха, а от дикого, необузданного желания. В нем нет той ледяной отстраненности Джастина, только жар, пламя, готовое сжечь меня дотла. Его сила не пугает, она манит, словно темная пропасть, в которую хочется упасть.

Когда он касается меня, я чувствую, как просыпается нечто темное, первобытное. Желание, которое я не знала, что во мне существует. Я хочу подчиниться ему, отдать себя в его власть, позволить ему вести меня в самые темные уголки наслаждения. Он — мой хищник, и я — его добыча, но я не боюсь его.

— Я хочу тебя, Мелли, — прорычал он, будто чувствуя мои мысли, и его голос стал ниже, с рыком, что отдавал резонаном, как звук двигателя на пределе.

— Всю. Но только если ты хочешь.

Мой страх, холодный, с запахом памяти о прошлом, дрогнул, тая в его тепле, и я кивнула, чувствуя, как жар разливается внизу живота, острый и живой. Он рванул меня к себе, резко, как волк добычу, и прижал к стене, его тело — твёрдое, горячее — вдавилось в моё, и я задохнулась, ощущая его силу, его запах — лесной, с дымом и маслом, — что заполнил меня, как воздух. Его руки — грубые, с мозолями — рвали мой свитер, ткань трещала, и я выгнулась, чувствуя, как его губы — жадные, горячие — скользнули по моей шее, оставляя следы, что жгли кожу.

— Ravn… — шепнула я, и мой голос был хриплым, полным желания, что рвалось из груди, как река. Он рыкнул, его пальцы — сильные, быстрые — расстегнули мои джинсы, и я почувствовала, как его колено раздвинуло мои ноги, грубо, но с тенью нежности, что была только для меня.

— Ты моя, Sol, — прорычал он, и его дыхание — горячее, с привкусом адреналина — обожгло моё ухо.

— Скажи, что хочешь этого.

— Хочу, — выдохнула я, и мой голос сорвался, дрожащий и живой, как весенний ветер. Он ухмыльнулся — дерзко, как в горах, — и его руки — тёплые, жадные — потянули меня вниз, к полу, где холод дерева смешался с жаром наших тел. Это была страсть — тёмная, грубая, с запахом пота и его кожи, — но моя, наша, и я знала: с ним я не боюсь.

Но где-то за этим пламенем, за этим теплом, что сжигал мою тьму, гудела тень — звонок от Джек, слова про "психа с наркотой," что висели в воздухе, как дым над огнём. Она ждала, готовая ударить, и я чувствовала её, даже когда его руки — сильные, живые — держали меня, как якорь в этом хаосе.

Тьма кухни сгущалась, свет лампы — тусклый, дрожащий — лился на пол, холодный и скрипучий, где мы рухнули, как звери, сбежавшие из клетки. Рэй был надо мной, его тело — твёрдое, горячее, с запахом пота и масла — вдавливалось в моё, и я задыхалась, чувствуя, как жар его кожи — липкой, с привкусом леса и дыма — сжигает мой страх, как огонь сухую траву. Его руки — грубые, с мозолями, что царапали мне бёдра, — рвали мои джинсы вниз, ткань трещала, оголяя ноги, что дрожали под его взглядом — тёмным, жадным, с искрами, что резали тьму, как нож. Мой свитер уже валялся в углу, рваный и бесформенный, и я лежала перед ним, голая до пояса, кожа горела от его дыхания — горячего, с хрипотцой, что гудело в груди, как мотор на пределе.

— Ты моя, Sol, — прорычал он, и его голос — низкий, с рыком, что вибрировал в воздухе, — был как удар, что отдавался во всем моем теле. Его колено требовательно раздвинуло мои ноги, и я выгнулась, чувствуя, как холод пола — острый, с привкусом сырости — впивается в спину, контрастируя с жаром его тела, что накрыл меня, как буря. Его сильные, быстрые пальцы скользнули по моему животу, вниз, к коже, что пульсировала от желания, и я задохнулась, когда он сжал меня там, грубо, но с тенью нежности, что была только его.

— Хочу тебя, — шепнула я, и мой голос, слабый, дрожащий, рвался из горла, как крик в ночи. Он ухмыльнулся, дерзко, как в горах, и его жесткие губы врезались в мои, жадные и горячие, зубы царапнули, оставляя вкус крови, что смешался с солью моих слёз. Его язык, тёплый, настойчивый, ворвался в мой рот, и я ответила, цепляясь за его шею, где волосы льнули к моим пальцам, тонким и дрожащим.

Он отстранился, его глаза ,тёмные, горящие, нашли мои, и он рыкнул:

— На колени, малышка.

Мой пульс заколотился, как молот, и я подчинилась, чувствуя, как холод пола режет колени, как воздух — сырой, с запахом ветра за окном — касается голой кожи, что покрылась мурашками. Он встал позади, его джинсы — грубые, с запахом бензина — шуршали, пока он расстёгивал их, и я услышала, как ремень хлопнул по полу, резкий звук, что эхом отозвался в груди. Его руки — тёплые, сильные — легли мне на бёдра, сжали, раздвигая их шире, и я задрожала, ощущая, как его пальцы — скользкие от пота — скользнули между ягодиц, грубо, но с теплом, что прогоняло страх.

— Расслабься, Sol, — шепнул он, и его голос — низкий, с хрипотцой — был как приказ, но мягкий, как будто он знал, что я боюсь. Я выдохнула, чувствуя, как мышцы — тугие, напряжённые — дрожат под его прикосновением, и он наклонился, его дыхание — горячее, с привкусом адреналина — обожгло мою спину. Его палец — твёрдый, с мозолью — нажал на меня там, где тело сжималось, и я вскрикнула, слабо, когда он вошёл — медленно, с лёгким жжением, что смешалось с жаром, растекавшимся внутри.

Анатомия моего тела сопротивлялась — мышцы там, плотные и узкие, сжимались вокруг него, но он был терпелив, его движения, осторожные, но настойчивые, растягивали меня, пока боль не сменилась странным, тёмным удовольствием, что пульсировало внизу живота.

— Хорошая девочка, — прорычал он, и его голос был как треск огня, что гудел в ушах. Я почувствовала, как его член, твёрдый, горячий, с влажной головкой, прижался ко мне, толще, чем палец, и я задохнулась, когда он начал входить — медленно, с хриплым стоном, что вырвался из его груди. Мышцы растягивались, жжение вспыхнуло, острое и живое, и я вцепилась в пол, ногти царапали дерево, оставляя следы, пока он заполнял меня, дюйм за дюймом, его бедра, твёрдые, с запахом пота, прижались к моим, дрожащим и слабым.

— Рэй…- выдохнула я, и мой голос сорвался, полный боли и желания, что сливались в одно, как кровь и вино. Он замер, его горячие руки сжали мои бёдра, и он шепнул:

— Всё хорошо, малышка?

— Да, — прошептала я, и слёзы скатились по щекам, смешиваясь с потом, что стекал с висков. Он двинулся — медленно, с хриплым рыком, — и я почувствовала, как тело поддаётся, как мышцы, тугие, горячие, обхватывают его, принимая ритм, что гудел в нас, как буря. Жжение ушло, сменившись жаром, что поднимался по позвоночнику, и я застонала, громче, чем хотела, когда он ускорился, грубо, но с теплом, что было только его. Его ладонь властно легла мне на спину, прижимая ниже, и я выгнулась, чувствуя, как он входит глубже, как его бедра бьются о мои, с влажным шлепком, что эхом отдавался в кухне.

— Ты моя, — рычал он, и его голос был как гром, что раскатился над нами, а я отвечала, стонами, что рвались из горла, живыми и дикими, как ветер за окном. Это была страсть — тёмная, грубая, с запахом пота и его кожи, — но наша, и я знала: с ним я жива. Его движения, быстрые, резкие — довели меня до края, и я задрожала, чувствуя, как оргазм, острый, сжимающий, взорвался внутри, как молния, что распадается на тысячи искр. Он рыкнул, его пальцы впились в мою кожу, и я почувствовала, как он кончил — горячо, глубоко, с хриплым стоном, что смешался с моим криком. Мы рухнули на пол, его тело, тяжёлое, липкое, накрыло моё, и я лежала, задыхаясь, чувствуя, как холод дерева остужает кожу, как его дыхание — горячее, с привкусом кофе — касается моей шеи.

— Люблю тебя, Sol, — шепнул он, и его голос был мягким, с хрипотцой, что грела меня, как огонь. Я улыбнулась, слабо, и прошептала:

— И я тебя, Ravn.

Но тень — тёмная, с запахом пороха и крови — осталась, гудела за этим теплом, как буря на горизонте, и я знала: она близко.

Ночь накрыла Летбридж чёрным покрывалом, густым и холодным, с запахом сырости и талого снега, что стучался в окна, как пальцы мертвеца.

Мы долго лежали на полу кухни, дрожа от пережитых ощущений, его тело, тяжёлое, сильное, ещё прижималось к моему, и я чувствовала, как его дыхание, горячее, хриплое, остывает на моей шее, смешиваясь с теплом, что гудело в наших венах после страсти. Свет лампы — слабый, жёлтый — дрожал на стенах, пахнущих смолой и ванилью от торта, что стоял на столе, забытый и остывший. Я прижималась к нему, его рука — сильная, с мозолями — гладила мою спину, и я шептала себе: "Мы в безопасности." Но тень — тёмная, с запахом пороха и угрозы — уже гудела за окном, как буря, что ломает деревья.

Я чувствовала себя так, словно меня вывернули наизнанку, а затем собрали заново, каждую клеточку моего тела наполнив новой, незнакомой энергией. Затем мы молча, словно опасаясь нарушить хрупкую магию момента, начали одеваться. Я помню, что как раз успела одеться лишь наполовину, и хотела было пойти в спальню, поискать новый свитер.

И тут она ворвалась — эта угроза, которая неотступно следила за нами, выжидая момет; с треском стекла и рёвом, что разорвал тишину, как выстрел в упор. Дверь веранды, старая, с облупившейся краской, разлетелась в щепки, и в кухню ввалились двое: тёмные силуэты, с запахом виски и пота, что ударил в нос, как пощёчина. Я вскрикнула, резко, как птица, что бьётся в силке, и Рэй рванулся вперёд, стараясь закрыть меня, его тело напряглось, как пружина, готовая разжаться.

— Was zur Hölle? Какого черта? — рявкнул первый, высокий и тощий, с лицом, что блестело от грязи и злобы, и его голос — резкий, с немецким акцентом, что царапал уши, — был как лай пса. Глаза его были, холодными, пугающе мёртвыми, как лёд в реке; он шагнул вперёд, в его руке блеснул нож, длинный и острый, с ржавыми пятнами, что пахли кровью. Второй нападавших — коренастый, с жирной шеей и шрамом через бровь, держал пистолет, старый и потёртый, что дрожал в его лапе, воняющей дешёвым табаком.

— Ты, сука, думал, спрячешься? — прорычал первый, и его немецкий акцент, грубый, с шипением, резал слова, как стекло.

— Ich finde dich, BrennanЯ найду тебя, Бреннан, хоть на краю света. Ты мне должен, arschlochмудак!

Рэй стоял перед ними, его кулаки, сжатые, с белыми костяшками, дрожали от напряжения, и я видела, как ярость — горячая, с запахом бензина — горит в его глазах, тёмных и острых, как лезвие.

— Какого хуя тебе надо, ублюдок? — рявкнул он, и его голос был как гром, что раскатился по кухне, заглушая вой ветра.

— Я не имею никакого отношения к твоим наркотикам, Кайл, и ты не получишь свои деньги!

Я вскочила, ноги — слабые, дрожащие, подогнулись, и я схватила свитер, рваный и холодный, прижимая его к груди, как щит. Кайл шагнул ближе, его нож, острый, с привкусом ржавчины, сверкнул в свете лампы, и он ухмыльнулся, криво, как волк перед добычей.

— Du denkst, du bist schlau, ja?Ты думаешь, что ты умный, да? — бросил он, и его акцент — тяжёлый, с немецкой злобой, был как удар.

— Мы знаем про тебя, Brennan. Ты был в деле, пока не скурвился.- его голос, спокойный и ровный, звучал словно приговор:

— Ты убрал моего человека, Бреннан, там, в Южной Дакоте. А можно было договориться нормально — в этих словах звучала угроза, невысказанная, но от этого еще более зловещая. Они не собирались убивать нас сейчас, они хотели что-то от Рэя, и теперь использовали меня, чтобы вынудить его.

— Я никогда не имел дела с наркотиками, и если ты потерял деньги, то это по твоей глупости, Кайл — голос Рэя был глухим, словно сдавленным, каждый звук давался ему с трудом. Он говорил сквозь стиснутые зубы, и в каждом слове чувствовалась ярость, готовая вырваться наружу. Но он сдерживался, понимая, что любое резкое движение, любой громкий звук может стоить мне жизни.

— А человека твоего я убрал, да, я не терплю, когда мне ставят условия.

Кайл криво усмехнулся:

— А теперь… — он кивнул на меня, его глаза — мутные, с гнилью внутри — скользнули по моему телу, и я задохнулась, чувствуя, как холод сжимает горло.

— Deine kleine SchlampeТвоя маленькая шлюшка заплатит за твои грехи.

Второй нападавший хмыкнул, его чёрный пистолет нацелился на Рэя, и он буркнул:

— Двигай, сука, или башку прострелю.

Рэй рванулся к ним, его сильное тело, с мускулами, что напряглись, как сталь, было как буря, но Кайл был быстрее. Он ударил, резко, с хриплым рыком, и нож вонзился в воздух, царапнув Рэя по плечу, где кровь, горячая, красная, брызнула на пол, с запахом железа, что смешался с ванилью. Рэй зарычал, его тяжёлый кулак врезался в челюсть Кайла, и я услышала хруст, как ломается кость, но второй, кажется, Кайл назвал его Марком, двинулся ко мне, его жирная лапа с запахом табака схватила меня за волосы, рванула назад, и я закричала, чувствуя, как боль, острая, живая, взрывается в голове.

— Сидеть, сука! — рявкнул он, и его пистолет — холодный, с привкусом металла — прижался к моему виску, где пульс колотился, как молот. Я задрожала, слёзы — горячие, быстрые — текли по щекам, и я видела, как Рэй замер, его глаза — тёмные, полные ярости — нашли мои, полные ужаса.

— Lass sie los, du verdammtes Schwein!Отпусти ее, чертова свинья — прорычал Кайл, вытирая кровь с губ, что текла по подбородку, и его немецкий — грубый, с шипением — был как лай. — Или я ей глотку перережу, Brennan.

Рэй стоял, его грудь — блестящая от пота и крови — поднималась тяжело, и я видела, как он сжимает кулаки, как ярость — горячая, с запахом пороха — кипит в нём, но он был бессилен. Марк рванул меня к двери, его рука — липкая, вонючая — сдавила мне шею, и я задохнулась, чувствуя, как холод пистолета жжёт кожу. Кайл шагнул к Рэю, его нож, острый, с кровью на лезвии, сверкнул, и он бросил:

— Ты идёшь с нами, arschlochмудак, или она сдохнет. Выбирай, schnellбыстро!

Я закричала — слабо, с хрипом, — и Рэй рявкнул:

— Отпусти её, мразь, или я вам обоим кишки выпущу!

Но они не слушали. Марк тащил меня к веранде, где ветер — холодный, с запахом сырости— бил в лицо, и я чувствовала, как тьма — живая, с привкусом крови — глотает меня, а Рэй оставался позади, его рык — полный боли и ярости — эхом отдавался в ночи. Кайл ударил его — кулаком в живот, с хрустом, что резанул уши, — и Рэй рухнул на колени, кровь текла по плечу, горячая и красная, как закат, что умер за окном.

— Du wirst zahlenТы заплатишь, — прорычал Кайл, и его немецкий — острый, злой — был как приговор.

Холодный металл ствола касался моей головы, краем сознания я чувствовала, как по спине пробегает ледяная дрожь, как сердце колотится в груди, словно пойманная птица. Я смотрела на Рэя, его лицо исказилось от ярости и беспомощности. Он хотел броситься на жтих двоих, разорвать их на части, но понимал, что любое его движение может стать для меня смертельным.

— Ты посиди и подумай, Бреннан, — сказал Кайл, поворачиваясь к Рэю.

— Мы скоро тебе перезвоним, скажем наши условия.

Они потащили меня к выходу, уводя в темноту, в неизвестность. Я чувствовала, как слезы текут по моим щекам, как страх сковывает меня, парализуя волю. Я смотрела на Рэя, на его лицо, полное отчаяния, и понимала, что это может быть наш последний взгляд...

Они уводили меня, и я знала: это только начало ужаса.

Холод ночи бил в лицо, резкий и мокрый, с запахом остатков талого снега и грязи, что липла к ботинкам Марка, пока он тащил меня через веранду, его рука — жирная, воняющая табаком и потом — сжимала моё горло, как тиски. Я задыхалась, слёзы — горячие, солёные, текли по щекам, смешиваясь с кровью, что капала из разбитой губы, где его кулак — тяжёлый, с запахом виски, врезался, когда я попыталась вырваться. Кайл шёл впереди, его шаги — быстрые, с хрустом щепок под ногами — гремели в темноте, и я слышала, как он бормочет что-то на немецком — "Verdammte Scheiße," — с шипением, что резало уши, как ржавый нож. Его куртка, чёрная, с пятнами грязи, трещала на ветру, а нож в его руке — длинный, с кровью Рэя на лезвии — блестел в свете луны, холодной и безразличной к происходящему.

Мой крик, слабый, хриплый, остался позади, в кухне, где Рэй рухнул на колени, его кровь — горячая, красная, с запахом железа — текла по полу, смешиваясь с ванилью от торта, что теперь был раздавлен его ботинком. Я видела его глаза — тёмные, полные ярости и боли, — когда Марк рванул меня к двери, и его рык — "Отпусти её, мразь!" — эхом гудел в ушах, как гром в горах. Но они не слушали, и я знала: они уводят меня, чтобы сломать его.

Марк толкнул меня в старый пикап, припаркованный у дома, его ржавый кузов, холодный, с запахом бензина и плесени, скрипнул, когда я упала на сиденье, грязное и липкое, где пружины торчали через ткань, впиваясь в бёдра. Дверь хлопнула, с треском, что резанул уши, и Кайл сел за руль, его пальцы, костлявые, с грязью под ногтями сжали ключ, рванув двигатель, что зарычал, как зверь, выпуская облако дыма, вонючего и чёрного, что заполнило кабину.

Не знаю точно, сколько прошло времени, было ещё темно, когда меня грубо вытащили из машины и повели к какому-то большому ангару. Наверное, это был какой-то заброшенный склад. Холод проникал в самую душу, сырой воздух обжигал легкие, а запах плесени и гнили, казалось, въелся в каждую клеточку моего тела. Я сидела на жестком стуле, привязанная к нему грубыми веревками, и чувствовала себя беспомощной, словно марионетка в руках кукловода. Страх сковал меня, парализовал волю, превратил в дрожащую тень самой себя.

Я боялась даже дышать, боялась нарушить тишину, которая, казалось, сгущалась вокруг меня, словно саван. Мои глаза, привыкшие к темноте, пытались разглядеть хоть что-то, но все было тщетно. Но хотя я почти ничего не видела, я могла слышать их голоса, совсем рядом.

Они говорили, не обращая на меня внимания, словно я была неодушевленным предметом.

Я услышала их план, и от этого кровь застыла в жилах. Они не собирались брать меня на место встречи с Рэем. Это был обман, ловушка, чтобы выманить его из укрытия. Я расслышала голос Марка, когда он произнёс:

— Ты что, реально возьмешь девчонку на встречу с Бреннаном?

— Да нет, конечно. Пусть сидит здесь. Потом, когда вернемся, можешь с ней позабавиться. Она же тебе приглянулась? — это ответил Кайл, и от его спокойного, хладнокровного тона у меня замерло сердце. Позабавиться? Марк и я?... Лучше умереть сразу...

— Это да, она ничего такая — судя по голосу, Марк расплылся в отвратительной усмешке .

— А с Бреннаном что?

— Ну, он пойдет на все условия. Нравится ему это или нет. Ради девсонки он пойдет на эту перевозку наркотиков. Я получу свои деньги, а Бреннан — пулю, — слова Кайла прозвучали, как приговор, я не сомневалась, что именно так он и сделает. Ведь у Рэя действительно не было выбора...

Они планировали использовать Рэя для перевозки наркотиков, а затем убить его, получив прибыль, старый долг, как они считали. И Марк... Марк, с его мерзкой ухмылкой, говорил, что я ему приглянулась, что он "позабавится" со мной совсем скоро...

Я слышала их слова, и ужас сковал меня, словно ледяные оковы. Я знала, что должна что-то сделать, должна предупредить Рэя, чтобы он не соглашался на их условия, неиприезжал на место встречи, но как? Я должна была что-то сделать, должна была найти способ предупредить его, спасти его. Но как? Как противостоять этим демонам, этим чудовищам, которые готовы на все ради своей грязной выгоды? А наш ребёнок? Если он есть, если я и правда беременна, неужели он тоже погибнет?

Гулкий звук шагов оборвал хаос моих мыслей, и фигура Кайла вынурнула из темноты. Он стоялтсрвсем близко, протягивая мне телефон.

— Звони ему, SchlampeШлюха, — рявкнул Кайл, и его немецкий акцент — грубый, с шипением — был как лай. Он сунул мне телефон — старый, с треснутым экраном, что пах пластиком и сигаретами, — и его глаза — мутные, с гнилью внутри — вонзились в мои, острые и злые.

— Скажи, что бы через час он был на выезде Летриджа, возле заправки, скажи, что мы ждём его и ты тоже будешь там. SchnellБыстро, или я тебе кишки выпущу!

Я задрожала, мои пальцы были ледяными, и я с трудом сжала телефон, чувствуя, как кровь — липкая, тёплая — стекает по подбородку, как боль — острая, живая — пульсирует в губе и шее, где его хватка оставила синяки, что жгли кожу. Марк подошёл совсем близко ко мне, и коснулся моего виска дулом пистолетая:

— Давай, сука, или хана тебе, — буркнул он, и его голос — низкий, с хрипом — был как удар. Я набрала номер Рэя — знакомый, выжженный в памяти, как молитва, — и каждый гудок был как нож в груди, острый и холодный. Он ответил — резко, с рыком, что разорвал тишину:

— Мелли, ты где, как ты?

Его голос — хриплый, полный паники — ударил меня, как молния, и я задохнулась, слёзы жгли глаза, но я знала: я должна предупредить его. Кайл кивнул на меня, его нож — острый, с кровью — ткнулся мне в рёбра, вонзаясь в кожу через рубашку, и я вскрикнула, слабо, чувствуя, как тёплая струйка — красная, живая — потекла по боку, пропитывая ткань.

— Скажи, что очень ждёшь его в том месте, что тебе страшно, SchlampeНеряха! — рявкнул он, и его акцент — тяжёлый, с немецкой злобой — был как хлыст. Я сжала телефон, пальцы — липкие от крови — дрожали, и выдохнула:

— Ravn… — Мой голос сорвался, дрожащий и слабый, и я собрала всю смелость, что горела во мне.

— Det er ulver i skogen. Høyt fjell!

Слова — норвежские, тёплые, наши — вырвались из горла, как крик, и я знала: он поймёт. "В лесу волки. Высокая гора" Опасность. Ловушка. Нельзя верить, нужно уходить. Кайл замер, его лицо — бледное, с тенью ярости — скривилось, и он ударил — кулаком, с хрустом, что резанул уши, — прямо в мою скулу, и кровь — горячая, густая — хлынула из носа, заливая рот железным привкусом.

— Was hast du gesagt, du Fotze?- Что ты сказала, киска? — заорал он, и его немецкий — грубый, с шипением — был как лай пса. Телефон выпал из моих рук, упал на пол, и связь оборвалась — резкий писк, что эхом отозвался в ушах. Марк рванул меня за волосы, его пальцы — жирные, липкие — вцепились в кожу головы, и я закричала, чувствуя, как острая боль взрывается в черепе.

— Ты, сука, пиздец тебе! — рявкнул он, и его пистолет — холодный, с запахом металла — ткнулся мне в висок, где пульс колотился, как молот.

Моя щека горела, кровь, тёплая, липкая, стекала по шее, пропитывая свитер, что я сжимала в руках, как щит, и я знала: я рискнула. Рискнула ради него, ради нас, и этот код — "Det er ulver i skogenВ лесу водятся волки" — был моей последней надеждой. Кайл ударил меня снова — локтем в живот, с хрипом, что вырвался из его груди, — и я согнулась, чувствуя, как боль — тупая, горячая — сжимает внутренности, как будто ребёнок внутри, если он там, кричал вместе со мной.

— Du wirst es bereuenТы пожалеешь об этом, — прорычал он, и его немецкий — острый, злой — был как нож, что вонзился в воздух. Они могли убить меея прямо сейчас, но я знала: Рэй услышал. Он придёт. Но лучше бы он этого не делал.... Но цена — моя кровь, моя боль — уже текла по полу, красная и живая, как закат, что умер за окном.

От лица Рея

Кровь текла по плечу, горячая и липкая, с запахом железа, что смешивался с ванилью от раздавленного торта, что валялся на полу, размазанный моими ботинками. Я стоял на коленях, в кухне, что ещё час назад пахла её теплом, её руками, её смехом, а теперь воняла виски и порохом, что эти мрази притащили с собой. Ночь за окном — чёрная, с воем ветра, что гнал снег по веранде, — была как пасть зверя, что сожрала её, мою Мелли, мою Sol. Я слышал её крик,слабый, хриплый, когда этот жирный ублюдок Марк тащил её к двери, и видел, как немец, Кайл, ухмылялся, его нож — длинный, с моей кровью на лезвии — сверкал в свете лампы, что теперь мигала, как будто умирала вместе с моим миром.

Телефон лежал в руке — старый, с потёртым экраном, что ещё дрожал от её звонка, — и её слова, "Det er ulver i skogen. Høyt fjell! " гудели в башке, как набат, что бил по черепу, острый и холодный. "В лесу волки. Гора высокая". Она предупредила меня, моя малышка, моя смелая девочка, и я знал: это ловушка, они не собираются исполнять никаких условий, это пиздец, но она рискнула, чтобы я жил. Я сжал кулаки — мозолистые, с её запахом на коже, — и ярость — горячая, с привкусом бензина и крови — рванула в венах, как движок, что я гнал на пределе в Айдахо. Они забрали её, эти суки, и я чувствовал, как паника — липкая, с запахом пота — сжимает горло, но я проглотил её, выплюнул, как яд, и встал, шатаясь, с кровью, что капала на пол, красной и живой, как закат, что умер за окном.

Звонок телефона, словно выстрел, разорвал тишину, наполнив кухню еще большим напряжением.

— Мелли, ты где, как ты? — крикнул я в трубку, когда она позвонила, и её голос — дрожащий, с хрипом — был как нож в сердце, острый и быстрый. А потом — удар, её вскрик, писк оборванной связи, и я заорал, срывая глотку, пока кухня не задрожала:

"Мелли!" Телефон выпал из рук, ударился о стол, где торт — её торт, мой подарок — лежал в крошках, и я врезал кулаком по дереву, чувствуя, как кость трещит, как боль — горячая, живая — взрывается в руке. Они её бьют, эти твари, и я видел это — её лицо, бледное и нежное, с синяками, что эти мрази оставят на ней, как метки. Я, Рэй Бреннан, который никогда ничего не боялся, сейчас сходил с ума от одной мысли о том, что они могут сделать с Мелиссой. Я не мог допустить, чтобы они причинили ей вред, не мог позволить им играть с ее жизнью, как с игрушкой. Сама мысль о том, что они могут надругаться над ней, вызвала у меня волну бессильной ярости. Я набрал последний номер, и холодный , ледяной голос Кайла сразу ответил мне

— Хочешь увидеть свою красавицу живой? — прошипел он. — Тогда слушай внимательно. Никаких глупостей, Бреннан Никаких трюков. Просто приходи один.

— Я понял — коротко бросил я, сдерживая рвавшееся дыхание, —

— Говори место и время

Он назвал адрес, но я уже знал, что это ловушка. Мелли там не было. Моя девочка. Заложница в руках этого психопата.

Я рванул к шкафу, где держал старое добро — нож, охотничий, с лезвием в двадцать сантиметров, что я точил в горах, пока снег хрустел под ногами. Его рукоять — деревянная, с запахом смолы — легла в ладонь, холодная и тяжёлая, и я сжал её, чувствуя, как ярость — с запахом пороха и стали , гудит в груди, как зверь, что рвётся наружу. Рубашка, пропахшая её теплом, висела на стуле, но я не стал её брать, накинул сразу куртку; кровь текла по голой коже, и я знал: мне пох, я иду за ней, голый или нет, живой или мёртвый.

Телефон снова завибрировал — Джек, этот суровый дядька, что вытаскивал меня из дерьма, когда я был по уши в крови и пулях. Я набрал его сразу, когда они увели Мелли, и вот он увидел мой пропущенный. Я схватил телефон, пальцы, липкие, с её запахом и моей кровью, дрожали, и рявкнул:

— Джек, они забрали её, суки! Кайл, этот немецкий пиздец, и его жирный дружок!

Его голос — низкий, с хрипом, как рёв старого движка, — ударил в ухо:

— Где ты, Бреннан? Я предупреждал, что этот псих с наркотой ищет тебя. Адрес давай, щас буду.

— Летбридж, наш дом, — бросил я, и мой голос был как рык, что рвался из глотки.

— Они увели её, Джек, потом дали ей позвонить, слышал её крик. Она сказала "волки в лесу," это ловушка, но мне похуй, я иду за ней!

— Жди меня, Волк, мать твою, ничего сам пока не делай! И быстротперешли мне номер, с которого звонили, я пробью место, где её держат — рявкнул он, но я уже бросил трубку, сунув телефон в карман джинсов, что натянул на ноги.

Я схватил второй нож — короткий, с зазубринами, что я прятал под половицей, — и сунул его за пояс, чувствуя, как сталь — холодная, с привкусом смерти — жжёт кожу.

Ключи от пикапа — старого, с движком, что рычал, как я, — звякнули в руке, и я рванул к двери, где ветер — резкий, с запахом снега — ударил в лицо, как пощёчина. Кровь текла по руке, капала на порог, и я сплюнул — густо, с привкусом ярости, — глядя в ночь, что глотала её.

Телефон зазвонил снова, и я схватил его, пальцы — дрожащие, с её теплом, что ещё горело на них, — вцепились в пластик, что пах её кровью, её страхом. Джек — его голос, грубый и твёрдый, как рёв старого грузовика, — ударил в ухо, пробивая тьму:

— Бреннан, я пробил номер. Склад на севере, старый, у реки. Они там, эти псы. Я уже там, в пяти минутах, жди меня у поворота на старую мельницу.

— Она жива? — выдохнул я, и мой голос — хриплый, с привкусом паники — был как молитва, что рвалась из горла. Его молчание — тяжёлое, с запахом дыма — длилось секунду, и он буркнул:

— Пока да. Двигай, Рэй, я с тобой.

— Я иду за тобой, Sol, — прорычал я, и мой голос был как клятва, что резала тьму.

— Эти мрази сдохнут, клянусь, я им глотки перережу, сукам!

Двигатель пикапа заревел, когда я газанул, шины визжали по грязи, и я видел её — мою Мелли, с её светлыми глазами и кровью на губах, — и знал: я не остановлюсь. Боевой дух, ирландская кровь — горячая, с запахом бензина и стали — гудела во мне, как буря, и я был готов рвать их голыми руками, пока её тепло не вернётся ко мне. Джек найдёт меня, этот суровый ублюдок с его пушкой, но я не жду — я иду в бой, и кровь этих тварей будет моим подарком на этот чёртов день рождения.

Ночь летела мимо, чёрная и живая, и я гнал, чувствуя, как ножи — холодные, острые — ждут своей работы, как моя ярость — красная, с привкусом мести — ведёт меня к ней.

Ночь текла мимо, чёрная и густая, как смола, что липла к стёклам пикапа, пока я гнал по дороге, где талый снег — серый, с запахом земли — хрустел под шинами, визжащими от скорости. Двигатель ревел, низкий и живой, как зверь, что рвался из груди, и я сжимал руль — холодный, с привкусом металла, — чувствуя, как кровь — липкая, тёплая — стекает по плечу, оставляя следы на коже, что блестела от пота и ярости. Ножи — охотничий и зазубренный — лежали рядом, на сиденье, их сталь — острая, с запахом смолы и смерти — ждала своего часа, как верные псы перед охотой. Ветер выл за окном, резкий и холодный, с привкусом весны, что умерла в эту ночь, и я видел её — мою Мелли, мою Sol — в каждом отблеске луны, что дрожала на мокром асфальте, бледная и живая, как её лицо в моих снах.

Пикап рвался вперёд, фары — жёлтые, дрожащие — резали ночь, выхватывая деревья, что стояли вдоль дороги, голые и тёмные, как кости земли. Склад — я знал его, место, где ржавчина ела железо, где запах гнилья и воды висел в воздухе, как проклятье. Я чинил там тачку год назад, под дождём, что бил по крыше, и думал тогда: "Заброшенное дерьмо." Теперь оно стало её клеткой, и я чувствовал, как ярость — горячая, с запахом бензина и стали — сжимает сердце, как кулак, что готов раздавить их всех.

Дорога тянулась, бесконечная и холодная, и я думал о ней — о её глазах, светлых и глубоких, как озёра в горах, о её голосе, что шептал "Det er ulver i skogen," как клятву, что она дала мне, рискуя собой. Она знала, что я пойму, что эти слова — наш код, наш мост через тьму, — и её смелость, её свет резали меня глубже, чем нож Кайла. Что они делают с ней? Бьют её, ломают её кости, её кожу, что я целовал несколько часов назад, её тепло, что было моим домом? Я видел это — её кровь, красную и живую, на их руках, её крик, что рвётся из горла, — и ярость во мне росла, как пожар, что пожирает лес, не оставляя пепла, только пламя.

Жизнь — странная штука. Я был беглецом, человеком с ножом и пушкой, что прятался в тенях, пока она не вошла в мой мир, как солнце в бурю. Она дала мне мечту — мастерскую, дом, её тепло рядом, — и я думал, что прошлое умерло, что его запах — порох и кровь — ушёл с ветром. Но оно вернулось, в лице Кайла, этого немца с его холодными глазами и злобой, что воняла наркотой и гнилью, и Марка, жирного пса, что лаял за его спиной. Они хотят меня сломать, забрать её, мою Sol, мою весну, но они не знают: я не ломаюсь. Я рву, режу, жгу, пока не верну своё.

Поворот на мельницу — старый знак, ржавый и кривой, — мелькнул в свете фар, и я затормозил, шины визжали, оставляя чёрные следы на асфальте, что блестел от сырости. Джек вынырнул из темноты, его пикап — чёрный, с запахом бензина — остановился рядом, и он вышел, высокий и суровый, с морщинами, что резали лицо, как шрамы. Его куртка — старая, с пятнами масла — трещала на ветру, и в руках он держал пистолет — тяжёлый, с привкусом пороха, — что блестел в свете луны.

— Они там, — буркнул он, и его голос был как камень, что падает в воду, твёрдый и холодный.

— План есть?

— План? — хмыкнул я, и мой голос был резким, с тенью ярости, что гудела в груди.

— Я иду туда, Джек. Режу их, пока она не будет в моих руках.

Он кивнул, его глаза — тёмные, с искрами опыта — поймали мои, и я видел в нём брата, что шёл со мной через кровь и огонь.

— Тогда идём, чертов ирландец,— сказал он, и его рука — сильная, с запахом табака — хлопнула меня по плечу, где кровь уже засохла, тёмная и живая.

Здесь, на этом безлюдном повороте, мы оставили машины, чтобы не привлекать внимания.

Я шагнул вперёд, ножи, холодные, острые, звякнули в руках, и дорога к складу, узкая, с запахом гнилья и воды, лежала передо мной, как тропа в ад. Я думал о ней — о её тепле, что я найду, о её голосе, что позову, — и знал: это не просто бой. Это война за мою душу, за её свет, и я не вернусь без неё. Ярость — красная, с привкусом мести — вела меня, как маяк, и я шёл, чувствуя, как ночь сжимается вокруг, живая и голодная, но я был голоднее.

Склад маячил впереди, тёмный и ржавый, с запахом смерти, что ждал нас, и я шепнул себе:

"Держись, Sol. Я иду."

Склад стоял передо мной, тёмный и ржавый, как скелет зверя, что сдох в этой ночи, с запахом гнилья и воды, что висел в воздухе, густой и холодный, как дыхание смерти. Луна — бледная, с трещинами облаков — бросала свет на железные стены, что блестели от сырости, и я слышал, как река — чёрная, с шорохом волн — гудит за спиной, живая и голодная. Мой пикап замер у кромки дороги, фары погасли, и я шагнул вперёд, ножи — охотничий и зазубренный — лежали в руках, холодные и острые, с привкусом смолы и крови, что уже текла по моему плечу, тёмная и живая. Джек был рядом, его тень — высокая, суровая — двигалась бесшумно, пистолет — тяжёлый, с запахом пороха — блестел в его руке, как обещание.

Я чувствовал её — мою Мелли, мою Sol — где-то там, за этими стенами, её тепло, её свет, что эти псы пытались вырвать из неё, и ярость — горячая, с запахом бензина и стали — рванула в груди, как пожар, что жрёт всё на пути. Дверь склада — старая, с ржавыми петлями — скрипела на ветру, и я рванул её, железо заскрежетало, царапая ладони, что уже дрожали от жажды мести. Внутри было темно, только свет луны — слабый, дрожащий — лился через дыры в крыше, падая на пол, где грязь и ржавчина смешались с запахом плесени и крови.

И я увидел его — Марка, жирного ублюдка с его шрамом через бровь, что стоял у стены, его пистолет — чёрный, с привкусом пороха — лежал на ящике, а он жрал что-то, его пальцы — липкие, с запахом табака — блестели от жира. Мелли не было видно, только её свитер — рваный, с пятнами крови — валялся в углу, как её крик, что ещё гудел в моей башке. Ярость во мне взорвалась, красная и живая, и я стал не человеком, а маньяком, машиной, что режет и ломает, непробиваемой, как сталь, что я гнул в гараже.

— Где она? — прорычал я, и мой голос — низкий, с хрипотцой — был как гром, что раскатился по складу, заглушая шорох реки. Марк обернулся, его глаза — мутные, с гнилью внутри — расширились, и он рванул к пистолету, но я был быстрее. Я рванулся к нему, как волк, что рвёт добычу, и мой охотничий нож — длинный, с лезвием, что пело в воздухе, — вонзился ему в плечо, прямо в мясо, где кость хрустнула, как сухая ветка, и кровь — горячая, густая — брызнула мне в лицо, с запахом железа, что смешался с его воплем, резким и живым.

Он заорал, его рука — жирная, дрожащая — махнула в воздухе, но я не чувствовал боли, не чувствовал ничего, кроме ярости, что гудела в венах, как движок на пределе. Я выдернул нож — с хлюпаньем, что эхом отозвалось в темноте, — и ударил снова, в его локоть, где сустав треснул, как ломается дерево под топором, и кость — белая, острая — вылезла наружу, торча из кожи, что разорвалась, как бумага. Кровь текла по полу, тёмная и липкая, и он рухнул на колени, его вопль — хриплый, с привкусом ужаса — был как музыка, что я хотел слушать вечно.

— Где она, пёс? — рявкнул я, и мой голос был холодным, как лезвие, что я приставил к его горлу, где вена — синяя, живая — пульсировала под кожей. Он задыхался, слюна — густая, жёлтая — текла из его рта, смешиваясь с кровью, что капала с подбородка, и он выдавил:

— Кайл… с ней… дальше…

Я не дал ему договорить. Мой кулак — тяжёлый, с мозолями, что резали воздух, — врезался ему в челюсть, и я услышал хруст, как ломается кость, как зубы — жёлтые, гнилые — вылетели изо рта, падая на пол с тихим стуком, что смешался с его стоном. Я схватил его за шею — жирную, с запахом пота, — и рванул вверх, его тело — мягкое, слабое — ударилось о стену, где ржавчина осыпалась, как пепел, и я ударил снова, коленом в живот, где внутренности — тёплые, живые — сжались от боли, и он согнулся, кашляя кровью, что брызнула на мою грудь, горячую и липкую.

Я был непробиваем — его кулаки, слабые и дрожащие, били мне в грудь, но я не чувствовал их, только ярость, что текла в моих венах, красная и живая, как её кровь, что я видел на её свитере. Я бросил нож — он звякнул о пол, с запахом стали, — и схватил его руку, ту, что ещё шевелилась, и рванул, выкручивая сустав, пока плечо — толстое, с хрящами — не треснуло, как ломается ветка в бурю, и он завыл, его крик — высокий, с привкусом отчаяния — резал уши. Я бил его, раз за разом, мои кулаки — твёрдые, с запахом её тепла — ломали его рёбра, где кости — хрупкие, живые — трещали, как стекло под молотом, и кровь — тёмная, густая — текла из его рта, заливая пол, что блестел в свете луны.

Джек стоял у двери, его пистолет — холодный, с привкусом пороха — был наготове, и он крикнул:

— Рэй, хватит, он готов! Где Кайл?

Я замер, мои руки — липкие, с его кровью — дрожали, и я смотрел на Марка, что лежал у стены, его тело — разбитое, с торчащими костями — было как мясо, что я резал в горах. Он дышал — слабо, с хрипом, что булькал в горле, — и я знал: он не встанет. Я повернулся к Джеку, мой голос был приглушённым, но хриплым, с тенью ярости, как рык:

— Дальше. Она там. С этим немцем.

Я шагнул вперёд, кровь Марка — горячая, с запахом железа — капала с моих рук, и склад — тёмный, с запахом гнилья — ждал меня, как пасть, что глотала её. Я был маньяком, машиной, что рвёт и ломает, и я знал: Кайл — следующий. Моя Sol ждала, и я шёл за ней, с яростью, что горела в костях, как пламя, что не гаснет.

Тьма склада обволакивала меня, холодная и густая, с запахом ржавчины и воды, что текла где-то за стенами, шурша, как дыхание умирающего зверя. Свет луны — бледный, дрожащий — лился через дыры в крыше, падая на пол, где кровь Марка — тёмная, липкая — блестела, как масло, что я лил в движки. Мои руки — горячие, с его кровью, что капала с пальцев, — сжимали ножи, охотничий и зазубренный, их сталь — холодная, с привкусом смерти — пела в ладонях, живая и голодная. Я шагал вперёд, шаги — тяжёлые, с хрустом грязи под ботинками — гремели в тишине, и ярость — красная, с запахом бензина и пороха — горела во мне, как пламя, что не гаснет, а пожирает всё, что видит. Джек бесшумно следовал чуть позади, прикрывая меня. Его фигура тонула во мраке, и сам он походил скорее больше на тень, на демона, чем на человека.

Я слышал её — мою Мелли, мою Sol — её дыхание, слабое и хриплое, доносилось из глубины склада, где тени — чёрные, живые — дрожали на стенах, пахнущих гнилью и плесенью. Она была там, с этим немцем, Кайлом, и я знал: он трогает её, ломает её, мою весну, мой свет, и эта мысль — острая, с привкусом крови — рвала меня изнутри, как нож, что я точил в горах. Я не был мясником, что режет на сытый желудок, — я был маньяком, машиной, что рвёт и ломает, непробиваемой, как железо, что я гнул голыми руками, и я шёл убивать.

Кайл стоял у дальней стены, его силуэт — тощий, с запахом виски и злобы — вырисовывался в дрожащем полумраке, и я увидел её — мою малышку, привязанную к стулу, верёвки — грубые, с запахом сырости — впивались в её запястья, где кожа — бледная, живая — покраснела от крови, что текла из порезов. Её лицо — нежное, с синяками, что цвели, как тёмные цветы, — было мокрым от слёз, и кровь — горячая, красная — капала из её носа, с разбитой губы, что я целовал час назад. Его нож — длинный, с ржавыми пятнами — лежал у её горла, где вена — тонкая, пульсирующая — дрожала под лезвием, и он ухмылялся, криво, как волк, что жрёт добычу.

— Komm her, BrennanИди сюда, Бреннан, — прорычал он, и его немецкий акцент — резкий, с шипением — был как лай. — Или я ей глотку перережу, schnell !быстрее!

Её глаза — светлые, полные ужаса — нашли мои, и она шепнула, слабо, как ветер в листве:

— Ravn…

Этот шепот — тёплый, её — был как искра, что подожгла меня, и я рванулся вперёд, ярость — горячая, живая — взорвалась в груди, как буря, что ломает лес. Я медленно кивнул, показывая Кайлу,

что готов на его условия.

Я понимал, что любое неверное движение может стоить Мелиссе жизни. Мой разум работал на пределе, пытаясь найти выход из этой смертельной ловушки.

Кайл напрягся, готовый к любому моему движению.

Я вытащил нож и, стараясь не делать резких движений, положил его на пол, чуть присев. Темнота заброшенного склада играла мне на руку, мой противник не мог видеть выражение моих глаз, не мог предугадать, просчитать мои движения, понять напряжение моего тела, готового к бою.

— Отлично, теперь отойди на пару шагов назад, нужно поговорить — произнёс Кайл

— Хорошо, — я снова кивнул, стараясь придать голосу уверенности.

Каким-то звериным чутьем яя считывал реакцию Кайла, я понял, что он на мгновение расслабил хватку своей руки, державшей нож у горла Мелиссы. В этот момент я рванулся вперед, бросился на Кайла, стараясь сбить его с ног, пока он не успел опомниться, пошёл на него голыми руками, мои кулаки — твёрдые, с мозолями, что резали воздух, были моим оружием, моим правом. Он рванул ко мне, его нож, острый, с её кровью, сверкнул, целясь в грудь, но я был быстрее, непробиваем, как железо, что не гнётся под ударом.

Я поймал его руку на лету, и рванул, изо всех сил выкручивая запястье, где кость, хрупкая, живая, треснула, как ветка под ногой, и он заорал, его крик — хриплый, с привкусом боли — эхом отозвался в темноте. Нож выпал, звякнул о бетон, и я ударил — кулаком в его скулу, где кожа — тонкая, с запахом виски — лопнула, как бумага, и кровь — горячая, густая — брызнула мне в лицо, смешиваясь с потом, что тек по вискам. Он махнул другой рукой — слабой, дрожащей, — но я был тенью, что не ловится, и мой кулак — тяжёлый, с её теплом на коже — врезался ему в нос, хрящ хрустнул, как ломается дерево, и кровь — тёмная, живая — хлынула из ноздрей, заливая его рот, где зубы — жёлтые, гнилые — блестели от слюны.

— Ты тронул её, пёс, — прорычал я, и мой голос — низкий, с хрипотцой — был как клятва, что резала ночь. Я схватил его за горло — тощее, с запахом пота, — и сжал, чувствуя, как трахея — мягкая, живая — сжимается под пальцами, как его дыхание — хриплое, с бульканьем — рвётся наружу. Он бил меня — кулаками, ногами, — но я не чувствовал, я был машиной, что не ломается, и мои руки — сильные, с её кровью — рвали его, как бумагу. Я ударил снова — коленом в живот, где внутренности — тёплые, живые — сжались от боли, и он согнулся, кашляя кровью, что брызнула на пол, тёмная и густая, как река за стеной.

Я отпустил его горло, и он рухнул — на колени, задыхаясь, — но я не дал ему шанса. Мой охотничий нож — длинный, с лезвием, что пело в ночи, — поднялся в руке, холодный и острый, и я вонзил его — резко, с хрустом, — ему в горло, где кожа — тонкая, с запахом виски — разорвалась, как ткань. Лезвие вошло глубоко, врезалось в хрящ, в артерию, что билась под ним, и кровь — горячая, красная — хлынула струёй, брызнула мне на грудь, на лицо, с запахом железа, что заполнил воздух. Я рванул нож вбок, прорезая горло, как мясо, что я резал в горах, и хрящ — твёрдый, живой — треснул, трахея лопнула, и он захлебнулся — кровью, что текла в лёгкие, с бульканьем, что было как музыка моей мести.

Его тело — тощее, с запахом смерти — рухнуло на пол, кровь текла рекой, тёмной и блестящей, и я стоял над ним, нож — горячий, с его кровью — дрожал в руке, а ярость — красная, живая — гудела в венах, как буря, что не стихает. Я был маньяком, непробиваемым, и я убил его — за неё, за мою Sol, за её тепло, что он хотел украсть.

Я повернулся к ней, её глаза — светлые, полные слёз — нашли мои, и я шагнул, чувствуя, как кровь Кайла — липкая, тёплая — капает с моих рук, как склад — тёмный, с запахом гнилья — молчит, побеждённый моей яростью.

Кровь Кайла — горячая, с запахом железа и виски — текла по моим рукам, капала на пол склада, где ржавчина и гниль смешивались с её теплом, что я чувствовал даже сквозь тьму. Его тело — тощее, с разрезанным горлом — лежало у стены, тёмная лужа блестела в свете луны, что лился через дыры в крыше, бледный и холодный, как её кожа, что я видел перед собой. Она сидела на стуле, моя Мелли, моя Sol, верёвки — грубые, с запахом сырости — впивались в её запястья, где кровь — тонкая, красная — текла из порезов, оставляя следы на её руках, что дрожали, как листья на ветру. Её лицо — бледное, с синяками, что цвели под глазами, — было мокрым от слёз, но её взгляд — светлый, живой — нашёл мой, и я почувствовал, как ярость — красная, с привкусом мести — гаснет, уступая место чему-то мягкому, что рвалось из груди, как река через плотину.

Я шагнул к ней, нож — охотничий, с его кровью на лезвии — выпал из руки, звякнул о бетон, и я упал на колени перед ней, мои пальцы — липкие, тёплые — задрожали, когда коснулись её лица, её щёк, что были холодными и мокрыми, как весенний снег.

— Sol… — шепнул я, и мой голос — хриплый, с тенью боли — был как молитва, что я нёс в сердце всю эту ночь. Её губы — разбитые, с кровью, что капала на подбородок — дрогнули, и она выдохнула, слабо, как ветер в листве:

— Ravn… ты пришёл.

Я рванул верёвки, мои руки — сильные, с мозолями, что резали ткань, — разорвали их, как бумагу, и её запястья — тонкие, с красными полосами — освободились, падая мне на грудь, где кровь — моя и Кайла — смешалась с её теплом, что я жаждал вернуть. Я притянул её к себе, её тело — лёгкое, дрожащее — рухнуло в мои объятия, и я зарылся лицом в её волосы — спутанные, с запахом пота и её кожи, что была моим домом. Её дыхание — слабое, хриплое — коснулось моей шеи, и я чувствовал, как её слёзы — горячие, живые — текут по моей груди, смывая кровь, что я пролил за неё.

— Я здесь, малышка, — шепнул я, и мои губы — сухие, с привкусом её крови — коснулись её лба, мягко, как луч солнца, что пробивался сквозь тучи.

— Никто тебя больше не тронет. Клянусь.

Она прижалась ко мне, её пальцы — холодные, дрожащие — вцепились в мою кожу, где пот и кровь блестели в полумраке, и я чувствовал, как её сердце — быстрое, живое — бьётся против моего, как ритм, что я потерял в этой ночи. Я гладил её спину, мои руки — грубые, с её теплом — скользили по её плечам, и я шептал ей на норвежском, тихо, как песню, что пел в горах:

— Du er min sol, min verden. — "Ты моё солнце, мой мир."

Её дыхание дрогнуло, и она подняла глаза — светлые, с тенью боли, но живые, как озёра. Она дрожала, словно маленький испуганный зверёк.

Рэй… — прошептала она, и я почувствовал, как моё сердце сжалось от тревоги.

— Я… я не знаю… я не была уверена… не говорила… но я так чувствую…

Что чувствуешь, малышка? — я гладил её волосы, все ещё не веря, что моя Sol опять со мной, живая

В её взгляде, ещё полным слёз, появилось какое-то удивительное, теплое выражение, резко контрастирующее с бледностью её лица. Она прошептала, слабо, но твёрдо:

— Рэй… я должна сказать… я дуиаю, что беременна.

Слова — тёплые, с привкусом чуда — ударили меня, как молния, что бьёт в дерево, и я замер, чувствуя, как сердце — тяжёлое, с её именем — стукнуло, резко и сильно. Беременна. Наш ребёнок. Её свет, что рос в ней, даже в этой тьме, даже под ударами этих псов. Я смотрел на неё, её лицо — бледное, с синяками, но красивое, как весна, — и улыбка — слабая, дрожащая — тронула мои губы, впервые за эту ночь.

— Правда, оленёнок? — спросил я, и мой голос был мягким, с хрипотцой, что грела её. Она кивнула, слёзы — горячие, быстрые — скатились по её щекам, и я притянул её ближе, мои губы — тёплые, живые — нашли её, мягко, но с голодом, что я прятал под яростью. Её вкус — соль слёз, кровь, её тепло — был моим спасением, и я целовал её, чувствуя, как её руки — слабые, дрожащие — обнимают мою шею, как её тело — лёгкое, живое — тает в моих объятиях.

— Я убил за тебя, Sol, — шепнул я, отстраняясь, и мои пальцы — липкие, с её кровью — коснулись её живота, где жизнь — наша жизнь — теплилась под кожей.

— И за него. Теперь мы свободны.

Она улыбнулась — слабо, но ярко, как луч, что пробивает бурю, — и я знал: это конец тьмы.

Джек стоял у входа, его тень — высокая, суровая — падала на пол, где кровь Марка — тёмная, густая — блестела, как река. Он сунул пистолет за пояс, его пальцы — сильные, с запахом табака — достали сигарету, и спичка — с шипением, что резануло тишину, — вспыхнула, освещая его лицо, резкое и морщинистое, как кора старого дерева. Он затянулся, дым — белый, с привкусом горечи — поднялся в воздух, и он хмыкнул, глядя на меня:

— Ты закончил, Бреннан?

— Да, — буркнул я, не отводя глаз от неё, и мои руки — тёплые, с её теплом — держали её, как сокровище, что я вырвал из ада.

Но тут я услышал шорох — слабый, с хрустом грязи, — и повернулся, видя, как Марк — разбитый, с торчащей костью в плече — ползёт к выходу, его тело — жирное, с запахом пота — оставляло след в крови, что текла за ним, как хвост. Он сбегал, этот пёс, его рука — сломанная, дрожащая — цеплялась за пол, и я напрягся, ярость — холодная, живая — шевельнулась в груди, но Джек махнул рукой:

— Пусть валит. Он не жилец.

Я кивнул, чувствуя, как её тепло — мягкое, живое — гасит эту искру, и повернулся к ней, мои губы — тёплые, с её вкусом — коснулись её виска. Марк исчез в ночи, его хрип — слабый, с привкусом смерти — растворился в ветре, и я знал: он не вернётся.

— Поедем домой, Sol, — шепнул я, поднимая её на руки, её тело — лёгкое, дрожащее — прижалось к моей груди, где кровь и любовь смешались в одно.

Но сначала я отвезу тебя в больницу, в нашем районе есть несколько круглосуточных.

Мелисса попыталась возвратить, но она была настолько ослаблена, что говорила с трудом:

Со мной всё в порядке, правда. Поехали домой...

Нет, Мелли, — возразил я, — продолжая осторожно нести её к выходу

Я не могу рисковать ни тобой, ни ребёнком. Я чуть не потерял вас ообоих. Нужно обязательно убедиться, что эти твари ничего не повредили тебе

Рэй а полиция, что мы скажем врачам, что с нами произошло? — в её голосе послышался испуг.

Скажете, гуляли, решили срезать путь через парк, — прозвучал голос

Джека настолько спокойный, будто он обсуждал прогноз погоды.

Да, так и скажете: ночь, темно, напали несколько человек. Хотели забрать дегьги, возможно, приставали к твоей девушке. Драка, самооборона. Кровь? Ну, драка же. У них ножи. Синяки, ссадины, — обычное дело. Скажешь, что отбивался, как мог.

Джек шёл впереди, дым его сигареты — белый, горький — вился в воздухе, и склад — тёмный, с запахом гнилья — остался позади, как могила, что я оставил для её света.

Ночь отступала, её тьма — густая, с запахом крови и гнилья — таяла под первыми лучами рассвета, что пробивались сквозь облака, серые и рваные, как шрамы на небе. Я нёс её, мою Мелли, мою Sol, на руках, её тело — лёгкое, дрожащее — прижималось к моей груди, где кровь — моя, Кайла, её — засохла, тёмная и живая, как память о том, что я сделал ради неё. Её дыхание — слабое, с хрипом, что резало мне сердце, — касалось моей шеи, и я чувствовал, как её пальцы — холодные, тонкие — цепляются за мою кожу, где пот и её тепло смешались в одно. Джек шёл впереди, его шаги — тяжёлые, с запахом табака — хрустели по грязи, и дым его сигареты — белый, горький — вился в воздухе, как призрак, что уходил вместе с этой ночью.

Пикап стоял у кромки склада, его кузов — ржавый, с запахом бензина — блестел от росы, что осела на железе, холодной и чистой, как слёзы земли. Я открыл дверь, скрип петель — резкий, с привкусом ржавчины — разорвал тишину, и осторожно уложил её на сиденье, её голову — с волосами, спутанными и мокрыми, — подложив под свою куртку, что пахла лесом и её теплом. Она смотрела на меня, её глаза — светлые, с тенью боли — были как озёра, что я видел в горах, глубокие и живые, и я улыбнулся, слабо, чувствуя, как любовь — тёплая, с её именем — разливается в груди, как река после дождя.

— Сначала в больницу, а потом сразу домой, Sol, — шепнул я, и мой голос — хриплый, с тенью усталости — был как обещание, что я нёс в сердце. Я наклонился, мои губы — сухие, с её вкусом — коснулись её лба, где синяк — тёмный, живой — цвёл под кожей, и я знал: я сделаю всё, чтобы эти тени ушли. — Я куплю тебе ледяное вино, малышка. «Айсвайн». Слышала о нём? Виноград замерзает на лозе, при такой стуже, что вода в ягодах леденеет, а сахар остаётся, сладкий и чистый, как ты. Мы выпьем его у камина, и ты забудешь эту ночь.

Её губы — разбитые, с коркой крови — дрогнули, и она улыбнулась, слабо, но ярко, как луч, что пробивает тучи.

— Хочу, Ravn, — прошептала она, и её голос — дрожащий, с теплом — был как мелодия, что я хотел слушать вечно. Я кивнул, мои пальцы — липкие, с её кровью — коснулись её щеки, мягко, как ветер, что гладит траву, и я знал: это будет наш ритуал, наш свет после тьмы.

Джек стоял у своего пикапа, его тень — высокая, суровая — падала на землю, где грязь — серая, с запахом сырости — блестела в утреннем свете. Он докурил сигарету, бросил окурок — тлеющий, с привкусом горечи — в лужу, где он шипел, как умирающий зверь, и посмотрел на меня, его глаза — тёмные, с искрами опыта — были как камни, что не ломаются под ветром.

— Ты мне должен, Бреннан, — буркнул он, и его голос — низкий, с хрипом — был как рёв старого движка. Я хмыкнул, садясь за руль, и бросил:

— Канадский виски тебе, Джек. Выберу хороший — может, Crown Royal, или Forty Creek, с его орехами и дымом. Ты заслужил, брат.

Он кивнул, угол его рта — резкого, с морщинами — дрогнул, и я знал: это его улыбка, редкая, как солнце в бурю. Он сел в свой пикап, двигатель зарычал, и мы двинулись — два зверя, что гнали домой, где её тепло ждало нас, живое и чистое, как весна, что пробивалась сквозь лёд.

Когда я забрал Мелли из больницы, первые лучи солнца пробивались сквозь утренний туман, окрашивая небо в нежные оттенки розового и золотого. Это был не просто рассвет, это было знамение. Знамение победы над тенями, которые пытались нас уничтожить. Я смотрел на Мелиссу, на её бледное, но счастливое лицо, и чувствовал, как радость наполняет меня изнутри.

Мелли пережила сильнейший стресс, все ее тело и лицо было в синяках и кровополтеках, но к счастью, обошлось без переломов, -никаких серьёзных внутренних повреждений. А тест ХГЧ буквально в течение часа подтвердил её беременность. Это было наше с ней чудо, одно на двоих. Мое состояние можно было описать как ощущение долгой нехватки воздуха, будто я тонул, боролся с течением а затем смог вынырнуть из-под воды и вдохнуть свежий воздух. И еще я чувствовал удовлетворение. Удовлетворение от того, что убил этого мерзавца. Если бы мне пришлось это сделать снова, я бы не сомневался ни секунды. Я бы сделал это снова, чтобы защитить Мелиссу и нашего ребёнка. Это было странное чувство, я знаю. Радость, любовь и торжество от того, что я убил этого ублюдка, смешивались во мне, и мне это нравилось.

Я помню, как смотрел на Мелиссу, когда врачи сказали, что с ней всё в порядке. Её лицо было бледным, но в глазах светилась жизнь. И я подумал: "Я сделал это. Я защитил её". И это чувство было сильнее любой другой эмоции, которую я когда-либо испытывал.

Дорога текла под колёсами, узкая и мокрая, с запахом земли и талого снега, что стучался в стёкла, как пальцы, что зовут назад. Я смотрел на неё — мою Мелли, что лежала рядом, её голова — лёгкая, с её запахом — покоилась на куртке, и думал о том, как странно всё обернулось. Я был бойцом, человеком с ножом и кровью на руках, что жил в тенях, пока она не вошла в мой мир, как луч, что режет тьму. Теперь она несла нашего ребёнка — свет, что рос в ней, даже в этой ночи, даже под ударами, — и я знал: я больше не бегу. Я строю — дом, мастерскую, жизнь, где её тепло будет моим якорем.

— Я убил за вас, Sol, — шепнул я, и мои пальцы — тёплые, с её теплом — коснулись её руки, где пульс — слабый, живой — бился под кожей.

— И я буду жить за вас. Ты и он — мой мир.

Она повернула голову, её глаза — светлые, с её любовью — нашли мои, и она сжала мою руку, слабо, но твёрдо, как клятва, что она дала мне в этой ночи.

— Я знаю, Ravn, — прошептала она, и её голос — мягкий, с её светом — был как ветер, что несёт весну.

Рассвет разгорался, золотой и живой, заливая дорогу светом, что гнал тени прочь, и я видел дом — наш дом, с запахом смолы и её рук, — что маячил впереди, тёплый и близкий. Джек ехал за мной, его пикап — чёрный, с запахом бензина — был как страж, что охранял наш путь, и я знал: мы вернулись. Кровь осталась позади, в складе, в ночи, а впереди было её тепло, её свет, и ледяное вино, что я налью ей у камина, сладкое и чистое, как её душа.

— Мы дома, Sol, — шепнул я, и мой голос — хриплый, с её именем — был как песня, что я пел ей в сердце.

Прошло где-то месяца два с той страшной ночи, дни текли медленно и тепло, как река после весеннего половодья, смывая кровь и тьму, что цеплялись к нам той ночью. Утро в Летбридже было ясным, воздух — свежий, с запахом наступившего лета, стучался в окна нашего дома, где смола стен смешивалась с ароматом кофе, что я варил на старой плите. Солнце — золотое, живое — лилось через стёкла, падая на пол, где её шаги — лёгкие, с её теплом — оставляли следы в моём сердце. Я сидел за столом, мои руки — мозолистые, с её запахом, что въелся в кожу, — держали газету, местную, с шуршанием страниц, что пахли бумагой и чернилами.

Мелли, моя Sol, стояла у плиты, её силуэт — тонкий, с её светом — дрожал в утреннем свете, и я видел, как её волосы — мягкие, с запахом лаванды от мыла — падали на плечи, где синяки — тёмные, живые — уже бледнели, как тени, что уходили под солнцем. Она пекла что-то — блины, с ароматом ванили и масла, что наполнял кухню, — и её движения — слабые, но твёрдые — были как танец, что она танцевала для меня, для нас, для жизни, что росла в ней. Её живот, в котором она носила нашего ребёнка, ещё совсем незаметный — был моим чудом, моим якорем, и я знал: мы выстояли.

Газета лежала передо мной, её заголовки — чёрные, резкие — кричали о мире, что жил своей жизнью за пределами нашего дома. Я листал страницы, мои пальцы — грубые, с её теплом — скользили по бумаге, и тут я увидел это — заметку, короткую, но острую, как нож, что я оставил в горле Кайла. "Неудачное ограбление банка в Калгари: один погиб." Имя — Марк Дженсен, жирный пёс с его шрамом через бровь, — прыгнуло мне в глаза, и я замер, чувствуя, как ярость — холодная, с привкусом крови — шевельнулась в груди, но тут же ушла, сменившись чем-то лёгким, как ветер, что гнал облака за окном.

— Sol, послушай, — сказал я, и мой голос — хриплый, с тенью улыбки — был как луч, что пробивался сквозь тучи. Она обернулась, её глаза — светлые, с её любовью — нашли мои, и она шагнула ближе, её руки — тонкие, с мукой под ногтями — легли на стол, где кофе — горячий, с запахом утра — дымился в кружке. Я улыбнулся — широко, впервые за неделю, — и прочёл вслух: — "Марк Дженсен, 34 года, погиб при попытке ограбления банка в Калгари. Вооружённый мужчина ворвался в отделение, но был застрелен охраной. Полиция сообщает: ситуация под контролем."

Её дыхание дрогнуло, и я видел, как тень — тонкая, с запахом той ночи — мелькнула в её глазах, но тут же ушла, смытая светом, что горел в ней. Она сжала мою руку, её пальцы — холодные, дрожащие — легли на мои, и она шепнула:

— Это конец, Ravn?

— Да, малышка, — ответил я, и мой голос был твёрдым, с её именем, что грело меня, как огонь.

— Он сбежал, но не ушёл. Удивляюсь тооько, как он выжил после той ночи. Видимо, потерял остатки мозгов, раз решил грабить банк после такой трепки.

Теперь всё под контролем. Мы свободны.

Она улыбнулась — слабо, но ярко, как цветок, что пробивался сквозь лёд, — и я притянул её к себе, её тело — лёгкое, с её теплом — село мне на колени, где её запах — лаванда и ваниль — смешался с моим, с лесом и кофе. Я зарылся лицом в её шею, мои губы — тёплые, с её вкусом — коснулись её кожи, где пульс — быстрый, живой — бился под моими пальцами, и я шепнул:

— Я обещал тебе ледяное вино, Sol. Сегодня куплю. Сладкое, как ты, из винограда, что замерзает на лозе, но живёт в сахаре. И Джеку — его виски, Crown Royal, с его дымом и орехами. Мы выпьем за нас, за него, — мои пальцы — грубые, с её теплом, легли на её живот, где рос наш ребёнок, наш свет, — за жизнь, что мы строим. Она рассмеялась, тихо, как звук ручья в оттепель, и её руки —мягкие, с её светом — обняли мою шею.

— Я люблю тебя, Ravn, — шепнула она, и её голос — дрожащий, с её теплом — был как мелодия, что я хотел слушать вечно. Я поднял глаза, её лицо — нежное, с её улыбкой — было моим солнцем, и я ответил:

— И я тебя, Sol. Ты — мой мир.

За окном солнце поднималось выше, золотое и живое, заливая кухню светом, что гнал последние тени прочь, и я знал: это наш дом, наш день, наша весна. Марк умер — глупо, жадно, как жил, — и его кровь осталась где-то там, в Калгари, под пулями охраны, что закрыли эту главу. Кайл гнил в земле, его нож — холодный, с его злобой — был похоронен с ним, и я чувствовал, как прошлое — тёмное, с запахом пороха — уходит, как река, что уносит лёд.

Я сложил газету, её шорох — тихий, с привкусом бумаги — был как точка в этой истории, и встал, держа её за руку, её пальцы — тёплые, живые, сжали мои, как клятва, что мы несли вместе. Джек ждал где-то там, в своём гараже, с его виски и молчаливой верностью, и я знал: мы выпьем с ним, за кровь, что пролили, и за свет, что сберегли.

— Пойдём, оленёнок, — сказал я, и мой голос — хриплый, с её именем — был как песня.

— Блины остывают, а день зовёт нас.

Она кивнула, её улыбка — яркая, с её любовью — была моим рассветом, и мы шагнули вперёд, в тепло, в жизнь, где её свет — и свет нашего ребёнка — был всем, что мне нужно.