Любовь не перестаёт (гет)

Саундтрек: Ночные Снайперы — Разбуди меня

Самолёт Лос-Анджелес — Москва прибыл в аэропорт точно по расписанию — в половине седьмого утра. Так что Ирина успела и заехать домой отдохнуть, и привести себя в порядок, и раскидать самые неотложные дела. И всё равно время приступить к делу, в общем, необязательному наступило предательски быстро.

Признаться, Ирина долго гипнотизировала взглядом телефон. Её охватила какая-то совсем несвойственная ей нерешительность. Ну, вот что она ему скажет? Они больше двадцати лет не общались! Но поскольку победители не знают путей к отступлению, номер из затрёпанной телефонной книжки Ирина всё же набрала.

— Алло?

— Станислав Анатольевич? — горло сразу перехватило. — Это Ира. Ира Роднина.

— Ирка?! — теперь у неё ещё и ухо заложило. Двадцать лет долой — мы снова на катке. — Ты в Москве? Ты откуда звонишь?

— Из дома. Да, я в Москве. Я... я хочу к вам приехать. Можно?

— А чего ж нельзя? Я теперь человек свободный, — хохотнул Жуков. — Адрес не забыла?

— Не забыла, — улыбнулась Ирина. — Сегодня можно?

— Приезжай. Жду, — отрубил Жуков и повесил трубку.

Перед зеркалом вертелась, как дурочка. Красилась, как на чемпионат.

Адрес она, конечно, не забыла. И одна здесь бывала не раз, и с обоими своими партнёрами. Но почему-то сейчас, снова попав в этот старый московский двор, Ирина ощутила какую-то тоскливую пустоту. Битый асфальт, обшарпанная детская площадка. Всё это после лет, проведённых в Калифорнии, казалось какой-то другой планетой. Захотелось немедленно развернуться и уйти. И всё-таки пришлось собрать волю в кулак: она же обещала. И он её ждал.

Ирина глубоко вздохнула и вошла в подъезд. По лестнице поднималась пешком, как заповедовал незабвенный тренер, только не бегом, легко преодолевая пролёты, а нога за ногу, словно стараясь оттянуть неизбежное.

Вот, наконец, и знакомая дверь. Пальцы тянутся к кнопке звонка — и почему-то дрожат.

— Здравствуйте, Станислав Анатольевич, — и сердце сразу ёкнуло: почти и не изменился, только морщин прибавилось. Тут же рассердилась на себя: сама, чай, не молодуха, полтинник на горизонте.

— Здорово, Иришка, заходи, — он посторонился, впуская её. — Ого, да тут уже не Иришка, а целая Ирина Константиновна! — Жуков разглядывал её весело и внимательно. Они прошли в комнату. — Видел я твоих чехов. Ну, что ж, вполне, вполне, не хуже других. Только что же это она на нём висит, как портки на заборе? Ты её по заднице бей, чтобы лучше группировалась!

Жуков показал Ирине на старое кресло. Она села. Жуков устроился напротив.

— Ну, что, Иришка, как жизнь молодая?

И Роднина заговорила — послушно, как на уроке, — про работу, про Америку, про дом, про детей.

— Сашка, представляете, в Суриковское училище решил поступать. Я, собственно, для того и в Москве.

— Художником будет? — улыбнулся Жуков.

— Хуже, — Ира состроила шуточную гримаску. — Скульптором-керамистом.

— Вот и Мариша по стопам родителей не пошла, — вздохнул Жуков. — Теперь на внуков вся надежда...

Ирина говорила с ним, а сама украдкой оглядывала комнату. Ничего-то здесь не изменилось за столько лет! И мебель та же, и обои, и ковёр. Только всё выцветшее, изношенное. Зато порядок армейский. На стене — медали, на полках — кубки. Всё, как он любил. Кругом — фотографии (особенно много на них одной черноволосой и черноглазой спортсменки). И ни одной живой души вокруг.

Впрочем, нет. Сбоку что-то мелькнуло, на столик между ними вспрыгнула большая пушистая кошка и недобро посмотрела на Ирину.

— Вот, а это Глаша, тоже послушать хочет. Послушай, Глашка, послушай. Не каждый день к нам гости из Америки приезжают, — он как-то особенно ласково погладил кошку между ушей.

Теперь, когда Жуков отвлёкся на кошку, Ирина, наконец, решилась поднять на него глаза. Да, постарел, но не морщины и седина её ужаснули. Она помнила его сильным, властным, жёстким — победителем. К такому и летела через океан. А теперь перед ней сидел одинокий старик с кошкой. Ирине показалось, будто она ошибкой зашла в чужой дом.

Причём впечатление немощи всё-таки оказалось обманчивым. Ещё с порога, смерив его привычно-профессиональным взглядом, Ирина увидела, что он не сгорбился, не отяжелел, и походка у него далеко не стариковская.

Вон и гантели в углу. Правда, там же, в углу, на особой полочке темнели иконы. И от этого тоже стало не по себе. Всё-таки его сломали... И тут же пронеслась в голове дикая, невозможная мысль: надо было остаться с ним рядом. Да, наплевать на собственную карьеру, личную жизнь, психическое здоровье. Лишь бы никогда не видеть его таким. Потому что...

Додумать она не успела. Встретилась глазами с его взглядом — внимательным, пронизывающим... нет, не раздевающим, а разоблачающим. Как у патологоанатома.

Да, изменилась. И перемена эта так сильна, что непонятно, получится ли с ней сладить? Когда-то давно он лично наблюдал превращение нескладного пострелёнка в очаровательную молодую женщину. Но и тогда даже свадебное платье казалось ему каким-то маскарадом. Он-то знал, что в этом платье всё равно его Ирка, шкодливая, бесстрашная, бесконечно талантливая. Его самое дорогое дитя.

А теперь... теперь перед ним сидела взрослая, красивая, ухоженная, модно одетая женщина... да нет — его постаревшая девочка с потухшими глазами. Что же произошло с ней в этой их Америке, куда все они так рвутся, что она стала такая абсолютно чужая? Нет, возраст несильно изменил её. Вернее, изменил её не возраст, а годы жизни в другой стране. Кажется, сейчас в ней только по речи можно опознать русскую. С такой красивой незнакомкой приятно перемолвиться словом, но по душам с ней не поговоришь.

Но это если не смотреть ей в глаза. А если посмотреть в них, образ благополучной иностранки разбивается вдребезги — такая в них тоска, растерянность, такой немой поиск — чего? Что ты хочешь здесь найти, девочка моя?

— Станислав Анатольевич, вы... простите меня, пожалуйста, — вырвалось у Родниной.

— Это за что же, Ирочка? — Жуков продолжал гладить кошку, почёсывая ей шею. Глаша презрительно зыркнула на Ирину и блаженно прикрыла глаза.

— За всё. За то, что мы ушли от вас тогда. За то, что я ушла, — поправилась Ира, прекрасно понимая, что молчаливый безвольный Зайцев был здесь совсем ни при чём.

— Да это всё пустое, Ириш. Дело-то прошлое. У тебя и без меня были победы, у меня и без тебя — чемпионы, — он помолчал. — Сам я тоже был хорош, что и говорить...

— Это точно, — выпалила Ира, не выдержав пафоса момента.

Оба расхохотались.

— И ты меня прости, — посерьёзнел Жуков. — Я много тебя обижал.

Он протянул ей руку и, когда Ирина протянула свою в ответ, сжал её кисть между своих ладоней. Глаша настороженно выпустила когти.

— Гляди-ка, ревнует, — засмеялся Жуков и отпустил руку Ирины. — Не ревнуй, Глашка, ты у меня теперь единственная. А перед тобой сейчас, между прочим, трёхкратная олимпийская чемпионка. А мы с тобой всё никак одинарный аксель не выучим. Стыдоба!

Роднина смотрела на своего бывшего тренера и чувствовала, как перед ней разверзается пропасть. Раньше ей любое помещение, кроме катков и огромных ледовых дворцов, казалось для Жукова тесным. А сейчас он был похож на крупного зверя, который пытается приспособиться к тесной клетке и убедить себя, что у него это получается.

— Станислав Анатольевич, — тихо проговорила Ирина, — почему вы стали такой?

— Какой?

— Сдавшийся, — ещё тише произнесла Ирина и посмотрела на Жукова. И вот эти чёрные трагически-печальные глаза он узнал. Непреодолимая преграда из вежливых слов, обтекаемых светских фраз и взаимного лицемерия рухнула. Осталась лишь беспощадная искренность девчонки, сперва смотревшей на него, как на бога (и под этим взглядом всегда хотелось расправить плечи), а после разочарованной тем, что божество её оказалось обычным человеком со своими слабостями. А ведь он учил их быть сверхлюдьми.

— Смирившийся, ты хочешь сказать? А это мне отец Николай говорит: «Смиряй гордыню, Станислав, от гордыни все твои беды». Вот и смиряю по мере сил.

Ирина снова покосилась на иконы. И как он до этого докатился?

— Религия — это опиум для народа, — буркнула Роднина.

— Она облегчает ему страдания, — согласно кивнул Жуков. — Ты пойми, меня когда на пенсию отправили, я не знал, куда приткнуться. Пил по-страшному. Нина от меня ушла — не осуждаю, если что, довольно я её мучил. Даже на каток меня больше не пускали...

— Боялись, что вы там всех растлите? — съехидничала Ирина.

— Само собой, — усмехнулся Жуков и продолжил. — Тошно мне стало — от жизни, от себя самого. А тут у нас новый храм построили, красивый. Я и зашёл как-то. Раз зашёл, другой. Потом отец Николай меня на исповедь зазвал. Долго мы с ним проговорили... Ну, вот так и втянулся. Теперь каждую неделю, как штык, на службу. Отец Николай говорит: «Ты, Станислав, всю жизнь руки-ноги тренировал. Пора и о душе подумать».

Ирина смотрела на Жукова со страхом и жалостью.

— А почему «Неупиваемая Чаша»-то? — тоскливо спросила Ирина.

— Да она на тебя похожа, — улыбнулся Жуков. — Я, как увидел, прямо обомлел: Ирка! Думал, всё, мерещится уже всякое. Потом понял: это мне знак. Мне и отец Николай всё говорил: «Помирись с ней. Облегчи душу». Вот и...

Вот и дура ты, Ирка. На что надеялась? Зачем ехала? Сошёл твой тренер с ума на почве алкоголизма и преклонного возраста. Глядишь, ещё в монахи пострижётся, с него станется и такое вычудить.

И поп этот, которого Жуков через слово поминает, здесь вообще ни при чём. Стержнем, который держал Жукова по жизни, было любимое дело. Лишить человека такого стержня — это всё равно, что вынуть из него позвоночник. Кто может жить без позвоночника? И ведь никакими иконами и церквями этого не исцелить.

А чем исцелить?..

Потом он поил её чаем с дешёвыми пряниками на убитой кухне. Она пила, не чувствуя вкуса, слушая его вполуха:

— … а я им говорю, когда же я, по-вашему, работать-то успевал, если всё время пьянствовал да развратничал? Да и вообще-то в мои годы это не обвинение, а комплимент. Видел я это письмо, два десятка подписей. Даже парни подписали, представляешь?

Ирина машинально улыбалась, считая минуты до конца этой тягостной встречи. Напряжение, растущее между ними, почувствовал и Жуков.

— У тебя когда рейс?

— Завтра уже, — радостно ухватилась за брошенный повод Ирина.

— Ну, что, закругляться будем? Тебе ещё выспаться надо.

— Да, точно. Приятно было увидеться, — Ирина встала из-за стола.

Они вышли в прихожую.

— Будешь в Москве — заходи.

— Обязательно, — заверила Ирина, прекрасно понимая, что никогда больше сюда не придёт. Потому что у неё работа, куча дел, дочь в Америке, проблемный бывший муж.

И потому что не стоит возвращаться на пепелище.

«И давно ли ты научилась отступать, Роднина?» — ехидно спросил её внутренний голос, почему-то с интонацией Жукова.

Столько лет этот человек мучил её, то приближая, то отдаляя, ещё сильнее разжигая жар её тогда ещё юного смутного к нему чувства. Стоило ей поймать на себе его отнюдь не тренерский, а вполне недвусмысленный, откровенный мужской взгляд и отозваться — словом ли, попыткой ли действия или также всего лишь взглядом, как её тут же ставили на место грубостью, обидной шуткой, переводом темы разговора. Как она ждала от него следующего шага после своей болезни! Но Жуков сам сосватал ей Зайцева, а Ирине так хотелось любви, нормальной, здоровой, чтобы семья и дети...

Тем не менее, видя, как Жуков бесится от ревности, она чуть не сорвалась всё поменять и едва не сбежала с собственной свадьбы. Ирина улыбнулась воспоминаниям. Теперь-то им что мешает? Она во втором разводе, он тоже на холостом положении. Она, по русской поговорке, «ягодка опять», он... тут она замерла. Нет у них больше времени на игры. Тридцать лет играли. Хватит!

Ирина единым слитным движением развернулась от двери, в которую почти вышла.

— Ты чего, Ира? Забыла что-то? — тихо спросил Жуков.

— Да. Забыла, — отчеканила Роднина.

Любовь свою. Молодость. Жизнь.

В несколько широких, в своё время обгонявших самых длинноногих её партнёров, шагов Ирина преодолела прихожую, подошла к нему — прежняя, пылающая, д в а д ц а т и л е т н я я, ухватила Жукова за ворот рубашки и впилась ему в губы таким жадным и ненасытным поцелуем, что тот на миг оцепенел. Впрочем, оцепенение прошло быстро. Жуков провёл руками по её телу властным и собственническим жестом так, будто уже долгие годы имел на это право (а разве нет?), крепко прижал её к себе. Её тело в ту же секунду налилось тяжёлым жаром, трудно стало дышать, и ноги подкосились от невозможности вынести эту тяжесть одной.

— Ну, тише, тише, задушишь, — Жуков отнял её руки от своей рубашки, поймал в ладони её лицо, заглянул в шалые, будто пьяные глаза. — Что, тебя твои мужики на голодном пайке держат?

— Да какие там мужики? Название одно... — хриплым от жажды голосом презрительно бросила Ирина.

— Так я и думал, — самодовольно ответил Жуков и поцеловал её сам, решительно, без спроса, утверждая, кто тут хозяин и кто у кого в гостях. Ирина не возражала. Тем более, когда почувствовала, что в монахи ему ещё рано, жар-то между ними общий, один на двоих. От этого дышать стало легко-легко, всю её будто подбросило в невесомость весёлых юных двадцати лет, когда невероятные победы следовали за победами, когда не было для Ирины Родниной ничего невозможного — потому что верил в неё вот этот, ныне разуверившийся во всём, смирившийся со своей судьбой человек.

Впрочем, сейчас от смиренного церковного прихожанина как будто и следа не осталось. Жуков мял её и тискал до синяков, а под его взглядом Ире стало стыдно, что она до сих пор одета.

Это, конечно, вскоре было исправлено. Когда они, наконец, оказались в постели, Жуков взял её быстро и грубо, без всяких предварительных нежностей. Ирина их и не ждала, и не нуждалась в них сейчас, по правде говоря. Она забилась под ним сразу же, только он начал двигаться, вскрикнула, застонала.

— Скоростей не сбавляешь, чемпионка, — усмехнулся Жуков и слегка куснул её за ухо. — Я же ещё толком ничего не сделал.

Ира недовольно поморщилась.

— Так сделай уже, ну, — сильно сжала его ногами, всей собой, двинулась ему навстречу, понукая, пришпоривая.

— Ох, Ирка, — засмеялся Жуков, поцеловал её где-то между шеей и ухом. И вот это уже было похоже на нежность.

Второй раз её тяжёлой океанской волной будто подняло, а потом сбросило вниз и пришибло к берегу. На секунду перед глазами потемнело, только краем сознания она уловила, как Жуков простонал ей в плечо.

— Ну, вот. А ты от меня пряталась, дурында, — отдышавшись, он поцеловал её так привычно, как будто Ира в его постели далеко не впервые.

— Дурында, — согласилась Ира. И сколько можно было бегать от самой себя?

— А ты знаешь, как я тебя в первый раз увидела? — спросила Ирина, устраиваясь у Жукова на груди, с улыбкой трогая кончиками пальцев след от своих зубов на его ключице. Также заметила, как он морщится, ложась на расцарапанную спину. Ничего, ему полезно. Её мучил, пусть сам немного пострадает.

Жуков тоже улыбнулся.

— Это когда на катке ЦСКА, поздно вечером, я тебе сказал: «Поди-ка сюда, каракатица»? А ты варежку раскрыла и подъехала, ни слова не говоря. Только таращилась своими глазищами, как две лампочки, хоть свет не включай. Я ещё подумал: «Блаженная какая-то. Все обижаются, а ей хоть бы хны». Потом только понял: не лампочки у тебя в глазах, а солнца.

— Не-е-ет, — Ира засмеялась. — Это тогда ты меня увидел. А я тебя — ещё раньше. Мне лет десять было. Папа меня привёл смотреть балет на льду. И вы с Ниной там выступали. «Летите, голуби, летите», — напела она. Жуков поморщился. — Костюмы у вас такие были белые, с крыльями. Такой ты был тогда красивый, сильный. Поднял Нину туда, наверх, повёз в поддержке. И я тоже вдруг захотела, чтобы ты меня вот так же поднял — высоко-высоко.

— Так я и поднял, — серьёзно сказал Жуков. — Выше некуда, — и сразу, без перехода: — Оставайся, Ирка.

— Что? — накатила слабость, веки отяжелели, захотелось спать.

— Оставайся, говорю. Совсем оставайся.

— Как это? — Ирина подняла на него удивлённые глаза. Никогда ещё она не слышала в его голосе такой тоски.

— А как хочешь. Хочешь — поженимся. Хочешь — так оставайся.

Ирина грустно улыбнулась.

— Да я бы осталась — хоть так, хоть сяк. Соскучилась я, домой пора, в Россию. И сын вернуться хочет.

— За чем же дело стало?

— За тем, что у меня есть ещё и дочь. А у дочери есть отец, без разрешения которого я не могу вывезти её из страны. А оставить её там для меня немыслимо, сам понимаешь.

— Так может, мне с ним поговорить? Чтоб разрешил.

Ирина скептически посмотрела на Жукова. Помнится, от «мужского разговора» — читай, драки, перед Чемпионатом мира в Калгари её бывшего партнёра Мишу Буланова после того, как тот её уронил на тренировке, спас только сам Чемпионат и невозможность заменить партнёра накануне соревнований.

— Нет. Лучше не надо.

— Ну, как знаешь. Материнский долг — дело святое.

Помолчали. Жуков легонько гладил её по затылку, от чего по позвоночнику вниз бежали приятные мурашки.

— Ты, может, есть хочешь?

Едва он это сказал, Ира поняла: да, хочет. И не только есть.

— Ага.

— Ну, пошли, покормлю тебя, чем бог послал. По чёрному хлебу соскучилась, небось?

— Зверски! — подтвердила Ира и широко улыбнулась.

Потом они сидели на кухне: Жуков в одних брюках, Ира в его рубашке, у него на коленях. Он кормил её с рук варёной картошкой. Она кусала ему пальцы, прихватывая зубами ладонь. Он смеялся.

— Доиграешься, Роднина!

Она радостно согласилась:

— Доиграюсь! — и полезла целоваться.

Кровать оказалась невыносимо далеко, стол вполне устойчив, а Жуков находчив и изобретателен не только на льду.

Потом, уже благопристойно одетые, они долго целовались в прихожей на прощание. Ирина вышла из его квартиры, провожаемая напутственным шлепком ниже спины, с горящими глазами, пьяной улыбкой на распухших губах и такой довольной физиономией, что одним лимоном не обойдёшься.

А потом она улетела домой, в Калифорнию. Потому что там работа, там дом, там семья. И потому что не стоит возвращаться на пепелище.