Кто мы такие, чтобы бороться с алхимией? (гет)

Эти мальчишки Ритвельды — сплошная неприятность.

Да, люди так говорят, но не без сочувствия. В конце концов, чем еще они могли стать после того, как Каттердам выплюнул их обратно и они вернулись в Лиж, проученные и истощенные?

Джорди пытался, благослови Гезен его сердце. Взял те немногие деньги, что Йонас оставил им, и попытался приумножить их, став купцом. В результате не прошло и месяца в городе, как его безжалостно облапошили. Слава Гезену, им удалось выбраться до того, как Кеттердам накрыла чума, прежде чем город закрыли на карантин. После их возвращения Джорди был угрюм, а его младший брат Каз, всегда бывший тихим мальчиком, стал еще тише.

Тем не менее люди предлагали помощь. Взять Каза, предложить ученичество Джорди. Да, мальчикам пришлось бы расстаться — Гезен благословляет благотворительность, но два лишних рта? Всему есть границы, однако мясник Мартин предложил. Господин и госпожа Халлек в двух фермах отсюда были бы счастливы взять Каза. Он был маленьким, но жилистым, а жилистые лучше всего подходят для работы на ферме.

Однако когда госпожа Халлек пришла с предложением, Каз отказался даже рассматривать его. Он просто принялся во весь голос орать ругательства на практически непонятном кеттердамском слэнге. И его старший брат даже не сделал ему выговор! В самом деле, что тут можно поделать? Гезен знает, невозможно заставить кого-то принять помощь, если этот кто-то слишком упрям. Поговаривали о том, чтобы привлечь магистрат, но наступало лето и надо было сеять пшеницу, так что у всех в голове были более срочные заботы. Мальчишки Ритвельды оставались в своих съемных комнатах и держались уединенно.

Чего никто не ожидал так это того, что эти двое сбегут с цирком!

* * *

Деви замечает двух мальчишек на краю толпы во время вечернего летнего представления.

Один высокий, другой маленький, и у обоих неухоженный вид недавно осиротевших детей. Настолько явно братья, что сердце Деви невольно устремилось к ним.

Но она не может им помочь. В этих маленьких городках сулийцев только терпят. Они здесь лишь для представления. Ни один приличный керчиец не станет искать сулийцев — во всяком случае для чего-то хорошего. И ни один разумный сулиец не станет поддерживать с ними непринужденный разговор. И среди равкианцев, и среди керчийцев ходит немало историй про аморальных сулийцев, которые воруют детей, чтобы превратить их в воров и попрошаек. Чистой иронии этих россказней достаточно, чтобы подавиться. Но взгляд Деви почти против воли возвращается к двум мальчикам. Младший наблюдает за фокусниками, его темные глаза следуют за каждым движением длинных умных пальцев Озкара, когда тот будто из воздуха достает монетки, шарфы и золотые кольца.

«О них совсем некому позаботиться?» — думает она.

* * *

На самом деле во всем виноват Изидор, но он не может заставить себя жалеть об этом. Он слишком мягкосердечен, как всегда говорит ему его жена Соня.

Подошел к нему старший брат, болезненно худой и с лицом слишком впалым для кого-то столь юного — подошел после последнего вечернего представления и попросил работу. Работу! Керчиец, который просит у сулийца работу! Ни разу за все свои почти пятьдесят лет Изидор не думал, что такое может произойти. Но Святым нравится шутить.

— Пожалуйста, сэр… э, господин, э, — молодой человек сбивается в попытке выбрать подходящее вежливое обращение. — Мы с братом… мы трудолюбивы, и мы просим лишь места, где приклонить голову. Я умею читать, и мой брат тоже, и мы неплохо считаем…

— Сулийцы тоже умеют считать, — холодно произносит Изидор. — И читать. По меньшей мере, на трех языках.

Молодой человек сильно краснеет, но смиренно говорит:

— Нас хотят разлучить, Каза и меня — это мой младший брат. Наши родители умерли, и другой семьи у нас нет. Мы будем работать задаром, только… — он сглатывает. — Не разлучайте нас. Пожалуйста.

На самом деле, всё решает «пожалуйста». Ничто сулийцы не понимают так хорошо, как семью.

Изидор глубоко вздыхает и запрокидывает голову к усеянному звездами небу, прося у Святых мудрости. Санкта Маргарета шепчет ответ в шорохе ночного ветерка по летней траве.

— Два месяца, — говорит Изидор. — Два месяца у нас будет работа для тебя и твоего брата. И если по их прошествии вы обнаружите, что это место не для вас, мы отвезем вас к ближайшему городу и оставим у его ворот с заработанными вами деньгами. Честно?

Лицо молодого человека освещается широкой улыбкой облегчения, и он вдруг выглядит на свой возраст.

— Да, сэр. Спасибо, сэр. Обещаю, вы не пожалеете.

— Посмотрим, — говорит Изидор, уже гадая, как он объяснит это остальному каравану. — И не говори «сэр», молодой человек. Это для равкианцев и керчийцев. Назовешь сэром любого сулийца, и он подумает, что ты издеваешься.

— О, — произносит молодой человек, нахмурившись. — Тогда как вас называть?

Изидор разглядывает его. Он керчиец и чужак, так что общие родственные именования не подходят. Он будет работать на них, так что он не занимает важное положение.

— Говори «старший», — отвечает Изидор. — Пока сойдет.

* * *

Караван согласен, что мальчишки Ритвельды не доставляют никаких неприятностей, будь они сто раз керчийцы. Джорди без жалоб выполняет любую задачу, какую ему ни поручишь. Его младший брат Каз работает столь же усердно, при это еще каким-то образом находит время, чтобы посмотреть на фокусников и акробатов. Основам ловкости рук их начинает учить Озкар.

Чего никто не ожидал так это того, как быстро Каз этому научится. Обычно такой тихий, он начинает ходить за Озкаром, желая знать, как работает этот трюк, и этот, и этот…

Озкар не возражает. Средний ребенок большой семьи фокусников, он привык к тому, что его не замечают. Просто еще один Леви с ловкими пальцами. Так что, конечно, он немало польщен тем, что за ним наблюдают. И на самом деле ребенок забавен — в более тихой манере, чем его разговорчивый брат. Ему только исполнилось одиннадцать, а он уже выработал сухой невозмутимый юмор, который заставляет старших хохотать, если он открывает рот в их присутствии. Озкар старается это поощрять.

— Ты должен взаимодействовать с аудиторией, — повторяет он Казу. — Болтай с ними, немного тараторь. Похвали мужчин, польсти дамам.

Каз хмурится.

— Я слишком маленький. Большинство из них даже не заметит меня.

— Так заставь их заметить тебя, — говорит Озкар. — Вот что я тебе скажу. На следующем представлении будешь моей подсадной уткой. Выйди из толпы и помоги мне с «Небесными картами».

Лицо Каза проясняется, хотя настороженное выражение не исчезает полностью. Он подозрителен среди людей, всегда готовый, если рядом пройдут шериф или судебный пристав, скрыться из виду или прилепиться к какой-нибудь семье, в которой больше четырех детей. Достаточно далеко, чтобы занятые родители не заметили его, но достаточно близко, чтобы случайный свидетель, бросив быстрый взгляд, подумал, будто он еще один ребенок на ярмарке со своей семьей. Озкар гадает, где он научился такому уровню уличной смекалки. Определенно не от Джорди, каким бы милым тот ни был.

Каз оказывается великолепной подсадной уткой. Он еще не носит сулийскую одежду, хотя достаточное количество тетушек залатали и заштопали то, что он принес с собой, так что выглядит он вполне прилично. Он точно знает, где встать или держать руки, и как перемешать колоду именно так, чтобы Озкар мог растянуть трюк подольше. На самом деле, некоторые из дядей Озкара начинают заинтересовываться — у их мелкого керчийского «хвостика» явно есть талант, а сулийцы верят, что таланты следует развивать. Даже если он керчиец. Так что они обучают его более сложным трюкам, более сложным иллюзиям, и маленький Каз осваивает их всё с тем же сосредоточенным выражением на лице. Проведя с ними месяц, он уже отточил несколько сложнейших трюков — тех, с которыми могут справиться его руки одиннадцатилетки.

Так что мальчишки Ритвельды остаются с караваном. Непринужденные манеры и подвешенный язык Джорди сглаживают острые углы при встрече с подозрительными правоохранительными органами, а быстрые руки Каза и еще более быстрый ум находят хорошее применение. От Джасмира, который ведет счета, он учится основам бухгалтерии и демонстрирует почти пугающую способность подсчитать в уме весь дневной доход, до последней монетки. Это становится небольшой игрой: люди выкрикивают цифры, а Каз складывает их в уме. Не перед клиентами — но это помогает убить время на долгих и утомительных дорогах.

Так проходят годы, и вскоре караван забывает, что мальчишки Ритвельды были чужаками и даже керчийцами. Они просто еще одна часть каравана, и вскоре мальчики уже зовут всех старших «дядя» или «тетя» или «старший брат, старшая сестра», в зависимости от возраста. Жизнь вошла в колею для них всех.

Пока в долине не появляется труппа Гафа.

* * *

Дочь Маради Гафа Инеж — сияющая драгоценность в короне их трупы. Их лучший канатоходец, акробат, а теперь и метатель ножей; девушка с глазами, словно бриллианты, и смехом, словно лето. О, Маради знает, у ее дочери есть свои недостатки, как у любой другой юной девушки. Она решительна и, возможно, немного своевольна, но какой подросток не своеволен? Ее Инеж принадлежит к милейшим девушкам, что странствуют по дорогам, и Маради с Девом любят ее больше, чем мясо любит соль⁽¹⁾.

В то время она не задумывалась об объединении с караваном Изидора. В просторных долинах Равки сулийские племена могут встретиться без всяких проблем, дать представление для местных фермеров, потренироваться и поторговать своими изделиями. Конечно, она слышала слухи — какой клан не слышал? — о том, что Изидор взял и усыновил двух керчийских сирот. Верх идиотизма, как говорят, заявили некоторые из старших, качая головами. Но до сих пор клан Изидора избегал каких-либо последствий. И старший мальчик, Джорди Ритвельд, поприветствовал их, когда они прибыли. Он говорил на сулийском как носитель языка и обладал очень хорошими манерами. Конечно же, убедила себя Маради, от этих двух мальчиков не может быть никакого вреда.

А потом она увидела, как младший мальчик Ритвельд смотрит, как ее Инеж танцует на канате, и всё полетело в тартарары.

О, он тоже вежливый, младший брат — как его зовут? Каз? Держит при себе мысли и руки и почтительно обращается со старшими. Ему семнадцать, всего на год старше Инеж. Но что-то в том, как его глаза сканируют толпу, и то, как хладнокровно и эффективно он управляется с буйными клиентами, заставляет его выглядеть гораздо старше.

Мимо внимания Маради не проходит, как он смотрит на Инеж, когда она исполняет номер на канате, его глаза становятся громадными как луна, краска поднимается по щекам. Словно она воплощенное волшебство, чудо. Конечно, все зрители так смотрят, когда Инеж выступает. Обычно это только наполняет Маради удовлетворением — знать, что талант ее дочери ценится должным образом. Но в керчийском мальчике… это не предвещает ничего хорошего. Маради не знает, что думать. Усыновленный или нет, он не сулиец. А когда сулийцы смешиваются с чужаками, происходят ужасные вещи. Впрочем, это всего на одно лето… Что может случиться за одно лето?

* * *

Дев Гафа не дурак, хотя большинство их клана определенно считает, что хозяйством Гафа заправляет Маради. Дев с удовольствием позволяет им так думать, чтобы весело цитировать поговорки до тех пор, пока его братья и дяди не начнут стонать и швыряться в него вещами. Он доброжелательно это терпит.

Однако ни одна поговорка в его обширном арсенале не могла приготовить его к… этому.

Этим стал тихий молодой керчиец, еще мальчик, на самом деле, который приходил на каждое выступление Инеж и оставался до самого конца. Он не присоединялся к молодым людям, которые толкутся вокруг после окончания шоу, бросая цветы или монеты на арену. Он просто тихо ускользал, никогда не давая знать о своем присутствии.

Дев не слишком высокого мнения о его умении ухаживать, но, в конце концов, он керчиец. Керчийцы ничего не понимают в романтике, если только ее нельзя продать и купить. Он испытывает искушение дать ему парочку советов, но молодой человек исчезает в толпе быстро, как карманный вор. Дев не уверен, заметила ли его Инеж. Интересно, что она будет делать, когда заметит?

И только в день Санкты Лизабеты, также известный, как день летнего солнцестояния, Дев впервые видит взаимодействие Инеж и юного Ритвельда.

Конечно, это происходит после представления, и вечернее солнце окрашивает небеса, словно кистью гениального художника. Дев вспоминает другие лета и с нежностью думает о том, как они с Маради наслаждались ими до того, как поженились и стали родителями. Возможно, этим вечером будет время ускользнуть и заново открыть эти радости. И тут он слышит шум на дальнем конце палатки. Он тут же настораживается и идет узнать, в чем дело.

Какой-то молодой человек, осмелевший от выпивки, стоит с задней стороны палатки, приставая к Амите, младшей из акробатов, которая наполовину спряталась за Инеж. Дев чувствует, как сердце подпрыгивает до горла при виде того, как его юная бесстрашная дочь осаживает пьяного хама на полголовы выше и, по меньшей мере, на тридцать футов тяжелее ее. Старый ужас, который бродит по всем сулийским дорогам.

— Она не заинтересована, — рявкает Инеж, твердо заталкивая Амиту дальше за себя. — Иди домой и проспись.

— Я согласен и на тебя, красотка, — предлагает молодой человек, покачиваясь взад-вперед. — Люблю хорошеньких сулийских лисичек. Пошли, — уговаривает он. — Я даже заплачу больше.

Губы Инеж изгибаются в рычании, тревожно напоминающем ее мать, тогда как Амита испуганно выдыхает. Дев собирается броситься вперед.

— Думаю, леди ясно выразила свои чувства, — раздается голос, и сцена застывает, включая Дева в тени.

Мальчишка Ритвельд выскальзывает из теней, словно Выскочка — единственный персонаж, которого Дев помнит из той пьесы, которую любят керчийцы — «Зверской комедии». Ловкач, если Дев правильно помнит. В одной руке он свободно покачивает рычаг, которым пользуются, чтобы вытаскивать фургоны из грязи в плохую погоду.

Мальчишка Ритвельд едва удостаивает пьяного мужчину взглядом.

— Вы в порядке, госпожа Гафа? Госпожа Жакоби?

Амита слишком испугана, чтобы кивнуть или покачать головой, но Инеж бросает на него взгляд.

— Нет, господин Ритвельд, мы не в порядке, — она многозначительно обращается к нему столь же формально, как он.

— Конечно, — говорит мальчишка Ритвельд, вежливый будто лорд. Он поворачивается обратно к хаму, лениво покачивая туда-сюда тем длинным бруском в руке. — Ты заплатил за представление и еду, и за то, чем ты в данный момент замариновался. Нигде не говорится, что исполнители являются частью платы.

Пьяный парень насмешливо усмехается и пытается, шатаясь, пройти мимо него.

— Прочь с дороги, придурок.

Мальчишка Ритвельд двигается так быстро, что Дев едва в состоянии проследить. Одним сильным ударом он бьет рычагом по его коленям, повалив пьяного. Инеж хватает Амиту и запихивает ее в ближайший фургон, а потом хватает собственное оружие: пару метательных кинжалов. Дев в тревоге чуть не проглатывает язык. Он знал, что было ошибкой позволить брату научить Инеж метать кинжалы.

Естественно, она отлично целится, мальчишка Ритвельд плавно зацепляет рукой шею пьяницы и дергает его назад, и нож проходит в дюйме от его носа. Инеж готовит второй нож, но мальчишка Ритвельд ловит ее взгляд и едва заметно качает головой. Инеж смотрит на него в ответ, но не двигается.

Мальчишка Ритвельд сильнее прижимает руку к горлу пьяницы — достаточно, чтобы заставить его захрипеть.

— В следующий раз, когда она решит бросить в тебя кинжал, я не стану тебя спасать, — совершенно непринужденно произносит он. — Невелика потеря.

Пьяница слабо царапает руку, сжимающую его горло, но мальчишка Ритвельд не обращает внимания, утаскивая его прочь.

Всё действо длится едва десять минут, и Дев выпускает воздух долгим беззвучным выдохом. В происшедшем не было ничего хорошего, но могло быть намного хуже. Он видит, как Инеж идет проверить Амиту и успокаивает ее, когда мальчишка Ритвельд снова появляется, на этот раз без деревянного бруска.

— Что ты с ним сделал? — спрашивает Инеж, повернувшись к нему со скрещенными на груди руками.

— Сбросил в ближайшем фургоне и сказал им отвезти его домой, чтобы он проспался, — говорит Ритвельд. — Может, он был в сознании, а может, и нет. Я не проверял.

Блеск в его глазах говорит Деву, что парень очень даже проверил, возможно, даже сам его вырубил. Но его голос не теряет ни капли учтивости, когда он обращается к Инеж.

— Амита в порядке?

— Всё хорошо, — говорит Инеж, бросив взгляд через плечо. — Немного потрясена, но она справится. Этот мужчина… думаешь, он вернется?

— Если и вернется, полицию не приведет, — спокойно отвечает Ритвельд. — Я слышал, как он разговаривал с дружками, пока они напивались. Похоже, родители не разрешили ему приходить сюда.

Инеж фыркает с явным неодобрением, и мальчишка Ритвельд пожимает плечами.

— В любом случае, даже если он что-нибудь скажет, будет мое слово против его.

Поскольку сулийцы не могут свидетельствовать в суде — не произнесенное окончание фразы, и Дев видит, как Инеж выдыхает с мрачным согласием.

— Спасибо, что вмешался, — очень серьезно произносит она. — Я знаю, всё могло плохо закончиться.

— Не стоит благодарности. Если это всё, госпожа Гафа, — говорит Ритвельд с вежливым кивком.

Он поворачивается уходить, когда Инеж неожиданно говорит:

— Знаешь, когда я воображала, как познакомлюсь с тобой после одного из моих выступлений, я представляла себе это не так.

Ритвельд останавливается на полушаге и наполовину поворачивается, чтобы посмотреть на Инеж через плечо.

— О?

— Да, — говорит Инеж, положив руку на бедро. — Я представляла себе нечто не столь захватывающее.

— Счастлив быть полезным, — говорит Ритвельд, и смех Инеж похож на шелковую ленту в темноте.

Дев думает, что, возможно, юный мальчишка Ритвельд и знает что-то об ухаживании.

* * *

Джорди терпеть не может исполнять роль отца.

Дело не в том, что он ужасен в этом, а в том, что Каз не воспринимает его всерьез, и Джорди даже не может осуждать его. Не Джорди вытащил их из Кеттердама, и не Джорди занимается бухгалтерией, ведет счета или классно выпинывает зарвавшихся пьяниц.

Он уверен, госпожа Инеж — очаровательная девушка; на самом деле, он это знает. Он видел ее с Казом: ее смех, который освещал дорогу, словно фейерверк, и медленную непринужденную улыбку Каза каждый раз, когда ему удавалось рассмешить ее. Как они сидят вместе во время еды, или когда Каз заходит посмотреть, как она отрабатывает номер со своей семьей. Или когда Каз показывает карточные фокусы ей и малышам, когда их очередь присматривать за детьми, как жадно он пьет смех и восхищение Инеж, когда дети кричат: «Еще!» — на какой-нибудь новый фокус.

Но всему есть предел. Этот флирт между Казом и Инеж Гафа зашел слишком далеко. Очевидно, это продолжалось всё проклятое лето, и оба проклятых каравана знают о них, и почему-то никто не посчитал нужным известить Джорди о происходящем.

«Если бы это был кто-то другой, — думает Джорди. — Любая другая девушка».

Дело не в том, что он неблагодарный. Дело не в том, что он не одобряет. Дело в том…

— Между вами ничего не получится, — пытается он объяснить Казу однажды ночью в фургоне, который Изидор выделил им спустя год их присоединения к каравану. — Сулийцы практически не заключают браков с чужаками, Каз, а даже если заключают, что будет с вашими детьми?

Каз прищуривается на Джорди, челюсть слишком знакомо упрямо напрягается.

— Дети сулийцев являются сулийцами, вне зависимости от того, кто их второй родитель.

— Не надо цитировать мне законы, — говорит Джорди. — Каззи, будь благоразумен. Не сомневаюсь, она тебе нравится…

— Я люблю ее, — говорит Каз.

Так открыто, что Джорди моргает. Его хладнокровный, рациональный братишка таращится на него в ответ, похоже, шокированный собственными словами.

— Я люблю ее, — повторяет Каз на этот раз более решительно. — Я люблю ее с того мгновения, как впервые увидел ее.

О, проклятье. Джорди проводит ладонью по лицу.

— Не сомневаюсь, что ты так думаешь, Каз, но…

— Нет никаких «но», — неумолимо произносит его братишка. — Я копил свое жалование. Когда лето закончится, я пойду к Старшим Гафа и предложу выкуп за Инеж.

Из Джорди вышибает всё дыхание.

— Тебе даже нет восемнадцать, Каз, они не позволят тебе.

— Я всё равно предложу, — говорит Каз так, словно это уже решенное дело. — Чтобы они знали, что у меня серьезные намерения.

Между ними воцаряется молчание — густое, словно простоявшая целый день каша. Когда Джорди наконец начинает говорить, его голос прерывается.

— Я тоже копил деньги, Каз. Может, я и не так хорош в цифрах, как ты, но у меня сейчас достаточно, чтобы купить небольшую собственность с домом и землей. Самую маленькую — достаточную для двоих.

— Я знаю, — говорит Каз. — Я веду и нашу бухгалтерию тоже.

— Ладно, — говорит Джорди, подбирая слова. — Ладно. Значит, ты знаешь… Каз, это ведь не должно было стать постоянным, правильно? Это должно было длиться ровно столько, сколько нам понадобится, чтобы встать на ноги, а потом…

— А потом мы не ушли через два месяца, которые дал нам Изидор, — говорит Каз с ужасающей неизбежностью, которую Джорди ощущает как набирающую скорость лавину. — Мы не ушли через два месяца, три месяца, пять месяцев, год. Мы остались, потому что ты слишком боялся, что снова всё испортишь, как было в Кеттердаме…

— Довольно, — пытается вставить Джорди, но Каз просто продолжает говорить.

— А потом мы приехали домой, и ты всё время повторял: «Главное, чтобы мы остались вместе». И когда я сказал, что нам следует попросить работу у сулийцев, ты согласился, потому что ты был в отчаянии, — продолжает Каз, и его голос повышается. — И они дали нам ее! Наша собственная родина пыталась разлучить нас, а они радушно приняли нас! А теперь ты хочешь уйти, потому что это место достаточно хорошо, чтобы дать нам деньги и крышу, но недостаточно хорошо, чтобы я построил здесь жизнь…

— Разве ты не хочешь собственный дом? — восклицает Джорди. — Наш собственный дом, с нашей землей, как было у нас раньше?

Каз пристально смотрит на Джорди, его темные глаза недоверчиво расширились. С болезненной ясностью Джорди вспоминает то же выражение в глазах Каза, когда ему было девять лет и он отчаянно хотел, чтобы его спасли.

— Это дом, — дрожащим голосом произносит Каз. — Он был домом, потому что здесь был ты, а теперь это дом, потому что здесь Инеж. С какой стати мне… с какой стати мне хотеть уйти?

Джорди с предельной ясностью видит, как дом, который он когда-то рисовал в воображении со своим младшим братом, исчезает за горизонтом в темных водах гавани.

— Не делай глупостей, — всё, что он может сказать, и после этого уходит спать с лошадями.

Ему вдруг становится невыносимо быть в одном пространстве с Казом.

* * *

Инеж не нравится, когда Каз расстроен.

Каз редко позволяет увидеть, что он расстроен, всегда хладнокровный в обществе других, но Инеж к этому моменту изучила, что его выдает. Что означает этот тик на челюсти, когда он опускает веки и смотрит из-под них, понимание в его глазах, спрятанное под длинными ресницами. Инеж без ума от этого взгляда; она готова сделать всё возможное, чтобы вызвать его. Но когда он расстроен или беспокоится, его взгляд становится далеким, даже если он продолжает заниматься обычными делами, выполняя свои обязанности. Ничто никогда не ускользает от внимания Каза. Не раз бывали долгие, жаркие, душные ночи, когда Инеж резко просыпалась от сна, в котором всё внимание Каза было безраздельно сосредоточено на ней.

Но сейчас она не может позволить себе отвлечься. Сегодня выходной для артистов — слишком жарко для полуденного представления, но это значит, что представление состоится вечером, когда наступит прохлада. Инеж пользуется преимуществом сонного лагеря и, избегая слишком бдительных глаз родителей и тетушек, выскальзывает на поиски Каза.

Она находит его у ивы возле реки, где большинство старших пытаются скрыться от жары. Он сейчас один, растянулся под деревом, и свет покрывает пятнами его долговязую фигуру.

От одного лишь взгляда на него, так лежащего, желудок Инеж сжимается. Почему у него не могло быть сгорбленных плеч или косоглазия, как у других купеческих парней, которых она видела? Нет, Казу непременно надо быть высоким, с широкими плечами и длинными ногами, с большими ладонями и длинными умными пальцами. Кузины Инеж хихикали, говоря про его руки. На нем его обычная простая белая рубашка и поношенные хлопковые брюки. Он скинул ботинки и снял носки, так что его ступни голые. Инеж вдруг понимает, что даже вид его голых ступней драгоценен для нее — плохой знак.

Он всегда слышит ее приближение, как бы тихо она ни ходила. Он не двигается, когда она садится рядом с ним как настоящий акробат — прямая спина, аккуратно скрещенные ноги. На самом деле, если бы не едва заметный изгиб его рта, можно было бы подумать, что он вовсе не заметил ее появления.

— Слишком жарко для акробатических тренировок, — только и говорит он — медленно и лениво из-за жары.

Он говорит на сулийском как носитель языка — шелковые гладкие согласные и поющие гласные. Инеж заставляет его учить ее керчийскому, не только потому что хочет улучшить знание языка, но потому что он говорит на нем с такой восхитительной протяжностью, каждое слово появляется, словно капающий из сот мед. Если бы она могла, она бы слизала каждое с его губ.

— Жаль, — вместо этого говорит она, сохраняя спокойствие. — Твои повороты могли бы быть немного резче.

— Сжалься надо мной, — тянет Каз, — у меня не пружина вместо позвоночника.

— Практика создает совершенство, — благочестиво произносит Инеж, и Каз убирает руку с глаз, чтобы взглянуть на нее.

— Ты же наверняка проделала весь этот путь не для того, чтобы разглагольствовать о практике.

Инеж улыбается ему невинно сияющей улыбкой.

— Нет, — а потом набрасывается на него.

Целовать Каза восхитительно. Он усовершенствовался в этом с тех пор, как она впервые поцеловала его. Ей тогда пришлось практически настучать ему по голове, чтобы он уловил намек. Но, как она убедилась, он прекрасно понимает подсказки. Сейчас он точно знает, как ей нравится, чтобы к ней прикасались или обнимали, когда использовать зубы, а когда сильнее сжать ее, чтобы свести с ума. И Инеж научилась, где ему нравится, чтобы его целовали, или укусили, и что заставляет его задыхаться и извиваться.

Они на самом деле еще не возлежали друг с другом. В основном, потому что не позволяли обстоятельства. Инеж как-то назвала это так, и Каз прищурился на нее, словно пытался разобрать новую колонку цифр.

— Что это значит: возлежать с кем-то?

— Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду, — сказала Инеж, покраснев.

Когда он продолжил в замешательстве таращиться на нее, она нахмурилась.

— Секс, Каз, я говорю о сексе.

— Я прекрасно знаю, что такое секс, — сказал Каз. — Я просто не знал, что нахожусь в средневековой пьесе.

Она задала ему жару за это, но он, похоже, не возражал.

Однако теперь они целовались и прикасались через одежду, и однажды в один памятный вечер, когда ей удалось ускользнуть так, что никто не заметил, Каз взял в ладони ее грудь под блузой и посмотрел на нее так, словно она ожившая Святая. Инеж знает всё это, и мысль о большем вызывает у нее головокружение, словно она умирает от голода. Инеж знаком голод на скудных дорогах, но никогда она не знала такого как этот: как если бы она могла получать больше и больше и никогда не удовлетворяться.

Она лежит рядом с Казом, пока они восстанавливают дыхание. Инеж чувствует, как пот остывает и высыхает на теле, как вдруг Каз произносит:

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, что меня беспокоит.

— Если ты не против, — соглашается Инеж. — Раз уж ты такой милый.

Каз переворачивается на бок, чтобы лучше видеть ее.

— Ты меня не одурачишь, госпожа Гафа.

— О? — произносит Инеж, изобразив самое невинное выражение.

— Да, прямо здесь, — сухо произносит Каз. Потянувшись, он лениво накручивает локон ее волос на палец, потирает большим пальцем пряди. — Ты использовала гардениевое масло?

— Жасминное, — отвечает Инеж. Она знает, оно его любимое. — Выкладывай, Каз.

Сдавшись, Каз вздыхает, ложится головой на другую руку, продолжая играть с ее волосами.

— Прошлым вечером я разговаривал с Джорди.

Упоминание о старшем брате Каза отчасти прогоняет истому Инеж. Конечно, она встречала его. Он всегда был исключительно вежлив с ней, но Инеж видела, как его черты омрачает беспокойство каждый раз, когда она разговаривает с Казом. Тот же взгляд, что у ее родителей.

— Что произошло между вами?

Каз долго молчит, его пальцы запутываются в волосах Инеж.

— Он копил деньги. Конечно, я знал об этом, но не знал для чего. Он хочет купить ферму и землю, когда сможет. И осесть там.

Инеж застывает и теперь отчетливо осознает мягкий плеск воды о корни ивы, хрустящую от жары траву за ней. То, как Каз выглядит, то, как свет от пятнистых листьев выгодно освещает его.

— Когда?

— Полагаю, как только накопит достаточно, — без выражения отвечает Каз. — Он хочет, чтобы я ушел с ним.

Вот оно — страх, который гнездится в голове Инеж с того момента, как они с Казом начали эти отношения. Она никогда не боялась уйти; она всегда боялась быть оставленной.

Рука Каза отпускает ее волосы и ложится на щеку, повернув к нему ее лицо. Такого серьезного выражения она у него еще не видела.

— Я сказал ему, что дом — это караван, — тихо произносит он. — Дом — это ты. Что я собираюсь предложить за тебя выкуп, когда закончится сезон. Тут-то и появляется разница между нами.

Сердце Инеж подпрыгивает одновременно с радостью и со страхом — не то чтобы она не знала, что Каз хочет предложить за нее выкуп.

— Я не хочу вызывать разногласия между тобой и твоим братом.

— Ты и не вызываешь, — отвечает Каз, возможно, немного слишком поспешно. Он ловит взгляд Инеж и исправляется: — Это… давно назревало. Ты ничего не можешь поделать.

«Разве что не влюбляться в тебя», — думает Инеж, но не говорит. Она ложится рядом с ним, ее волосы растекаются лужей между ними.

— Что будешь делать? — спрашивает она.

Каз продолжает нежно гладить ее щеку.

— Собираюсь поговорить с ним. Еще раз. А потом, когда лето закончится, собираюсь поговорить с твоими родителями.

— Они этого ждут, — признает Инеж. — У мамы на лице появляется страдающее выражение, и она всё время предлагает других парней, — прежде чем хмурый вид Каза стал грозным, она поспешно добавляет: — Папа на твоей стороне. Он не забыл, как ты вмешался с тем пьяницей в начале лета. Маму, может, придется убеждать дольше, но даже если они не полностью согласны, не думаю, что они откажутся от меня.

Она уверена в этом. Она слышала истории о других сулийских родителях, которые молятся за своих детей, заключивших брак с чужаками, как за умерших, и от этой мысли ей приходится подавить дрожь.

Руки Каза обвиваются вокруг нее, сокращая пространство между ними. Он перекатывается на спину, подняв ее себе на грудь, так что она полностью лежит на нем. Его руки сильные и уверенные, его плечи — стена, и Инеж могла бы построить дом прямо здесь.

— Даже если откажутся, — мягко произносит Каз, не громче, чем бормочет вода позади них. — Я никогда не оставлю тебя. Я останусь рядом с тобой.

От громадности его предложения Инеж чувствует, как глаза жгут слезы. Его сердце положено ей под ноги.

— Даже если они попытаются увезти меня?

— Я приду за тобой, — говорит Каз.

Он берет лицо Инеж в ладони, его большие пальцы прижимаются к ее скулам так, что могут остаться отпечатки пальцев. Инеж хочется выписать буквы своего имени на каждой линии его тела, завернуть его в свои волосы, руки и ноги, и никогда не отпускать.

— Я найду тебя, на какой бы дороге ты ни была.

Инеж узнает эхо брачного обета в его словах. Она наклоняет голову, и их губы встречаются в таком глубоком и сладком поцелуе, что она могла бы потонуть в нем. Каз берет ее за талию, чтобы она надежнее могла устроиться на нем. Они несутся спиралью вниз, словно хищная птица и голубка, и Инеж желает стремительного напора, как не желала ничего в жизни. Больше чем канат, больше чем голод.

* * *

Каз находит Джорди после последнего вечернего представления Инеж.

Редко бывает, чтобы они не разговаривали дольше, чем сутки. Это чувствуется неправильным — быть в ссоре со старшим братом. Каз помнит болезненное течение дней после того, как они сбежали из Кеттердама, цепляясь друг за друга, боясь, что другой исчезнет, если отпустишь. Но потом они пришли в караван Изидора, и Каз мог затеряться в толпах, фокусах, цифрах и монетках, подчиняющихся его воле. У него ощущение, будто он пропустил очевидную ошибку, раз Джорди всё это время планировал устроиться где-нибудь на участке земли.

Он находит брата занимающимся лошадями — он чистит их скребницей и с любовью шепчет что-то каждой. Каз вдруг вспоминает кобылу их отца Гретхен, и как Джорди прижимался лицом к ее шее, когда настало ее время быть проданной. Он любил эту старую лошадь, на ней учился ездить верхом. Каз тоже умеет ездить верхом, но не с врожденным талантом Джорди держаться в седле.

Джорди поднимает взгляд, услышав приближение Каза, но ничего не говорит. Каз тоже ничего не говорит, просто подбирает щетку и начинает заниматься Душой, кобылой, которая тянет фургон Изидора. Братья некоторое время молча работают бок о бок, и ночь опускается вокруг них.

В итоге первым заговаривает Джорди:

— Ты захочешь мамино кольцо.

Плавные движения Каза по боку лошади останавливаются.

— Оно всё еще у тебя?

Джорди кивает.

— Я пришил к рубашке специальный карман для него перед тем, как мы уехали. Не знал, что смогу сохранить его всё это время.

По коже Каза пробегают мурашки, несмотря на теплый вечер.

— Я думал… думал, ты продал его. И так заплатил за наши комнаты.

Джорди качает головой.

— Я выполнял работу по дому для хозяина пансиона. Не то чтобы это имело значение, когда началась чума и нам пришлось уехать.

Уехать. Так безобидно звучащее слово для того, что на самом деле произошло. Когда хозяин пансиона пришел домой с остекленевшими глазами и кашлем, и город начал закрываться, когда Джорди заболел и Каз тоже…

— Каз, — мягко произносит Джорди, вырывая его из воспоминаний. — Каззи, я не забыл. Как ты вытащил нас из Кеттердама. Как ты сумел провести нас на последний корабль. Я по-прежнему не понимаю как, поскольку тебе едва исполнилось десять…

— Пришлось тащить тебя по улице, — бормочет Каз. — Ты едва мог ходить.

— Да, знаю.

Они снова замолкают, лошади всхрапывают во сне.

— Я всегда думал, — с трудом произносит Джорди, — что подвел тебя. Я привел нас в Кеттердам, я повелся на обман Хертцуна. Я…

— Джорди, нет, — Каз пытается остановить его, но Джорди не хочет, чтобы его успокаивали.

— Я потерял все наши деньги, — говорит он. Вот: произнесено вслух то, что они никогда не обсуждали. — Моя вина, что мы едва не умерли от голода на углу какой-нибудь улочки. Ты спас меня от лодки сборщиков тел, Каз, и я не забыл этого.

Каз смотрит на бока Души, как они поднимаются и опадают в такт дыханию кобылы. Он думал, Джорди забыл, или был слишком болен, чтобы запомнить. Каз тащил его пылающее жаром тело по тротуару после того, как заболел хозяин пансиона — почти десятилетний мальчик тащил четырнадцатилетнего. Каз до сих пор не знал, как ему это удалось. Но удалось.

— Я думал, что должен компенсировать это, — говорит Джорди, не отрывая взгляда от лошадей. — Мне не удалось защитить тебя — единственное, что я должен был и не смог. И когда ты предложил пойти к Изидору за работой, я подумал: вот мой шанс. Я смогу заработать достаточно, защитить его, и у нас снова будет маленький дом. Это должно было стать компенсацией.

Джорди смотрит на Каза. В это мгновение он выглядит одновременно как четырнадцатилетний мальчик, который привез их в Кеттердам, и до боли напоминает их отца. Или, по крайней мере, насколько Каз помнит, как выглядел их отец.

— Но это не то, чего хочешь ты, — тихо произносит Джорди. — Не так ли?

Это чувствуется как предательство, как сбрасывание тяжести, бремя, снятое с плеч Каза, о котором он даже не подозревал. Но Джорди здесь, Джорди спрашивает…

— Я хочу Инеж, — говорит Каз, выдыхая слова так, словно они чары, которые могут стать правдой, если он просто правильно их подберет. — Я хочу Инеж и хочу увидеть всё, что может предложить мир. Я хочу путешествовать с ней, и придумывать новые фокусы, и ездить с караваном так далеко, насколько он может поехать, а потом я хочу пойти немного дальше. Я не… я не хочу ферму, Джорди, — признается Каз, вырывая из себя слова, словно корни. — Не хочу с тех пор, как мы покинули Лиж.

— Я знаю, Каззи, — шепчет Джорди. — Знаю. Всё хорошо, Каз.

Всё не хорошо. Его старший брат, его бастион и якорь, ускользает, и у Каза возникает ужасающее чувство, что он подхвачен волнами. Часть его хочет взять слова назад. Сказать: неважно, я останусь с тобой, мы найдем кусок земли и будем выращивать картофель. Но слова не приходят. Они душат его.

— Братишка, — говорит Джорди так тихо, что Каз едва слышит его. — Маленький братик. Если ты хочешь Инеж, если она делает тебя счастливым, то оставайся с ней. Всё, чего я прошу… — голос Джорди немного прерывается, но он продолжает: — Всё, чего я прошу: чтобы твои дети знали дядю Джорди. Ладно? Приезжай повидать меня — каждую зиму, когда дороги становятся слишком непроходимыми для путешествия и тебе нужно будет место остановиться. Приезжай повидать меня летом и помоги собирать яблоки. Обещаешь мне это, Каз? Обещай.

Каз уже не видит лошадей сквозь горячие слезы.

— Обещаю, Джорди. Обещаю.

Но оставшиеся слова заглушены силой объятий брата.

* * *

Скандалом сезона становится, когда Каз Ритвельд приходит в фургон Гафа, одетый в свой лучший костюм — керчийский по крою, но из изысканнейших сулийских шелков, вышитый полевыми маками и бархатцами, и просит руки их дочери Инеж. Он делает это по всем правилам, принеся с собой лучший муслин — достаточно тонкий, чтобы пройти через кольцо — для Маради и новые чернильницы и стопки бумаги для Дева. Для Инеж он не принес цветы, или украшения, или драгоценные шелка, или пряности, как настоящий ухажер. Нет, Инеж Каз Ритвельд подарил кинжал с лезвием, украшенным рисунком из роз. Идеально сбалансированным для метания и как раз для руки Инеж. Инеж смотрела на него с сияющим в глазах сердцем, и Маради Гафа выглядела смирившейся.

Они приезжают к Джорди, как только он находит, где купить ферму — после восемнадцатого дня рождения Инеж и девятнадцатого Каза. Джорди держит комнату и сарай для фургона брата и семьи его жены. Каз и Джорди говорили с конюхом и его семьей о разводе сулийских лошадей. Если после Каз рыдал в объятиях Инеж из-за того, что расстается с братом, никто об этом никогда не узнал.

У него такие большие планы, у этого мальчишки Ритвельда. Свободно говорящий на сулийском и керчийском, учащий равкианский и теперь шуханский, он строит с Инеж планы отправиться дальше, чем какой-либо караван ездил прежде. Даже пересечь Истинноморе, сделать себе имя в Кеттердаме. Только самые большие надежды.

Все это видят, глядя на них. Мастера совместной работы, как все говорят. Он ловит каждый нож, который она метает, и она поднимает его выше, чем любой канат, по которому она взбирается. Однажды появится фургон с нарисованным на боку «Ритвельд» среди оранжевых керчийских маков и алых сулийских роз и золотых солнышек. Будет ферма с лошадями и садом, и этот фургон будет останавливаться там каждую зиму и уезжать весной. И на каждый день Санкты Елизаветы эта ферма будет принимать величайшее сулийское представление, когда-либо виденное в этой части страны. Женщина в ярких синих шелках будет танцевать на проволоке высоко над головами пораженных фермеров, а ее муж внизу будет наблюдать за ней и улыбаться.

---

1) Отсылка к одной сказке — смесь "Короля Лира" и "Золушки". Суть в том, что один человек спросил своих дочерей, как сильно они его любят. И младшая сказала: "Как мясо любит соль". Он разозлился на такой ответ и прогнал ее. В конце после многих приключений, когда она выходила замуж, она велела подать своему отцу несоленое мясо. И тогда тот понял, что она имела в виду.

Вернуться к тексту