Прощение (джен)

Под ногами — выбоины и выжженная трава, перед глазами — разруха, не к месту озаренная ярким солнцем. В воздухе летает пыль и терпкий запах полыни.

Он в Шиганшине — пустой, униженной и навсегда побежденной, — на том самом деревянном ящике, на котором когда-то сидел Эрвин.

Здесь они попрощались.

С тех пор прошла целая вечность. Каждый день Леви оставляет в памяти, как на дереве, невидимые зарубки, чтобы не забывать. Забыть Эрвина было бы самым большим предательством.

Леви щурится и оглядывается вокруг, пытаясь сообразить, что происходит. Впрочем, в голове пусто, приятно пусто, и он быстро сдается. Не все ли равно? Воспоминания, вернее, их несчастные обрывки и смятые клочки — единственное, что связывает его с реальностью, — мрачные, червивые, оттененные каким-то большим несчастьем, о котором он не помнит. Или не хочет помнить.

Неподалеку звучат шаги — кто-то неторопливо идет, подминая подошвами сухую траву. В следующую секунду из-за стены появляется силуэт. Однако, ослепленный солнцем, Леви не сразу узнает незнакомца. Размеренная, пружинистая походка, широкий размах плеч, одна рука…

— Давно не виделись, — говорит Эрвин, когда подходит к Леви вплотную. Он выглядит помолодевшим и отдохнувшим — совсем как мальчишка. На нем нет униформы, только брюки и льняная рубашка. Один рукав безмятежно качается на ветру. Леви теряется, хочет встать с ящика, чтобы как положено поприветствовать своего погибшего боевого товарища, но… остается обескураженно сидеть, словно прирос к месту. Только поднимает голову и едва заметно улыбается уголками губ.

— Да, давно, — кивает он и только сейчас замечает, что Эрвин держит что-то целой рукой. Свою вторую руку. Это выглядит как-то невозможно абсурдно.

— Ты в порядке? — как ни в чем не бывало интересуется Эрвин.

— Да, — врет Леви. Нет, он не в порядке, конечно же, не в порядке, и Эрвин, несомненно, видит это.

— Как-то глухо тут, — подмечает Эрвин, осматриваясь по сторонам.

— Это точно. Уверен, в радиусе нескольких миль от нас нет ни одной живой души.

— От тебя.

— От меня, — усмехается Леви. А он-то уже понадеялся. Боже, это даже как-то глупо, наивно.

— На самом деле у меня к тебе одна просьба, — говорит Эрвин. — С ней можешь помочь только ты.

— Выкладывай.

— Мне нужно, чтобы ты пришил мне мою руку.

— Что? — Леви не понимает, что Эрвин имеет в виду. Впрочем, Леви вообще ничего не понимает.

— Руку, — Эрвин демонстративно протягивает ему свою безжизненно болтающуюся конечность. — Мне это правда очень нужно.

— Ты бредишь, Эрвин?

— Нет, — он опускается перед Леви на одно колено и безжалостно смотрит в глаза. Кажется, самое время посмеяться над тем, что они поменялись местами. Столетия назад Леви так же сидел перед Эрвином, обещая сделать нечто невозможное. Пока невозможное. — Пришей мне руку, Леви. Пожалуйста, — мягко добавляет он.

— Что это тебе даст?

— Прощение, — шепчет Эрвин и тянется вместе с обрубком вперед, к нему. Они находятся предосудительно близко. Леви хочет отпрянуть, но почему-то не делает этого.

— Прощение? За что?

— За все.

— Это так важно для тебя?

— Не поверишь, насколько…

— Ладно, что ж, — повержено вздыхает Леви. Эта идея кажется ему опасной, неправильной, но если Эрвин просит его об этом с таким выражением лица, то Леви заранее знает, что проиграет. Некоторые вещи остаются неизменными, и это даже как-то ободряет, придает мужества.

— Вот, — Эрвин кладет свою руку ему на колени и достает из нагрудного кармана набор иголок для шитья. Затем извлекает нить. Ярко-красную нить. Леви ничего не спрашивает. Молча продевает нить в ушко и пытается сообразить, откуда ему лучше начать пришивать Эрвину руку.

— Тебе будет больно?

— Нисколько, — заверяет его Эрвин.

— Тогда давай начнем, — он делает первый стежок и про себя изумляется тому, как легко иголка проходит сквозь кожу. Эрвин словно плюшевый. Леви шьет неторопливо и на совесть — негоже Эрвину потом ходить с плохо пришитой рукой, где это видано? Пока иголка беспрепятственно ныряет под кожу, Эрвин под его руками расслабляется и прикрывает глаза.

На языке крутится какая-то сентиментальная чепуха: «Как ты там без нас?», «Без меня?», «Настали тяжелые времена», «Нам тебя не хватает», «Мне тебя не хватает»… В какой-то момент Леви думает о том, что неплохо было бы ему зашить себе рот. Все эти отчаянные признания ничего не значат, ведь Эрвин здесь, живой и невредимый, в льняной рубахе, загорелый и… как будто живой. Леви скорее откусит себе язык, чем потревожит его покой.

Мысли плавают в жарком мареве, которое оцепляет их кольцом — солнце в зените, — на лбу выступает пот, глаза слезятся.

Нечаянно он колется иголкой. Вздрагивает и смотрит на свой указательный палец — на нем аккуратным куполом выступает кровь.

— Что такое? — Эрвин сбрасывает с себя оцепенение. Стоит ему увидеть кровь, как на его лице застывает ужас.

— Всего лишь укололся, — отмахивается Леви и подносит палец ко рту, приникает к нему губами и слизывает языком кровь.

— Леви…

— Что? Сейчас продолжу, тут немного осталось. Черт, больно, — боль и вправду несоизмерима с уколом иголки, какая-то лютая и острая. Ломит все тело, в висках шумит, словно в голове начался прибой.

— Нет, оставь, — Эрвин грустно улыбается и спешно встает на ноги. Он больше не выглядит напуганным. — Мне пора.

— В смысле? Куда пора?

— Не важно, — Эрвин поворачивается к нему спиной и уходит. Пришитая наполовину рука пугающе болтается из стороны в сторону.

— Эй, — Леви неожиданно понимает, что действительно не может подняться с ящика. Он прикован к нему. — Мы ведь скоро увидимся?

Эрвин оборачивается, некоторое время молчит, как будто обдумывает что-то, а затем тихо говорит:

— Надеюсь, что нет.

Больше Леви ничего не слышит — его засасывает в какую-то воронку из абсолютной тишины и темноты. Разрушенная Шиганшина и помолодевший Эрвин, который так и не получил свое долгожданное прощение, остаются где-то на задворках сознания.

У них было слишком мало времени, что при жизни, что теперь.

«Эй, Эрвин, если ты слышишь меня, то… я прощаю тебя!..»

Он просыпается от крика, голос знакомый: «Пожалуйста, не ешьте меня пока! Как видите, при мне нет оружия! А? Кто там? Пожалуйста, успокойтесь! Тот, кто там, это совершенно безобидный человек, который не смог умереть».