Объекты в зеркале (гет)

Я, конечно, пил в тот день, несмотря на тошноту и кашель. Ночью мне приснилась Мона, она попросила меня съездить с ней на могилу к Лизе. В этом сне всё было ослепительно белое — занесённое свежим снегом кладбище, белый как молоко туман, дорога без единого следа на ней. На этом фоне кружево ворот выделялось как будто нарисованное тушью на бумаге: каждый завиток был чёрным, чётко выведенным, а за воротами в снегу я увидел алые пятна крови, которые превратились в лепестки роз, когда мы подошли ближе.

Из-за контраста белого и алого всё прочее окружение не бросалось в глаза, хотя боковым зрением я различал контуры могильных плит и тонкие силуэты деревьев. Лепестков становилось всё больше, и они оставались единственным ориентиром, который должен был привести нас туда, куда мы направлялись. Мона шла за мной, и я слышал её ровное дыхание за правым плечом.

— Почти пришли, — сказала она.

Две надгробных плиты рядом друг с другом: одна, без надписей, утопала в цветах, а вторая, без цветов, занесённая снегом, судя по гравировке, принадлежала Лизе. Мона сделала шаг вперёд, развязывая ленту на букете красных роз, бросила их к остальным цветам, и они, всколыхнувшись как настоящее море, затянули в себя свежую жертву.

Мона встала рядом со мной, взяла меня под локоть, вложила пальцы мне в ладонь, а я сжал её руку и вдруг почувствовал что-то необычное — на её безымянном пальце было кольцо.

— Бедная девочка, — сказала она не своим голосом. — Она не должна оставаться одна.

Я повернул голову в её сторону: рядом со мной, зажав между пальцами красную ленту от букета, стояла Мишель. На ней было длинное белое платье, и когда она высвободила руку и опустилась на колени перед безымянной могилой, подол лёг у её ног сугробом. Снежинки опускались на её волосы и не таяли.

— Ты с ума сошла, — сказал я. — Вставай. Пойдём домой.

Она не хотела уходить, пыталась что-то неразборчиво возразить, норовила снова сесть в снег, так что мне пришлось взять её на руки и понести в сторону ворот. Она была тяжёлой, очень тяжёлой, её руки обвивали мою шею как плющ, не давая вздохнуть. Откуда-то налетел ветер, снег становился всё глубже, и мне было всё сложнее переставлять ноги, я уже не знал, в правильном ли направлении иду. Я думал только о том, что не должен отпускать Мишель, что должен донести её, согреть, спасти, и что у меня нет никакого другого выбора, никогда не было.

А потом я, наконец, проснулся — от того, что сильно замёрз. Ночью открылось окно, и в комнате стало холодно, как на улице. Некоторое время я просто лежал, заледеневший, пытаясь ухватить за хвост ускользающее сновидение. Алкоголь и таблетки сделали моё подсознание рыхлым, пористым, пропускающим образы в обе стороны: уже в который раз я не сразу мог отделить реально случившееся от того, что видел во сне.

Кажется, именно тогда мне стало совсем плохо. В следующий раз я проснулся весь мокрый, меня знобило, пульс колотил в виски. Я встал, чтобы выпить воды, и еле дошёл до кухни и обратно — ноги и голова были ватными, пол казался тёплым и куда-то уплывал.

Я помню, как просыпался, и в комнате было то светло, то снова темно. Я помню серое небо, помню, как шёл дождь и как его не было. Иногда я сразу засыпал обратно, иногда, когда мне было полегче, — вставал, но силы почти тут же кончались. У меня был жар, кружилась голова, было тяжело дышать, и снился мне какой-то смутный, тягучий бред, настолько не связанный с реальностью, что я забывал его ещё до момента пробуждения. Иногда я слышал звонок телефона, но не понимал, настоящий ли он. Когда в моей квартире оказался Бравура, от слепящего солнца, захватившего комнату в плен, было невозможно открыть глаза. Бравура что-то спрашивал, но я не мог понять, что ему нужно: мне казалось, что я проспал всё на свете и опоздал на работу, но разве была необходимость приезжать? А потом были врачи, скорая, больничная палата, и всё выглядело каким-то нарисованным, гротескным. Я даже подумал, что, может, я уже умер, и это чистилище: в рай я бы точно не попал, а для ада недоставало мучений. Я не мог себя собрать и не владел своим телом, но у меня ничего не болело, мне ничего не хотелось и никуда не было нужно, меня не грызли демоны, я только спал и всё.

Однажды я увидел в своей палате Мишель и безумно обрадовался, но не мог пошевелиться, чтобы обозначить, что я не сплю и вижу её. Я и говорить как будто разучился — лёгких хватало только на неглубокий, поверхностный вдох, и о том, чтобы потратить этот воздух на слова, и речи не было.

Днём мне обычно становилось получше, приходили врачи и медсёстры, и за их фигурами Мишель незаметно растворялась, пропадала: у неё наверняка находились свои дела, пока я был под присмотром. К вечеру температура снова поднималась, и Мишель возвращалась обратно: поправляла мне подушки, укрывала одеялом, протирала влажным полотенцем лицо. Я лежал с закрытыми глазами и слушал, как она ходит по палате, наводя порядок, потом устраивается в кресле, отворачивает настольную лампу так, чтобы свет не мешал мне, и что-то читает, с едва слышным шелестом переворачивая страницы.

Я давно не спал так спокойно, как тогда, в больнице, ощущая её присутствие. Моя рука всегда находила её пальцы, когда во сне я пытался за что-то ухватиться, головная боль отступала, стоило Мишель коснуться ладонью моего лба. В какой-то момент мне объяснили, что у меня была пневмония, и несколько суток я провёл под кислородом, но теперь острая фаза позади, и мне понемногу становится лучше.

Вечером того дня, когда я узнал свой диагноз, Мишель впервые заговорила со мной.

Она спросила: «Доволен собой?»

Я не смог выговорить ничего внятного, слова сипели и булькали в горле, и я зашёлся болезненным, удушающим кашлем. Мишель провела рукой по моей груди, словно отводя вязкую жижу, окутавшую мои лёгкие, и у меня получилось сделать относительно ровный вдох, потом выдох.

— Прости, — отдышавшись, сказал я шёпотом. — Прости, я опять не умер.

— Может, бросишь пить?

Я покачал головой.

— Курить хотя бы?

— Вряд ли.

— Да уж, я думала, переспорить умирающего будет попроще.

Я улыбнулся бы, если бы у меня были на это силы.

— Может, меня переломает, пока я здесь. Выйду чистым.

— Переломает? — переспросила она со смешком, а затем постучала пальцем по склянке капельницы над моей головой. — Знаешь, что здесь? О нет, думаю, тебе лучше не знать.

Она расправила край одеяла и подоткнула мне его под бок, а потом наклонилась и поцеловала меня куда-то между виском и бровью, и воздух, который я вдохнул, наполнился запахом её волос и её духов. Не помню, что это было, но помню, как она, собираясь по утрам на работу, распыляла их в воздух и заходила в получившееся облако, и чем более неосознанными и торопливыми были эти жесты и движения, тем сильнее они меня завораживали.

— Поспи ещё, — сказала она. — Я буду здесь.

Она была везде. Совсем как раньше, когда она выбрала меня среди всех прочих. Мы были в баре, и я вышел встретить такси, с которым прислали её забытое на работе пальто. А потом спустился назад в заполненный людьми зал, свет ламп размывался сквозь дым, или это я был уже немного пьян. Мишель сидела у барной стойки с коктейлем в руке, чуть вполоборота, так что я видел её подчёркнутый светом профиль. Она выглядела так, будто никого кроме неё в этом зале не существовало, и никто действительно не вторгался в её личное пространство — ни телом, ни словом. Множество раз после этого я видел её такой со стороны, и тем больше было в этом магии, чем смешливее и нежнее она становилась в моём присутствии, чем ближе подпускала меня к себе, на недоступное никому другому расстояние. Ни одна женщина во вселенной никогда меня так не любила — ни до, ни после.

Той ночью мы были вместе, и меня настолько разрывало от нахлынувших к ней чувств, что я попросил её выйти за меня — невнятно и в самый неподходящий момент. А она, будто бы ожидая именно этого, сразу же сказала «да».

У нас с ней всё было слишком быстро.

Бравура пришёл навестить меня, когда меня перевели из реанимации в обычную палату. Мишель была с нами, сидела в кресле в дальнем углу, поджав под себя ноги, и внимательно слушала наш разговор.

— Сдохнуть захотел? — спросил Бравура вместо приветствия.

— А ты нет?

— Завязывай-ка с этим. Я серьёзно.

— Ты не можешь лишать человека законного права сдохнуть, когда ему захочется.

Мы оба помолчали. Я решил задать вопрос, который волновал меня больше остальных:

— Как ты попал ко мне в квартиру?

— Ты сам мне открыл. Я звонил в тот день вечером и на следующий день тоже. На третий день решил приехать, и слава богу.

— Думаешь, я бы умер?

— Мне сказали, шанс был.

Стресс, алкоголь, общее истощение, предыдущие травмы и операции. Организм просто отказался бороться. Мне тоже об этом говорили.

Я и сам отказывался бороться. Почему нельзя было меня послушать, я не знаю. По-моему, это какое-то насилие над личностью.

— Пока не забыл: я договорился о том, чтобы тебе продолжили оплачивать твою терапию, пока ты на пенсии. Завершишь её, когда сам посчитаешь нужным. Судя по всему, — он посмотрел на меня устало, как на непутёвого ребёнка, и вздохнул, — тебе это не помешает.

И этот его взгляд, и этот его менторский тон в один момент взбесили меня.

— Эта терапия — она всё ещё для копа или уже для свидетеля?

Мишель фыркнула и зажала рот рукой. Бравура сразу же уловил отсылку. И не ответил.

Я знал, что он считает, что погорячился тогда. Он знал, что я считаю, что он был прав. Чёртов значимый взрослый, который считает себя правым лишь на основании того, что желает тебе лучшего.

— Слушай, — начал я примирительно, — я ни в коем случае не обесцениваю твою помощь, и я благодарен тебе за всё, что ты для меня сделал. Но дело ведь не во мне, правда? Надо что-то делать с этим синдромом спасателя.

— Я не принимаю советов от психов, — проворчал Бравура в ответ.

— Справедливо.

Медсестра заглянула в палату и напомнила, что время посещений подошло к концу. Очень вовремя, потому что я понял, что устал от этого разговора и не хочу его продолжать.

— Какой же ты всё-таки невыносимый мудак, — ласково произнесла Мишель, едва за Бравурой закрылась дверь.

— Я не заслужил ничего из этого.

— Это же не тебе решать.

Она поднялась с кресла, потягиваясь. Потом отдёрнула край занавески и встала у окна, обхватив себя руками, как будто ей было холодно.

— Джим сильно сдал за последнее время, — произнесла она, не отрывая взгляда от улицы.

— Да уж, — согласился я. — Ещё пару месяцев назад он выглядел повеселее… Погоди-ка, откуда ты его знаешь?

Не то чтобы я с самого начала надеялся на что-то невозможное, не то чтобы я чего-то не понимал или отказывался понимать. Но некоторые вещи происходят с тобой только в том случае, если ты готов полностью принимать правила игры и не задавать вопросов — ни вслух, ни даже мысленно.

— Ты не можешь его знать, — сказал я, уже чувствуя, как с каждым следующим словом рассеивается лучшая в мире иллюзия, и я растягивал их как мог. — Мы с ним познакомились через три года после твоей смерти.

Я готов был прожить остаток жизни запертым в палате, примотанным к больничной постели датчиками и капельницами, лишь бы иметь возможность видеть тебя и говорить с тобой.

Но тебя нет уже шестой год.

Ты — просто голос в моей голове.

Она стояла надо мной, красивая и хрупкая, и свет больничной лампы с потолка создавал вокруг неё ангельский ореол. Такими, наверное, павшие воины видят валькирий, забирающих их души с поля боя. Наверное, точно таким же лёгким прикосновением к векам валькирии закрывают им глаза, отправляя в последний вечный сон.