Дочки, матери, короли (джен)

Нала поднялась на ноги так быстро, как только сумела — как только остановилась кровь, лапы перестали расходиться под туловищем, а голова — клониться в траву. Поднялась еще до рассвета, в тот неверный час, когда спали, утомленные, все: и львы, и гиены.

Ей надо было уходить. Теперь — так точно. Сарафина и Сараби были единодушны. Похожие, словно сестры (они и были сестрами, всего скорее, — иначе почему бы ее когда-то вообще сговорили с Симбой?..), львицы вылизывали её, словно малышку, отдавали лучшие куски со скудной добычи, которую не успели ещё отобрать гиены. (То, что присылал ей Шрам — с теми же гиенами — Нала не принимала; скорее умерла бы от голода, чем приняла).

Она благодарно тыкалась носом в их теплые шеи, молчаливо — потому что слов у нее не находилось — прощаясь с обеими. Сараби смотрела на неё с затаенной гордостью — и такой же болью: потеря Симбы так и не забылась, не отодвинулась в прошлое. В отличие от смерти Муфасы — если бы не то, как вёл себя на землях прайда воцарившийся Шрам («Така», — произносила мстительно Сараби, сузив глаза в щёлки), она смирилась бы с судьбой. Сарафина же смотрела на дочь с горечью, любовью и страхом — последний, впрочем, старалась скрыть. Ни одна из старших львиц не знала, как отнесется Шрам к исчезновению той, кого назначил, не спросив, себе в королевы — но это ничего не меняло.

Нала должна была уйти из земель прайда. Бежать, да — но не бесцельно. Быть может, там, за пустыней, есть новые охотничьи угодья, куда можно увести — даже если не сразу — желающих того львиц. Пусть Шрам со своими гиенами и огиенившимися шавками тонет в собственных испражнениях; как бы жаль ни было оставлять скалу предков такой судьбе. Быть может, Нале даже удастся встретить по пути льва-одиночку, ушедшего из материнского прайда, в котором он оказался лишним (как стоило бы когда-то давно уйти самому Шраму), и не успевшего выбрать место, где поселиться.

Ей не было в тягость это добровольное изгнание. Ровно наоборот.

Упруго отталкиваясь от земли лапами, чувствуя ветер на своей морде — свежий, несмотря ни на что, пусть даже давно не приносивший дождя, — Нала чувствовала себя почти счастливой (почти такой, как раньше).

Почти.

Ей хотелось — изо всех сил — оказаться как можно дальше. И она бежала, легко и размеренно, не останавливаясь — разве что для того, чтобы поохотиться на какую-нибудь мелочь и утолить голод.

(Она почти никогда не успевала благодарить добычу, как диктовал круг жизни — и, выросшая больше при Шраме, чем при Муфасе, всё равно не слишком понимала: зачем).

Она не знала — и знать не могла — что в этом путешествии найдет не какого-то случайного молодого льва: найдет именно того, кого так долго считала — вместе с Сараби — мёртвым.

И более того: что между ними вспыхнет со всей внезапной, подавляющей силой влечение, свойственное обычным самцам и самкам, беспечным и юным (каким, наверное, считал себя он — но какой никак не могла позволить себе считаться она).

(Нала так и не спросила у Симбы в ту ночь у воды: откуда он знает, что именно ему делать, как двигаться?..

Быть может, все за него сделали инстинкты. Быть может. А, быть может, и нет.)

Спаривание с кем-то, кого она по-настоящему захотела чувствовать в этой роли, оказалось совсем другим. Выгибая спину и низко, медленно взрыкивая от поднимающегося из самой глубины удовольствия, подаваясь навстречу в такт размеренным, могучим толчкам Симбы, Нала почти позволила себе забыть то, что произошло несколько лун назад на воняющем гнилью центральном камне королевской пещеры.

Она пришла к Шраму доложить о прошедшей охоте — вызвалась заменить мать, хотя по правилам это был долг самой старшей из львиц. Но между Сараби и Шрамом бегали в последнее время такие искры, что кто-нибудь из них непременно бы остался после встречи покалеченным — и в обоих случаях это повредило бы именно львицам. Да и Сараби именно сейчас была… не в лучшей форме.

Затхлый запах неубранной падали набивался Нале в ноздри, в лапы впивались осколки разбросанных повсюду костей, а шерсть отчего-то начинала казаться липкой. Она инстинктивно лизнула себя раз, другой — а следом прекратила пытаться. Стараясь дышать не слишком глубоко и думать только о деле, она приблизилась к Шраму, лежавшему на боку и ковырявшему в зубах острой костью, оставшейся от обеда — разделенного, должно быть, с гиенами.

Тот повернул голову.

— А, Нала, — его скучающий тон вдруг разбился внезапным оживлением, почти радостью.

— Шрам, — проговорила Нала, стараясь звучать спокойно и сдержанно. — Послушай. Это важно… важно для всех.

— Я всегда внимательно слушаю своих львиц. Как всё прошло? — осведомился он, отбрасывая кость прочь, в дальний угол — к куче других таких же.

— Плохо. Сараби ранена, какое-то время не сможет бегать. — «Если это перелом, то мне конец», — вспомнились Нале спокойные, взвешенные слова. По счастью, обошлось, но... надолго ли? — Выслушай, наконец, что тебе уже давно говорят. Мы не можем сейчас охотиться так часто, как раньше. В саванне засуха. Если добыча не выживет в этом сезоне, то мы не выживем в следующий. — Это были не ее слова, слова Сараби; королева умела выражать мысли. Сама Нала еще и добавила бы: «особенно если отдавать гиенам больше, чем те могут съесть», но сдержалась. — Ты ведь король. Король всей этой земли! Тебе стоило бы задуматься о будущем.

Шрам сощурился. Затем кивнул — медленно, с осознанием своих слов.

— О. Да. Я на самом деле думал о будущем. Совсем недавно.

Он ни с того, ни с сего вдруг завел разговор о львятах — «таких живых, драчливых, кусачих… маленьких продолжениях нашей воли» — с сентиментальным до странности выражением морды. (Оно, впрочем, смотрелось мерзко в сочетании с нездоровым цветом его шерсти и глаз.) Но при том даже не спросил, пусть даже со своей обычной капризной злостью, про количество добытого мяса. Не проявил желания наказать главную из охотниц за провал — или хотя бы простого злорадства по поводу судьбы Сараби. Только смотрел на Налу все тем же липким, сентиментальным взглядом, от которого ей отчаянно хотелось начать кататься по песку.

— И знаешь, стоит тебе хоть слово сказать: ты больше никогда не будешь охотиться, — уронил Шрам наконец. — Совсем как я.

— Это следует понимать, как — ты переломаешь мне лапы, и я больше не смогу встать? Шрам, — добавила она запоздало.

Шрам покачал головой.

— Нала, Нала. Зачем так грубо? Сама подумай: стоит ли матери моих будущих львят рисковать тем, что какая-то антилопа лягнет ее копытом в живот?

Нала даже не сразу осознала, о чем он. А потому, должно быть, и не сразу заметила, что он уже поднялся на лапы — и шагнул ближе, по видимости добродушно приоткрыв пасть.

— Королю нужны наследники. Хорошие, здоровые наследники. От такой же хорошенькой, здоровой молодой львицы.

Нала попятилась — еще инстинктивно, еще не вполне осознав, что её сейчас ждёт.

— Тебя ведь собирались отдать Симбе, верно? Бедному маленькому Симбе. Но разве король — не лучшая альтернатива?

Нала пятилась всё сильней и сильнее, помня только о том, чтобы не поворачиваться спиной — не вызвать внезапный гнев и не открыть себя для взмаха когтистой лапы.

А потом её хвост задел какой-то случайный камень, задние лапы сбились с шага, подогнулись — и она упала на бок: неловко, не умея сразу подняться.

Шрам оказался рядом — над ней, на ней — почти мгновенно. Навалился всем своим весом, толкая в сторону — не давая заново обрести баланс.

Нала забилась под ним, придушенно, отчаянно — но его лапа с острыми, неровными когтями (только недавно ковырявшимися в несвежей мертвечине) прижалась к её горлу. Вжалась — вкрадчиво, почти даже нежно. Точнее, насмешкой над нежностью.

Нала была охотницей, а Шрам был хром; но он долгие годы жил со своей хромотой, приучившись учитывать ее и полагаться на прочие мышцы, превращая слабость в преимущество — в непредсказуемость. Нала же была еще совсем юной, и ей недоставало уверенной силы зрелых львиц.

Ей не удалось вырваться.

Она проехалась нижней челюстью по поверхности каменной плиты — схваченная за загривок: крепче и больнее, чем потребовалось бы, будь она согласна.

У Налы оставалась последняя, тщетная надежда — что Шрам ограничится лишь тем, что поелозит на ней; что он не больше самец, чем полноправный король. Но между ее задних лап вскоре безжалостно ткнулось твердое и горячее — не слишком крупное, благодарение звездам, иначе бы Нала могла не выдержать боли. Но она только коротко взвыла, рванувшись инстинктивно вперед — на шкуре остались алые, вздувшиеся следы от когтей, которыми Шрам бесцеремонно и жестко ее придержал.

Шрам жадно дышал ей в ухо; из его пасти тянуло затхлым, уже нисколько не привлекательным даже для голодного льва, мясным запахом.

Его бедра вздрагивали, когда он пытался вжаться в нее еще теснее, и сам он дрожал всем телом, слегка извиваясь — и продолжал, продолжал говорить.

Что-то там о будущем, о прекрасном, таком, как надо — Нала не вслушивалась в его болтовню, стараясь отгородиться от происходящего, и всё же до конца не могла.

Когда всё закончилось, Шрам еще раз провел лапами с едва-едва выпущенными когтями по ее загнанно вздымающимся бокам. Она вновь дёрнулась вперед — и упала, не совладав со своим собственным телом, вдруг лишенным опоры: на этот раз ее не пытались уже удержать.

Нала не помнила, как уползла потом из пещеры, с трудом переставляя задние лапы. Не помнила, кто именно — Сараби или Сарафина — встретил ее у спального места; помнила только смех — торжествующий, злорадный, переходящий в сдавленное хихиканье — Шрама у нее за спиной.

Несколько дней после этого она почти не могла есть; ее мутило от запаха пищи, а если все-таки удавалось проглотить что-нибудь — рвало себе же на лапы. Смех Шрама отдавался у неё в ушах, пусть даже он сам не посылал за ней — Нала всё равно то и дело вздрагивала, слыша то, чего нет.

На охоте она тоже не могла ни о чём забыть. Гиены ходили за львицами теперь даже на охоту; или ходили именно за Налой, по двое и по трое — до тех пор, пока Нала не сделалась слишком неуклюжей, чтобы охотиться самостоятельно.

Сарафина говорила, будто есть такие цветы, которые нельзя есть беременным: от них рождаются нежизнеспособные и мертвые львята — рождаются раньше срока. Нале и хотелось бы, может, отыскать такой — но засуха, настигшая земли прайда, помешала уродиться множеству трав.

Родив, Нала заставила себя съесть послед только потому, что так сказала ей мать: сказала, что это полезно для нее: подкрепит силы в голодный год. И пуповину грызла зубами только ради того, чтобы освободиться от всякой связи с этим.

Она не знала, почему не накрыла новорожденного — новорожденную? — лапой и не придушила сразу; разве что сомневалась, что у нее — дрожащей и слабой — всё получится сразу. А может быть, это было из-за матери и Сараби — старших львиц, ни одна из которых не позволила бы себе прямо навредить львёнку.

Кажется, кто-то из них, из старших, даже дал этому свой сосок. Нала не хотела знать.

Нала старалась смотреть как можно меньше. Чтобы меньше потом было вспоминать.

Но воспоминания приходили к Нале даже в пути — непрошенные, ненужные. Ровно до того утра, когда она проснулась под шум воды: спокойно открыла глаза, потянулась всем телом, глядя на ещё спящего молодого льва с собой рядом.

Даже отказавшись идти с ней, Симба уже дал ей кое-что важное; потому, должно быть, она не тратила еще больше сил, уговаривая его.

И всё же он нагнал её на полдороге обратно.

В пыли от носа до кончика хвоста — но с выражением такой решимости на морде, что Нала почти задохнулась на бегу.

Их вновь бросило друг к другу — на этот раз более яростно и менее нежно. Они царапались и кусались, самозабвенно и жадно, пока она, наконец, не позволила (он мог это сделать только с ее позволения — всегда, с самого детства) положить себя на обе лопатки. Перевернувшись со спины на брюхо, она приглашающее потянулась всем телом — и издала протяжный, утробный звук, ощутив резкое и желанное проникновение. Он стискивал её лапами, оставляя когтистые следы на её боках — но даже эта боль была сладкой.

Чуть позже, в промежутках между его толчками — между столь же размеренными движениями её когтей, оставляющих отметины у него на шкуре — Нала вновь обдумала возможность спросить: была ли у него львица до нее.

И решила не спрашивать. Это неважно.

Это было бы неважно, сделай он другой выбор — потому что тогда он не был бы частью ее жизни, так и остался бы воспоминанием, случайностью, чем-то отдельным. Нала справилась бы сама.

И это неважно, потому что выбор он сделал именно тот, который сделал — потому что теперь они принадлежат друг другу и прайду. Ничему и никому больше.

Ночное небо, полное звёзд, поймало завершающий гортанный стон Налы и впитало его в себя, будто отвечая согласием.

— Есть ли у Шрама дети? — отрывисто спросил Симба, когда всё закончилось. Его взгляд был повернут в сторону от Налы — и хорошо, потому что она не сумела удержаться и вздрогнула. Хвост приподнялся и стукнул о пыль.

Она знала о традиции убийства чужих отпрысков — если только, в самых редкостных случаях, это не были здоровые самки, способные послужить разнообразию вида. Как сама Нала. Но ей дурно становилось при одной мысли о том, что её с Симбой будущий отпрыск может когда-то спариться с этим — и тем более, если это будет не отпрыск, а сам Симба.

Но также она знала, что он никогда не отдаст такого приказа — и тем более не обагрит свою пасть кровью тех, кого считает невинными.

Так что он не должен был знать.

— Он... хотел совокупиться со мной. Поэтому я бежала, — говорит Нала. Львицы все равно будут смотреть на нее, но лучше, чтобы у Симбы было объяснение этим взглядам.

Что же касается детенышей... Детеныша.

Нет, дорогой мой Симба, подумала Нала. Будь спокоен: я сделаю всё сама.