Адская близость (гет)

Я слышу, как она рыдает, заперевшись в своей комнате. Всегда под музыку, словно вправду верит, что фоновый шум помешает мне уловить всхлипы, шмыганье носом и горьким шёпотом сказанные слова. Я же вампир, дурочка, я всё слышу! Но не подаю вида.

После рыданий Бонни обычно уже не выходит из своей комнаты, и я знаю, что остаток ночи проведу один. Собственно, я тут и так один, это мой личный ад, хотя глупышка спорит, мол, это её ад, иначе почему здесь я. Забавная.

В первые дни мы ждали помощи извне, прислушивались к происходящему снаружи дома, вздрагивали от малейшего звука. А потом привыкли и перестали надеяться. Бонни так точно утратила надежду. Иногда мне хочется встряхнуть её, накричать на неё, выпить её — она мне никогда не нравилась, раздражала самоуверенностью, спорами, выставлением условий. Люди меня вообще по большей части бесили: глупой бравадой, самоуверенностью, непониманием, что мне ничего не стоит свернуть шею любому из них, что они просто еда… Но Бонни была худшей из всех, потому что мы оба знали: её я не могу убить, этого Елена бы мне никогда не простила, — и чёртова ведьма этим пользовалась.

Но в этом аду Елены нет. Никто не знает, что мы с Бонни здесь, и если я наконец осуществлю давнюю мечту и убью эту занозу, это останется безнаказанным.

И всё же я ничего не делаю. Даже наоборот, стараюсь облегчить ей пребывание в моём аду. Готовлю блинчики, не даю расклеиться, стараюсь развлечь, скрываю собственное отчаяние. Бонни, кажется, это не ценит и нарочито испытывает моё терпение.

День Сурка всё не заканчивается. Проклятое десятое мая повторяется раз за разом.

Сначала мы считали дни, потом ожидаемо сбились, и всё же по моим прикидкам прошло четыре месяца. Четыре месяца, проведённых с Бонни чёртовой Беннет. Четыре месяца без Елены.

Я уже не хочу выть от тоски, уже почти не злюсь на судьбу, реальный мир утратил чёткость, а Елена из живой настоящей девушки превратилась в плод ночных фантазий, после которых на губах чувствуется горький привкус разочарования. Какой смысл изводить себя тоской по недостижимому? Даже если я не готов смириться и признать поражение, даже если календарь застыл на одной дате, всё равно нужно жить дальше.

Смотрю на Бонни и неожиданно даже для себя предлагаю поехать в Нью-Йорк.

Конечно же она отказывается — она никогда сразу не соглашается ни с одним моим предложением.

Но я настаиваю, рассказываю об эксклюзивной возможности посетить все музеи и выставки, останавливаться в лучших отелях, одеваться в лучших салонах… И вижу по её глазам, что идея её заинтересовала. После завтрака она долго молчит, но в конце концов уступает. И мы едем в Нью-Йорк.

Пустой и безмолвный, мегаполис оглушает осознанием, что мы действительно одни во всём мире. В глазах Бонни закипают слёзы, про музеи мы оба не заикаемся, и я еду в отель. Торможу перед «Хилтоном», оставляю машину прямо напротив парадного входа, за руку тащу Бонни к лифту, жму кнопку самого верхнего этажа, где, как мне известно, расположен президентский люкс, и пару минут спустя мы оказываемся в самой шикарной обстановке.

Слёзы так и не пролились, стоят в её глазах мутной пеленой, и я ловлю себя на желании никогда не видеть, как она плачет. С ней бесконечность не такая ужасная, какой могла бы быть, окажись я в этом аду в одиночестве. Тяну её на себя, обнимаю; кроме друг друга, у нас в этом проклятом аду никого больше нет. Она ненавидела меня, я хотел убить её — но это в прошлом, это уже не важно, здесь и сейчас мы — самые близкие люди.

— Не думай ни о чём, — приказываю я, жалея, что она ведьма, а значит, это просто слова, а не настоящий приказ.

Но вместо спора она соглашается.

— Здесь и сейчас есть только я и ты, — продолжаю внушать, зная, что внушение на неё не действует. Однако Бонни снова кивает и поднимает голову, смотря мне прямо в глаза.

И я делаю шаг с обрыва — в неизвестность, в неконтролируемое падение, прыгая на острые скалы.

Склоняюсь и целую девушку, которая мне даже не нравится.

Жду, что оттолкнёт, укусит, влепит пощёчину, закричит. Но вместо этого она стонет на выдохе и отвечает на поцелуй, прижимаясь ко мне всем телом. Подхватываю её под ягодицы, несу к огромной кровати, бросаю и наваливаюсь сверху. У неё вкус кленового сиропа, она пахнет ванилью; она ниже, у неё меньше грудь и короче ноги — я замечаю всё это и мысленно отвешиваю себе затрещину за сравнение с Еленой, но не могу не сравнивать. У меня были сотни, даже тысячи женщин, за сто пятьдесят лет я перепробовал в сексе всё. И тем не менее с Бонни всё иначе, всё по-новому, всё необычно и…

Я никогда не трахал друга.

Мысль заставляет застыть. Никогда не думал, что скажу это, и всё же проведённые тет-а-тет месяцы не могли не сказаться, я действительно считаю ведьму лучшим другом. Единственным другом. Бонни недовольно ёрзает подо мной, возвращая в нашу с ней реальность, и я усмехаюсь. Дружба с привилегиями, так это, кажется, называется?

Одежда разбросана по полу, двери нараспашку, но нам обоим наплевать. Это наш с ней мир, один на двоих, нам некого стесняться. Срываю последнюю преграду и, не церемонясь, вхожу в неё. Жду сухости, болезненного стона, но её желание не слабее моего. Мы оба изголодались по живому теплу, оба устали засыпать в холодных постелях. Нам обоим нужно это.

Стоны сливаются, дыхание смешивается, яркий финал сменяется обессиленной пустотой.

— Если мы когда-нибудь вернёмся, — негромко говорит она, ещё даже не восстановив дыхание.

— Что происходит в аду, — понимающе перебиваю я, и мы хором заканчиваем: — Остаётся в аду.

Улыбаемся друг другу и вновь накидываемся, желая забыться, страстью утолить голод, одиночество, заглушить отчаяние.

Между нами нет неловкости. Я по-прежнему люблю Елену и не променяю её ни на кого в мире. Но мир иллюзорен, далёк и, возможно, потерян для нас навсегда. А Бонни рядом — вот она, мягкая, тёплая, прижимается ко мне, отдыхая после близости. В том мире наш с ней секс не будет значить ничего, в этом же — без этой суррогатной близости нам не выжить.

Больше Бонни не плачет по ночам в одиночестве.

Больше она не одинока.