Элевсинская память (джен)

Путь к рудникам пролегал через долину, где река Лета сливалась с подземными потоками. Вода здесь бурлила, выбрасывая в воздух брызги, которые оставляли на коже белые пятна — метки пустоты. Алкида шла вдоль берега, обходя лужи, в которых плавали обрывки лиц. Чей-то смех. Чьё-то «навсегда».

— Не смотри, — предупредил её камень в кармане — тот самый, с дырой посередине, что дал Терсит. — Они тянут за собой.

Но она всё равно взглянула. В мутной воде мелькнуло лицо отца — Линоса, с губами, сложенными для последней ноты. Его голос, который она хранила в себе как святыню, прозвучал в тишине:

«Спи, дитя. Мир будет твоей колыбельной».

Алкида схватилась за грудь, где сердце билось, как птица в ловушке. Она ещё не знала, что это было прощание.

* * *

Лаврион встретил её стенанием металла. Гора, изрытая шахтами, дышала паром цвета ржавчины. Воздух звенел от ударов молотов — тяжелых, ритмичных, словно сердцебиение гиганта. Здесь не было солнца; свет исходил от потоков ртути, стекавших по стенам жидким серебром.

— Идёшь за ключом, полукровка? — прогремел голос сверху.

Харон, перевозчик душ, стоял перед входом в главную шахту. Он был выше любого смертного, его плащ был соткан из теней павших воинов, а в руках — весло, облепленное ракушками Леты. Его глаза — вернее, дыры, где должны быть глаза — светились тусклым зелёным.

— Откуда ты...

— Знаю? — Харон склонил голову, и шелест его голоса напомнил шуршание погребальных одежд. — Ты пахнешь надеждой. А надежда здесь — редкая специя.

Алкида сжала обсидиановый нож. Лезвие, выточенное из слезы Гекаты, мерцало синим.

— Я пришла за тем, что принадлежит моей матери Мнемосине.

— Принадлежало, — поправил Харон. — Твоя мать мертва. Её кости — трофеи. — Он провел пальцем по воздуху, и в проталине тумана возник образ: ключ из кости, висящий над пропастью в глубине рудников. — Но ты можешь его получить. За цену.

— Золота у меня нет.

— О, дитя, — Харон засмеялся, и звук этот был похож на треск ломающихся рёбер. — Разве ты не знаешь? В Лаврионе платят памятью.

Он шагнул вперёд, и Алкида почувствовала, как холод его дыхания обжигает лицо.

— Дай мне... голос твоего отца. Ту песню, что спрятана у тебя в горле.

Сердце Алкиды замерло. Голос Линоса — единственное, что связывало её с отцом. Она берегла его как святыню, никогда не напевая вслух, боясь, что даже один звук сотрёт драгоценность.

— Без него я...

— Станешь обычной? — перебил Харон. — Но ты и так лишь сосуд. Соглашайся или уходи. Твои люди уже становятся пустыми куклами.

Где-то в глубине рудников грохнул молот. Звук эхом прокатился по туннелям, и Алкида услышала пение циклопов — низкое, гортанное, словно камни перетираются в жерновах. Они ковали цепь длиной в вечность.

— Возьми, — прошептала она.

Харон протянул руку. Его пальцы, длинные и костлявые, коснулись её губ. Холод пронзил тело, как нож из льда. Что-то вырвалось из груди Алкиды — не звук, а скорее вибрация, дрожь, волна. Она увидела, как золотистый свет, похожий на сгусток мёда, перетекает из её рта в ладонь Харона.

— Спасибо, — прошипел перевозчик, пряча добычу в складках плаща. — Теперь ты свободна. Иди.

Первые шаги в шахту дались ей слишком трудно. Казалось, вместе с голосом отца она потеряла часть лёгких — дышать стало тяжело, каждый вздох застревал в горле комьями. Стены туннеля, покрытые ртутными прожилками, сужались, вынуждая ползти на четвереньках. Где-то впереди звенели цепи.

Циклопы оказались не такими, как в легендах. Эти были меньше — ростом с быка, с кожей, покрытой шрамами от ожогов. Их единственные глаза, вставленные в лбы как застывшие капли смолы, следили за раскалёнными тиглями, где плавились... воспоминания. Алкида увидела, как один из циклопов выливает в форму серебристую жидкость — чьё-то «первое свидание», судя по розовым бликам.

— Ключ, — хрипло сказала она. Голос звучал чужим, грубым.

Циклоп повернулся. Его глаз сузился.

— Ты пахнешь титаном. И смертью.

— Я пришла за тем, что принадлежит Мнемосине.

Существо зарычало, но в этот момент где-то в вышине вздрогнула гора. С потолка посыпались камни, и циклопы засуетились, хватая молоты.

— Гея гневается! — проревел один из них. — Укрепить своды!

Алкида проскользнула мимо, углубляясь в туннель, который вёл вниз, в самое сердце Лавриона. Воздух становился гуще, ртутные ручьи — шире. Наконец она вышла на край пропасти.

Ключ висел над бездной, вращаясь, как кольцо Кроноса. Он был выточен из кости, испещрённой рунами, которые светились мягким жёлтым светом.

— Мать... — прошептала Алкида, но голос не отозвался эхом.

Она прыгнула.

Кость впилась в руку, когда она ухватилась за неё. Кожа вспыхнула болью. Алкида висела над бездной, где внизу клубились тени с крыльями стервятников.

— Отпусти их! — крикнула она в пустоту.

Ключ дрогнул. Руны вспыхнули ярче, и тени начали вырываться из общего клубка серыми сполохами. С первым протуберанцем в голову Алкиды ворвался поток:

Женщина с крыльями из пергамента обнимает младенца. «Ты будешь помнить», — говорит она, и это звучит как приговор.

Отец поёт колыбельную, а за окном бушует шторм, вызванный Зевсом.

Трещина в скрижали, из которой сочится чернота...

Ключ дрогнул. Алкида крепче сжала его, стараясь забыть о боли в ладони. Падая, она успела вонзить обсидиановый нож в стену пропасти. Лезвие высекло искры, замедлив падение…

У выхода её ждал Харон.

— Довольна? — спросил он, наблюдая, как она вылезает из шахты, окровавленная, но с ключом в руке.

— Что ты сделал с его голосом? — хрипло спросила Алкида.

Харон улыбнулся, показав зубы, похожие на надгробные стелы.

— Продал. В Элизиуме один поэт мечтал о вдохновении. Теперь он будет петь гимны с твоим звуком.

Она бросилась на него с ножом, но перевозчик растворился в тумане, оставив после себя лишь эхо смеха.

* * *

Возвращаясь в Элевсин, Алкида пыталась напеть мелодию отца. Из горла вырывалось только хрипение. Ключ обжигал руку, но боль была ничем по сравнению с пустотой внутри. У городских ворот её ждал Терсит — или то, что от него осталось. Старик сидел, уставившись в небо, изо рта текла слюна с блёстками Леты.

— Ты... вернулась, — пробормотал он. — Смотри...

Он указал на храм Мнемосины. Скрижаль была почти полностью разрушена. На последней уцелевшей плите светились четыре слова:

«Следующий — остров, который видит».

А под ними, мелкими буквами:

«приготовься терять»

* * *

Остров Эриний поднимался из тумана, как костяной кулак. Его берега, усыпанные черепами чаек, хрустели под ногами Алкиды, словно проклятие, произнесённое шёпотом. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом медного купороса и гниющих водорослей. Небо, сросшееся с морем в свинцовую пелену, пульсировало жилами молний, но грома не было — лишь тишина, давящая на барабанные перепонки.

Алкида ступила на чёрный песок, сжимая в руке ключ из кости. Его руны теперь светились тускло, будто испуганные светлячки. Остров Эриний был живым: камни дышали, деревья смотрели глазницами сучьев. Где-то в глубине острова, за стеной кривых кипарисов, чьи ветви сплетались в решётку, ждал второй артефакт. Но прежде чем дойти, Алкиде предстояло встретить стражей.

Они появились внезапно. Из земли выросли три фигуры, обвитые друг вокруг друга, как змеи в брачный сезон. Эринии — Тисифона, Алекто и Мегера, но теперь это было единое существо: шесть крыльев, покрытых чешуёй, три пары рук с когтями вместо пальцев, и лица... Лица менялись с каждым вздохом: то юная девушка с пустыми глазницами, то старуха с языком из раскалённого железа, то ребёнок с зубами старца.

— Полукровка, — заговорили они хором, и голоса их переплелись в жуткую симфонию. — Ты пришла за оком, что видит сквозь время. Но взгляд Урана сжигает смертных.

Алкида выпрямилась, пытаясь скрыть дрожь в коленях. Потеря голоса отца всё ещё ныла в горле пустотой.

— Я не смертная. И не богиня. Я — память.

Эринии засмеялись. Звук напоминал скрип ножа по стеклу.

— Память — это боль. А боль — наша пища. Проживи три жизни. Не потеряй разум — и око Урана твоё.

Они взмахнули крыльями, и мир перевернулся.

* * *

Первая жизнь: Раб

Его звали Дамон. Или не звали вовсе — имя стёрлось после первого удара плети. Алкида — нет, он... лежал в грязи бараков, чувствуя, как клеймо на спине — орёл Зевса — пожирает кожу кислотой. Руки, покрытые язвами от цепей, дрожали.

— Вставай, червь! — надсмотрщик ударил его ногой в рёбра.

Дамон пополз к каменоломне. Солнце пекло, как Гефестова печь. Каждый удар кирки отдавался в висках. Вдруг земля дрогнула — обвал.

— Беги! — закричал кто-то, но Дамона придавило валуном. Боль расползлась по ногам, тёплая и липкая. Над ним склонился надсмотрщик:

— Жаль, ты стоил дороже свиньи.

Нож милосердия вошёл в горло. Но перед смертью Дамон увидел: в трещине скалы мерцал глаз — огромный, как луна, с зрачком из чёрного пламени.

— Видишь? — прошептал кто-то. — Ты — никто. Твоя жизнь — пыль.

Алкида закричала.

* * *

Вторая жизнь: Царь

Её звали Ирида. Она восседала на троне из слоновой кости, попивая вино с примесью золотой крошки. За окном голодали толпы, но во дворце пахло розами и лестью.

— Ваше величество, восстание в Нижнем городе, — доложил советник.

— Утопите в реке, — Ирида зевнула.

Ночью она пила из кубка, украшенного сапфирами. На дне мерещились лица: девочка с глазами-дырами, старик, жующий собственные пальцы.

— Это всего лишь сон, — прошептала царица, но зеркало вдруг ожило. В нём стояла Алкида, покрытая грязью и кровью.

— Ты забыла, что такое быть человеком, — раздалось сзади.

Кинжал вонзился в спину. Ирида рухнула, видя, как её дочь, крошечная Лидия, вытирает лезвие о занавес.

— Власть — точно склеп без дверей, — сказал голос из темноты.

* * *

Третья жизнь: Жрица

Её звали... имени не было. Она родилась слепой в храме Аида, где дым от жертвенных костров заменял воздух. Её пальцы знали каждую трещину на алтаре, уши — каждый шёпот теней. Боги говорили с ней из тьмы.

— Принеси в жертву ягнёнка, — приказал верховный жрец.

Она водила ножом по горлу животного, слушая, как жизнь утекает в чашу. Но однажды вместо блеяния услышала смех.

— Кому ты молишься, глупая? — спросил голос из чаши. — Боги давно покинули свои троны.

Она уронила нож. Когда жрецы пришли наказывать её, девушка вскрыла себе вены на алтаре. Последнее, что она ощутила — тёплую кровь, смешивающуюся с пеплом.

— Свобода — это смерть, — вздохнул кто-то. — А ты всё ещё боишься.

* * *

Алкида очнулась, впиваясь ногтями в чёрный песок. Из глаз текли кровь и слёзы, рот был полон соли — она кричала, сама не зная сколько. Эринии парили над ней, сплетённые в клубок змей и крыльев.

— Ты выдержала. Но какой ценой? — их голоса звенели, как разбитые колокола.

Алкида поднялась, шатаясь. В груди пылало что-то твёрдое и холодное. Она разорвала рубаху — под кожей, там, где должно быть сердце, пульсировал чёрный глаз. Зрачок Урана смотрел сквозь время, и она увидела:

Гею, разрывающую свои недра, чтобы поглотить Элевсин.

Зевса, размахивающего молниями, как ребёнок — игрушкой.

И себя — стоящую над обломками скрижали с молотом в руках...

— Возьми свой трофей, — зашипели Эринии. — Но помни: видеть прошлое — значит носить его в себе, как яд.

Остров начал рушиться. Кипарисы падали, обнажая костяные корни. Алкида побежала к лодке, прижимая рукой глаз, который теперь был частью её плоти.