В лабиринте тьмы (гет)

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙚𝙖 𝙬𝙖𝙣𝙩𝙨 𝙩𝙤 𝙠𝙞𝙨𝙨 𝙩𝙝𝙚 𝙜𝙤𝙡𝙙𝙚𝙣 𝙨𝙝𝙤𝙧𝙚

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙪𝙣𝙡𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙬𝙖𝙧𝙢𝙨 𝙮𝙤𝙪𝙧 𝙨𝙠𝙞𝙣

𝘼𝙡𝙡 𝙩𝙝𝙚 𝙗𝙚𝙖𝙪𝙩𝙮 𝙩𝙝𝙖𝙩'𝙨 𝙗𝙚𝙚𝙣 𝙡𝙤𝙨𝙩 𝙗𝙚𝙛𝙤𝙧𝙚

𝙒𝙖𝙣𝙩𝙨 𝙩𝙤 𝙛𝙞𝙣𝙙 𝙪𝙨 𝙖𝙜𝙖𝙞𝙣

𝙄 𝙘𝙖𝙣'𝙩 𝙛𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙮𝙤𝙪 𝙖𝙣𝙮𝙢𝙤𝙧𝙚

𝙄𝙩'𝙨 𝙮𝙤𝙪 𝙄'𝙢 𝙛𝙞𝙜𝙝𝙩𝙞𝙣𝙜 𝙛𝙤𝙧

U-2 Ordinary Love

От лица Рэя

Утро в Айдахо встречает меня холодом — резким, как лезвие, что впивается в кожу. За окном ветер воет, словно стая волков, гремя ставнями нашего дома, и снег сыплется с неба — мелкий, колючий, как иглы. Я стою у окна, выдыхаю на стекло, и оно запотевает, скрывая белую пустыню снаружи. Воздух в комнате пахнет дымом от камина — густым, с ноткой сосновой смолы, — и чуть подгоревшим кофе, что я сварил наспех. Зима здесь сурова, особенно в горах: температура падает до минус двадцати, дороги заметает за часы, и лес становится ловушкой для тех, кто не знает троп. Но я знаю. Я — Волк, чёрт возьми, это моя стихия. А вот Мелли… Она другая.

То, что между нами, — это безумие, чистое и яркое, как молния в ночи. Каждое её прикосновение — электрический разряд, что бьёт прямо в грудь, каждый её вздох — как глоток виски, что обжигает горло и греет изнутри. Её тело — шедевр, высеченный природой: изгибы талии — тонкой, гибкой, как ивовая ветка, — грудь, что ложится в мою ладонь, как спелый плод, кожа — мягкая, с ароматом ванили и лесного ветра. Один взгляд на неё, и я теряю голову — мир растворяется, оставляя только нас двоих в этом вихре страсти. Хочу её всю — до последнего дюйма, до последнего стона, хочу раствориться в ней, стать её частью, как огонь сливается с дымом.

После той первой ночи я парю, будто земля под ногами исчезла. Мелли — невероятная. Хрупкая, как лепесток, но внутри — стальная воля, что гнёт меня, как буря гнёт сосны.

Её сексуальность — не кричащая, не грубая, а тихая, глубокая, как река подо льдом: плавная, но мощная, способная сокрушить всё на пути. Она движется так естественно — каждый жест, каждый поворот головы — как танец ветра в листве, и я не могу насытиться, хочу открывать её снова и снова, смаковать её, как редкое вино, терпкое и сладкое.

Доверие между нами — тонкая нить, что сплелась в этом забытом богом уголке, и теперь она крепче каната. Её взгляд — тёмный, сияющий, как звёзды в морозной ночи, — отзывается во мне волной тепла, нежностью, что мягче пуха. Это не просто похоть, хотя она горит во мне неутолимым пламенем. Это любовь — жгучая, выворачивающая душу, что проникает в каждую клетку, наполняя меня ею. Раньше я не знал такого — мне хватало грубого секса, чтобы утолить голод, но Мелли — моя зависимость, мой наркотик. Нуждаюсь в её дыхании, в её смехе, в её пальцах, что скользят по моей шее, оставляя следы, как угли на снегу.

Вчера она готовила ужин — стояла у плиты, волосы растрёпаны, щёки розовые от жара, и напевала что-то тихо, почти шёпотом. Я подошёл, обнял её сзади, вдохнул её запах — ваниль, смешанная с дымом и чуть мускатным ароматом вина, что она добавила в соус.

— Ты чего напеваешь? — спросил я, целуя её в висок.

— Просто старую песню… "Let it be," — улыбнулась она, и её голос дрогнул, как струна.

— Хороший выбор, — хмыкнул я, прижимая её ближе.

— Может, споёшь мне целиком?

— Только если ты станцуешь, — поддразнила она, и я рассмеялся — грубо, хрипло, как волк.

Этот момент — простой, тёплый — лучшее, что у меня есть. Но он же и пугает. Любовь делает меня слабым, уязвимым, как зверь, что попал в капкан. Я привык к контролю — к власти над собой, над миром, над своей стаей. А она… Она перевернула всё.

Вспоминаю ту ночь, когда увидел её впервые. Тёмный парк, запах сырости и крови в воздухе, крики шантажиста, что требовал денег. Я убрал его одним движением — холодно, чётко, как мясник режет мясо. А потом увидел её — перепуганную, с глазами, полными ужаса, и решил забрать. Две секунды, и она стала моей. Тогда я хотел её сломать, подчинить, но чем больше я тянул её к себе, тем сильнее она тянула меня в свою орбиту. Пленница? Чёрта с два. Она — моя свобода, свет в моей тьме, что разгоняет демонов, которых я таскал за собой всю жизнь.

Любовь пугает. Она как этот ветер за окном — дикая, необузданная, готовая унести всё, что я построил. Но она же даёт силы — я живу, дышу, чувствую, как никогда раньше. Смотрю на неё, спящую в кресле у камина, и сердце сжимается — смесь страха и восторга, боли и счастья. Она — мой наркотик, и я не хочу от него отказываться.

— Мелли, — шепчу я, подходя к ней, и она шевелится, сонно потягиваясь.

— Холодно… — бормочет она, и я подбрасываю дров в огонь, чувствуя, как тепло растекается по комнате, смешиваясь с запахом её волос.

— Согрею, — ухмыляюсь я, садясь рядом и укрывая её пледом. Она кладёт голову мне на плечо, и её дыхание — тёплое, с лёгким ароматом мяты от чая — греет мою шею.

Страсть во мне — пламя, что раньше выплёскивалось грубо, жёстко, как удар кулаком. С другими я брал, что хотел, наслаждаясь властью, подчинением. Но с ней я иной — хочу беречь её, как редкий цветок в этой зимней глуши. Жду её желания, её готовности, и эта нежность — новая для меня, как снег, что падает впервые. Близость с ней — не просто секс, это полёт, эйфория, когда её тело — мягкое, тёплое, с изгибами, что манят, как река — становится моим миром. Хочу её снова, хочу утонуть в ней, как в горячем источнике среди льдов.

А потом мысли сворачивают к будущему. Зима в Айдахо — не шутка. Снег валит сутками, дороги превращаются в белые ловушки, и дом, хоть и крепкий, скрипит под ветром, как старый корабль. Мелли нужна безопасность, тепло, а не эта глушь, где до ближайшего врача — часы пути, если вообще пробьёшься. И ещё… беременность. Мы не особо предохраняемся, и эта мысль, острая, как морозный воздух, впивается в меня. Что, если она уже носит моего ребёнка? Усмехаюсь, качая головой. Раньше я бы отмахнулся от такого — дети? Серьёзно? Но с ней… Хочу этого. Не сейчас, может, через год-два, но хочу. Хочу семью, её рядом, маленькие руки, что тянутся ко мне. Странно для психа вроде меня, да?

Вспоминаю маму. Мне было тринадцать, когда она попала в больницу — шестимесячная беременность, осложнения, угроза жизни. Отец метался, как зверь в клетке, тётя плакала, а я стоял у окна, сжимая кулаки, и молился, хоть и не верил ни во что. Врачи спасли её и сестру — я помню, как отец обнял меня, слёзы текли по его лицу, а я впервые понял, что жизнь — хрупкая штука. С тех пор, примкнув к стае, я видел смерть, риск, кровь, но та ночь осталась со мной. Мелли — моя жизнь теперь, и я не допущу, чтобы с ней что-то случилось. Если она забеременеет, ей нужны врачи, тепло, а не этот ледяной ад.

— О чём задумался? — её голос, сонный и мягкий, вырывает меня из мыслей. Она смотрит на меня, глаза блестят в свете огня.

— О тебе, — отвечаю я, проводя пальцем по её щеке.

— И о том, что пора валить отсюда на зиму.

— Куда? — она приподнимается, плед сползает с плеча, открывая кожу, что пахнет ванилью и теплом.

— Куда-нибудь, где тепло и безопасно, — хмыкаю я.

— Не хочу, чтобы ты мёрзла тут или застряла в снегу.

— А ты? — улыбается она, и я чувствую, как её тепло проникает в меня, как горячий сидр в мороз.

— Я с тобой, — рычу я, притягивая её ближе.

— Всегда.

Прошлое тянет назад. Я выбрал криминал — адреналин, риск, жизнь на грани. Родители дали мне всё — любовь, дом, шанс быть нормальным, но я рвался к опасности, как волк к добыче. Читал про грабителей, мечтал о погонях, и этот магнит тянул меня сильнее их слёз. Не жалею. Это мой путь, моя тьма. Но Мелли — мой свет. Мама бы её полюбила — за искренность, за тепло. Надо их познакомить, когда улажу дела с Сэмом — документы, переезд. Отец просто положит руку на плечо, как жест одобрения, но в его глазах я увижу гордость.

Любовь — сила. Она пугает, выворачивает душу, но делает меня живым. Мелли — моя награда, мой вызов. И я не отпущу её. Никогда.

* * *

Память — хитрая тварь: стоит закрыть глаза, и она утаскивает меня назад, в тот день, что пахнет больничным антисептиком и страхом. Мне тринадцать, и мир ещё простой — школа, велосипед, комиксы, что я прячу под матрасом. Стоит октябрь, воздух в Орегоне сырой, с привкусом опавших листьев и соли от Тихого океана, что доносится с побережья Флоренса. Утро было серым, небо висело низко, как мокрое одеяло, и дождь стучал по окнам нашего дома — старого, с потрескавшейся краской и запахом сырого дерева. Я сидел на кухне, жевал тост — хрустящий, с горчинкой подгоревшей корки и сладостью маминого яблочного джема, — когда телефон зазвонил, резкий, как выстрел.

Отец схватил трубку, и его лицо — обычно спокойное, как прибой в штиль — побелело. "Больница," — бросил он, и голос его дрогнул, как треснувшее стекло. Мама на шестом месяце, живот уже достаточно округлый, и я видел, как она морщилась утром, держась за поясницу, но отмахивалась: "Всё нормально, Рэй, просто малыш толкается." А теперь — осложнения, угроза жизни, её и ребёнка. Я замер, тост застрял в горле, и кухня — с её запахом коф вдруг стала чужой, холодной, как морг.

Отец метался по дому, как зверь в клетке, — ботинки топали по скрипучему полу, пальто висело на нём криво, как на вешалке. Тётя, мамина сестра, приехала через час, глаза красные, слёзы текли по щекам . "Господи, только не это," — шептала она, теребя платок, а бабушка стояла у окна, губы шевелились в беззвучной молитве, и её руки дрожали. Я смотрел на них и чувствовал, как страх — липкий, холодный, как дождь за окном — ползёт по спине, сжимает горло. Что, если мама не вернётся? Что, если этот ребёнок, которого я ещё не видел, заберёт её у меня?

Больница была в часе езды, и мы мчались туда под дождём — дворники скрипели по стеклу, а дорога блестела, чёрная и скользкая, как нефть. В салоне пахло бензином и мокрой шерстью от отцовского пальто, а я сидел сзади, сжимая кулаки, пока ногти не впились в ладони. Радио бормотало что-то про шторм на побережье, но я не слушал — в голове крутился только её голос, мягкий, спокойный: "Рэй, не забудь убрать тарелку." Таким я хотел её запомнить, а не кричащей от боли где-то за белыми стенами.

В приёмной пахло хлоркой и страхом — острым, леденящим душу, чужим . Я сидел на жёстком стуле, и смотрел на врачей — белые халаты мелькали, как призраки, голоса звенели, отдавая команды.

"Срочная операция," — услышал я, и сердце упало, оборвалось, словно камень в колодец. Отец ходил туда-сюда, шаги гулкие, как барабан, и я видел, как он сжимал кулаки, как вены проступали на его шее.

"Держись, сын," — бросил он, но голос был чужим, хриплым, как у старика. Я кивнул, хотя внутри всё кричало — от страха, от надежды, от злости на этот чёртов мир, что рушился у меня на глазах. Мама...

Часы тянулись, как резина, — стрелки на стене ползли, будто насмехались. Я смотрел в окно: дождь лил, размывая мир в серую кашу, и ветер гнал листья по асфальту, как стаю птиц. Бабушка шептала: "Господи, спаси её," а я молчал, сжимая в кармане монетку — тёплую, чуть липкую от пота, — и думал: если выброшу её в урну, всё будет хорошо. Глупо, но в тринадцать ты цепляешься за что угодно.

А потом дверь открылась, и отец вернулся — лицо мокрое, не то от дождя, не то от слёз, глаза блестят. Он обессилено опустился на колени передо мной, обнял так крепко, что я почувствовал запах его одеколона — терпкий, с ноткой сосны, — и заплакал. "Она жива, Рэй. И сестра твоя жива," — выдавил он, и слёзы текли по его щекам, горячие, солёные, как море. Я обнял его в ответ, чувствуя, как страх отпускает, как тепло его рук прогоняет холод.

Врачи — эти суровые люди в белом — вытащили маму с того света, подарили нам сестру, и я впервые понял, как хрупка жизнь, как легко она может оборваться, как тонкая нить под ножом.

— Ты видел её? — спросил я, голос дрожал, как струна.

— Да, — кивнул он, вытирая лицо рукавом.

— Маленькая, как кукла. А твоя мама… она сильная, сын. Сильнее нас всех.

Я усмехнулся, горько и радостно, и почувствовал соленый вкус слёз на губах.

С тех пор я изменился. Примкнув к стае, я видел кровь, слышал выстрелы, чувствовал адреналин, что бил в виски, как молот. Жизнь стала игрой на грани — контрабанда, риск, запах пороха и бензина, что кружил голову, как дешёвое вино. У меня был хороший старт — любящая семья, дом, где пахло маминым пирогом с корицей, отец, что учил меня рыбачить у океана. Они хотели для меня другого — колледж, работа, нормальная жизнь. Но я выбрал тьму. Почему?

Ещё мальчишкой я глотал книги про грабителей — "Остров сокровищ", "Робин Гуд" — и фильмы, где герои бежали от закона, а ветер свистел в ушах. Этот магнит тянул меня — опасность, адреналин, чувство, что я живу, только когда на грани. В старших классах я дрался во дворе, чувствуя вкус крови во рту — металлический, резкий, — и ухмылялся, когда учителя грозили исключением. Родители переживали, мама часто плакала, они просили одуматься, но бунт во мне был сильнее их боли.

— Ты мог бы стать кем угодно, Рэй, — говорил отец, стоя у гаража, где пахло маслом и деревом.

— Почему ты так себя губишь?

— Потому что я живу, пап, — бросил я, глядя на него дерзко, и ушёл, хлопнув дверью.

Не жалею. Этот путь — мой, чёткий, как выстрел. Тьма во мне была слишком сильной — как буря, что гнёт деревья, как океан, что топит корабли. Контрабанда стала моей стихией — запах пота и металла, шорох шин по ночной дороге, сердце, что бьётся в горле, когда фары мелькают вдали. Я чувствовал себя живым, только балансируя на краю.

А теперь — Мелли. Она — свет в этой тьме, луч, что пробивает шторм. Мама бы её полюбила — за её мягкость, за её силу, что прячется в хрупких плечах. Я вижу её в Мелли — ту же стойкость, что вытащила её из больницы. Неужели я и правда подсознательно искал женщину, похожую на мою маму?

— Ты бы гордился мной, пап, — шепчу я в пустоту, глядя в окно, где дождь сменился ветром.

— Я нашёл её.

Познакомлю их обязательно, когда улажу дела — документы, переезд. Мама точно обрадуется обнимет Мелиссу, скажет: "Наконец-то он остепенился," а отец похлопает по плечу, молча, но с теплом в глазах.

Жизнь — непредсказуемая сука. Я шёл своим путём, один, а теперь рядом она — и всё меняется. Любовь пугает, но даёт силу. Мелли — моя ответственность, мой свет, и я несу её, как мой отец, когда он вёз нас тогда, сквозь бурю.

От лица Мелиссы

Утро врывается в дом холодом — резким, как пощёчина, что обжигает щёки. Я стою у окна, кутаясь в плед, и смотрю, как снег валит с неба — белый, колючий, как осколки льда. Ветер воет за стенами, словно голодный зверь, гремя ставнями, и я вздрагиваю, чувствуя, как сквозняк пробирается под ткань, холодит ноги. Воздух в комнате пахнет дымом от камина — густым, с привкусом сосновой смолы и угля, — и чуть горьковатым кофе, что Рэй сварил утром, оставив кружку на столе. Зима в Айдахо — суровая, дикая: температура падает до минус двадцати, снег заметает тропы за часы, и лес за окном превращается в белую ловушку, где каждый шаг может стать последним. Но я не одна — рядом Рэй, и его присутствие греет меня сильнее огня.

То, что между нами, — это буря, что бушует внутри меня, яркая и необузданная, как молния в ночи. Его прикосновения — как искры, что жгут кожу, его поцелуи — как глоток горячего вина, что обжигает горло и кружит голову. Я никогда не знала такого — раньше моя жизнь была серой, как февральский день в Южной Дакоте: работа, дом, отношения, где я чувствовала себя зажатой, как птица в клетке. С первым парнем я лежала в постели, скованная, холодная, как лёд, боясь даже вздохнуть лишний раз.

А с Рэем… Он разбудил меня. Его руки — сильные, чуть шершавые — скользят по моей талии, и я таю, как воск под солнцем, отдаваясь этому огню, что горит во мне впервые.

Первая ночь с ним — как взрыв, как цунами, что смывает всё, что я знала о себе. Я помню, как его губы — тёплые, с привкусом мяты и его кожи — нашли мои, как его дыхание смешалось с моим, и я растворилась в нём, дрожа от наслаждения. Это было не просто близость — это было освобождение, момент, когда я стала настоящей, живой, желанной. Он словно нашёл ключ к моей душе, к моему телу, и открыл дверь, за которой пряталась страсть — чистая, первобытная, с ароматом цветов и мускуса.

Нежность его рук — мягкая, как пух, — смешалась с грубой силой, что я чувствовала в каждом его движении, и я плакала от счастья, уткнувшись в его плечо, вдыхая запах его пота — солёный, терпкий, как лес после дождя.

Вчера я готовила ужин — стояла у плиты, мешая соус, что пах вином и специями, и напевала "Let it be," пока тепло камина гудело за спиной. Рэй подошёл сзади, обнял меня, его руки — горячие, как угли, — обхватили мою талию, и я засмеялась, когда он поцеловал меня в висок.

— Что напеваешь, малышка? — хрипло спросил он, и тембр его голоса, низкий, бархатный, пробрал меня до дрожи.

— Просто песню… "Let it be," — ответила я, чувствуя, как его тепло проникает в меня, как горячий чай в мороз.

— Спой мне, — поддразнил он, и я фыркнула, отмахиваясь деревянной ложкой, что пахла мускатом и томатами.

— Только если ты станцуешь, Волк, — бросила я, и он рассмеялся — грубо, хрипло, как зверь, что рычит на луну.

Этот момент — простой, домашний — был как глоток воздуха после долгого погружения. Но такая привязанность к Рэю пугает меня. Любовь к нему — как этот снег за окном: красивая, но опасная, готовая покрыть пеленой забытья, всё, что я знала. Я была пленницей — это правда, он вырвал меня из моего мирка, где пахло бумагой и кофе из офиса. Сначала я ненавидела его — грубого, с руками, что пахли порохом и кровью, — но теперь он — мой спаситель, мой свет. Он дал мне жизнь, о которой я не смела мечтать, и это чувство — смесь восторга и ужаса — кружит голову, как ветер за стеклом.

— Холодно… — бормочу я, садясь в кресло у камина, и Рэй подбрасывает дров — треск огня смешивается с запахом дыма и смолы.

— Согрею, — ухмыляется он, укрывая меня пледом, что пахнет шерстью и чуть лавандой от шкафа. Его плечо — твёрдое, горячее — становится моей подушкой, и я вдыхаю его запах — лесной, с ноткой кофе и пота, — чувствуя, как страх тает.

— О чём задумалась? — спрашивает он, проводя пальцем по моей щеке, и я улыбаюсь, пряча лицо в плед.

— О том, как странно всё повернулось, — шепчу я.

— Ты… ты был моим кошмаром, а теперь…

— А теперь что? — его голос низкий, с лёгкой насмешкой, но в глазах — тепло, как огонь в камине.

— Теперь ты мой дом, — выдыхаю я, и он притягивает меня ближе, рыча что-то невнятное, от чего моё сердце бьётся быстрее.

Он изменил меня. Раньше я боялась — его силы, его грубости, его прошлого, что витает вокруг него, как запах пороха. Но теперь я вижу в нём нежность — в том, как он гладит мои волосы, как смотрит на меня, будто я — сокровище, а не добыча. Любовь к нему — как этот зимний ветер: дикая, необузданная, пугающая, но я не хочу от неё бежать. Она делает меня сильнее, живее, и я цепляюсь за неё, как за спасательный круг.

А потом мысли сворачивают к чему-то новому, острому, как морозный воздух. Зима в Айдахо — не место для слабых: снег валит сутками, дороги тонут в белом, и дом скрипит под ветром, как старый корабль в шторм. Я не знаю, как тут выжить, если что-то пойдёт не так. И вдруг — беременность. Мы не думаем об этом — его руки, его тело, его страсть слишком близко, чтобы я вспоминала о предосторожностях. А что, если? Сердце замирает, и я кладу руку на живот — плоский, мягкий, ещё пустой. Но мысль о ребёнке — его ребёнке — кружит голову, как снежинки в вихре. Страх смешивается с надеждой: я боюсь, что не справлюсь, что эта глушь станет ловушкой, но в то же время хочу этого — маленькие пальцы, что тянутся ко мне, его глаза в новом лице.

— Рэй… — шепчу я, глядя в огонь, где языки пламени танцуют, как мои мысли.

— А если… если я забеременею?

Он замирает, и я чувствую, как его тело напрягается рядом. Потом он поворачивается, глаза блестят — тёмные, глубокие, как лес под снегом.

— Тогда мы уедем, — говорит он, голос твёрдый, как камень.

— Куда-нибудь, где тепло и безопасно. Я не дам тебе мёрзнуть тут или рисковать.

— А ты бы хотел? — спрашиваю я, и голос дрожит, как лист на ветру.

— Хочу, — рычит он, притягивая меня к себе.

— Не сейчас, может, позже. Но хочу. С тобой — всё хочу.

Я смеюсь — тихо и счастливо, и тепло его слов греет меня, как глоток горячего шоколада с корицей. Страх уходит, оставляя место надежде, и я думаю: он прав. Мы справимся. Он — мой Волк, мой дом, и с ним я не боюсь ни зимы, ни будущего. Любовь — это пламя в снегу: она пугает, обжигает, но согревает. И я хочу гореть в ней, рядом с ним, всегда.