No Roots (гет)

And the time will come when the day is done

And the fighting's over the race is run

I don't know what I'm looking for

And this life I lead it's a curious thing

But I can't deny the happiness it brings

I don't know what I'm looking for

Если бы символом Британии не были львы и чертополохи, им бы совершенно точно стали поезда. Всю страну пронизывали железные артерии, по которым передвигались вагоны-эритроциты, разнося во все концы живительный кислород — всех тех людей, которые держали государство на плаву уже больше тысячи лет.

Гермиона поёрзала в кресле экспресса Лондон — Эдинбург и прислонилась лбом к прохладному стеклу. За окном, слегка покрытым узорами инея, проносились снежные пустоши вперемежку с голыми лесами, превращенными зимой в причудливое королевство льда и теней. В поезде было тепло, но она все равно по привычке куталась в кардиган, сняв пальто и оставив его на крючке над своим местом. Ткань, оказавшаяся под её ухом, до сих пор пахла архивами: бумажной пылью, реставрационными составами, тайнами вековых фолиантов. Немного — травами, которыми прокладывали полки для защиты от грызунов и насекомых. Рукава кардигана, конечно же, более длинные, чем то было необходимо, мягко укрывали тонкие запястья, гладили подмёрзшую кожу, баюкали. Под мерный стук колес хотелось прикрыть глаза и поддаться соблазну уснуть, но Гермиона держалась, глядя через стекло на остающиеся позади мили путей.

То тут, то там мелькало сквозь очертания прибрежных лесов скованное льдом Северное море. Как бусины на нити, на сталь дорог нанизывались бесчисленные деревеньки, и невольно вспоминалась одна совершенно конкретная, куда она год за годом прибывала в таком же скоростном поезде, разве что куда менее современном. Собственно, туда Гермиона и держала путь, но и время, и настроение позволяли ей пренебречь аппарацией и понаблюдать жизнь во всех её красках, почувствовать замедление ритма, безжалостно завышенного министерской службой.

Поезд свернул в глубину острова, притормозил перед въездом на виадук, под которым бескрайним белым полотном раскинулись первые шотландские низины, и поплёлся едва ли в половину прошлой скорости, видимо, оберегая старую кладку от вибраций. Грейнджер хотя и путешествовала этой дорогой не впервые, всё равно не сдержала умилённую улыбку от воспоминания о том, как на втором курсе была вынуждена уехать в экспрессе без друзей, а после увидела их парящими в небе на форде «Англия», с которого то и дело спадали чары невидимости. Было же время…

Гермиона скучала по Хогвартсу, искренне скучала, но работать там, наверное, всё же не хотела. Она знала, что терпелива, но её жажда знаний скорее работала на вход, чем на выход — она больше любила узнавать, погружаться в новые для себя стихии, чем выдавать материал обратно, и потому после школы обосновалась в отделе артефакторики Аврората. С него-то всё и началось…

Её мысли плавно соскользнули с конечной станции — школы волшебства и чародейства Хогвартс — на вещи куда более приземлённые: первую длительную командировку, первое (ну, в таком формате — точно первое) знакомство с главой рода Малфоев, первую распутанную загадку, первое не исполнившееся пророчество, первую после войны попытку доверять. Первое серьёзное чувство, с которым она не могла и не хотела бороться. Тогда тоже шел снег, и она точно так же была в дороге в школу… Дурмстранг оказался невероятно вдохновляющим — настолько же, насколько и опасным.

Гермиона легко качнула головой, и пара непослушных кудряшек, выбившихся из пучка, упала на лицо, скрывая от неё вид за окном. Она не знала, как так вышло, не знала, почему случилось то, что случилось, но жалеть о таком стечении обстоятельств, о каждой угрозе, которая в итоге становилась кирпичиком в тщательно укрепляемой стене взаимного доверия, отгораживающей их от остального мира, не желала. Не о чем было жалеть — чувствовала, как в груди против воли теплеет от одного только воспоминания о том, как уверенные руки обхватывают её плечи, точно так же укрытые шерстяным тёмным кардиганом, гладят вверх и вниз, притягивают назад, к груди, позволяя опереться, расслабиться и отпустить. Обещают спрятать, согреть, позаботиться. Уговаривают отдать контроль — тот контроль, который, казалось, стал всей её сущностью после беготни по лесам, рейдов по пожирательским схронам, после полного раздрая во всех сферах жизни. Руки, которые дают понять, что у неё есть место, где её будут ждать. Дом — она забыла об этом понятии за десять долгих лет.

Она легко прикоснулась к щеке, пачкаясь кончиками в чем-то мокром. Несбыточная мечта, да, Гермиона? Обещать не значит жениться и вот это вот всё… Она слабо усмехнулась, едва приподнимая уголки губ и отводя с лица волосы. Поезд снова вынырнул к морю навстречу дикому порыву ветра, свистящему вдоль вагона.

Всё осталось позади, как те десятки тысяч рельсов, что прошёл по белоснежному океану этот железный кит из южных графств в северные. Не о чем было жалеть, но и не о чем было мечтать — она вполне сознательно бежала прочь из Лондона, от его суеты, от случайных встреч, от глупых воспоминаний. Что ж, Авроратом всё и закончилось. И с Авроратом — тоже. Теперь она не была связана должностными инструкциями, следящими заклинаниями, обетами и кодексом. Но толку из этого, конечно, вышло чуть.

Рядом требовательно мяукнул Живоглот, царапая стенку переноски и отвлекая от тоскливых мыслей. Поскрёбся в сеточку спереди, в сплошную перегородку сзади, потоптался по уложенному внутри клетчатому пледу. Гермиона вжикнула молнией и сунула внутрь руку, запуская пальцы в густую рыжую шерсть. На душе как-то заметно полегчало — вот что может сделать для человека другое живое существо. Её тоска будто стекла через пальцы, разлилась по перекресткам твидовой шотландской клетки, и мерное покачивание поезда вкупе с теплым котовьим боком и уютом кардигана убаюкали Гермиону до самого прибытия на вокзал Уэверли.

* * *

Перроны всегда ассоциировались у Гермионы с кристальным восторгом воссоединения. Семьи, друзей, любимых — не важно. Но в жизни выходило так, что практически каждый перрон для неё становился синонимом разлуки. Первый стихийный выброс: они с папой встречают маму из поездки в Манчестер на конференцию. Она выходит из вагона, сияющая, в руках небольшая дорожная сумка, но вещи никак не мешают маме подхватить Гермиону на руки, на ходу передавая багаж её отцу. Они воркуют, счастливые. Гермионе шесть, и в этот момент её первая магия расцвечивает скучный иссиня-зелёный экспресс всеми цветами радуги. О да, она уже тогда умела наделать шуму, улыбается про себя Гермиона двадцати трёх лет.

Ей одиннадцать, она скомканно прощается с родителями перед столбом, разделяющим девятую и десятую платформы Кингс-Кросс. Мама промакивает внешние уголки глаз платочком, отец стискивает Гермиону в объятиях перед тележкой. Она не увидит их до Рождества — и от этого так щемит сердце и хочется покрепче схватиться за папину куртку на спине. Так начинается её новая жизнь. Та жизнь, ради которой она оборвёт все связи с прошлым, пусть вынужденно, но оборвёт.

Ей семнадцать, хотя на самом деле восемнадцать из-за неучтенного года, проведенного в метаниях с маховиком между хогвартскими кабинетами. Она знает, что не вернётся на седьмой курс. Гермиона выходит из Хогвартс-экспресса в душный лондонский июнь, пытается по-прежнему безмятежно улыбнуться родителям. У нее в бисерной сумочке три десятка книг по тёмной магии, шесть комочков безоара и без числа склянок с зельями разнообразных свойств. Гермиона знает, что у неё есть около четырёх недель, чтобы подготовиться, выучить чары, состряпать легенду… и решиться на задуманное. Она даже не могла предположить, что, прощаясь с родителями на пороге дома, делает это навсегда.

Ей девятнадцать, и она прощается с каждым преподавателем Хогвартса, кто провожает их проклятый «восьмой» курс. Она прощается с пустующим местом Снейпа за левым плечом Макгонагалл, прощается с виднеющимися вдалеке отстроенными башнями, с каждым камнем в украшенной табличкой «Хогсмид» ограде. Её ждет новая жизнь, как бы смешно теперь это не звучало.

Ей двадцать два, и это первое её самостоятельное путешествие за границу, в Дурмстранг через половину Европы. На пирсе в Абердине Гермиона жмёт руки Кингсли и Робардсу, крепко обнимает Гарри, который прижимает её к себе так, будто она уезжает навсегда. «Береги себя, Герм, Мерлином молю, береги». Гермиона натянуто улыбается, поглаживая его по плечу. Она прощается с сопровождающими — а ощущение, будто расстаётся с очередным этапом жизни. И как это ни удивительно, предчувствие её не обманывает.

Теперь ей двадцать три, вчера было Рождество, а сегодня она уже выходит из вагона северо-восточного британского экспресса навстречу шотландским холодам. Отходит в сторону, ставит переноску с Глотиком на небольшой чемодан, с которым она вернулась из Дурмстранга. Вокруг суетятся люди, обнимаются, целуются, смеются. Гермиона плотнее наматывает вокруг шеи толстый гриффиндорский шарф и прячет в него нос. Что же поделать, если её так никто и никогда не ждёт. Для того чтобы ждали, нужно не быть перекати-полем, Гермиона. Начать встречаться, открываться, завести семью. У неё же из семьи — три тома Шекспира и Живоглот.

Толстые каблуки стучат об асфальт перрона, пока Гермиона позволяет толпе нести себя в здание вокзала. Она не была здесь раньше, и оттого внимательно оглядывается по сторонам, продолжая толкать рядом чемодан. Величественное строение девятнадцатого века, возведённое между холмами верхнего и нижнего города, поистине впечатляет: прозрачные потолки, пропускающие скудные солнечные лучи, визуально расширяют пространство и делают вокзал светлее, воздушнее. Портал между путями и залом ожидания уходит вверх на добрый десяток футов, завершаясь полукруглым окном, через которое свет беспрепятственно льётся в основное помещение. Гермиона поднимает голову и ненадолго замирает в восхищении, разглядывая замысловатый витраж, но по-настоящему останавливается только спустя ещё пару десятков шагов.

Главный зал Уэверли поражает её в самое сердце: вместо привычного высокого готического потолка, характерного для старых лондонских вокзалов, здесь ввысь от светового барабана уходит прозрачный стеклянный купол. Несмотря на то что он имеет форму блюдца, а вовсе не характерной для Дурмстранга луковицы, это нежданное сходство заставиляет Гермиону в оцепенении замереть в десятке футов от входа и воззриться на изящные перекрытия витража, венчающего конструкцию. Мерлин, почему же всё сейчас напоминает о том, что она хотела оставить позади?

Ладонь сама по себе сильнее стиснула ручку чемодана, ноги пришли в движение, и Грейнджер, постепенно запрокидывая голову всё сильнее, приблизилась к символу своего восторга и одновременно кошмара. Воображение дорисовало сверкающую сотнями кристаллов хрусталя люстру, золочёные подсвечники на трёх ободах, огромную крепкую цепь, удерживающую всю конструкцию. Как будто над ухом послышался насмешливый голос: «Передумали, мисс Грейнджер?» Она моргнула медленно, едва-едва приходя в себя. Не время, Гермиона, тебе нужно вызвать «Рыцаря», если всё ещё хочешь попасть в Хогсмид засветло и без аппарации.

Но пара минут же есть? Пара минут ничего не изменит. Она вполне может позволить себе выпить кофе, посидеть на жёстких неудобных сидениях под этим волшебным витражом, в очередной раз попрощаться.

Гермиона вздрогнула, когда на плечи легли чьи-то ладони. Слегка сжали, погладили большими пальцами. Сердце заполошно забилось и подскочило куда-то в горло, мешая дышать. Такого просто не могло быть, это галлюцинация, телесная иллюзия — о, в этом он был мастер. Пальцы скользнули вверх-вниз, спустились к локтям, и её потянуло назад — не на шаг, лишь на несколько дюймов, до сих пор разделяющих её и её личное безумие. Лопатки столкнулись с преградой, спина прижалась к чужой груди, а темя невольно легло в ямку между ключиц.

— Гермиона, — позвал человек, о котором она безуспешно пыталась забыть больше недели, от которого она пыталась заставить себя отказаться больше двух месяцев.

— Мистер Малфой, — с трудом выдавила из себя она ответ, всё ещё цепляясь за ручку чемодана и остатки самообладания.

— Люциус, — поправил он, оставляя мягкий поцелуй на её макушке.

Гермиона невольно вдохнула и внезапно осознала, что задерживала дыхание от сковавшего её напряжения. Она не знала, чего просить: чтобы это была реальность или чтобы это был сон, имитация, воображение. Во втором случае ей было бы тяжелее, но зато потом перспектива остаться снова одной с загрудинной болью не маячила бы на горизонте назойливым напоминанием о том, что она не достойна быть любимой.

Лёгкие снова сдавило от окутавшего её знакомого шлейфа парфюма: ветивер, горечавка, можжевельник и лайм. Джин-тоник у камина в общем зале под главным куполом Дурмстранга, летние ветреные ночи на Чудском озере, солёный воздух Таллина. Гермиона закрыла глаза, глубоко вдохнула и… отпустила контроль. Держащие её за плечи руки скользнули вперед, обхватывая плотнее, притискивая ближе. Она почувствовала макушкой, что Люциус так и продолжил вдыхать запах её волос, ещё больше пушащихся из-за влажного зимнего воздуха побережья.

— Я больше тебя не отпущу, — глухо послышалось сквозь шум живущего вокруг них вокзала.

— Я всё равно не смогу сбежать, — улыбнулась она, накрывая его напряжённую ладонь своей и слегка сжимая.

Гул отбывающих поездов умолк, гомон человеческих голосов превратился в белый шум, и монотонные фразы диктора из динамиков тоже доносились как будто из глубокого колодца.

Впервые со второго мая девяносто восьмого Гермиона так болезненно, так остро ощущала давно забытое счастье.