Взгляд изнутри (джен)

Ей нравилось, когда снаружи было темно и тихо. И не нравилось заунывное завывание.

— Ты заклятием взял моё сердце…

Когда завывание продолжалось слишком долго, она пиналась левой ногой, потому что тогда снаружи раздавалось громкое «ой», и музыка постепенно затихала.

— Что, милая? Пинается?

Конечно, она пиналась. Завывание ей не нравилась, а голос был приятный, заботливый.

Иногда звучали песни повеселее. Они сопровождались медленным покачиванием и другим голосом, более низким, хорошо знакомым.

— Боюсь оттоптать тебе ноги. Я неуклюжей тебя, хоть ты шире меня в два раза.

— Да ладно, в два раза, — отвечал свой голос.

Этот свой голос был самым лучшим — когда не пел и не сердился. А сердился он часто. Из-за того, что стало невозможно летать, из-за боли в спине или отсутствия брусничных сосулек. И по разным другим причинам.

Самым противным был высокий требовательный голос, который ненадолго затихал, если ему читали вслух.

— Ма-ам! — протягивал он, и дальше шли просьбы погулять, побегать или поиграть.

Этот голос часто будил её по ночам, и тогда низкий знакомый говорил:

— Лежи, я встану сам.

После этого было трудно уснуть, и она пиналась левой ногой и не успокаивалась, пока её не начинали размеренно качать.

Когда требовательный голос становился слишком шумным, снаружи раздавалось сердитое:

— Ал, заткнись!

Это был болтливый голос.

— Сам заткнись, — отвечал ему требовательный.

Болтливый голос болтал так много, что она почти перестала его замечать — если тот, конечно, не вопил:

— Отдай! Это моё!

В такие моменты свой голос сердился, повышался, срывался, и она пиналась двумя ногами. После пинков свой голос обычно ойкал и стихал.

Заунывные завывания звучали чаще всего вслед за приятным полётом вверх-вниз, после которого их вкусно и много кормили. Иногда в такие дни снаружи раздавался гул. Голосов было так много, что из них по-настоящему выделялся только свой — и ещё низкий знакомый, который чаще других был рядом. Когда он говорил, свой голос становился мягким и весёлым. А если его долго не было — тихим и тревожным. Чтобы успокоиться, она брала палец в рот и уже не пиналась.

Иногда гул превращался в хохот, вместе с ним смеялся свой голос, и всё сотрясалось. Это было забавно.

А ещё, помимо гула, были шумы. Больше всего ей нравился шум воды и меньше всего — свист и грохот, за которыми следовали крики и хохот.

— Джордж, не спали ёлку! — возмущался заботливый голос, но не слишком сердито.

— Мама, не беспокойся, у нас с Роном есть домашний дождь, — доносилось снаружи.

— Только этого не хватало!

Ей не нравилась теснота, а нравилось, когда низкий знакомый голос говорил:

— Ты самая красивая.

Свой голос после этого становился нежным и тёплым.

Однажды требовательный голос провопил:

— Смотрите, что мне принёс Санта!

Ей почему-то очень захотелось на это посмотреть. Она запиналась обеими ногами, и свой голос прокричал:

— Началось! Если будет как в прошлый раз, то нам лучше поторопиться!

Тревожный гул стал ужасно неприятным.

Свой голос стонал, а сжимающаяся теснота стала невыносимой. Она несколько раз оттолкнулась ногами и, вырвавшись на свободу, услышала:

— А вот и ваша Лили.