Паукожоры (джен)

— Чёхтов скхыга, встал фоферёк гохла! — Ха-Гхах звучно рыгнул, похлопав себя по круглому лысому пузу, и сыто откинулся на солому, прикрыв в наслаждении глаза.

Его спутник — огромный, вороново-чёрный детина, — икнул и затолкал в пасть очередную лапку. Пятый паук, — а может, и шестой, кто их считает там! — исчез с пола так быстро, что никто даже не успел разглядеть его — кто же был это, желтоногий мышеяд или полосатый стрисобрюх? А чёрт его знает…

Третий пузан вяло зашевелился и перевёл мутный взгляд на пустой пол.

— Съели, скхыги, — недовольно выдохнул он, щуря раскосые глаза. Один смотрел на пол, другой же, чёртов подлец, всё время норовил оглянуться на окно — туда, откуда тянуло близким утром.

Никто из трёх паукожоров не обращал внимания на замерших у входа в сарай грызунов. Маловероятно, что они вообще заметили бы их — местные мыши едва ли могли достать до живота своих паучьих избавителей.

— И это всё? Фауки закончились? — Чёрный детина оглядел пустой пол и перевёл мутный взгляд на окно. Паучий яд струился по венам, но отчего-то не нёс смерти — будто не мог выбить душу из её мощного вместилища. И вместо слабости от отравления детина — а звали его вовсе не по-детски, Ху-Фуху, что означало «пожирающий плоть», — ощущал лишь сонливость и отчего-то голод. Ну что поделать, пауки не были особо питательным деликатесом.

Мышки у входа переглянулись и аккуратно приблизились. Ху-Фуху кинул на них незаинтересованный взгляд. Его интересовали лишь «фауки» — тощие, членистоногие, мохнатые твари, такие вкусные и такие редкие в их родном краю… Зато здесь их было достаточно, чтобы Ху-Фуху с братьями удалось набить пуза.

Мыши в священном трепете глядели на толстопузых гигантов, которые были похожи и одновременно нет на обычных пангейских крыс, за одним лишь исключением — пауки в их жутких челюстях хрустели, словно осенняя листва под лапками.

Хамель, Оссол, Бринбург, Кастельбрук, Дуй-Оулун — пауки бежали, по пятам преследуемые хтоническими крысами из самой Преисподней, которых та, очевидно, изрыгнула, не сумев до отвала набить их бездонные, казалось, чресла. Крысы-паукожоры из неведомой Лермудлиандии ловили злобных членистоногих монстров — и ели их, не заморачиваясь никакой готовкой. Ни яд, ни острые, как бритва, мандибулы, ничто не могло спасти пауков от заслуженной участи.

Покачиваясь, Ху-Фуху встал — шерсть на затылке тотчас соприкоснулась с потолком протекающей сараюшки. Почёсывая пузо и зевая, он выбрался наружу, вдохнул свежий утренний воздух и с предвкушающей скукой глянул на затянутые порванной паутиной заросли.

— Фауки, — низко прорычал он, и мышки с писком бросились врассыпную, боясь оказаться под его лапами. Ху-Фуху терпеливо дождался, пока неведомая мелочь исчезнет в траве, которую здесь отчего-то звали кустами, и отправился на охоту.

Паучок-подросток — должны же быть и такие, не сразу же взрослыми они появляются на этот бренный свет! — крадучись, подбирался к маленькому бурому зверьку, самозабвенно копающемуся в песке у одного из гнёзд.

Бурый зверёк не обращал на него внимания, поглощённый занятием. Песок сыпался, крошился и мелкой пудрой вытекал из-под тонких пальчиков, а сзади, приподняв брюшко, угрожающе завис членистоногий падлун, готовясь нанести смертельный удар.

Шелест зарослей, звонкий хруст, поглотивший за собой недоуменное щёлканье — паук даже не успел почувствовать, как его голова отделилась от туловища и мгновенно исчезла в раззявленной кровавой пасти.

Истошно завопил испуганный бурый зверёк — мышиный детёныш, ещё мельче своих родителей. Мышка побольше, пахнущая молозивом и зерном, звонко шипя на разные лады, прилетела к нему, как бешеная ласка. Ху-Фуху отшатнулся, получив увесистый удар когтями, нос вспыхнул кровью и болью — матери были самыми ужасными существами на свете. Тряся головой, он вылез из зарослей, недовольно оскалился, косясь на мелкую грызунью. Та оскалилась в ответ, прижимая к себе плачущего сына.

Топот мохнатых ног — пауки, наблюдавшие за сюжетом у изгороди, бросились врассыпную, как мелкие мурашки, чей муравейник топтала бессердечная нога. И для Ху-Фуху исчезла и малявка, и её вопящий детёныш. Слизнув махом то, что осталось от паучьего подростка, он рванул за добычей — прямо так, на всех четырёх, — и ещё долго в ближайшей роще слышались скрежещущие вопли погибающих членистоногих.

Мышка сильнее прижала к себе всхлипывающего мышонка и тихо «зачучухала», пытаясь успокоить его. И вскоре ей это удалось. Бурый детёныш прильнул к материнской груди, прикрыл красные от слёз глазки, судорожно вздыхая от отступающих рыданий.

Мышка удовлетворённо улыбнулась и, кинув на дикую рощу обеспокоенный взгляд, поспешно зашла в гнездо.

Ху-Фуху сплюнул перед братьями последнюю тушку и мрачно произнёс, ковыряясь в зубах:

— Фоследнего фхитащил. Завтха офять выходим на фоиски.