Слово на ветер (гет)

«Если бы я чаще слушала свою бабушку и меньше ей подражала, этой истории никогда бы не случилось».

Слова, принесённые ветром и записанные на сосновой доске.

* * *

В этих краях только две погоды — ветер и штиль. Если на улице штиль, то пироги быстро поднимаются в духовках, яблоки наливаются на ветках, а люди и коты ходят неспешно и важно. Но стоит подуть ветру, как местные хозяюшки не в силах приготовить ничего сложнее бутерброда, гравийные дорожки засыпает листьями и мелкой падалицей, а в голове сами собой начинают роиться мысли о дальних странах и удивительных приключениях. Бабушка Полынь называла такое время «полётом душ», и то было единственное, что внучка запомнила из её сказок и наставлений. Ну что за ребёнок! Послушный, умный, трудолюбивый… но будто глухой. Дескать, к чему разговоры? Да только даже кошки мурлыкают друг с другом, а человеку и вовсе не пристало сторониться мудрого слова, иначе чем он лучше бессловесной скотины, у которой каждой выводок набивает одни и те же шишки?

…Что же до дождя, то его никто погодой не считал. Дождь прокрадывался в сады и огороды с вечерними сумерками и покидал их с рассветом, словно ускользающий от разоблачения любовник. Первые лучи солнца выхватывали тут и там одинокие фигуры с поникшими бесполезными лейками. Дождю всякий раз удавалось одурачить их, а листья были с ним заодно, заглушая дробный перестук его подошв.

Сады окружали вниманием, становясь менторами, кормильцами, богами — или рабами — каждого кустика и деревца. Так стремились их приручить, заглушить голос их зелёной крови, певшей в такт дикому, разнузданному и беспорядочному миру по ту сторону ограды, где спутанный плющ венчал вместе дубы и осины, а травы пахли слаще, чем перевитые лентами косы разгорячённых танцем девушек.

Сады же принимали заботы благосклонно и равнодушно, в любой миг готовые вернуться к своей подлинной неукрощённой сущности. Они изменяли порядку леек с хаосом дождя, а потом дарили сладкие плоды равно людям — и крикливым птицам, прилетавшим с южными ветрами. Но всё же в тех краях любили свои сады — и, как всякая безнадёжная любовь, она была горячей, ревнивой и неутолимой.

* * *

Внучка Полыни росла дичком, проклюнувшейся из забытой косточки.

«Перекати-поле» — так называли отца девочки. Сорняк-непоседа. Даже перелётная птица заново находит своё гнездо спустя сезон. Но перекати-поле домой не возвращается.

Мать же её носила имя «Персик». Стройный стан, сладкий плод… И неумение выжить без поддержки. С молодых персиков цветы обрывают, иначе под тяжестью плодов дерево расколется и погибнет. Будь Персик незамужней женщиной, так бы и поступили знахарки, живущие на опушке дикого леса. Но выбрать себе не того супруга — не позор, а лишь глупость, а с глупостью каждый справляется в одиночку, потому что она нечувствительна к ударам как осёл, и слепа как крот. Гони их из своего огорода, а что там у соседа — пусть сам разбирается.

Как и было предсказано её именем, Персик не вынесла материнства. Но дочь её росла быстро и споро, была сильна не по годам и не по годам злопамятна, давая старухе Полыни надежду, что, когда придёт время, девочка не унаследует проклятое имя матери. Одно её пугало: упрямство и скрытность девочки — такая не попросит совета, не признает ошибку. Будет тянуть свой воз, пока не упадёт под его тяжестью. И что тогда? Правы окажутся ведьмы, каркающие, что плод далеко от дерева не падает?

Девочка почитала бабушку едва ли не кудесницей. Шутка ли: и в саду порядок, и на дворе, и в печи самый румяный каравай! Она подражала ей во всём, подглядывая и подслушивая, следя и повторяя. А вот слова бабушки порой пропускала мимо: слово ведь воды не накачает и платок не вышьет. Если слова чего-то стоят, то почему бабушка вначале кричит на неё, а потом прижимает к себе и плачет? Если слова чего-то стоят, то почему Полынь выдумала для неё имя, хоть и не положено девушкам до междулетья откликаться на имена трав? Нет, девочка выбрала верить тёплой руке на плече и пирожку, подложенному к обеду. И платила тем же: горячей, звериной привязанностью.

* * *

Тот день начался хрустальным утром и продолжился золотистым полуднем. Хорош для отдыха, но ещё лучше — для работы. Потому перед домом Полыни укореняли персики. Хрупкие изящные саженцы, похожие на танцующих фей. Девочка впервые сажала их сама.

Посадила. Полила. И всё никак не могла расстаться — то и дело бегала смотреть, как там они?

На закате облака окрасились малиновым, будто кровь голубя пролили в воду. Хрупкие ветки чёрной летящей вязью вырисовывались на алом и багряном. Всё было тихо.

А потом, в одно мгновение, словно кто-то вытряхнул в небо мешок сажи, задул ветер и заклубились тучи. Сперва едва заметные, а затем — сизые, синие, бездонные, цвета колодезной воды и фиалок, налитые глаза шторма.

Девочка сидела в саду. Зачарованная, тихая. Потому-то она и не любила разговоров, шумных посиделок, бабушкиных наставлений, что только в тишине могла почувствовать, как наливается жизнь в упругих ветках, как струится по ним сок. Но сейчас она почувствовала другое. Первые порывы ветра гнули беззащитные стебли, дёргали и рвали, словно вознамерившись выкрутить из земли. Ветер забивался в нос, наполнял лёгкие, мешал дышать, и девочка вскочила с перехваченным дыханием и стучащим в висках сердцем, глядя на дело своих рук и снова — как когда-то в детстве, когда умирала мать — чувствуя свою беспомощность, слабость, бессилие.

Милые персики, безобидные и беззащитные, доверившиеся её рукам.

— Если ты не пощадишь мой сад, я никогда не буду с тобой … — выкрикнула она навстречу шквалу и хотела добавить «дружить», но ветер унёс её слова и развеял по полю.

А потом… утих.

Может, случайность?

* * *

На следующий день край подсчитывал убытки и плакался друг другу в вышитые жилеты. Ураган обошёл не одни только земли Полыни — он пощадил всю северную оконечность посёлка, и так просто было бы решить, что это лишь совпадение, а не колдовство.

Но ветер — всегда сон человека, а договариваться со спящим — будто с пьяным: его жесты грубы и нечётки, его движения — лишь направления.

Персики перед домом Полыни росли и крепли, а когда им пришло время плодоносить, девочка заботливо подвязала по распорке каждой большой ветке — чтобы плоды никогда не сломали хрупкий ствол.

Так минуло много вёсен, пока в канун Зеркальной ночи Олива (так назвала её бабушка, для всех же прочих девушка ещё две весны должна была ходить безымянной) c другими девчонками и самой старшей, гордо носившей взрослое имя Вишня, — не собрались гадать на суженого.

Вишня была такой красавицей, что парню и подойти страшно: вся изгибы и впадины, гибкость и сила, краски и белизна. Красный рот, тонкий стан, чёрные бархатные глаза да чёрные шёлковые волосы. Разве что брови чуть гуще и суровее, чем положено красавице.

Она на всё имела слово, а где и два. Вот и сейчас гаданием верховодила она.

— Полночные ветры — грёзы тех, кто близко, полуденные — тех, кто далеко, — вещала Вишня. — Потому как у них ночь, когда у нас день. С ними молчать надо или говорить дневным языком, чтобы полуденный ветер ничего не понял. Заговоришь нечаянно ночными словами — и ни пользы, ни счастья не будет: повенчает тебя полуденный ветер с бродячим торговцем или проходимцем из дальних земель. А может — с тем, с кем никогда не увидишься.

— А что такое «ночной язык»? — рыжая девочка с южной окраины недоумённо хлопала светлыми ресницами.

— Это когда говорят наоборот, — встряла в разговор Олива. — Как «не иди за мной, не пой в травах, ты не будешь мой, не имеешь права». Значит: иди за мной всюду, клади передо мной траву. Тогда я соглашусь быть твоей в сердце и в законе.

С двенадцатой весны у Оливы появились новые «учителя», за которыми она жадно следила, пытаясь быть как они, копируя каждый жест: старшие девушки, красивые и стройные, будто молодые деревца. Болтавшие с парнями у колодца и вызывавшие их восхищённые взгляды... Взгляды, в которых сквозило, будто из-под неплотно прикрытой двери, чем-то диким и вольным, жарким. Олива не понимала этих взглядов, но что-то, проклюнувшееся в ней, страстно, как росток жаждет солнца, желало, чтобы и на неё кто-то поглядел так же.

Старшие девушки, обсуждая парней, вечно повторяли как заклинание: «слово на ветер». Так Олива и вспомнила, что бабушка Полынь вечно втолковывала ей что-то о ветрах и душах. Теперь, стоило бабушке завести разговор, Олива жадно ловила каждое слово.

Так она и поняла, что натворила. Что ей стоило сказать «оставь мои деревья»? Но нет, она крикнула «не трогай». И ветер послушался. Что-то холодное свернулось под её сердцем каменной гадюкой и так и не отпускало её, грызя изнутри. Олива внимала бабушке с тихим отчаянием и надеждой, но та говорила лишь, что даже шёпота, развеянного по открытому простору, не вернёшь и не отменишь. Что же делать, если слово уже брошено, Полынь не знала.

«Так с кем же повенчала меня ночь ненастная? Кого привела ко мне на порог?»

Вишня поджала губы: она не любила, когда кто-то встревал поперёк её речи.

— Ты смелая или глупая, что говоришь на ночном языке? Вдруг ветер услышит?

— Так мы в четырёх стенах, — пожала плечами Олива. — Все двери и окна закрыты, свеча не дрогнет. Ветру сюда не пробраться.

Вишня кивнула, признавая правоту, но не сумела не подпустить уксуса:

— Кто в четырёх стенах говорит ночным языком, тот и снаружи забыться может. Плохо это и зло приносит. Меня мать учила: скажешь нечаянно «не», так продолжи: небо, неясыть, невод. Что хочешь — только не оставляй как есть. Ну а с суженым говорить надо ночным наречием. Ответит, исполнит просьбу — значит, согласен.

Расколотые стволы, вырванные с корнем деревья. Листья и плоды, грудами валявшиеся на примятой траве… Олива вспомнила ту ночь и поёжилась. Исполнил просьбу, как есть исполнил — иначе не видать бы её саду ни единого деревца. И ведь где-то рядом ходит: полночный ветер, не полуденный.

— Есть разные души, — меж тем продолжала Вишня. — Если небо хмурится целыми днями и от дождей разливаются реки, то с ветром прилетают сны воды…

То были души богачей, но не тех, кто сам сколотил состояние — талантом, хитростью или силой. Нет, то были наследники чужих денег, у которых за душой — ничего, кроме набухшей, как грозовая туча, мошны. Такие подарками засыплют, вниманием задушат. Да только солнца среди набрякших туч не отыщешь. Потому душа рядом с таким человеком истончается, как росток без солнца, бледнеет, плачет и гниёт изнутри.

Потому в ненастную погоду с ветром не разговаривали. Пережидали его, как бедствие. Но бедная девушка, чей урожай губила вода, а амбары прохудились и некому было залатать, могла иной раз выйти на порог — да и заключить с ветром сделку. Потому что смерть медленная всеми, кроме воинов и мудрецов, почитается приятнее смерти быстрой.

— Если воздух сухой и накалённый, то это дыхание снов душ огня. Такие будут есть с твоих рук, если не давать им спуску, но слабачкам с ним лучше дела не иметь, — Вишня замолчала и обвела всех царственным взглядом. — Кто силой обделён, тем разве что души деревьев и трав в супруги годятся.

Огонь вначале греет и нежит, но стоит утратить за ним присмотр, как он набирает силу, обжигает, калечит. А когда выжжет душу дотла, оставляет навсегда. Огонь надо всю жизнь укрощать, как зверя, никогда не доверяя его яркости и переменчивому веселью. Любовь огня — война. Поцелуй огня — укус.

Дерево же строит, чинит, растёт и приумножает. Из ничего создаёт целый мир, дарит тень в жаркий день, воду — в сухой, защиту от дождя — в ненастный. Вот только чаще по весне, не разобравшись в сладкоголосице запахов пробуждённой природы, мы венчаем душу не с деревьями, а с травами — душами, что хотели бы стать деревьями, да слишком слабы для этого. Их чувства быстро вянут и осыпаются, не оставляя следа.

* * *

Олива так и сяк рядила, с кем связала её судьба. Если верить Вишне, то выходило — с богачом и занудой, водной душой: ведь на следующий день была гроза.

«Не хочу», — думала она поутру. «Не могу», — твердила вечером. Ведь разве справедливо было заживо сгнить с чужим холодным человеком из-за неосторожного слова, брошенного ребёнком? Говорят, стоит увидеть того, кого знала ветром — и душа сама навстречу потянется. Но разве можно полюбить болото?

Так Олива роптала на чужую судьбу, не видя собственной. Ведь супругом ей была вовсе не вода. Не у всякой грозы душа водяная, не у всякой — огненная. Вишня говорила много и складно, но знала мало, Полынь же все сорта ветра ведала не хуже колдуний, но о том самом обмолвилась лишь раз, давным-давно, когда внучка ещё её не слушала. Сказала — и сейчас же умолкла, испугавшись: то была про́клятая стихия, даже говорить о которой — несчастье.

Шквал, с которым повенчала себя Олива в то далёкое лето, дождя так и не принёс: только сухие молнии полосовали небо, треща запахом пыли и кремния. Только белый блеск разрезал равно древесную и человеческую плоть, плавил камни, бил землю наотмашь, будто мстил за что-то.

Душа сухой грозы была бесплодна и дика, она не умела помогать и заботиться, греть и питать, расти и приумножать.

Не огонь. Не вода. Не дерево. Металл.

Знай Олива в точности, кто придёт по её душу, сбежала бы на край земли, отрезала косы и подалась в вечные девы с чёрных утёсов, но не осталась бы дожидаться своей участи. Но она ни о чём не подозревала.

* * *

Был ярмарочный день, яркий и весёлый, последний, что Олива проводила без имени — до междулетья, записанного на сосновой доске, ей оставался всего месяц. Последний месяц скромности и опущенных глаз, «детской» работы и детских платьев. Последний год, когда ей не положено плясать в общем хороводе, прыгать через костры и ходить смотреть, как борются меж собой парни.

— Все дети хотят вырасти, — покачала головой Полынь, снаряжая девушку на праздник и помогая пристроить в повозку корзины яблок и слив. — Но позже вспоминают свою весну, а не лето. Так не скучай, девочка моя, — запоминай! Очень скоро твоя жизнь изменится, ты и заметить не успеешь.

Она сама не ведала, насколько была права. А Олива — и того меньше. Запоминать? Вот уж увольте! Она и так слишком долго стояла, обернувшись к своей тени. Разве не говорила бабушка-Полынь, что изменила внучке месяц междулетья, чтобы обмануть судьбу, сделать Оливу поздним плодом осени, а не скороспелкой раннего лета? Но теперь её детская судьба утратила силу — не перед людьми, так перед звёздами, — и в притворстве толку нет. Прошлое уже истощило себя, исчерпалось до дна, как старый колодец.

В узелке под корзинами с красными яблоками было припрятано платье — взрослое, девичье, сшитое к междулетью, с ярким красным кушаком и вышивкой вокруг коротких рукавов, обнажающих руки. Она будет верным ребёнком: сторгует хорошую цену за сливы, будет ходить, опустив глаза к земле, и ни за что не станет заговаривать со старшими первая. Всё, как учила её бабушка. Но ночью, тёмной прохладной ночью исхода лета, когда только горячий напиток и жар в крови не даёт танцорам замёрзнуть… она впервые вступит в танцевальный круг. И назовётся именем: не своим и не маминым, а чужим, безопасным, — чтобы крылатый слух никогда не достиг чутких ушей Полыни.

В темноте все деревья шелестят одинаково: никто и не заметит, что в кругу стало на пару танцующих ног больше…

* * *

Ходить, не глазея по сторонам, стало сложновато. С бабушкой, пока Олива едва доставала ей до плеча, всё было просто — прячься себе за её юбками и зыркай куда хочешь. Но весной Олива вытянулась и похудела. Даже глядя вниз, она порой теперь смотрела не на башмаки, а на затылки, а уж стоило ей поднять глаза…

Вот жонглёр крутит огни, обмахивается ими как веером, выписывает восьмёрки, словно плясунья — подолом. И кружится, кружится, будто танцует на углях зачарованный сказочный феникс.

Жонглёр поймал её взгляд, брошенный вроде украдкой, но так неуклюже, что не обманул бы и слепого. Он подмигнул ей и улыбнулся — жаркой, как уголья в его руках, хищной ухмылкой.

Олива покраснела до корней волос и стремительно отвернулась. «Как он может! Я же ещё не девушка, неужели он не видит по моей рубашке да косе? Или ему без разницы?»

Она заспешила оттуда прочь, бормоча про себя, что днём больше глаз с земли не подымет, что на ярмарке честные люди торгуют тем, чего можно коснуться и с собой забрать, а проходимцы — зрелищами и звуками, что будь они неладны, эти чужеземцы, для которых нет ничего священного… — и вдруг налетела на высокого — выше её — человека в чёрном.

Они столкнулись со звонким «звяк», будто одежда незнакомца была набита гвоздями и подковами.

Олива нечаянно вскинула взгляд вверх — и встретилась со светло-серыми, почти белёсыми глазами незнакомца, затенёнными длинными тёмными ресницами и кустистыми густыми бровями. Чёрные булавочные точки его зрачков вдруг расширились, словно ноздри животного, пробующего новый, неизведанный запах.

Руки, на ничтожное мгновение обхватившие её плечи, предотвращая падение, сразу разжались, когда незнакомец быстро отступил на шаг. Всё как положено, как прилично. А вот его глаза следовать за приличиями не спешили, разглядывая её остро, пристально и по-хозяйски, будто лошадь или козу на рынке.

— Как твоё имя?

Низкий и тяжёлый голос говорил так, будто не спрашивал вовсе, а проверял что-то, давно ему известное. Обычай диктовал ответить «у меня его нет» или, если будут настаивать, «дитя поздней осени с северного склона». Но у Оливы, весь день мечтавшей о первом вечере в танцевальном кругу, против воли вырвалось сто раз повторенное фальшивое прозвище:

— Аконит.

— Надо же, а я думал, ты моложе. Приходи на ярмарочную поляну на закате, Аконит. Там будет удивительное зрелище…

Она ничего не ответила, только припустила прочь со всех ног. А взгляд незнакомца провожал её по пятам.

* * *

Олива продала весь урожай ещё засветло и зашла к подруге бабушки — оставить на время выручку. Напуганная этим длинным пыльным днём, она бы так и уехала обратно, не сменив платья и не потанцевав в свете костров, но где найти повозку до конца праздника?

От безделья, не иначе, Олива переоделась, вычесала пыль из волос, заплела косы по-девичьи и перевила их красными лентами. Коснулась губ красным соком. Перепоясалась кушаком.

До танцев было ещё далеко, закат едва разгорался, но и сидеть без дела было глупо.

«Пройдусь по ярмарке, привыкну», — решила Олива, дрожа от какого-то внутреннего напряжения, словно её лёгкие наполнялись ветром, как парус речной лодки.

В предзакатных лучах ещё ярче горели огни, а звуки мандолин мешались со стрёкотом цикад и кузнечиков. Олива позволила своим ногам бесцельно бродить между рядами, а взгляду — впервые прямому, нахально-взрослому — скользить по прилавкам, прицениваясь к безделушкам и сокровищам.

Она шла среди людей как будто переступала по дну реки, борясь со сносящим течением, но с каждым шагом медленно отступая в его направлении. И вдруг толпа раскрылась, вынося её туда, куда она до первых звёзд не собиралась вовсе: большая поляна посреди ярмарки.

У дальней оконечности, возле стоящих стеной повозок, высилась огромная мишень. Свист, похожий на свист кнута — и что-то, ярко сверкнувшее в свете заходящего солнца, воткнулось с самого края. Свист, удар — и новая блёстка легла чуть выше и ближе к центру. Тонкая фигура в чёрном сгибалась, как натянутый лук, прежде чем послать в полёт ещё одну маленькую молнию. Удар, удар! Ещё ближе, ещё выше. Цепочка сияющих бликов сходилась к центру закрученной линией, похожей на раковину улитки. И вот наконец последний блик вонзился в самый центр мишени. Все захлопали в ладоши, заулюлюкали, готовые хлынуть внутрь, чтобы поздравить ловкого жонглёра — как вдруг раздался новый свист и удар. В ярмарочный столб рядом со зрителями воткнулся нож. Узкий, остро отточенный, он вошёл в древесину на два пальца, звеня громче цикад и сияя ярче стрекозиных крыльев.

Между ним и макушкой зрителя, стоявшего под столбом, едва ли можно было бы всунуть некрупную тыкву.

Хлопки стихли. Вязкая тишина поглотила и шум ярмарки, и пение птиц, и голоса кузнечиков. И вот тогда, в полной тишине, мужчина в чёрном подошёл к столбу и без усилия вытащил из него железное лезвие. Его светлые глаза, в свете заката ставшие почти красными, мазнув взглядом по толпе, на мгновение остановились на Оливе.

А та стояла, как зачарованная, всё ещё видя глазами памяти зеркальную гладь металла едва ли в пяти шагах от себя, и ощущая себя так, будто нож пригвоздил не столб, а её саму, лишая движения и оставляя истекать кровью.

* * *

Она пошла прочь, всё быстрее и быстрее, а потом почти побежала. Не разбирая дороги, не желая больше думать ни о танцах, ни о «взрослой жизни». Забилась в лес, будто раненное животное, пытаясь зализать рану, оставленную поперёк её души этим безжалостным лезвием, так легко входящим в плоть деревьев.

Что же с ней такое делалось? Зачем она вообще потащилась на это представление?

Сердце гулко стучало о рёбра, голова пылала жаром.

Так она лежала, скорчившись у ствола осины, пока вечер не сменился ночью, а верхушки деревьев не посеребрила луна.

Только тогда ручеёк лесной прохлады коснулся её тела и утешил безумную горячку.

Олива поднялась, придерживаясь за дерево — и медленно побрела обратно в сторону ярмарки.

Не дошла.

* * *

Боль, но не глухая и упрямая, не та, тяжёлая и округлая, как валун, от которой синяки и шишки. Не медленная — быстрая. Острая, разрывающая, свежующая заживо. Пронзающая тело до самого нутра, как дрожь холода, но только раскалённая добела.

И непоправимее всего — желанная. Боль не давала передышки, обессиливала, заставляя сдаться, распарывая набухший изнутри кокон «нельзя», «не сейчас», «не положено» и вскрывая гнояющуся рану, на дне которой копошились опасение, смущение, тревога. После неё ни один страх больше не имел значения: всё в прошлом, всё уже проиграно и заложено, всё потеряно.

Боль освобождала тело от бремени души. Она убивала. Но она же не давала умереть, свернуться калачиком и истечь кровью, снова и снова пробуждая от оцепенения, как пощёчина или прикосновение к раскалённой кочерге.

Но не ночь в лесу, худшая из всех ночей, саднящей занозой впилась в душу Оливы. А рассвет, что она встретила в одиночестве.

* * *

Повенчаться с ветром — значит, полюбить его таким, какой он есть. Заложить ему душу и тело — и забрать в ответ его. Да только не у каждого ветра есть душа.

Сухая гроза той ночи зажгла в Оливе огонь, который ничто не в силах было утолить — ни тяжёлая работа, ни холодная вода. Всегда осторожная — она теперь изнемогала по опасности. Всегда ловкая — то и дело роняла на себя что-то или ставила синяки. Всегда незаметная — желала закричать всему миру о том, что с ней стало.

Докричаться до самого края света — и до того, чьи следы замёл ветер.

И лишь нежелание огорчить Полынь удерживало Оливу на границе безумия.

Она не могла ненавидеть метателя ножей, повенчанные души на это не способны, и от того ненавидела его ещё больше. Упрямилась. Но пламя выжигало её сердце изнутри, заставляя ломать себя и подчиняться зову колдовства, от которого она не знала спасения. «Пусть он — зло. Значит и я — зло», — думала она порой. «Пусть он хоть убьёт меня, но вернётся», — стучало в голове с назойливостью летней мухи. «Почему он меня оставил, если мы повенчаны навечно?» — почти кричала душа Оливы.

Так прошла зима и наступила пора цветения. И вот тогда за колодцем Оливу окликнула одна из лесных колдуний с опушки. Поманила за собой и сказала шёпотом:

— Сдаётся, я знаю, как тебе помочь.

— Ты знаешь, как его отыскать? — Олива заломила руки, белые и красивые, будто не пятнали их синяки и ссадины той осенней ночью. — Как вернуть?

Колдунья рассмеялась, тихо и угрожающе:

— Молнии дважды в одно дерево не бьют.

Сердце, будто глиняный кувшин с водой, с размаху разбитый об пол, ухнуло куда-то вниз и растеклось острой болью и влажной слабостью. Слёзы сами навернулись на глаза.

Колдунья не стала её утешать, только головой покачала:

— Я знаю, как тебе от него избавиться.

Олива ничего не сказала, но так сильно сжала руку колдуньи, у той едва не захрустели кости. Свобода… Наконец, свобода.

— Как? — прошептала она. — Как, матушка? Я всё готова…

Колдунья жестом остановила её:

— Стой. Стой же, глупая девчонка! Едва избавилась от одних оков, как куёшь себе другие. Никогда не предлагай службы колдунье, а особенно не говори слово «всё». Ты и так не те обещания бросила на ветер…

Олива замерла, удивлённая. Колдуньи жили в диком лесу и знали только свои, колдовские законы. Но всё же они были лишь знахарками, а не пророчицами.

— Откуда вам это известно?

Колдунья лишь горестно вздохнула да головой покачала:

— Мне ли не видеть, что у тебя любовная горячка? Мне ли не знать, что ты не расплетала свои косы в мужнином дому? Тебя бы любая разгадала, да только их судьба миловала: не знают они, каково повенчаться с железом.

Олива вздрогнула. Ей мерещилось — она ничем себя не выдаёт.

— Говорите же, что мне делать?

— Железо нельзя ни приручить, ни уговорить, а кто прижмёт его к сердцу — тот погибнет. Одно хорошо: сухая гроза бесплодна. Но если хочешь жить, умереть должен он.

— Но я даже не знаю, где его искать!

— Ветер — знает.

* * *

Огонь металл только закаляет. Вода убивает его медленно, слишком медленно… И только дерево способно победить всё. Колдунья взяла Оливу с собой в лес — собирать шишки и смолу с сосен. И ждать ветер.

Три дня жар и штиль одеялом укрывали бор. Три дня сердце Оливы падало всё ниже и ниже, в бездну тоски и печали.

А на четвёртый — в самый полдень — вдруг повеял бриз. Нежный и далёкий, ласковый как поцелуй. И Олива выскочила на тропу, быстрая и лёгкая, будто спешащая навстречу возлюбленному.

— Не защищай меня, не помогай мне, — зашептала она и слёзы полились у неё из глаз. Ночной язык сам струился у неё с языка, неостановимый, как горный поток. — Я не заслуживаю ни защиты, ни милости, ни любви. Но если не освободишь меня, если не избавишь меня от этого человека, я никогда не сумею подарить тебе своего сердца, потому что и сердца у меня не будет.

Ветер пробежал по кронам сосен — и затих.

А Оливу в то же мгновение скрутила такая тоска, такое горе, что она без сил упала на толстый ковёр сосновых игл и свернулась, скуля и плача. Точно в мире не было ни тепла, ни любви, ни радости.

Колдунья тихо подошла к ней и села рядом, поглаживая волосы Оливы и чуть покачиваясь, будто укачивала её или пела колыбельную.

— Всё хорошо, милая. Всё хорошо. На твою просьбу ответили.

Олива подняла заплаканные глаза на наставницу:

— Ответили? Кто-то согласился мне помочь? Тогда почему мне так плохо?

Колдунья грустно улыбнулась:

— Потому что тебе уже помогли, дитя. Где-то далеко на одного злого человека упало дерево, выкорчеванное ветром. Но не думаешь ли ты, что занозу можно вытащить без боли? Ты была связана с этим человеком. И теперь вместо него в твоём сердце… дупло. Тебя назвали Оливой, верно, дитя? Значит, ты всё переживёшь: Оливы зеленеют даже с разбитым сердцем.