Красное на чёрном, или мост в Терабитию (гет)

Поверженный тополь шелестел упрямо зеленеющей из лета в лето кроной, высокие травы кивали метелками и колосками, будто здороваясь с ветром. Ветер пробегал по ним, ерошил травяные причёски, как вернувшийся с работы родитель — макушки детям, игриво теребил выбившуюся из-за уха легкую медную прядку. Лили не убирала её — что толку, спустя минуту она опять будет на прежнем месте, да и руки её были заняты более важным делом. Они «рисовали» Северуса.

Ей всегда нравилось на него смотреть — с самого первого дня, когда нелепый мальчишка в испятнанной блузке с рюшами вылез из кустов и сказал ей «Ты — ведьма!». Его живое, выразительное лицо приковывало внимание, как море — постоянно изменяющееся, всегда другое. Тогда она не задумывалась о том, красив её друг или нет: Сев был — как Сев, таким, каким должен был быть именно он.

Не задумывалась и позже, просто смотрела на это «море», изучая танец тонких нервных черт, буквально гладя их взглядом. Ей нравилось на него смотреть — а разделяют ли окружающие её мнение, какая, по большому счёту, разница? Комментарии это мнение не разделявших — Туньи, например, или соседок по комнате, её обижали, как что-то личное, но ровно настолько, чтоб игнорировать их напрочь, не вслушиваясь, а не кидаться доказывать, как говорившие неправы. На вкус и цвет, как водится. Кто-то вон не любит ветер, говорит про шквальные яростные порывы, взметающие с земли листья и роняющие на неё ветки, «какая ужасная погода!», а Лили — хлебом не корми, дай пошататься по городу наедине с ветром, подставляя ему то лицо, то спину, попеременно противостоя стихии и летя вместе с ней. Здорово же. Красиво. Величественно. И не перестанет таковым быть, сколько бы людей ни заклеймили это «ужасной погодой». Вам же хуже, многое теряете, оставаясь в ветреные дни дома. Так и с Севом: смысл спорить с теми, кто не видит красоту урагана?

Она продолжала «гладить» глазами его лицо, отмечая, как оно меняется год за годом, становится старше, острее, завершённее. Совершеннее. Она даже чуточку жалела, что не художник, так хотелось поймать, запечатлеть, зафиксировать это беспокойное море — хотя бы в единственном, выбранном наугад моменте. Потому что такие лица, как у Сева, достойны были того, чтобы их рисовали — куда достойнее, на её взгляд, чем правильные кукольные мордашки признанных журнальных красавчиков.

И только недавно, получив возможность не просто смотреть, но и трогать, прикасаться, гладить взаправду, а не глазами, поняла: да, Северус на самом деле красив. Для неё. А все остальные, кому кажется иначе, могут проследовать к Кальмару в Озеро.

И вот теперь, на крошечной полянке позади вывороченного с половиной корней тополя, посреди высокой, кивающей колосками травы, она сидела, поджав под себя ступни, а Сев лежал навзничь, примостив голову у неё на коленях. Она сама предложила ему устроиться так — очень уж тянуло попробовать, чего давно хотелось — «нарисовать» его. Он ещё долго артачился, переживая, что ей будет тяжело, а потом, таки улёгшись, пытался держать напружиненной шею, чтобы ослабить давление ей на ноги. Смешной — как будто она и правда китайская ваза, готовая разлететься на хрупкие фарфоровые черепки при любом неосторожном движении. Но когда её пальцы, заменившие ей кисть живописца, легонько, как крылья бабочки, коснулись его лица, он забылся, расслабился и затих. Даже дышать перестал, кажется, воском растекшись у неё по коленям.

Она начала «рисунок» со лба, прямо от линии волос, откинутых назад, расплескавшихся тёмной ночной водой по вываренной ткани джинсов. Пальцы-кисти невесомо и медленно, едва касаясь, скользили по бледно-оливковой коже, методично исследуя, «прорисовывая» каждый дюйм, каждую линию, каждый изгиб.

Высокий прямой лоб с намеченной паутинкой ранней скептической морщинки, такой непривычно открытый, лишенный своего всегдашнего вороного полога. Нажим на «паутинку» чуть сильнее — пусть не стереть вовсе, но — хоть немножко разгладить эту отметину нелегких раздумий.

Дуги бровей — выгнутых кентавровыми луками, очерченных так чётко, будто проведённых тушью по пергаменту. Каждую — «выписать» пальцами, повторить от начала до конца.

Щемяще-тонкая кожа висков с беззащитной мерцающей жилкой — почти прозрачная, уязвимая, доверчиво подставленная под «кисть». Почувствовать биение жизни в ней — даже не пальцами, а своим, отозвавшимся пульсом.

Глубокая переносица, тонкий, волной возносящийся хрящ, резкие перепады по бокам. Пройти каждую сторону, на миг задержаться «кистью» на твёрдой горбинке.

Глаза закрыты, от длиннющих, «девичьих» ресниц — тени до середины щеки, трепещут, колышутся. Самой тонкой «кисточкой», подушечками, почти неощутимо — вдоль, колыхание усиливается и тут же стихает — сильнее смыкаются веки, по ним, вкруг обтянувшим белки — сетка тончайших вен.

Резкие скулы, проявившиеся в последнее время — рубленые, взрослые, пришедшие на смену детской мягкой округлости, так ярко контрастирующие с тенями ресниц. Каждую — прочертить пальцем, как резцом скульптора, словно подчёркивая, ограняя.

Тонкие, бледные, чуть разомкнутые губы, к которым бы прижаться своими, выпивая до дна дыхание — неслышное, затаённое, словно боящееся спугнуть «художника». Но — перегнуться к ним — значит, потревожить его сейчас, нарушить незримую, но плотную, ощутимую магию, заполнившую пространство между ними тугим комком. И тогда — не закончится «рисунок», останется в воздухе, как недосказанное заклинание, рассеется в дым. Сегодня — так. Сегодня — руки-кисти неспешно скользят по контуру, порождая вздох — короткий, судорожный, как с глубины, едва ли не первый за всё это время.

Копьё кадыка чуть не вспарывает кожу, трудно пройдясь вверх-вниз, тени на щеках танцуют. «Кисти» широкими мазками намечают подбородок, углы нижней челюсти — даже не прямые, а острые, загнутые внутрь.

Портрет закончен, дальше — неведомое и непознанное — бьющаяся пойманной рыбкой артерия сбоку, перечеркнутая черной змеящейся прядкой, вновь пришедший в движение кадык, яремная ямка в глубоком вырезе майки… Терра инкогнита для оробевших от собственной смелости «кистей».

Лили замирает, не в силах решиться переступить черту, самой же для себя очерченную, пальцы подрагивают у самого основания шеи. Северус снова перестаёт дышать.

Серебряная призрачная кабарга врывается на поляну из ниоткуда, замирает перед ними, неслышно бьет невесомым копытом. Лили дёргается от неожиданности, моментально подскакивает и Северус — как и не лежал только что расплавленным свечным огарком. Быстрым жестом одёргивает футболку пониже, пружиной взмывает на ноги.

- Рег?

Не узнать крошечного саблезубого оленя невозможно — это Патронус Регулуса, если только кто-то внезапно не обзавёлся с ним парным. Но все сомнения развеивает голос, гулко донесшийся из чуть шевельнувшейся пасти.

- Я наш… — и всё, всего два звука, кабарга замирет в безмолвии, выжидательно загребая копытцем и поглядывая на адресатов.

- Нда, не вышло, — цедит с досадой Сев, старательно не смотря на Лили, выступив на шаг вперёд. — Рано ему ещё, — и, обращаясь к олешке. — Пусть сову шлёт, передай, если сможешь. А может, и так догадается…

Оставшийся день они провели на заднем дворе дома в Паучьем, карауля сову.

Северус вынес проигрыватель, усилил звук Сонорусом, и все соседи вынужденно наслаждались новым альбомом Цеппелинов, невесть как затесавшимся в провинциальный музыкальный магазин. Лили просила повторить «Kashmir» трижды, и Северус повторял, аккуратно переставляя иглу, хотя ему больше отзывалась третья песня, одиннадцатиминутная, первыми аккордами тяжелого блюза берущая за сердце и не отпускающая до конца.

О её утренних «художествах» ни он, ни она не говорили, только Сев каждый раз отчаянно краснел, стоило ему кинуть взгляд на её руки.

Сова прилетела к вечеру, когда в окнонных стеклах, обращенных на запад, запылало падающее за реку, за деревья, за поляну и «Наутилус» солнце. Лист в конверте был совершенно пуст — для того, у кого не имелось специального второго компонента авторства Северуса Т. Снейпа. Когда раствор равномерно пропитал пергамент, рыжая и черная головы едва не столкнулись, спеша прочитать послание:

«Марволо (!) Гонт, род. 1872, ум. 1927 -> Морфин Гонт, род. 1900, осуждён за тройное убийство маглов (!), Азкабан по нын.врем; Меропа Гонт, род. 1907, изгнана из рода (!) 1926, дальнейшая судьба неизв. Литтл Хэнглтон, граф. Хэмпшир»

Ниже была торопливая приписка:

«Ну как по-вашему, я справился?»

- Да, — уважительно кивнул Северус, складывая пергамент. — Ты справился, Рег. Ты определённо справился!

- Хэмпшир? Это же не очень далеко от нас! Соседнее графство, миль сто до его центра примерно или около того… — задумчиво произнесла Лили, глядя за окно, где дотлевающее солнце словно указывало путь к ничем не примечательной деревушке.

Родине Томаса Марволо Реддла, названного матерью в честь деда, провозгласившего себя Лордом и решившего, что в его власти — перекроить мир.

Конец третьей части

_______________________________

Примечание

Картиночки))

https://i.postimg.cc/MTMsxZ3b/7-C21-BB50-6-A1-D-496-D-948-C-53-F73-C84-A974.png

https://i.postimg.cc/VkWpHN2J/A741-AF8-A-C379-4-C63-95-F0-B1-CC832147-AD.png