Под Невидимым венцом (джен)

Никто из старожилов Тойсеи не мог припомнить такого многолюдства — куда там праздникам да ярмаркам! Весть промчалась по городу еще третьего дня, взбудоражила народ, не успевший прийти в себя после похорон княжеской семьи и целого вороха всевозможных слухов. Ветер носился по улицам, колыхал навязанные на крылечных столбах и оконных наличниках разноцветные ленты, ерошил волосы мужчин, трепал покровы и платки женщин. Лица же пылали жаром вовсе не от холода.

Там и тут слышались нетерпеливые вскрики, ворчание, ругань, ревели дети, трещали на все лады женщины и девушки, кто стоял, растопырив локти, кто от души пускал в ход кулаки. От людского гула закладывало уши, изредка пробивались сквозь него отдельные голоса: «Ох, помилуйте, задавили!», «Куда прешь, охальник?», «Едут, едут!», «Нет, стража это!» А стоило появиться среди горожан пришлецу, знакомому или нет, как его тотчас облепляли со всех сторон и засыпали вопросами.

— Сам видел, сам, клянусь небесными супругами! — гудел во весь голос крепкий, явно деревенский мужик. — Мальчонка махонький, рыжий, как заря, а над головой венец сияет, прямо в воздухе висит! Все до единого видели, чтоб мне пропасть, коли вру!

— А колдун? Колдун-то?

— И колдун с ним, никогда прежде такого не видали! Будто из древней басни: седой весь, и конь у него ровно седой, и светятся оба. Диво дивное! Чего только на свете ни бывает!

— Да точно ли это княжич Лейтар? А то говорили, самозванец объявился…

— Скажешь тоже, самозванец! Пусть бабы глупые болтают что хотят, а я всю семью княжескую вот с таких лет в лицо знаю! Они от народа не таились. Княжич это, его глаза из сотни узнаешь.

— Княжич подлинно! Будто с покойной княгинюшки писан, одно лицо!

— Порой всякое бывает: и родичи несхожи, и чужие глядят братьями. Глазам-то верь, да головой думай.

— Вот приедут, тогда и увидим. Вмиг поймем, кто есть кто!

Как ни трудились без устали лазутчики Насиада, что по-прежнему рядились под бродячих торговцев да странников, мало кто им верил. Люди надеялись, люди ждали — и каждый старался протолкнуться ближе к площади перед дворцом. Падали с голов шапки и платки, девки цеплялись косами — или их хватали порой озорные парни. Где-то близ городских ворот затрубили рога, послышались неистовые крики — видимо, княжич уже въехал в Тойсею.

Люди немилосердно толкались, пыхтели, вытягивали шеи, брали на плечи малых детей. Те, кому не нашлось места на улицах, облепили крыши; мальчишки, не боясь отцовских розог, свисали с деревьев, точно липовый цвет летом. Были в толпе и те, кто ждал возвращения не только княжича.

Стояли, окруженные детьми, жены Панарета и Тейгота — во дворце без них найдется кому хлопотать. Стоял подбоченясь отец Ридама с молодой, в который уже раз непраздной женой. Подпрыгивала, вытянув тонкую шею и прикусив пальцы, юная невеста Граса. Волнение, предвкушение, нетерпеливое ожидание застыло на лицах, молодых, зрелых и старых. Да не всем ожидание было в радость.

Перед дворцовыми воротами выстроилась двойными рядом стража с высоко воздетыми копьями. Здесь же собрались советники во главе с Норром — в крытых цветным сукном свитах и меховых шапках. Воеводы сверкали броней, служители богов словно не замечали холода в светлых своих одеяниях. Почти в самом проеме распахнутых ворот стоял Насиад.

Один, без Оннейва, он выглядел как будто неполно — слишком уж привыкли в Тойсее, что братья с Красного Всхолмья всегда неразлучны. В подбитом черной лисой плаще и темно-багряном кафтане он впрямь казался князем — только венца не хватает. Лицо его было спокойно, разве что чуть побледнел и прищурился. Но стоящая поодаль Апола, тоже бледная и дрожащая, видела, как пальцы его щиплют мех на рукавах и клочья летят на мостовую, точно первые хлопья снега.

— Едут! Едут! Княжич! — пронеслось волной по всей площади.

Толпа расступилась. Впереди показался конный отряд княжеской стражи в броне и с мечами наголо, бешено плескало на ветру зеленое знамя с черной кобылицей. Среди всадников мелькнули пятеро, пускай одетые не по-воински, зато едва не затмевающие статью товарищей. За ними — юная девушка в простой свите и платке, большеглазая, румяная, и грозного вида старик с белой бородой и молодым пронзительным взором. А обок с девушкой — высокий воин, чей облик внушал ужас и любопытство.

Седые, стянутые на лбу ремешком волосы падали ему на плечи, лицо изуродовали шрамы, оставленные огнем, зато взор его полыхал молнией. А впереди седого воина сидел княжич Лейтар.

* * *

— Ну, братцы, — Панарет оглядел своих, не сдерживая улыбки, — глоток не жалеть!

Клич «Слава князю Лейтару!» подхватили все — и люди Панарета, и стражи, присланные воеводой Даррезом. Нирея устала улыбаться, щеки болели, но губы сами собой разъезжались до ушей, и хотелось кричать во весь голос — славить князя-брата, славить милосердных богов. И славить тех, благодаря кому они с Лейтаром сейчас здесь, живые и здоровые. Тех, кто защитил своего государя.

— Пора, — тихо сказал Онотун.

Лейтар — по-прежнему в простом кафтане с плеча деревенского мальчишки — оглянулся, кивнул, точно взрослый. Одним движением Адевар поднял его и посадил к себе на плечо. Ветер колыхнул выбившиеся из-под шапки рыжие кудри Лейтара, а сам он обхватил за шею своего негласного наставника. Нирея смотрела на обоих, и глаза ее щипало от сладостных слез.

Медленно, как и прежде, поднялся чародейский посох, вспыхнули огненным сиянием обереги, будто вихрь пронесся над испуганной толпой. Вскрики и охи тотчас сменились ликующими воплями: «Слава!», «Глядите!», «Божье знамение!» — лишь только над головой Лейтара засиял Невидимый венец. «Уже который раз вижу — а все по-прежнему чудесно! — рассеянно думала Нирея. — Хоть всю жизнь бы глядела, глаз не сводила». Впереди слева что-то резко дернулось, она глянула — и заметила Насиада.

Радость вмиг померкла, вернулся тот ледяной ужас, который вызвала у нее тогда, в топях, ухмылка Оннейва. Правда, не улыбался Насиад: лицо его, всегда приветливое, сейчас казалось грубо вырезанным из старого дерева. О чем он думал в этот миг, ведали только боги. Сама Нирея не желала знать.

Прежде чем смолкли хвалы и здравицы, прежде чем приблизились советники и воеводы, по всей площади разнесся могучий голос. Звенящее в нем яростное торжество заставило содрогнуться дворцовые стены — и Насиада.

— Что ж ты, Насиад с Красного Всхолмья, не приветствуешь родича своего, князя? Или не рад ты видеть его? Или не ждал увидеть?

Нирея тяжело сглотнула. Она знала, что сейчас должно произойти, и страшилась этого. Но здесь не стал возражать даже Онотун. «Право твое законно, это справедливо в очах богов, — сказал он. — Обвинять обвини, но убивать или вызов бросать не смей».

— Не рад ты, — продолжил на всю площадь Адевар, — и не напрасно. Не ты ли велел убить всю семью его, а потом послал убийц по его следу?

Каждое слово казалось Нирее тяжелым кованым гвоздем. Она не сводила глаз с Адевара: ни дать ни взять — воплотившийся бог войны Лэйдо, несмотря на скромный наряд, седые волосы и шрамы на лице. Насиад же от этих слов содрогнулся, точно его кнутом тяжелым огрели.

— Тебе ли меня обвинять? — ответил он ничуть не тише. — Тебе ли клеветать на честных людей? Ты сам помышлял князем сделаться! Да куда тебе, разбойнику и изменнику, у тебя руки по локоть в невинной крови! Трижды нас с братом чуть не убил, ушел от казни заслуженной! Ты разбойников привел, что убили князя и княгиню! А потом на жену мою и малолетнего сына покушался!

— Ложь это! — перебил Насиада звенящий гневом женский голос.

Нирея хлопнула глазами. Аполу, молодую жену Насиада, она видела всего однажды, больше года тому назад: она приезжала в Тойсею с мужем и деверем, тогда еще непраздная. Нирее она показалась тихой, молчаливой и отчего-то испуганной — будто каждое свое слово взвешивает. Сейчас же ее было не узнать: бледные обычно щеки полыхали, темные глаза под покровом казались двумя угольками.

— Лучше бы мне было вправду умереть, чем знать, что мой муж, отец сына моего, — изменник и убийца!

Вновь загудела толпа — но уже не торжеством. Сквозь густой ропот, то изумленный, то гневный, слышались отдельные голоса: «Не может того быть!», «Это ж сам Безумец явился!», «Где ж тут правда?», «А что я говорил — кому еще выгодна смерть княжеской семьи, как не братцам любезным?» Стража шевельнулась, Нирея замерла, готовая провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть и не слышать. Но видеть и слышать подобало всем. Даже Лейтару, который вновь сидел на спине коня впереди Адевара и молча, по-взрослому смотрел на убийцу отца, матери и братьев.

— Закрой рот, баба безумная! — завопил Насиад, перекрывая ропот, и замахнулся на жену. — Что за Хидегова тварь тебя ущипнула?

— Нет, постой. — Норр шагнул вперед, за ним — разом все советники и воеводы. — Пусть госпожа твоя говорит. Ты скажешь следом.

Апола глубоко вздохнула, лицо ее пошло алыми пятнами. Один из жрецов приблизился к ней, следом за ним зашагал сошедший с коня Онотун.

— Говори, доченька, — кивнул он ей — почти по-отечески.

— Боги мне свидетели, я не стану лгать, клянусь вам… — Апола сглотнула, замерла на миг, озираясь. — Я видела во дворце призрак погибшей княгини Бельги. Она искала меньшого сына, что спасся от убийц… И она называла их имена… Называла мужа моего, Насиада, и Оннейва, его брата.

— Кто тебе поверит, дура! — крикнул Насиад. — Мало ли что тебе приснилось! Я тоже могу поклясться…

— Поклянешься, — прервал Онотун — негромко, но так, что по площади будто ураган промчался. — В свой срок. Когда тебе велят отвечать.

— Не приснилось мне и не поблазнилось, — продолжила Апола уже тверже. — Княгиню видели мои служанки, они все готовы тоже поклясться. А еще я слышала, что за речи вели промеж себя муж мой и брат его. И что за приказы они отдавали своим воинам. Говорили они…

— Ах ты, сука!

Насиад бросился на жену, выхватив кинжал. Аполу тотчас заслонили старая нянька и рослая пышнотелая служанка. Народ же грозно, низко загудел, точно рой диких пчел — или, вернее, точно летящая по степи буря.

Все свершилось в один миг. Живой, яростной волной толпа хлынула вперед. Нирея ахнула, прикусила пальцы. Бросились с копьями стражники, но было поздно. Насиад скрылся в бушующем море людского гнева — и тотчас появился вновь, растерзанный, окровавленный. Бездыханный.

— Стойте!

Стражи кое-как оттеснили толпу, вдвойне разъяренную пролитой кровью. Онотун воздел посох, обереги на нем зашуршали, будто злой ливень. Волей-неволей люди примолкли, кто-то стоял с озадаченным видом, безмолвно говоря: «Что ж мы натворили-то?» А кто-то сказал вслух.

— Что сделано, то сделано, — все так же негромко и звучно продолжил Онотун. — Вот голос богов и голос правды. — Он указал на Нирею и ее спутников. — И вот свидетели, чьи голоса по велению изменников должны были умолкнуть навеки.

— Да не умолкли, кишка у этих убийц тонка.

Панарет и его воины спешились, подошли к воеводе Даррезу и отдали низкие поклоны. Тот поклонился в ответ, сделал знак продолжать. И десятник продолжил:

— Тогда-то, в ночь убийства, мы не разобрались сразу, не до того было. Только и успели смекнуть, чтоб увезти прочь княжича да госпожу Нирею. Видно, сами боги на сердце положили: останься они во дворце, так не дожили бы до утра, братцы милые бы постарались. Потом уже додумались мы, что не пробраться бы никаким убийцам во дворец, не случись в ту ночь измены. Не знаю, доискались бы мы до правды, когда бы не вразумила нас мудрая Оглунна, хоть и странное орудие себе избрала…

Панарет умолк, оглянулся на Адевара. Тот успел тоже спешиться вместе с Лейтаром и теперь неспешно шел, чуть хромая, к советникам и воеводам. А они глядели на него, точно на призрак, — а может, не узнавали. «Хотя как тут не узнать? — думала Нирея. — Коли увидишь этот взор огненный и этот голос коли услышишь хоть раз, едва ли забудешь…»

— Стало быть, невиновен ты? — сказал воевода Берей. — В разбое неповинен, в убийствах напрасных? Не ты на братьев с Красного Всхолмья покушался, не ты женщину с малым дитем убить желал?

Адевар твердо встретил взгляды воевод и воинов — жесткие, недоверчивые, а у кого и сочувствующие. Лейтар коснулся его колена, словно желал отвечать за него сам. Адевар склонился, шепнул ему что-то и, выпрямившись во весь рост, заговорил:

— Спокон веку освящено богами и предками право кровной мести за родичей убитых. Все, кто меня знает, скажут, что я отродясь не творил зла, я служил моему князю и держал вверенную мне землю. Когда разорен был мой дом и убита моя жена и малолетние сыновья, виновники не таились, надеялись меня в западню завлечь — и завлекли. Замыслов своих они не скрывали, думали из меня ответчика сделать за преступления свои. Не потому я бежал от смерти, что страшился ее, а потому, что мести желал. А того, что порой челядь неповинная гибла от моей руки, не скрою. Этой вины мне вовеки не смыть, как и того, что не известил я вовремя князя Таглама о замыслах родичей подлых.

Пока Адевар говорил, он по-прежнему стоял прямо, точно осужденный, что готовится доблестно принять смертельный удар. Не искал он ничьего сочувствия, не ловил ничьего взора — только один раз глянул на бледную Аполу, вдову Насиада, что замерла в руках служанок.

— Коли за тобой стоит служитель богов, стало быть, не лжешь ты, — произнес один из советников. — И все же слова словами…

— Так вот вам дела, — тотчас ответил Адевар. — Неужто не заметил никто из вас, что за прошедший год безвременно умерли все родичи княгини Бельги? Среди них оказалась и сестра моя, что была замужем за Окинаем, троюродным братом княгини. Оба угорели в опочивальне — якобы заслонку позабыли открыть. Вроде обычное несчастье, бывает. Да не бывает, чтобы сами собой случались они с ветвями одного рода. А кто из всего рода уцелел — они, братья с Красного Всхолмья. Меня, как самую дальнюю родню, они оставили напоследок. И моя ветвь тоже рассечена, сыновья мои мертвы, и госпожи моей больше нет. Одно мне остается — перед ликами богов и перед служителями их поклясться, что сам я никаких прав не имею и не желаю.

Он опустился на колени перед Лейтаром, склонил седую голову.

— Коли пожелает князь казнить, приму смерть. Коли пожелает, чтобы я служил ему и впредь, стану служить, там, где он повелит.

— Встань, — звонко ответил Лейтар, прежде чем кто-то успел заговорить.

Адевар поднялся. А Лейтар вытянулся, глядя ему в глаза, и так же звонко продолжил:

— Повелеваю, чтобы ты служил мне. Но не в уделе своем, а здесь. Будешь мне дядькой.

Нирее казалось, что земля под ногами тает — или расплывается, как болото. Все это время, пока Адевар держал за себя ответ, она тряслась, точно в лютой огневице: с Лейтаром-то все ясно, да что скажут советники? Затаив дыхание, Нирея глядела на лица воевод и воинов — они-то явно верили. Верили и жрецы, кивали на каждое слово. Когда же Лейтар объявил свою волю, Панарет кивнул прочим стражам, и они дружно гаркнули на всю Тойсею: «Слава князю Лейтару!»

— Коли ты велишь, князь, я повинуюсь, — ответил Адевар, когда крики поутихли.

Он вновь выпрямился и поглядел на задумчивых советников. Нирея мысленно усмехнулась, догадавшись, что за помыслы их тревожат. Юный князь — славное подспорье для всяких темных делишек: отчего бы не повертеть им да не урвать себе ломоть-другой лакомой власти? А с таким дядькой никем не повертишь — стоять будет, точно в смертном бою. Да и властен он, все же не простой человек — а ну как сам все к рукам приберет?

— Коли ты желаешь, государь, так тому и быть, — низко поклонился Лейтару Норр, следом прочие. — Да про нас не забывай. Юн ты еще, многого не ведаешь. На то мы и даны тебе, чтобы всячески помогать, пока ты не вошел в возраст…

— Спасибо, — важно ответил Лейтар и кивнул по-взрослому; Нирея чуть не прослезилась: точь-в-точь матушка! — Я вам верю, да вот чего желаю: чтобы вы, пока я мал, не чинили моим именем своей воли.

Советники дружно принялись клясться. Берей с Даррезом переглянулись, усмехаясь в бороды: вот так князь — мал, да сметлив. А толпа радостно загудела, засмеялась, особенно когда Адевар прибавил: «Не тревожься, князь, я за этим пригляжу», — негромко, но так, что все поблизости услышали.

Когда все принесли положенные клятвы, Лейтар оглянулся. Взор его отыскал Нирею, и она встрепенулась, кинулась со всех ног к нему. Краем глаза она заметила, как толпа хлынула вперед, как окружила ее спутников, как суровый Панарет, моргая, разом сгреб в охапку жену, дочь погибшей Вейры, и четверых детей. Лейтар, видимо, тоже заметил это и обратился к воеводам.

— Даррез, — сказал он, — надобно сделать десятника Панарета сотником княжьей стражи. А всех прочих — Тейгота, Овандима, Граса и Ридама — десятниками. Князь должен благодарить тех, кто защищает его.

С улыбкой Нирея смотрела, как Даррез кланяется, обещая исполнить все, как велит государь. А государь, как только она подошла, на мгновение сделался собою прежним — маленьким братцем, обожающим сказки, зрелища и сладости.

— Ты ведь останешься со мной, Нирея? — спросил он — совсем как раньше, когда умолял ее позволить ему подольше не ложиться спать или съесть еще пару леденцов.

— Конечно, останусь, я же твоя сестрица. — Нирея обняла его за плечи. — Разве что ты пожелаешь отдать меня замуж.

— Не отдам, — заявил Лейтар и притопнул ногой.

«А ведь вправду не отдаст, — подумала Нирея, вспомнив, как люто он ревновал ее какой-нибудь месяц-другой тому назад. — Он все же маленький, пускай и князь. Не обойтись ему без меня. Да и сама я — неужели вправду хочу замуж?»

Поневоле Нирея помрачнела, стараясь не смотреть в сторону человека, чьей женой желала бы стать — и чьей покойной жене украдкой завидовала. «Нет, недолжные это мысли, нельзя насильно в душу рваться да на шею вешаться. Он и полугода не вдовеет, жива еще память, свежа рана в сердце. Быть может, потом, когда время пройдет. А я дождусь. Никто мне другой не надобен».

Лейтар, казалось, угадал ее мысли, хоть и не понял сути. Лицо его тоже омрачилось, сделалось совсем юным и хрупким.

— Нирея, — прошептал он, едва шевеля губами, — мне страшно туда возвращаться. — Он кивнул на дворец. — Ведь они все погибли там… Я только сейчас понял: как я буду без них?

— Я тебе помогу, — ответила она так же тихо. — И Адевар поможет — чего тебе бояться, когда он рядом? Зато подумай, как сейчас счастливы отец, мама и братья там, у Санеины-луны. Ведь они видят, каким ты стал, — и знают, каким станешь.

— Да, я буду очень стараться! — Лейтар закивал, хотя всхлипнул украдкой, но собрался с духом. — Я хочу, чтобы они радовались… и чтобы все радовались.

Он цепко ухватил Нирею за руку и повел к воротам. Слуги давно унесли изувеченный труп Насиада, лишь на мостовой осталось кровавое пятно. Нирея отвела взор. Вместо этого она отыскала Адевара — он о чем-то говорил с воеводами. Поклонившись им, он зашагал к Аполе.

Нирее показалось, что вдова Насиада чуть подалась назад, но устояла. Что уж там было между ними, правда ли пытался он убить ее или нет — про то одни боги ведали. Адевар низко поклонился Аполе, и Нирея расслышала его слова:

— Прости меня, госпожа, сама ведаешь, за что. Боги мне свидетели, нет у меня зла на тебя и на дитя твое.

— Боги мне свидетели, прощаю, — ответила Апола и слегка зарделась, точно извечный страх наконец оставил ее. — Хоть ты и вправе отомстить мне по закону. Давно дала я себе слово и вновь повторю: не будет мой сын знать ни ненависти, ни вражды былой. Будет служить своему князю, как в возраст войдет. Сама же я уехать хочу, если будет на то княжья воля. Да и мужа, каков бы ни был, подобает похоронить на его земле.

Адевар молча кивнул. Нирея заметила, что по лицу его пробежала тень: должно быть, сожалеет, что не довелось ему взыскать-таки кровью за кровь с убийц семьи своей. А быть может, это в самом деле голос богов, как сказал Онотун. Месть рождает месть, а ненависть рождает ненависть. Так не лучше ли рождать что-то иное, светлое — живое, а не губительное?

Советники, воеводы, стража и прочие неспешно двинулись ко дворцу. Толпа продолжала гудеть снаружи — еще бы, тут разговоров на добрый год хватит. Апола со служанками удалилась к себе — не иначе, собираться скорее в дорогу. С тайной грустью Нирея вздохнула: одиноко ей теперь будет на женской половине — сам Лейтар нескоро еще приведет во дворец жену-княгиню. К тому времени сама она уж перестарком сделается…

— Что-то пригорюнилась ты, — прозвучал над ухом голос Адевара. — Или не рада за братца?

Нирея вскинула голову. Он смотрел на нее прямо, и взор его неуловимо изменился. По-прежнему полыхал в нем гордый воинский огонь, да ушли бесследно тяжесть и злоба черная. А потом он улыбнулся в отрастающие потихоньку седые усы, и Нирее на миг почудился тот, кем он был прежде, — добрый и честный человек, отважный воин, любящий муж и нежный отец.

Этого человека уже не было, и возврата к нему нет, как и к Безумцу. А кто теперь будет — боги весть.

— Рада, — ответила Нирея, едва шевеля губами, и сжала взмокшие вмиг ладони. — Просто… тяжко нам всем пришлось… особенно Лейтару… — Она умолкла смущенно и подняла голову, резко выдохнула. — Нет, особенно тебе. Ты столько раз нас выручал, от смерти спасал… и досталось тебе крепче всех… душой и телом настрадался… Не знаю, как и благодарить тебя…

Адевар качнул головой.

— Нет, — ответил он. — Это я должен благодарить вас всех. Особенно князя. — Он помолчал, вновь улыбнулся. — И тебя. Ты из тех девиц, что способны три пары железных башмаков износить да три посоха железных изломать. Из тех, что способны и мертвых оживить. Я лишь меч бездушный. А вы с князем — душа.

Он поклонился ей и поравнялся с Лейтаром, нагнулся к нему. Лейтар вздохнул тяжко, но указал рукой — видно, показывал, где жили прежде отец-князь и Гелед с Антесаном. Где предстоит отныне жить ему самому — и Адевару, как его дядьке-воспитателю.

Нирея на миг позабыла, сколько дел ей предстоит сейчас, — раз матушки нет, все заботы о хозяйстве дворцовом, все слуги со служанками отныне на ее плечах. «Успеется», — сказала себе она. В этот миг ей казалось, что все время в Дейне — ее.

Она смотрела им вслед и уже не удивлялась тому, как забавно глядит рослый статный воин обок с четырехлетним мальчиком. В груди зажгло, взор помутнел, и Нирея сморгнула слезы — не скорбные, а радостные. Быть может, время вправду исцеляет, хоть и не так, как чародейство тимрийских волхвов. Странные слова он сказал ей. Просто благодарил — или впрямь надеялся, что сумеет она однажды оживить его?

Нирея заставила себя идти дальше. Знакомые с детства стены, резьба, лестницы и двери казались странно чужими, и ей предстояло вновь сродниться со всем этим. Стать душой, как сказал Адевар.

«Стану, — твердо сказала она себе, шагая по чуть скрипящим ступеням. — Другие ищут свой путь, а мне мой ведом. Двое вас у меня — ты, братец-князь, и ты, меч острый в моем сердце. Но живой, не бездушный».