Мой Майрон - За Гранью (гет)

Теперь они остались в одиночестве, настолько абсолютном, что ни один житель Реальности не смог бы вообразить подобного. Не доносилось ни звука, ни даже отголоска звука. Место вокруг них будто бы изменилось и приняло более знакомую форму, как будто найдя соответствие в ее сознании, и теперь действительно стало перекрестком: тянулись проложенные крест-накрест в бледном песке дороги, по которым тысячелетия не ступала ничья нога. Низкое небо, затянутое равномерной серой пеленой, висело над ними, словно должен был наступить и никогда не наступал рассвет в этом мире без солнца. Воздух (или та субстанция, что его заменяла) был недвижим; листья (если они вообще были тут) — не шелестели. Все выглядело приглушенным, застывшим. Но даже здесь, где тела больше не существовало, привычные понятия — движение головы, шаг вперед, жест руки — все еще казались естественными. Они были отголосками прежней жизни, якорем, за который цеплялось сознание, чтобы не потеряться в бесформенности.

Майрон (не Саурон — это имя теперь стало лишь отзвуком прошлого) недвижимо сидел у перекрестья путей. Его тело, лишенное формы, напоминало статую из пепла: очертания есть, но миг — и они расплываются. В глазах — полное безразличие, без выражения, без эмоций. Он будто обхватил себя руками и смотрел в пустоту, отгородившись от всего.

Аэлин прошла по стелющемуся тусклому подобию травы и села рядом — не касаясь, но близко.

— Как здесь тихо, — сказала она, и слова ее будто утонули в колодце.

Он не ответил.

Они пробыли так какое-то время. Секунды, годы, эпохи — в этом месте время не имело значения. Оно текло, как вода сквозь пальцы, не оставляя следов. Майрон — или то, что от него осталось, — все так же сидел, неподвижный, безучастный. Он не смотрел на нее. Он не смотрел ни на что. Его невидящий взгляд — если это был взгляд — был устремлен в пустоту, туда, где тьма сгущалась до непроглядной черноты.

Аэлин неотрывно глядела на него и размышляла. Как странно, еще как будто секунду назад они вдвоем были в его крепости. Казалось, там она смогла дотянуться до него, что-то сказать ему. Что? Она не помнила. Она знала только, что, повернись время вспять, она бы снова пришла к нему. Чтобы спасти? Аэлин усмехнулась — не очень-то походила она на спасителя хоть кого-то. Она лишь могла быть рядом. Вот как сейчас.

Она не знала, чего ждала. Может быть, слова. Может быть, движения. Может быть, просто знака, что он все еще здесь, что он не исчез окончательно. Но он оставался неподвижным, как застывшая лава.

И вдруг что-то изменилось. Сначала это было едва заметно — легкое дрожание воздуха, как перед грозой. Потом обрывки теней вокруг него начали шевелиться, медленно, словно пробуждаясь от долгого сна. Они закружились вокруг него, как листья на ветру, и он — или то, что от него осталось, — начал двигаться.

Не вставать, не поворачиваться — соскальзывать. Как будто земля под ним исчезала, и он медленно, неотвратимо скользил вниз, туда, где тьма была гуще, где не было ни света, ни надежды, ни конца.

Аэлин почувствовала это раньше, чем увидела.

Она не думала. Она просто метнулась вперед, рванулась к нему, как будто могла остановить его падение, как будто могла удержать его здесь, в этом «мире», где еще оставался (оставался ли?) шанс. Ее руки обхватили его, и Аэлин сначала почувствовала холод, липкий и тяжелый, а затем… внезапно ощутила боль. Не свою. Боль пронзила ее, резкая, как удар стрелы, и она в мгновение впитала в себя все то, что скрывалось за безмолвием Майрона. Сначала волна боли, будто от глубокой, древней, незаживающей раны, не той, что временно испытывает смертный человек, а длящейся тысячелетия, совершенно иной. За ней (или одновременно с ней) пришла ярость, направленная на самого себя. На то, что он сделал и не сделал, на то, чем стал, на то, что не мог ничего изменить. А с яростью — отвержение любого пути назад, отвержение всего, смешанное с бессилием от осознания, что никакого пути назад и нет, что он зашел слишком далеко.

За бессилием пришло отчаяние. Оно было таким острым, что она едва могла дышать. И, наконец, страх. Страх перед тем, что ждет его внизу, страх перед вечной тьмой, страх перед тем, что он никогда не сможет быть тем, кем был.

Аэлин почувствовала все это, как будто это было ее собственное.

— Нет, — прошептала она, и ее голос дрожал. — Нет, не надо. Не надо.

Она не знала, что еще сказать. Все слова, которые она готовила, все мысли, которые крутились в ее голове, исчезли, оставив только одно — мольбу.

— Ничего не нужно. Ничего, — повторила она срывающимся голосом. Просто будь…

«Будь — где? Или каким?»

— Просто будь. Пожалуйста.

Просто будь. Не исчезай. Не уходи. Не слова, а импульсы, рвущиеся сквозь тишину, в которые она облекла свой отчаянный зов. Он был необходим ей. Не как повелитель, не как тень былого величия — а как он сам. Бесконечно ценный не за власть, не за силу, даже не за прежнюю красоту, а просто за то, что существовал.

— Майрон... — имя ударило в него, как колокол, отзываясь эхом в пустоте. — Майрон!

Аэлин повторяла это снова и снова, не требуя ответа, не претендуя на него.

Она сжала пальцы, словно могла удержать Майрона силой воли. И вдруг все остановилось. Неумолимое соскальзывание прекратилось, будто и не было его. Аэлин осторожно и медленно ослабила объятие, готовая вновь схватить и не отпускать его, если нужно.