Первая звезда (гет)

Первая звезда уже взглянула одиноким зрачком с голубовато-белёсого неба, когда по подъездной дороге стремглав пронеслась длинная вечерняя тень. Поздний гость сию минуту требовал княгиню с такой поспешностию, будто имел сообщить, что кто-то сей же час умер или родился. И, едва увидевши её встревоженное лицо, заговорил с мгновенным жаром:

— Марья Кириловна! — Она ахнула и прижала пальцы к губам, тотчас узнав вошедшего. — Видеть вас теперь — истинное счастье! Годы нисколько не умалили моей любви к вам! Напротив! Там, за границей, я ни дня не мог помыслить без того, чтобы не представить себе светлый образ ваш! Он один мне был надеждою и опорой в дни не совсем добровольного изгнания… Здесь, сейчас я на коленях прошу любви и руки вашей! — пылко закончил Дубровский, а читатель, верно, догадался уже, что это был именно он.

В смятённых чувствах княгиня Марья Кириловна Верейская, в девичестве Троекурова, внимала этим дерзновенным словам. Следует заметить, что душа её пела от делаемых признаний и рвалась осуществить давнишние устремления. Но никогда долг не был для неё пустым звуком. Раз отказавши Дубровскому, едва только став венчаною женою, она уже явила столь редкую для наших девиц твёрдость характера. А сейчас ей казалось, что тело её мужа ещё не успело простыть, как явился на порог давно лелеянный в девичьих мечтах неслучившийся суженый — Владимир Андреевич Дубровский. Как скоро прослышал! А ведь прошло не более пяти недель с похорон. Никто не ждал от княгини траура менее трёх лет. А ещё приличнее — пожизненного…

— Вас смущает, вероятно, моё состояние? — продолжил меж тем Дубровский. — Я скопил кое-что… И я даю вам честное слово… разбойника! Что сделаю всё возможное и невозможное, чтобы обеспечить нам достойную жизнь! Раньше я думал лишь о мщении, но четыре года ссылки на чужбине остудили меня… И хоть честь моя противится нечистому началу, я найду человека, который поможет мне получить незапятнанный документ и продолжить гвардейскую службу… Разве не искупил я уже свой будущий грех тем, что простил вашему отцу его злодеяние? — Он замолкнул, с волнением великим ожидая её ответа. — Так что же… Маша? — Лицо его пылало, казалось, всё тою же юношеской робостию. А между тем ему уже минуло двадцать семь лет.

Княгиня вспыхнула от этого интимно-фамильярного обращения. И тут же встало всё перед внутренним взором, как наяву. Её страстная мольба о спасении, даже обещание стать женой ему. Его клятва не вредить тем, кто в кровном родстве с нею, равно как и отчему её дому. Её отчаянная надежда на то, что он в самую последнюю минуту явится и расстроит свадьбу с немилым стариком… И свой собственный твёрдый ответ, когда он, Дубровский, пришёл слишком поздно и она уже стала женою князя пред богом и людьми. Пусть приневолена, а всё ж не могла она теперь избрать путь супруги лихого разбойника…

— Простите, Владимир Андреич, — едва могла вымолвить она слово приличия, не зная, что сказать по сути его вопроса. — Должно быть, вы очень устали с дороги и хотели бы перевести дух…

В сенях тем временем заслышался какой-то шум, крики дворовых… Дубровский же, нимало не обращая на то внимания, стремительно шагнул ей навстречу и прижал её дрожащую руку к пылающим устам своим.

— Прошу вас, Марья Кириловна… Одно слово! И я убит или счастлив!

— Право, я не могу сейчас, в полном трауре… — залепетала бедная двадцатиоднолетняя вдова, не в силах выразить обуявшие её чувства. — Быть может, через три года… Ах, прошу вас, не смотрите так!

Ей казалось, что Дубровский прожигает её своим настойчивым взглядом.

— Я понимаю, сейчас ещё рано… Но, умоляю, дайте мне хотя бы малейшую надежду!

Шум меж тем приближился. И с роковым грохотом стукнула о стену дверь. Исправник, вошед, рявкнул:

— Взять под стражу разбойника Дубровского!

* * *

Чтобы пролить свет на жизнь нашего героя, надобно нам перенестись на четыре года назад, когда он, раненный телом и душою, бежал один-одинёшенек за границу, распустив своих верных бойцов. Немало помог ему купленный дорогою ценою пашпорт француза Дефоржа, в силу извечной медлительности наших властей, вполне открывший Дубровскому все дороги. Думал он даже сыскать Дефоржа, да пожалел его pauvre mère⁽¹⁾. На первую пору хватало ворованных денег. О дальнейшем он задумывался мало, полагаясь, как видно, на единый русский авось. Да помог счастливый случай. Князь N со всей фамилией совершал бессрочное заграничное турне и остановился в том же городе, что и Дубровский. И решил ангажировать настоящего немца⁽²⁾ для обучения своего недоросля, а заодно и трёх прелестных дочерей языкам и музыке. Тут-то снова и пригодились бумаги Дефоржа. Не сильно старался Дубровский произвести благое впечатление, ведь теперь не вела его мстительная жажда. Но приятные манеры, честный и открытый взгляд сделали своё дело. Дубровский был принят на службу учителем с жалованьем весьма щедрым — 3000 рублей в год — и обязательным условием переехать в Россию вместе с семейством своего покровителя. Узнавши о возможности возвратиться на родину, Дубровский сильно взволновался и в тот же день поселился в доме князя. Воспитанник по-детски привязался к учителю, каковой не загружал его занятиями сверх меры и давал повесничать. А княжны, хоть и не почитали его ровней, всё ж пересмеивались порой меж собой, шушукаясь в гулких музыкальных залах. Княгиня была сдержанно холодна. А князь, кажется, считал его сувениром из-за границы и своей безраздельной собственностью. Дубровский сносил обращение спокойно, был вежлив и предупредителен. Впрочем, вспыхивал и в его очах иногда огонь — когда говорили о возвращении на родину. Это сделалось его самой желанной целью. Никто уж не стал бы искать его среди бесчисленных учителей, гувернёров и прочих немцев, въезжающих в Россию с благородными семействами. Но, к досаде Дубровского, князь не спешил.

И всё же спустя почти четыре года этот день настал. За спинами опустилась чёрно-белая перекладина, и Дубровский, содрогаясь всем существом своим, ступил на русскую землю. Душа его летела вперёд экипажа. Как там Марья Кириловна? Маша… Только в своих мыслях, не поблекших за годы, он позволял себе величать её так. Всё так же верна старику-мужу? Забыла пламень объяснений в тёмном саду? И своё отчаянное обещание быть женою ему… Сколько тайных мечтаний во мраке ночи породили в нём эти её слова. Ах, если бы он успел раньше, если б ворвался в церковь!.. Кощунственно прервал обряд, сам бывший ещё бо́льшим кощунством, надругательством над первой молодостью!.. Отсчитывали вёрсты наши российские ухабы, и с каждой кочкой Дубровский всё более невпопад отвечал своему воспитаннику. И, забывшись, уже перешёл на русский, чем вызвал вполне ошеломлённые взгляды княжон и грозный — княгини, направленный, впрочем, на мужа.

Стоит ли говорить, что Дубровский исчез на первой же станции. Хоть издали хотелось ему увидеть белое платье, милый стан… И сам же себя он одёргивал — не увидит более он девических статей. Тяжёлые шелка замужней дамы — вот броня, что ныне разделяет их. И невольно грезились ему чёрный креп и шерсть, что дали бы ему возможность надеяться…

— Взять под стражу разбойника Дубровского! — Зычный голос исправника опрокинул эти воспрявшие было надежды.

Марья Кириловна, заломив горестно руки, стояла недвижно, но до чего живы были её глаза!..

— В острог его, голубчика! — потирая ладони, распорядился исправник. — Думал, позабыли твои делишки? — ласково с довольства обратился он к Дубровскому. — Ты ж нашего брата тогда бивал, а теперь тебе самому биту быть, коли возвернулся! — загоготал он.

Дубровский только зубы покрепче стиснул. В острог — значит в острог. Знал ведь, на что шёл, воротившись. Право слово, тошно уж стало чужую личину носить. Но как же заловили его с такою быстротою? Неужто так продвинулось российское правосудие за недолгие четыре года?

— Спасибо Спицыну! — гаркнул исправник.

Вот и разгадка. Донос… Старый мстительный сквалыга хорошо, видать, запомнил разбойника-француза.

— Позвольте, господа, вы в доме князя Верейского! — возвысила тут голос Марья Кириловна.

В тот роковой миг залюбовался ею Дубровский. Бледная в своём полном трауре, но всё такая же красавица. А в очах и ум, и огонь.

— Прощенья просим, княгиня, — склонил слегка голову исправник. — Только мы при исполнении, так сказать.

— Куда его?! — со строгостию спросила Марья Кириловна.

— Так ведь известное дело — в острог покамест. А так, как будет решенье, значит, так и на каторгу.

— Как на каторгу?..

Глаза милой Маши заблестели от чувства. Защемило сердце Дубровского. Карманный пистолет был при нём, но никогда не запятнал бы он место, которого касался подол её платья, кровью.

— Так ведь… — Исправник развёл руками. — За разбой-то.

Марья Кириловна прижала ладони к лицу. И глухо послышался её тонкий голосок:

— Выйдите вон, умоляю…

Долго Марье Кириловне прикладывала к вискам уксус испуганная старая нянька и давала нюхать ароматическую соль. Всё у ней внутри подобно было бушующему, никогда не виданному окияну. В голове вились мысли, одна другой причудливее, и видела она себя уже одной из героинь слегка подзабытых романов, коими полнились её отроческие годы…

Отец её, Кирила Петрович, сильно изменился, с выгодою выдав дочь замуж. Сначала изредка, а потом чуть не через день стали доходить до Марьи Кириловны ужасающие её слухи о лиходействах, творимых в Покровском. Даже пуганные Троекуровым соседи уже не спешили разделять с ним стол или охоту. А ропот холопов уж называл его Салтычихой в штанах. Особенно больно ударила по Марье Кириловне история о том, как мальчик при псарне по ошибке утопил не того щенка, на которого указал барин. И Кирила Петрович приказал посадить в мешок его самого… Марья Кириловна тогда долго плакала о невинно убиенном. И тревожилась об оставленном в Покровском брате Саше — о душе и о воспитании его. Уж и князь, покойный муж её, с неудовольствием поучал недалёкого умом, властного тестя. И то добром не кончилось — Троекуров в своём самодурстве разорвал всякие связи с Арбатовым. Бивал поленом уже не только крепостных, но и соседей и ругмя ругал нынешние либеральные времена, когда, де, помещик уж не волен со своего собаки-холопа шкуру спустить да мясцо от костей отодрать…

Конечно, и речи быть не могло, чтобы просить отца помочь заклятому врагу. И Марья Кириловна, поразмыслив бессонной ночью, решилась на отчаянный шаг. Она уже знала от словоохотливых бывших гостей Троекурова всю историю отъёма имения у старого Дубровского. И пусть в судебных бумагах смыслила она мало, с молодою горячностию и пробуждённой страстью решила она во чтобы то ни стало хоть выкрасть роковые документы у отца. За четыре года успела она завоевать преданность людей князя Верейского. Нашла бы горячую голову за щедрое вознаграждение на водку… А там, по счастливом исполнении сего дела, и человека, понимающего в законах, найти следовало…

Пока она сумневалась и решалась, нежданно пришла весточка от Саши, ныне тринадцатилетнего и уже вполне самостоятельного. С жаром писал он ей, что прослышал о возвращении идола своего — Дубровского. Каялся в тысячный раз, что не выстоял тогда перед папенькой и рассказал про кольцо — условный знак. И выражал своё самое пылкое желание споспешествовать, как сестрица прикажут. Марья Кириловна сочла это перстом судьбы. И хоть и страшилась за братца, всё же прибегла к его помощи. К счастию, всё прошло без сучка без задоринки, и вскоре судебное решение легко на туалетный столик её…

И тогда, перекрестившись на красный угол, тайно от всех велела она заложить экипаж. Ругала уж себя за то, что так скоро отпустила исправника с Дубровским и так долго собиралась. Увидеть его теперь в здравии — вот что стало пределом всех её мечтаний. С большим трудом удалось ей отыскать его и добиться свидания — даже и полицмейстер обвёл неодобрительным взглядом её вдовий наряд. Но Марья Кириловна была молчалива и тверда. И наградой ей служил вздох удивлённый и восторженный, когда Дубровский вскочил с нар и кинулся ей навстречу. И Маша уже не отнимала рук, когда он сжал их через решётку. Кажется, всё сделалось понятно меж ними без слов теперь. И совесть, что ещё терзала её тягостию нарушенного траура, совершенно успокоилась. Не на радость она шла, не на увеселение, а на страдание и му́ку. Ни Бог не осудит, ни люди.

Суд, к слову, Марья Кириловна помнила, как в тумане. В те времена до судебной реформы, когда Николай I во всеуслышание заявил: “Адвокаты погубили Францию. Кто были Мирабо, Марат, Робеспьер и другие? Нет, пока я буду царствовать, России не нужны адвокаты; проживём и без них”, суды вершились единственно властью бумаг, кои часто держали нечистые на руку чиновники. Но там, где гласность, только и можно добиться подобия справедливости у нас да и во всём мире. Имя Дубровского в своё время гремело на весь уезд. Романические барышни ахали при одном его упоминании. Да и их маменьки, из тех, кого рано выдали замуж, втайне вздыхали о благородном разбойнике, пусть это даже был совсем не Грандисон. Так что удалось сыскать Дубровскому настоящего адвоката, дабы тот представлял его интерес в суде, хоть только много позже появились на Руси присяжные поверенные для сего дела. Он сам нашёл Марью Кириловну, и она, ошеломлённая городской суетой вполне, доверилась ему безоглядно — больше из безысходности и веры в лучшее в человеке.

Адвокат, впрочем, с чрезвычайным тщанием и усердием отстаивал сторону Дубровского, его поруганную честь, его отнятое не по закону наследство, веско обосновывая нужду, что и толкнула бывшего офицера на большую дорогу… Превозносил он также личные качества подсудимого, описывал, как Дубровский грабил лишь богатых сверх всякой меры и пропускал бедных… Со рвением рассказал историю вдовы Анны Савишны Глобовой, которая послала сыну 2000 рублей, а Дубровский не взял ни гроша. И саму её выписал защитник из деревни, она всё подтвердила, даже добавила ещё от сердца. Всё это было выслушано со вниманием — адвокат знал и нужные слова, и нужных людей. Имя княгини Верейской, владеющей имением и 3000 душами, оставленными ей по завещанию, открыло многие двери, закрытые для бедных, гордых Дубровских. Своим честным отказом разбойнику она навсегда завоевала уважение пресыщенного многими красавицами старого князя. И он, предчувствуя, что образ жизни уже сказывается на нём фатально, устроил всё в её пользу, оставив у разбитого корыта многочисленных племянников своих и ещё бог весть каких родственников, вдруг проникшихся к старику горячим участием.

С любопытством поглядывали в суде на юную, цветущую вопреки трауру вдовицу. Адвокат же, разливаясь соловьём, расписывал нежные брато-сестринские отношения меж нею и подсудимым, их детскую дружбу и искреннее желание помочь ему в несправедливости. Вызвали свидетелем и самого Троекурова — смотреть на него сбежались, как на медведя, ибо заседание по столь громкому делу было открытым. Многие помнили историю благородного разбойника Дубровского. А недавние слухи о бесчинствах и злодеяниях, творимых Троекуровым, вызывали благопристойный ропот. Адвокат отработал своё жалованье сполна. И всё же, когда суд ушёл совещаться, Марья Кириловна стиснула побелевшими пальцами веер, жалея лишь, что не может выслушать приговор, сжав руку Владимира. Для себя она уже всё решила. Лишь бы не петля — сие пугало её более всего, хоть ещё Елизавета Петровна отменила смертную казнь. Остальное же казалось молодому сердцу одолимым… Присутствие отца нисколько не тревожило её. Словно лопнули связывающие её путы, когда она навсегда перешла порог отчего дома, уступив место мужниным тенетам. Но и их уж не стало вместе с ним…

И вот прозвучал приговор.

— Суд, принимая во внимание озвученные здесь смягчающие обстоятельства, присуждает обвиняемому в разбое, грабежах, убийстве офицера при исполнении Владимиру Андреевичу Дубровскому, рождённому ……. года… — У Марьи Кириловны зазвенело в ушах, так что она почти перестала слышать голос судьи. — Шесть лет ссылки с сохранением дворянского звания. — И грянул гром в голове, и словно молния озарила тёмный зал. — С отбыванием в городе Тобольске…

Марья Кириловна уже не слушала. В голове её звенел колокол и пели ангелы. Шесть лет ссылки! Даже не каторги! И без лишения дворянства! А значит…

Её траур и его ссылка пока стоят между любящими сердцами. Но рано или поздно препоны кончатся. И тогда уж ничто не помешает счастию! Она ощутила на себе взгляды, в том числе мрачный — Кирилы Петровича. Но ничто не могло сейчас побороть восторженный настрой. Адвокат с любезностию поздравлял её и осведомлялся, всё ли сделано к удовольствию её. Она отвечала не глядя, говорила слова благодарности, которых бы не упомнила после… Потому что вдруг поняла: нет мо́чи сидеть шесть лет в Арбатове! Она поедет за ним, сей же час велит собираться… Дубровский глядел на неё, ошеломлённый и смущённый. А она не знала, что вот-вот станет первой звездой. Первой ласточкой, что последует за возлюбленным в Сибирь за год до подвига жён декабристов.

Эпилог

Шесть лет минули, как шесть месяцев. Но ещё три года назад Марья Кириловна и Дубровский тайно обвенчались в тюремной церквушке. Как не похожа была эта свадьба на первую, пышную и вычурную! Но глаза невесты в простом светлом платье и с повязанною косынкою сияли, как самоцветы, коих на ней не было, — ни разу даже мысль о том, чтобы пожалеть о них не закралась в голову Марьи Кириловны. Такова была плата их спасителю — адвокату Хитровскому.

Как скромно устроилась церемония, но сколько счастия она принесла молодым! Правда, Дубровскому пришлось вернуться в ветхую лачужку, где он квартировал, но осознание того, что мог назвать он женою свою милую Машу, переполняло грудь жаром и лёгкостию...

Но для иных шесть лет как полвека. Троекуров, хоть и славился отменным здоровьем, изнурён оказался обжорством и наливками. И хоть не подняли его на колья собственные крестьяне (из одного лишь страха), но схоронили его скоро и, отпев в построенной им церкви, перекрестились. А там и ссылка кончилась, и Дубровские смогли вернуться в родные места. Возмужавший Александр Кирилович — братец Саша — встретил их с радостию, будучи теперь полновластным хозяином Покровского. Крестьяне любили молодого барина, его не испортил жестокий нрав отца. Он поздравил молодых, и тут же явилась и купчая на передачу Кистенёвки, отнятого имения Дубровских, обратно Владимиру Андреевичу. В глазах его заблестели слёзы, когда он ступил на землю, где прошло его самое раннее детство. Но когда он бродил по обгорелым развалинам отчего дома, из уцелевших изб вывалили крестьяне и уверили его в полной своей преданности и любви. “Отец наш! Барин вернулся!” — долго ещё слышались радостные, весёлые крики. Многие вернулись и из города — из тех, кто пытался найти там себе место после распада шайки…

И через год господский дом в Кистенёвке был полностью отстроен. Марья Кириловна, будучи уже на сносях, решительно переселилась к мужу, оставив в Арбатово надёжного поверенного. Сына, коли родится мальчик, решено было назвать Андреем — в честь деда. И теперь сидела она на веранде с Владимиром, положив ему голову на плечо. Над имением и всей российской стороной всходила первая звезда.

1) бедная матушка (фр.)

Вернуться к тексту

2) Немцами называли всех иностранцев

Вернуться к тексту