Толкование сновидений (джен)

Обычно в волнении Майлз расхаживает от стены к стене. На этот раз, проснувшись, он бегает по комнате как заведенный.

Нет, ну каково коварство! Он-то был уверен, что его задерживают здесь просто до подведения итогов финансового расследования (граф Форволк, оправдывая свою фамилию, прямо-таки вцепился в бухгалтерские документы дендарийцев зубами и треплет). Неприятно, но безопасно, потому что корысть с казнокрадством никогда не входили в список многочисленных грехов Майлза Форкосигана, и рано или поздно все должно было проясниться.

А получается, все зло от эскулапов.

От душеведов, чтобы их подняло да треснуло!

«Если, конечно, верить тому, что ты увидел во сне, — подсказывает ехидный голосок откуда-то из глубин разума. — А если ты считаешь сны реальностью, так и помощь психиатров окажется тебе не лишней».

Ну, положим, не любые сны. Есть и такие, которые чистой воды фантасмагория, но их, подумав, отличить не сложно. Например, вот такие.

…На полу низенький столик с изящным перламутровым рисунком по черному лаку, как мамин домашний комм-пульт. Над заставившими его чашечками, плошечками, кувшинчиками и чайниками дрожит горячий воздух, искажая черты сидящего по ту сторону. Сгорбленный коротышка в экзотических одеждах — точная копия Майлза. Сидит, ссутулившись под ворохом разноцветных халатов один-на-другом, и оттого кажется толстячком.

— Марк? — догадывается Майлз. — Ты чего так разоделся?

— Это я разоделся? — огрызается его клон-брат. — Это ты!

Они с Марком застыли друг напротив друга, кивая, словно два одинаковых китайских болванчика.

— И я! — доносится голос от проема дверей. Там, прилепившись под косяком с помощью гравирулетки, устроился еще один его двойник. Одет он так же расфуфыренно, но халат у него серый с белым. Адмирал Нейсмит, значит.

— И мы, — подтверждают хором из глубины дома четыре темных силуэта. Все четверо низки ростом, сутулы и прячутся от света. Цетские накидки-халаты у них различаются лишь пятнами: у одного — от еды, у другого — от пролитой крови, у третьего… тоже много следов.

— А теперь мы поедем к цетагандийскому императору, — объясняет словоохотливый Нейсмит. — Все вместе. Он выберет из нас одного, самого перспективного, и назначит принцем с восемью жемчужинами, а остальных по очереди стукнет по голове чернильницей и сложит в криокамеру до востребования.

Он спрыгивает на подножку огромного белого шара, вплывающего в дверь. Оболочка шара тает, и внутри виден трон, а на троне — изящная женщина в белых одеждах и со струящимися до земли черными волосами. Только лица у нее нет — лишь гладкий шар без единой отметины: ни глаз, ни бровей, ни рта, ни носа.

— Как скучно жить с одним лицом! — произносит такой узнаваемый грудной голос Райан. — Но я теперь могу сделать себе новое. А у вас, мальчики, оно вообще одно на всех, фи. Нельзя являться ко двору с такой немодной внешностью; сейчас мы все исправим. Ты что предпочтешь, Майлз: плазменный ожог, как твоя новая подружка, или снежных жуков, как твой загадочный приятель?..

Вот это — кошмар классический, нелогичный и преувеличенный. Понятно же, что ни цетагандийская императрица лица в буквальном смысле слова не теряла, ни император Майлза вместе с полудюжиной клонов к себе в гости не звал.

Нет, Майлз не верит во всеведущее подсознание — только в себя и в свой разум. Разум — это то, что делает его из никому не нужного искалеченного мелкого засранца победителем. Своим разумом он управляет, а подсознанием… Черт его знает. Неизведанная территория. (Если вообще такая штука, как подсознание, есть на самом деле, а ее не выдумали психологи в попытках доказать людям свою нужность. Тоже хитрожопые ублюдки, не хуже самого Майлза. )

Но Майлз же видит эти, особые, сны, один за другим! Разве он способен придумать такое в деталях — все эти бамбуковые реечки окна и пощелкивание на ветру отставшего края бумаги, историю про уничтоженную на перевале армию, десятки странных имен на китайский манер, горный пейзаж, ехидного лекаря в белых накидках, запах крови, пропитавшей повязки, цилиней этих… цилиндрических? Неоткуда ему таких вещей набраться. Он — не Федечка Лукин, бравый сержант, капитально сбрендивший после просмотра любимых восточных боевиков. Майлз даже толком не разбирается в евразийских культурах, точнее, понимает в них примерно как Айвен в гарнизонной службе — типа «слышал, что где-то что-то такое есть…»

«Мысли позитивно! — строго приказывает себе Майлз. — Подсознание. Под-сознание, изнанка твоего собственного разума, то, что у него снизу. Даже если у разума есть задница, кто ты такой, чтобы ею пренебрегать?..»

От этой мысли он хихикает, и ему тут же вспоминается присказка: мол, плакать в одиночку нормально, а вот теми, кто в одиночку смеется, как раз и занимаются психиатры. Естественно, сами психиатры ее и пустили в оборот. Ну как не разозлиться на чертовых душеведов еще сильней? Обычные врачи — те еще садисты и циники, зато, когда доходит до главного, они извлекают откуда-то из недр своей аварийной аптечки потрясающие запасы милосердия. А психиатры, напротив, мягко стелют с самого начала, чтобы потом ошарашить тебя прямо по голове какой-нибудь мерзкой фразочкой.

В общем, настроение испорчено. Майлз весь день периодически бурчит, что его не понимают. И сидя за комом (цетагандийская эвристическая база, почуяв его злость, три раза подряд послушно выдает на один и тот же вопрос почти одинаковые ответы), и за обедом (людей в белых халатах в кафетерии не обнаружено, зато там оказался лейтенант из бухгалтерии, рассказавший анекдот про барраярца, комаррца и цетагандийца на необитаемом острове), и во время звонка домой («У тебя снова депрессия?» — строго спрашивает Элли, но он находится: — «Это мне так сильно тебя не хватает!»).

Вечером сон нападает на него стремительно, как штурмовой катер на форсаже. И это — тот самый, «настоящий» сон.

В покоях за бамбуковыми ширмами ночь — впервые за все время. Один неровный шаг, другой, и Майлз входит в пятно света от колеблющейся на сквозняке свечи.

Сяо Шу, и раньше не бывший образцом жизнерадостности, мрачен до черноты.

— Ты говорил, у сердца есть свой предел? Я свой оставил далеко позади, — сипит он, кашляет, давится.

Все очень натуралистично. Майлз успевает подскочить и поддержать больного за плечи, пока того рвет темно-багровой желчью. Неутешительная метафора; должно быть, правда, которую тому скормил целитель в белых одеждах, оказалась для бедняги ядом. Хотя семьдесят тысяч трупов на перевале Мэйлин должны были его подготовить к невеселому продолжению рассказа.

А звать на помощь некого — здесь, по выражению сяо Шу, мир духов, сам и выкручивайся. Чашка с соломинкой, одеяло, утешающая беседа. Ругал психологов за никчемность? Постарайся теперь сам. Может, в этом и есть тайный смысл сна?..

— Все скверно? — спрашивает Майлз осторожно.

— Моего отца и принца Ци ославили зачинателями заговора и изменниками на всех площадях Великой Лян. Имя моего рода втоптано в грязь. Мои родные мертвы, дом разорен, домочадцы проданы в рабство…

— А твои друзья? Молодой принц и невеста?

Линь Шу глубоко вздыхает, собираясь с силами, и тут же шипит от боли — переломанные ребра лишних движений не прощают.

— Слава Небесам, их не коснулся позор. Они лишь отправлены в ссылку по дальним провинциям: Цзинъянь — на север, Нихуан — на юг. Повезло, можно сказать. Ему не поставили в вину почитание одного из заговорщиков, а ей — обручение с сыном другого.

— Повезло, — коротко бросает Майлз, — как и тебе.

— Мне?! — Возмущение прорывается даже сквозь неподдельное горе.

— Ты жив, ты встанешь на ноги, и здешние хозяева не отказали тебе в помощи; а разве они не нарушают волю императора, укрывая тебя?

— Я об этом не подумал. — Сяо Шу с усилием давит подступивший стон. — А ведь ты прав, брат Май. Получается, я еще и обрек на преступление столько уважаемых людей, и если кто-нибудь…

— Если, — выразительно выделяет Майлз голосом. — Моя мама говорит в таких случаях: «Если бы у свинок были крылья, мы могли бы на них летать». Тебе недостаточно той беды, что уже случилась, и надо прилагать к ней еще и условное наклонение?

— Ты прав, гуй побери твою правоту! — Между смешком, стоном и кашлем различие у сяо Шу выходит весьма условное. — Беда и сейчас такая, что в ней можно утонуть и не пригибая головы.

— Утонуть просто, факт. Надо просто лежать и возгонять свое горе до наибольшей крепости. Постаравшись, ты достигаешь идеального результата. Я сам такое пробовал со всем размахом, веришь ли, а ведь я тогда потерял всего-навсего одного человека!

Это правда — после гибели сержанта Ботари он сутками не выходил из каюты. Потребовалась нешуточная встряска, чтобы привести его в себя. Что же тогда значит — потерять не одного, а всех? Или — почти всех? Как случилось с его собственным дедом в день начала войны Юрия Безумного. Да, старый Петр Форкосиган был сделан из кожаных ремней и железа, сколько внук его знал, и все же Майлз жалеет, что не успел расспросить его о тех страшных днях.

— И что же ты предлагаешь делать?

— Говорить, — отвечает Майлз твердо. — Сначала говорить, потом оплакивать, потом спорить, а потом — думать.